Галеев Игорь. Калуга первая (Книга-спектр)

   И он смотрел на сосульки, на голые деревья, на талый снег и редкие снежинки...
   В окно была видна тропинка к подъезду. Вот из-за угла дома на неё ступила женщина - в черном пальто, вязанной шапочке, походкой конца восьмидесятых. Она быстро шла к подъезду, а Кузьма Бенедиктович узнавал её и холодел, не волен двинуться, парализованный.
   Наверное, с того момента у него и начал прогрессировать паралич, наказавший его неподвижностью.
   Она, конечно, приехала не за тем, чтобы у Кузьмы, у её единственного Кузьмы, начал прогрессировать паралич. Она и наказать его не сумела бы и не собиралась, она бы исполнила любую его просьбу, попроси он ее; и она приехала не из-за него, хотя и болела им так сладостно и так мучительно долго; она приехала всего лишь к дочери, которая к 2000 году должна была стать матерью.
   И она ещё не знает ничего: ни о параличе, ни о главной ошибке Кузьмы и интуиции Веефомита, ни о материнстве дочери. И как ей, непосвященной, узнать, что она ступает бабушкой ещё не родившегося внука, когда в ней самой, горькой и напряженной, ещё не сгорела молодость и не иссякли девичьи слезы.
   И от всех этих узорчатых мыслей и строк Бенедиктыч ощущает настойчивое покалывание в пояснице. Он встает, идет к двери, представляя, как она впервые переступит порог его дома, желая, чтобы это было так, чтобы момент её появления присутствовал в нем всегда, и вот она уже вертит ручку замка...
   А когда она, наконец, переступает порог, он лежит у её ног, скорчившись от внезапной боли, чувствуя, как не подчиняется тело, понимая все и бессильный объяснить ей, что же с ним стряслось.
   "Боже! Боже! - восклицает он в себе, - зачем придумано так! Зачем ты задумал так, не дав мне ни страницы будущего!"
   И тогда он видит, что в который раз начинается все тот же путь, с теми же лицами и с теми же неудачами, и теперь с нею, и от её глаз темные закоулки жизни становятся все светлее, пока этим светом не заполняется пространство, в котором он отныне не мыслим без её походки, черного пальто и без её посвященной души.
   * * *
   Никак не ожидал увидеть её в Калуге. Трясся в чертовой электричке, то дремал, то глазел на паршивейшие пейзажи за окном. Но зато, вспоминая, как отрекся от машины, словно мальчик, поднимал плечи и расправлял грудь, стреляя в пассажиров гордыми взглядами. Но пассажирам было все равно отрекся ты в пользу жены или только сделал нравственный жест - они, как рыбы, закатывали глаза, держали сумки и были бледны от недосыпа, тряски и неудобных поз.
   "Кузьму разбил паралич. Немедленно приезжай" - ещё раз медленно прочел срочную телеграмму.
   Кто её отправил? Фамильярное "Кузьма" - нужно же так обнаглеть, или они там все от беды спятили? "Паралич" - да какой Кузьме паралич - боров! Побегает еще, кабан, по свету, побьет сухой ковыль копытами, никому не уступит свои пастбища... Ушел в метафоры, аллегории, сравнения, ключом забили сарказм и самоирония. Профессиональная привычка, что только не мелькнет в голове, вплоть до пошлых вульгаризмов и крепких выражений. Болезнь специалиста. Вот так корпишь, порой предложения, как стихи, рекой из души льются, наплещешь их так страниц пять первосортных, выдашь рассказик, поэзии не сровни, издадут, а потом этот голодающий критик сидит и каждое слово колупает, но разве он способен уловить музыку души, единственные пять страниц, что действительно достойны публикации. У него же душа усохшая, она подобное никогда не производила. Хвалить-то он все равно будет, не мальчик же написал, но не проймет его до подушечек пальцев, вот в чем дело-то. А на кой черт пронимать? Чтобы уродству своему ужаснулись? Кто читает-то?
   На них и смотреть страшно, на почитателей. Подрожат, поколотятся и снова рты разевают. Было б что своего в уме, сколько чокнутых меломанов видел, и все, как один, с амбициями махровыми, из тебя же гладиатора сделают, давай-давай на гора, Палыч! Библиофилы, те хоть полезны, а эти изморось восторженная. Вон, книжку читает, жрет и жрет глазами, время убивает, выключился, нет его. Хотя, лучше так убивать, чем соседа по уху...
   Ах, в самом деле! Паралич. Неужели Кузьма действительно того. Отщелкал. Натворил, натворил старина! И как совпал. Все равно хотел съездить, попериферийничать, на зятька этоого посмотреть, Копилина, родственничка долгожданного, а тут - на тебе - молния. От такой неожиданности и родить можно. Подкинуть забаву человечеству. А что, в юности были сны, будто забеременел, брюхо, как барабан, распирает и тужишься, тужишься, тьфу ты! Ужас какой-то! Хотя и этим выделялся среди других - "печать", "начертанность", "особость". Эдакий Петенька Чайковский.
   Кузьма, Кузьма, а вдруг помрет! Не бессмертен же! И страх этот пережить надлежит. Топать куда-то без него, дряхлеть, оплакивая. Черт-те че, а не жизнь. Штаны покупать будешь, куртки, яичницу соком запивать, а Кузя на червей изойдет. Что ж так-то, пережил бы всех, а потом и того, а? Равностепенный эгоизм. Вон, тоже голова болит, сидишь в этом климате, как в стакане, задыхаешься, чешешься, и ничего, разрабатываешь отечественную литературу, и в ногах проклятая дрожь все чаще, особенно, когда Светлана Петровна вокруг птицей-лебедем вьется...
   А ведь могли бы выбрать, если бы Союз не распустили. Подъезжали уже, прощупывали, и, надо же, упразднили, отрадно, теперь каждый за себя, как и положено, а то уж блевать от этих речей тянуло. Вольному воля. Нематод мигом сориентировался. Теперь его пиццей потчуют. Скучно без него. Тоска его глаз такое - великое дело! Написать бы про Нематода, как он пасьянс раскладывает, когда боится, что вот-вот с ума от чего-то может сойти. "Я это всегда чувствую, Леонид Павлович. Защемит под сердцем, накатывает эта реальность, суета, жены, текучка, что-то берет за горло железной хваткой, сознание терять начинаю, вот-вот и шарики с бешенной скоростью в голове кружатся все быстрее и быстрее. Не остановить, чувствую! И тогда я за пасьянс. Успокаиваюсь, шарики в ячейке по местам падают, и проясняется." "Может тебе к врачам обратиться?" "Нет, Леонид Павлович, это что-то наследственное, из глубины веков." А сам, пройдоха, там сейчас статейки тискает, намеки, дескать, мученик Леонид Павлович, недоволен. Ну болтун! Сам же легенду о Леониде Павловиче творит. Все равно у него и там тоска из глаз не испарится, без пасьянса не обойдется. А Сердобуева успел до дебилизма довести. Хотя тот и сам виноват со своей добротой телячьей, сломала она его, слезливость, куда не глянет - все человека жалко, странное заболевание.
   Подумал и о Копилине. Дочь - плоть от плоти и вот тебе - явился потребитель-людоед.
   "Бедная девочка, что ей предстоит!" - зачем-то подумал и уснул.
   Калуга все ещё дремала в талом снегу. Суббота. Всегда страшила патриархальность таких вот сонных городишек. Невымирающие динозавры. И транспорт этот - скотовозки. Отправился пешком. После сна не обнаружил заготовленных фраз и теперь нужно вновь конструировать ситуации.
   "Копилину скажу, - думал, - здорово, зятек, - или лучше, - ну-ка, я на тебя посмотрю, налетчик-похититель. Обниму, и всем станет теплее. Или так: а, вот ты каков! - Нет, больно унизительно. Тогда стандартное: рад познакомиться. А на Ленку обижусь. В самом деле, деньги посылаю, люблю, все такое, и никакого откровения. Кузьме, если он лежит или сидит и не встает, надо как можно веселее: полежи, полежи, полодырничай, старина. Завидую, мол."
   Вспомнилось, как купались, как нырял Кузьма, и засентиментальничал. Вот он, друг-Кузьма, молодой, с чистым взглядом, лежит беспомощный, куда все ушло, и зачем-то были так невнимательны друг к другу. Достал платок, отсморкался, подумал: "Поживу подле, пообщаемся, все наверстаем, хорошо бы и поселиться вдвоем или к себе его взять, ну её, Светлану Петровну!"
   Ускорил шаг, заметив, что какой-то детинушка неотступно вышагивает рядом. То вперед забежит, то сбоку на расстоянии. Одет прилично, но больно здоров, сила так и прет, пигмеем себя чувствуешь. "Че это он среди бела дня, крокодил калужский!" Остановился. Здоровяк потоптался впереди и вернулся.
   - Простите меня, вы не Леонид Строев? - и показалось, что от его голоса и лица исходит запах парного молока.
   - А что, собственно?
   - Собственно, я знаком с вашей дочерью и могу вас проводить. Я спортсмен и глубоко почитаю ваш талант,
   - Как там моя Леночка?
   - Имеет успех, - сказал и поперхнулся спортсмен. - Она очень образованна и здесь на вечеринках у некоей Зинаиды-романистки проявляла свой критический дар.
   Спортсмен смотрел голубыми глазами и вздыхал от переполнивших его чувств.
   - Простите, Леонид Павлович, я, может быть, не скромен, но говорят, вы напрочь расстались с творчеством. Неужели правда?! Леонид Павлович, рубаните только мне, как есть, а я уж никому!
   "Еще бы "истинный крест" добавил", - и вспомнил востренького корреспондента, ставшего теперь ведущим литературным обозревателем.
   Объяснил:
   - Нужно вовремя сойти со сцены, чтобы не портить действительно стоящее.
   - Я же им говорил! А властьимеющий утверждал, что вас зажали.
   - Кто?
   - Ну будто на попятный преобразования пошли, хватит, мол, власти талантов.
   - Бросьте, - разозлился, - вашего властьимеющего разобрать бы не мешало, и на свалку.
   - Действительно! - обрадовался спортсмен. - Нет, чтобы, как вы, а то ведь подстраивается, с молодежью шашни заводит. А вы правильно сделали, что молодым место освободили. У нас тут Зинаида-романистка такие вещи выдает и все об истине. Вот теперь, правда, в чистую философию ушла, но есть что стоит публикнуть, вы имейте в виду - и здесь мозгами ворочают. Вот и пришли. Я заходить не буду, не хочу Копилина видеть. Он все около вашей дочки вьется. Препротивнейший тип, женщин ни во что не ставит, я ему даже съездил за это раз. Не сдерживаюсь, когда женщин оскорбляют.
   Он распрощался и побежал трусцой.
   "Женщин оскорбляет. Бедная моя девочка!"
   Дверь была приоткрыта и слышны голоса.
   "Доктора, небось", - приготовился к самому худшему, позвонил.
   - Заходи, заходи, - крикнул Кузьма.
   Зашел и увидел, как большая компания пьет чай, обратившись лицами к дверям. Ждали. И тут-то среди других увидел её лицо. Будто в колодец прыгнул.
   - Черт побери! - пробормотал, и все заготовленные фразы испарились. Седая, совершенно белая шевелюра Бенедиктыча неузнаваемо изменила и его и её, Ксению. И снова, как в эти последние недели, навалилась тошнотворная тоска, все эти золотые корешки на полках, фамилии и названия, одно оригинальнее другого, и не было сил сопротивляться, увидел только, как встал на колени и сказал:
   - Кузьма, дочь, Ксения, люди! Я не написал ни одной книги. Я себя обманул. Расскажите, что понял Яков?
   - Леня, - услышал голос Кузьмы, - ты думал, что я тут лежу, а вот всего лишь побелел. Но тебя иначе как выманишь?
   - Ну ты даешь, - покраснел, прикасаясь к его белой голове, - шуточки у тебя.
   - Главное, что все хорошо и мы встретились, - Кузьма пожал руку.
   - Здравствуйте, Ксения Батьковна, здравствуйте все. - На деревянных ногах подошел к стулу. - Ну, где, дочка, твой рыцарь, этот? - и указал пальцем на голый череп Максима.
   - Нет, - рассмеялась Леночка, - это Герострат, - Максим покрылся пятнами. - Вот он!
   - Алексей! - протянул руку Копилин.
   - Хорош, - промямлил, - дайте мне чаю, а то сейчас удар хватит. Ах, Кузьма, Кузьма!
   И качнуло, когда вновь увидел себя опустившимся на колени.
   * * *
   Когда Копилин вернулся из Америки, напобывался там, где душе хотелось, то оставил за океаном самого себя - петь песни и продолжать судьбу, а сам, избавившись от прежних комплексов и возрадовавшись пробудившейся отчизне, попал под влияние Кузьмы Бенедиктыча и решил написать нечто потрясающее и раскрывающее механику бытия. Тем более, он переписывался с Копилиным за океаном, и тот сообщал, что женился и доволен ходом своей жизни. Копилин отвечал ему примерно также. На самом деле у него были проблемы. И никто не мог знать: поймет он когда-либо, что механика бытия давно не существует вне человеческого сознания, что и саму её создает разум, а создав, постигает, чтобы приобрести ещё более творческое сознание. Никто этого не мог знать, потому что само человечество находилось тогда в эмбриональном состоянии и, естественно, не могло само себя ни создать, ни уничтожить. Вот и Копилин долбил и долбил скорлупу развития, чтобы когда-нибудь встать перед самым грозным испытанием: познать основы жизни, и понять, что они являются лишь частью целого. И если он сможет пережить это испытание здесь или за океаном, то приобретут ли они оба на той божественной высоте познания избавление от ощущения бренности существования и свободу от ностальгии по вечному присутствию, когда, возможно, потребуется реализовать свою сокровенную мечту одним лишь поступком, закрывающим двери в этот мир приобретенных ощущений и полезных смыслов?
   И водил Копилин искусанной ручкой по бумаге, оплодотворяя пространство искорками сознания:
   "Так были ли те давние времена, когда в художниках видели богов и поклонялись им, как богам, принося в жертву свою невежественность и убогость? А ведь это они, никогда не находящие среди большинства признания, создавали то, на чем и поныне держится чистота человечества. Это они избавили нас от грубого труда и дали нам возможность увидеть землю с высоты. Мучаясь и сгорая, они вели нас к вершинам мудрости и красоты, где и поныне витает вечная неслышная музыка."
   - Нет, - поднялась Лена, - с этого нельзя начинать роман!
   Копилин отложил ручку и, ожидая, следил, как она ломая пальцы, вышагивала по комнате.
   - Понимаешь, я родила тебе будущее, гения, и ты представь, как он примет на себя отвергнутые всеми терзания.
   - Постой, - сказал Копилин, - а не подойдет ли это начало?
   "Все видели, как плачут дети. Характерно, что у них есть потребность реветь, несмотря но то, сыты они или нет, выспались или хотят спать. Их что-то мучает и гложет, как мучает и гложет взрослых какая-то тоска, желание пострадать. Что означает детский крик? Говорят, человек рожден для мук. Нет, просто не будь страданий, невыразимости чувств, этой телесной немоты, неудовлетворенности, непокоя - человек не стал бы человеком. Страдания, муки - это движение эволюции. Это для того, чтобы шел и шел по дороге познания, очеловечивания и совершенства. Добро вычленяется из зла, и одного страдание озлобляет и разрушает, а другого возвышает и делает добрее. Была бы цель впереди."
   - Ты слишком аналитичен, - сказала Леночка, это отпугивает. Не лучше ли тебе писать и петь песни. Все с ума посходили с этими романами.
   - Какой к черту роман! - закричал Копилин. - Одно название осталось. Я желаю помочь самому себе оформить образы и мысли. И никаких общественных мнений возбуждать не собираюсь, как твой папочка!
   - Тогда начни, как Веефомит, - обиделась Леночка, - в 2030 году наш сын Кузьма Алексеевич выкинул фортель.
   - И начну.
   - И начни.
   - И начну! - сел Копилин.
   - Леш, ты так давно меня не целовал...
   - Тебе уже сколько лет, Лена? - возмутился Копилин. - Я же тебе говорил вчера, к какому пониманию я пришел.
   - Да-да, цель одной половины человечества - импотенция, а другой половое сумасшествие.
   И я принадлежу к первой, - сказал Копилин, ощущая себя идиотом, разве мы плохо с тобой живем, Лен?
   - И теперь ты, - у Леночки в глазах появились ехидные искорки, постигаешь свободную мудрость. Уж ты бы лучше, как Веефомит.
   - А что Веефомит?
   - А это ты у него спроси, если он тебе скажет.
   - Нет, ты договаривай, раз начала.
   - А ты видел у него бак? Эх вы, лучше бы у Кузьмы Бенедиктовича поучились. Ему и человечество не чуждо и выше низости он. Потому что...
   - Ну иди, иди! - стал выпихивать её из комнаты Копилин, - иди к своему старикашке, плевать мне, что там у него.
   - Нет, - упиралась она, - я сначала скажу. Потому что он никогда не сходит с ума из-за идейки, какой бы великой и мучительной она не была, потому что в голове...
   Копилин вытащил её за дверь на лестничную площадку. Но она успела прокричать:
   - Потому что в голове он свободен и чист, вот попробуй, научись этому! Это посложней твоей импотенции, тьфу!
   Дверь хлопнула, она села на ступеньки и задумалась. И все соседи были на её стороне.
   - А бак, - высунулся из-за двери Копилин, - есть и у твоего папочки, и у Кузьмы Бенедиктовича, у каждого второго, и даже у философа я видел, вот так!
   Он запер дверь на ключ. Она рассмеялась и сказала:
   - Копилин ты мой милый, ну что ты за умница и чудак! Слышишь, дурачок, мы же с тобой давно старички, а все обижаемся друг на друга.
   Мир засиял, и его разноцветные кубики выстроились в её сознании грациозным неповторимым дворцом. Она сказала: "Пусть себе пишет все, что хочет", - и улыбнулась, увидев маленького Кузю, поднимающегося по ступенькам.
   * * *
   Для многих до сих пор остается загадкой, как воспринимал своего сына Раджика Бенедиктыч. В те старинные времена обычно очень уважительно относились к свои детям. И Кузьма Бенедиктович не был исключением. А для меня беззубость Раджика всегда представлялась мутационной. Заглядывая в его пустой рот, я понимал, что он - чистое, почти абсолютное добро, неспособное защитить себя от всяческих соблазнов.
   Он доверчив, это бесспорно. Но не значит, что глуп. Ему трудно жить, этому милому Раджику. Особенно часто он попадал в нелегкие ситуации раньше, когда зла было гораздо больше. Один только случай.
   Шел он по городу, видит Егоровну...
   Нет, лучше другой, более типичный. А случай про Егоровну в голове так и вертится. Как глупая мелодия привязался и вертится. Раньше я думал, что такая вот банальная навязчивость оттого, что я сам банален. И комплексовал. До тех пор, пока мы с Бенедиктычем не поднялись ещё на один уровень сознания. И появилось вот такое понимание жизни: действительность и есть банальность, та самая привязавшаяся мелодия. Но вот, бывало, идешь, а в голове: "Я буду долго гнать велосипед..." Что за велосипед, куда гнать, какого черта! Но дурацкая мелодия опускает и опускает тебя до шизокрылого велогонщика. И необходимо резким усилием воли сбрасывать с себя эту присосавшуюся тупость. Но это было раньше. Теперь же никакой воли не требуется. Велосипед так велосипед. Гонишь его, крутишь педали, ибо эта мелодия звучит в ограниченном слое, под которым развернулся новый, и верхний служит лишь одним из видов сырья для нижнего, ширмой, за которой никуда не нужно гнать велосипеды, где вообще никакие средства передвижения не нужны.
   Так вот: действительность и есть банальность, глядя на которую раздражаешься, как от пустой привязчивой мелодии. Но если основательно потерпеть и подрасти мозгами, то будешь смотреть на нее, на всю эту банальную жизнь, и не раздражаться, потому что увидишь не эту плоскую реальность, а тысячи жизней - угасших, произрастающих из неё и соприкасающихся с ней. Словом, где-то рядом с банальной мелодией зазвучит иная музыка и захватит все чувства и помыслы полностью, и шагая по конкретной местности, можно будет идти среди звезд. Так-то.
   А теперь, показательный способ случай Раджиковой доброты. Он мне сам рассказывал, как после женитьбы нашел у Зинаиды тетрадку - дневник, где она обращалась к своей первой любви Андрону и где после долгих уверений в любви рефреном звучали слова: "я стала не твоей, прости, милый, я стала не твоей" и так далее. Убивалась очень она. Страшно убивалась. Раджик сказал: "глупая совсем была". И жалел её как мог.
   Но где в этой истории зло? Фаталистически и генетически - в нежелании молодой девушки сопротивляться нравам, когда среда способствовала скорым связям. И практически - в использовании мужчиной ситуации, заведомо наносящий ущерб нравственному состоянию общества посредством унижения достоинства молодой личности. Впрочем, я не специалист. Это наши юристы так тогда выражались. Главное, что зло налицо: порождение душевного мазохизма и упоение нестандартным поступком.
   И что же Радж? Другой бы всю жизнь держал палец в гнойнике такого факта и выгодно бы использовал его. Но для него Зинаида была мученицей, и такой он представлял её не от недостатка ума, а от природной жалости, подобной сострадательности тысячи старушек готовых залечивать ссадины избитому убийце. Но Раджик не старушка - он мутант, беззубое чудовище, сентиментальная проба пера...
   С ним что-то случилось, когда он увидел в отце нечто большее, чем родителя. Его впечатлил тот факт, что те, кто на короткой ноге сталкивался с отцом, делаются немного или же совсем не от мира сего, начинают болтаться по свету, как ненужные никому птички. Отец не пытался делать ему внушения, как тогда любили абсолютно все граждане. В передовом обществе отец за сына не отвечает - это теперь понятно, но тогда родитель, приходя к определенным ценностям, старался настроить на них же своих дочерей и сыновей. Вот и Радж хотел получить от отца жизненные ориентиры, он ревновал его к Максиму, который все топтался в квартире Бенедиктыча и ждал от него подсказки для благородного применения своего знания и своей должности.
   А Раджик стал интересоваться не только мною, но и тем, что я делаю. Он возмущался тем, как выписан Строев и властьимеющий, негодовал по поводу раскрытия интимных сторон жизни Леночки, которую почему-то стал называть своей сестрой. И вообще он сделался очень активен. Ему вдруг стало казаться, что соотечественники чего-то боятся и что в нем самом живет неизвестно откуда пришедший страх. Мы сидели в переполненном кинотеатре, когда он ни с того ни с сего выскочил на сцену и начал раздирать вокруг себя паутину страха. Он заявил, что полжизни прожил в гадкой тревожности и зря, и прокричал, что все боятся сами себя, друг друга, законов, каких-то слов, и что если калужане сейчас же не откажутся от такой жизни и не сходя с мест не выяснят причин этого явления, он будет думать, что, действительно, на свете целая толпа ненужных и лишних людей...
   Я сразу же отключился от происходившего в зале, потому что уже осознавал, что мало кто идет своим путем и вспоминал, как в восьмидесятых, ну да, в середине восьмидесятых, не помню, разве, в каком веке, я, тогда молодой совсем, испытал себя вывалившимся из другой эпохи. Было такое ощущение, будто то иду, то еду среди небоскребов и между людей, принадлежащих двору какого-нибудь замшелого Людовика, и все, значит, вокруг меня в рейтузах, с дурацкими буклями, перьями, какие-то манжеты неимоверные, обувь идиотская, и что я тоже в подобное одет, и все жмет, мешает, давит, душит, от манер и всех этих обращений мутит, и должен жить я вот так, в этом одеянии, с такими нравами, среди этих людей до смерти. И деться некуда. Всю тупость понимаешь и остается лишь ждать чудес да счастливых времен. Но у меня хватило ума понять, что их не дождаться, и тогда я взял и... преобразил мир. И теперь все, за исключением некоторых, ходят в замечательных одеждах, ведут себя достойно и устраивают меня полностью...
   Я вспоминал, а Радж отговорился, посмотрел кино, и очень возбужденный, несколько разочарованный людьми, шел со мной рядом.
   - Ну что ты, Радж, - тормошил я его, - люби жизнь, солнце-то пока светит, сколько от него энергии в нас, а выдохнется, мы новое запалим.
   Он отворачивается и молчит.
   - Завидуешь, да? - спрашиваю.
   - Завидую! - широко открывает он пустой рот. - Я тоже хочу, как он! Все равны, и я тоже талантлив. Почему он всех поедает? Он и вас, Валерий Дмитриевич, съел, а вы корчитесь и замечать этого не хотите.
   - Совсем ты извел себя, Радж. Ты забыл, что нужно суметь отказаться от себя и пойти работать на виноградники. Один шаг до линии, но сделав его, лишаешься всего нажитого и себя прежнего. Оттого страшно. Легче тащить в себе дряхлый домишко, чем потеть над созданием храма.
   - Все это поповские штучки, - кривится он, - вы вообще, Веефомит, в последнее время на дурачка походить стали!
   - Ну и ладно, - говорю, - иди, а я, покуда, тебе историю расскажу, была у меня знакомая москвичка. Иди, иди, а я вот здесь сяду и расскажу.
   Он постоял у скамейки, повертел пальцем у виска и, обиженный и обманутый, пошел, вливаясь в калужский пейзажик.
   Идет он по залитой весенним солнцем улице и от чувства отрицания наполняется его ум уверенностью и силой. Раджик теперь знает, что сможет, что он тоже велик, что и в нем полно любви и возможностей. Он ускоряет шаг, надламывает веточку, пробует её на вкус, представляя себя работающего, созидающего, переполненного вдохновением и сладостью труда. Теперь уж он не смеется над своей речью перед соотечественниками, над всеми страхами, и его состояние сравнимо разве что с озарениями перед сном; да, и он вкусил великое наслаждение - насыщение от возникновения настоящей мысли, когда мозг начинает работать во всю мощь, разливая энергию вдохновения по всему миру, а из каждой клетки тела собирается дань - сок, подобный запаху от надломленной веточки.
   Он знает наверняка, что сейчас придет, сядет и начнет творить историю, создавать то, ради чего страдал и мучался, ради чего надеялся и жил. Его уже ничто не страшит, осталось только творчество, и он уверен в себе, он действительно сделает, и у него уже нет неприязни к отцу, раздражения на Веефомита, он равен, понимает и ценит всех, он видит, как, в сущности, славно устроен мир и что этого не понимают, а он, Радж, поможет открыть, увидеть, преобразить, он готов взять на себя бремя самоотречения, понести непосильный для смертного жребий.
   Быстрее! Домой. Сегодня все начнется. Он физически ощущает, как в голове множатся десятки прекрасных идей, как, наконец, ясно и красочно он увидел мир, как его сознание полно и глубоко проникает в природу. Та мычащая жизнь, полудебильное существование, все осталось позади, он ещё ничего не сделал, но знает, что сделает, он верит в свой Шанс.