Гарднер Джон. Осенний свет

   Она ужасно устала. Но спать не хотелось. В ушах стоял тихий звон, и сердце сжималось от горького чувства неоглядного одиночества, будто она витает где-то в космическом пространстве. Уже за полночь, и, кроме тусклого света в ее окошке, на многие мили кругом, наверно, нет ни огонька. И снова на ум ей пришел племянник Ричард, трудно сказать почему, хотя, может быть, вот: читая эту книжку, она постепенно стала мысленно придавать Питеру Вагнеру черты племянника. В сущности-то, между ними не было никакого сходства — может быть только, что оба были страдальцы и оба трагически слабы.
   Про Ричарда, если бы не самоубийство, этого и не сказал бы никто. Она, Салли Эббот, наверно, одна из всех родственников знала правду. Она вспомнила, как он стоял однажды вечером у нее в столовой, года через три или четыре после смерти Гораса. Ему уже минуло двадцать. Она тогда задумала открыть у себя антикварную торговлю и на обеденном столе разложила кое-какие серебряные вещицы — знакомые Эстелл Паркс прислали ей разную мелочь посылкой из Лондона: серебряный чайник для заварки с резной ручкой слоновой кости, хрустальные солонки под серебряными дырчатыми крышечками, ножи, вилки, чайные ложечки, чернильный прибор, чеканное серебряное блюдо. К приходу Ричарда она как раз кончила их начищать. Мысль была — проверить, с какой прибылью удастся это все реализовать, и тогда уже принимать окончательное решение. Она предложила ему выпить (он никогда не отказывался) и пригласила зайти в столовую взглянуть.
   Ричард наклонился над столом и горящими глазами разглядывал ее вещицы, будто пиратские сокровища.
   — Тетя Салли, — вымолвил он, — да это уму непостижимо! Смотри: тут не ошибка? — Он поднял вилку, к ней еще был привязан ярлык: «1 фнт». — Ведь ее легко можно продать за десять долларов, а то и за двадцать!
   — Посмотрим, посмотрим, — засмеялась она.
   Он удивленно потряс головой, и огоньки от люстры отразились у него в волосах.
   — Да господи, я сам куплю.
   — Сколько дашь?
   Он весело улыбнулся:
   — Два фунта.
   — Ишь ты какой, — со смехом отозвалась она. — Но вот что я предлагаю: давай-ка я тебе еще налью.
   — Уговорила!
   Он протянул ей стакан. Рука у него была большая, как у Джеймса.
   Ричард тогда слишком много пил, и не диво: дочка Флиннов его бросила. Салли сама не знала, хорошо ли, что она его угощает. А впрочем, как же иначе? Он ведь ее гость и взрослый мужчина, домовладелец — он тогда уже жил отдельно в домике чуть ниже по склону, как ехать от родителей. Даже перебрав немного, он все равно держался очень мило и за рулем не терял осторожности. В кухне, наливая виски ему, а заодно и себе, она думала (и какой горькой насмешкой это потом обернулось!) о том, как они все, в сущности, счастливы. Она уже успела свыкнуться со своим вдовством, в чем-то даже получала от него удовольствие, хотя тяжесть утраты и оставалась. Теперь ее манило новое интересное занятие. Кто знает, может быть, ее ждет успех? В свое время она досадовала на Ричарда, что он не захотел поступить в колледж, но вышло-то все к лучшему, право. Он получал вдоволь денег у себя в конюшнях и все меньше и меньше работал на отца. А это и было для него самое главное — независимость от отца, и, видит небо, она его за это не винила. Ей-то самой, эгоистически говоря, было только лучше, что он живет поблизости и может навещать ее и приглядывать за подрастающей Джинни. Салли убрала лед, закрыла холодильник, взяла наполненные стаканы и пошла в столовую. На пороге она остановилась как вкопанная.
   Он держал в руках долгоиграющую пластинку, которую она оставила сверху на буфете, когда прибиралась. Любимая пластинка Гораса, «Послеполуденный отдых фавна». Укол памяти побудил Салли положить ее на видном месте, чтобы потом завести. Ричард стоял с пластинкой в руках, бескровно-бледный, будто получил пощечину, — и Салли только теперь вспомнила, что и она, дочка Флиннов, тоже всегда первым долгом ставила эту пластинку.
   — Ох, Ричард! — Сердце у нее задрожало от жалости, и прямо со стаканами в руках она бросилась к нему, расплескивая виски, и прижала его голову к груди. — Ох, Ричард, мне так больно!
   Они, точно дети, стояли обнявшись и плакали. Как она любила этого мальчика! Кажется, ничего на свете...
   Продолжалось это какие-то мгновения. Потом он усмехнулся, шагнул в сторону, смущенно тряхнул головой и вытер глаза. Глубоко опечаленная, она стояла и смотрела искоса, дожидаясь, пока он справится с собой, потом протянула стакан.
   — Ричард, что же это такое между вами произошло?
   Он улыбнулся перепуганно, будто вот-вот опять заплачет. Но потом с показной храбростью ответил:
   — Наверно, она обнаружила мои недостатки. — И снова улыбнулся.
   — Глупости. Нет у тебя никаких недостатков.
   — Эх, тетя Салли. Есть, да еще какие.
   Она не стала расспрашивать дальше, ни в тот раз, ни потом. Она отлично знала, какой у него был недостаток: трусость. Вернее будет сказать, отчасти обоснованный страх перед отцом. Ему бы, конечно, следовало убежать с этой девочкой. Но нет. «Скоро», — твердил он. Даже Горас стал намекать, что он что-то слишком долго тянет; Джеймс, подозрительная курица, уже начинал догадываться. «Весной», — обещал Ричард, и, кажется, всерьез.
   Теперь, озирая свою комнату при свете единственной на всю округу еще горящей лампы, Салли вдруг отчетливо представила себе, каково ему было в ту последнюю ночь, когда он напился у себя на кухне: дочка Флиннов замужем за другим, а дяди Гораса нет на свете, и Ричард один-одинешенек в своей комнате, наверно единственной освещенной комнате на горе. Потом ей вдруг представился Джеймсов дробовик двенадцатого калибра, нацеленный на ее дверь. И сердце у нее на минуту забилось яростнее.
   — Ты еще заплатишь, Джеймс, — вслух произнесла она. — Заплатишь за все!
   Она закрыла глаза — проверить, не хочется ли спать, — и почувствовала страх, будто падаешь, падаешь куда-то. Пришлось, хоть она и утратила к этой книжке доверие, снова обратиться к чтению.
 

9

ЦЕПИ

 

   Восток алел.
   Мистер Нуль, уже поворачивая рукоятку, сообразил, что, кажется, немного просчитался. Он замкнул угрей на коробку зажигания, а надо было прямо на цельнометаллическую переборку. Теперь-то поздно: все приготовлено, сверху раздался стук, условный сигнал. Деревянная лопатка щелкнула угрей по носу, и заряд с грозным треском побежал по проводам, сжигая их, как молниеносная сварка, проник в коробку зажигания, и запутанное ее содержимое вспыхнуло и подлетело кверху китайским фейерверком, хотя любоваться было некому, кроме индейца, который стоял чуть не по колено в воде, затопившей машинное отделение, так что если что и видел, то осмыслить не успел. Мистер Нуль слез со своей деревянной табуретки и бросился к машине посмотреть, велик ли урон. Индеец плавал лицом в воде. В коробке зажигания не осталось ровным счетом ничего — только спекшаяся пластмасса и зола. Поддавшись неожиданному порыву, по своей врожденной любви к порядку он вытащил индейца из воды и аккуратно привалил к станине, а сам пошел вверх по трапу и столкнулся с Питером Вагнером, бледным как полотно.
   — Уложили мы их? — выпалил мистер Нуль, а Питер Вагнер в это же самое время спросил:
   — Где индеец?
   Спросили было еще раз, и снова одновременно, как два рыжих в допотопной клоунаде, и тогда Питер Вагнер прыгнул мимо него и заглянул в дверь машинного отделения.
   — Мертвехонек, — проговорил он хрипло, как проквакал. Ему еще предстояло убедиться, что он судил слишком поспешно — они все судили слишком поспешно, — однако...

 
   Салли Эббот недоверчиво округлила глаза и перечитала:
 

   — Мертвехонек, — проговорил он хрипло, как проквакал. Ему еще предстояло убедиться, что он судил слишком поспешно — они все судили слишком поспешно, — однако так он думал в ту минуту и с этой мыслью пошел прочь от двери. Но, сделав несколько шагов, остановился. Он видел, что осталось от коробки зажигания. Лицо у него передернулось. Мистер Нуль, на случай если Питер Вагнер повредился умом, поспешил выбраться через люк на палубу.
   В капитанской каюте негр по кличке Танцор недвижно лежал ниц на полу, поджав колени, как мусульманин на молитве. Носки его ног были подвернуты внутрь, пятки в стороны, руки широко раскинуты, правая щека прижата к полу, левая серьга поблескивала сверху. Сантисилья как упал, так и лежал, в капитанском кресле, автомат валялся у его ног. Глаза у него оставались полуоткрыты, белея узкой щелью.
   — Ух ты! — вырвалось у мистера Нуля. Он опустился на корточки и осторожно вынул у Танцора из пальцев дымящуюся сигару.
   Капитан Кулак стоял над Сантисильей и смотрел на него, как смотрят бывалые люди на убитых змей.
   — Убрать их отсюда, — хрипло приказал капитан Кулак. — Скинуть за борт, а потом запустить машину.
   Мистер Нуль не обратил внимания на его слова, он ходил кругами, любуясь своей работой, и тогда старик замахал руками на Джейн и мистера Ангела, которые, будто в гипнотическом сне, все еще сидели на койке.
   — Вы меня слышали? — взревел он.
   — Оставьте их, — сказал Питер Вагнер, прислонясь к косяку двери. — Все равно машину запустить невозможно. Провода перегорели напрочь.
   Капитан Кулак повернул свою жуткую рожу и посмотрел на Питера Вагнера:
   — Выходит, мы погибли?
   — Есть ведь еще «Воинственный», — ответил Питер Вагнер.
   Капитан Кулак кивнул, потер подбородок, потом ощерился, обнажив щели между зубами.
   — Пошли отсюда, — сказал он и поманил мистера Ангела и Джейн. Те смотрели перед собой невидящим взглядом. Он пригнулся, помахал рукой у них перед глазами. — Что это с вами? — спросил. И, полный праведного негодования, повторил, глядя на Питера Вагнера: — Что это с ними?
   Питер Вагнер вздохнул. Он весь обмяк и стоял понуро, как бесчувственный.
   Лапы капитана Кулака начали когтить воздух. Он искал свою трость. Трость валялась на полу. Наконец он ее увидел, наклонился и подобрал. И сразу почувствовал себя лучше.
   — Дурь, — сказал он. — Чувствительная дурь. Ведь было — кто кого.
   — Они знают, — ответил Питер Вагнер.
   — Знают, а не согласны. Хы! — Он разъярился и зашипел как змея: — Они бросают вызов природе. Отрицают действительность. Дурь это! Я не потерплю!
   Он замахнулся тростью.
   Питер Вагнер пожал плечами. Ему хотелось сесть, но кресло было занято, а дойти до койки у него не было сил, он так ужасно устал.
   — Они страдают, — сказал он. — Им жить неохота. Их можно понять.
   Капитан рассвирепел еще пуще обычного и стоял красный, как жерло вулкана.
   — Надо относиться к вещам по-философски. Я, что ли, создал этот мир? Я породил на свет несправедливость? Может, это я приглашал их сюда отнимать у меня судно и получить заряд электричества в черные задницы? — Он воздел над головой руку и потрясал указательным пальцем, как проповедник. — «Ибо мы как на поле ночного сраженья, среди выстрелов, ран и смятенья, где столкнулись вслепую полки» — Мэтью Арнольд. Вот видите? Я в этих делах разбираюсь. — Ораторствуя, он брызгался слюной, и Питер Вагнер равнодушно утерся ладонью. — А теперь пошли отсюда, — продолжал капитан Кулак. — Чем скорее мы избавимся от этих мертвецов, тем лучше. — Он подхватил с пола автомат Сантисильи и, оттолкнув Питера Вагнера, выскочил на мостик. — Вперед, на «Воинственный»! — воскликнул он, вытянув руку, как Вашингтон в лодке. Он проковылял к борту, перелез через поручни и неловко спрыгнул на палубу «Воинственного». При этом вышел шум, в капитане все забрякало и забренчало, как в коробке с болтами. Он выругался. Мистер Нуль спрыгнул вслед за ним.
   — А как же мои угри? — спрашивал он. Кулак не слышал.
   — Темный! — ревел Кулак. — Выходи! Я знаю, ты здесь! Твоя карта бита!
   Никакого ответа.
   Питер Вагнер хотел что-то сделать, но воля его словно утратила связь с телом. «Мне очень жаль, — подумалось ему; говорить он от усталости не мог. — Ведь хотел никому не быть врагом. Но таково уж устройство вселенной: волны, частицы в случайных столкновениях, платоники и бергсонианцы, альфы и омеги. Рыбки-гуппи, пожирающие друг друга». «Вся жизнь — борьба», — объяснил ему кто-то когда-то — так много самоубийств тому назад, что казалось: в предыдущей жизни. Тогда он не до конца это понял; даже отчаиваясь, все-таки придерживался умеренно оптимистического взгляда. Но теперь он узнал Время и Пространство; теперь ему открылось, какой ужасный вывод следует из того, что материя — это движение, а Бог — лишь атом с вопросительным знаком. В статике — небытие; не дашь атому времени на установление его атомных ритмов, его молекулы, и вселенная чик — и исчезнет. С другой стороны, всякое движение — это боль, удар мяча о беспощадную биту, а всякое ритмическое движение — скука. (Какие-то женщины, которым даны какие-то обещания, может быть и не на словах, но... какие-то накопившиеся неоплаченные счета и какие-то властные механизмы ...) В тот вечер в каюте у капитана Джейн ласково положила ладонь ему на ногу. Его как оглушило. Ее тоже. Действие животных механизмов. Ну, так. И что же?
   Он очнулся от короткого резкого звука, опасливо оглядел каюту — оказалось, это он сам щелкнул пальцами. Джейн сидела, как прежде, обхватив себя руками, глядя перед собой остановившимся взглядом. Мистер Ангел подле нее прятал лицо в ладони. Мертвецы — или те, кого они считали мертвецами, — оставались в прежних позах. И в это время заработала машина на «Воинственном».
   Под нарастающий рев мотора Питер Вагнер почти полностью очнулся. Этот старый ублюдок в два счета посадит их всех на мель, если не перейти вместе с Джейн и мистером Ангелом на «Воинственный». Он потянул мистера Ангела за руку, тот не двигался, но и не сопротивлялся, и тогда Питер Вагнер стал к нему спиной, присел и взвалил его на плечи. Протиснувшись в дверь, он кое-как спустился по трапу, дотащил его до поручней и, как мешок, сбросил на палубу «Воинственного».
   — Черт тебя дери, Темный, где ты? — орал Кулак.
   Питер Вагнер постоял, отдуваясь, как его научили, когда он занимался штангой, потом пошел обратно в каюту за Джейн. Выйдя на палубу с новой ношей, он обнаружил, что «Необузданный» движется. В недоумении остановился. Но тут на палубу «Воинственного» выковылял капитан Кулак. Он кричал: «Эврика! Эврика!» За ним, щелкая костяшками пальцев, вышел мистер Нуль. «Умопомрачительное открытие! — крикнул он. — Невероятное!» Капитан Кулак, ликуя, подбросил в воздух шляпу — бриз подхватил ее, и мистер Нуль гнался за ней чуть не до самого бушприта.
   Открытие было случайным. Они забыли отвязать «Воинственный» от «Необузданного», и выяснилось, что «Воинственный», как он ни мал, свободно тащит их старый мотобот, точно трудяга-буксир, работающий в океанских просторах. И значит, поместительный трюм «Необузданного» останется в их распоряжении.
   — Помогите мне подняться! — крикнул капитан Кулак.
   Зачем ему надо было непременно плыть на большем из двух судов, было неясно, ведь у них теперь, можно сказать, одна дорога. Наверно, для важности — или ради театрального эффекта, этой преображенной реальности. Питер Вагнер не отозвался на его призыв о помощи, он его не расслышал. Мистер Нуль пригнулся, Кулак, кряхтя, вскарабкался ему на спину и оттуда перебрался на борт «Необузданного».
   — Вот это повезло! — кричал он, улыбаясь, как акула. — Какая удача!
   Питер Вагнер как встал, так и стоял, перекинув беспамятную Джейн через левое плечо. Капитан Кулак проковылял мимо, тряся от радости головой. Из каюты донесся его голос:
   — Эй, кто-нибудь! Вышвырните этих людей за борт!
   Внизу, на палубе «Воинственного», мистер Ангел приподнялся и сел, потирая голову.
   — Полный вперед к Утесу Погибших Душ! — раздалась команда капитана Кулака.
 
   Питер Вагнер в рубке безвольно, бездумно прокладывал курс. Его мысли привычно кружились, как во сне, возвращаясь все к тем же незначительным фактам. Чувств не было никаких, а по лицу бежали слезы. Ему слышалась изысканная, театральная речь Сантисильи, виделся апокалипсический восторг Танцора. Перед уходом из каюты он поднял с пола тело Танцора и понес на капитанскую койку, а когда Кулак рявкнул: «Ты что делаешь? Вон его отсюда!» — он вроде бы и слышал, но тут же забыл. На мгновение ему показалось, что Танцор на самом деле вовсе не мертвый, он даже приложился было ухом послушать, не бьется ли сердце, но в это время Кулак как раз рявкнул свою команду, и Питер Вагнер сразу забыл, что делал, существуя от мгновения до мгновения, как пьяный. Ему представилось улыбающееся лицо жены: из рассеченной губы сочится кровь, взгляд насыщен презрением. На минуту с перепугу мучительно потянуло — как, бывает, вдруг потянет закурить — упрятаться в книгу, в какое-нибудь приключенческое чтиво.
   Он постарался сосредоточиться на трепещущей магнитной стрелке, как будто курс, которым они шли, имел какое-то значение. Но даже компас ускользал из-под его взгляда. Потом он вдруг понял, что рядом в ним стоит мистер Ангел.
   — Ступай поспи, — сказал мистер Ангел и положил руку ему на плечо.
   В голове это никак не укладывалось. Питер Вагнер смотрел на медное кольцо: «Вперед», «Стоп», «Назад». Было страшно. Он спросил: «Как там Джейн?» — а сам думал: а нельзя сразу двигаться и вперед, и назад, и во все стороны?
   — Ничего. Очухается, — ответил мистер Ангел. — Ступай, потолкуй с ней. И поешь заодно. Я постою у штурвала.
   У него была могучая грудь, а лицо недоразвитое, как у пророка.
   Разгоралась розовая заря, неправдоподобная, как сценическая подсветка. Капитан Кулак ушел обратно на «Воинственный», побрезговал спать с мертвецами.
   — Надо вынести индейца, — сказал Питер Вагнер.
   Мистер Ангел выпятил нижнюю губу и устремил взгляд в морскую даль. Но потом все-таки кивнул и, пожав плечами, вышел. Там, внизу, сейчас, должно быть, темно и сыро, как в вонючей яме. Света на «Необузданном» по-прежнему не было, течи не прекращались. Осадка стала на полтора фута ниже ватерлинии. Не забыть бы, когда рассветет, велеть мистеру Нулю подключить помпу к машине «Воинственного» (ему видно было, как мистер Нуль стоит у руля на «Необузданном» и повторяет за «Воинственным» все повороты, как водитель прицепного грузовика). Восток наливался красным («Красные восходы предвещают...»). Он опять подумал о Джейн. У нее ведь есть на него право, она спасла ему жизнь, пусть и против его воли, но это дает ей над ним власть, такую же тягостную и неодолимую, как власть родителя или палача. Правда, и он тоже спас ей жизнь. Вот так разрастаются молекулы, и дело доходит до терзаний звезд.
   Тем временем — хотя времени пройти не успело как будто нисколько — опять у него за спиной оказался мистер Ангел.
   — Шагай теперь в каюту. Я тебя подменю.
   Он кивнул и отступил от штурвала. Восток кроваво рдел. Они держали курс на юг, далеко позади остался калифорнийский южный берег. Ветер приносил запахи земли. На палубе за радиорубкой лежало тело индейца, завернутое в кусок брезента. Питер Вагнер остановился и смотрел, думал. Потом сказал через плечо мистеру Ангелу:
   — Я второй раз родился, ты понимаешь? — Мистер Ангел повернул голову: он осматривал палубу. — Мне по чистой случайности досталась новая жизнь, благодаря тебе и Джейн. — Его голос звучал совершенно ровно.
   — Благодари Джейн, не меня. Я просто оказался поблизости, когда ты прилетел вон оттуда, — мистер Ангел указал подбородком в небо и засмеялся, но тут же снова стал серьезен и набычился, расплющив подбородком мясистую складку.
   — Все равно. Вот он я, живой. — Питер Вагнер, входя в роль, простер руку благословляющим жестом, будто римский папа, и случайно указал при этом на мертвого индейца. — Вот он я, невинный новорожденный младенец, и передо мной открыты все горизонты «Необузданного».
   Мистер Ангел прищурился.
   Больше Питер Вагнер ничего не сказал. Разве мистер Ангел несет ответственность за эти мертвые горизонты, за пустые возможности и остановившееся Время? В открытую дверь каюты, густо рдеющей в лучах рассвета, как раньше ночью она рдела в луче прожектора с «Воинственного», он усмотрел какое-то шевеление, что-то мелькало — «тюленья голова», подсказал его усталый ум. Он потер кончиками пальцев веки и заглянул внутрь. В каюте, затопленной красным светом, Джейн сидела верхом на животе у Танцора. Тот лежал на полу. По-видимому, она делала ему искусственное дыхание, иногда останавливаясь и шлепая его левой ладонью по рукам, а правой — по лицу, отчего голова его моталась из стороны в сторону. И Питер Вагнер — не умом, а каким-то более древним, более чувствительным органом, пра-разумом, спинным мозгом, реликтом первобытной эры, — понял, что провода, плавясь, рассеяли заряд и угри не убили, только оглушили. Нежданно-негаданно ему даровано помилование. Будто пришла телеграмма о неба: «Меняемся воротами». Время щелкнуло и заработало, как заведшийся мотор. Тут он заметил, что тела Сантисильи на месте нет. В тот же миг резкая боль пронзила ему голову и словно ураган взревел: это отчаянно закричала Джейн. Вероятно, потеряв на минуту сознание — собственная кровь залила и ослепила его на один глаз, в мозгу вспыхнул свет, как динамитный взрыв, — он тем не менее сбежал вниз по трапу, не устоял на ногах, упал, но пополз на четвереньках к брезентовому свертку и, откинув край, открыл лицо.
   Безжизненные глаза смотрели сквозь него, как два голыша; но все равно Питер Вагнер стал хлестать индейца по щекам, пытаясь вернуть его к жизни.
   Лютер Сантисилья опять подкрался к нему с гаечным ключом в занесенной руке, но, увидев, что он делает, остановился. Ключ он бросил, отшвырнул и стал помогать. Появилась Джейн, прижалась ухом к груди индейца, сзади нее высился встрепанный Танцор. Глаза ее расширились, потом округлились. «Бьется», — сдавленным голосом сказала она. Сантисилья подался вперед и стал хлестать индейца еще сильнее.

 
   Слава тебе господи, подумала Салли, но облегчения почему-то не испытала. По правде говоря, в этот счастливый оборот совсем не верилось. Конечно, в романе — не в жизни. Но все-таки...
   Она снова посмотрела на только что прочитанную страницу:
 

   Нежданно-негаданно ему даровано помилование. Будто пришла телеграмма с неба: «Меняемся воротами».

 
   Эти фразы ее огорчили, хотя непонятно почему. Джеймс, когда бранил телевидение, упрекал его больше всего за несоответствие реальной жизни, и если отвлечься от того, что под реальной жизнью он понимал жизнь в Вермонте, а оно показывало про Юту, Калифорнию, Техас, самые скучные штаты, там только и есть что пейзажи, или про самое дно города Нью-Йорка, а уж скучнее места и не придумаешь, этого она отрицать не может, — если отвлечься от всего этого, то приходится признать, что у них передачи и в самом деле реальной жизни почти никогда не соответствуют. И это ее нисколько не тревожило в телевидении. Почему же к книге подходить иначе?
   Перебрав в памяти все свои излюбленные телепрограммы: «Мод», «Мэри Тайлер Мур» и «На разных этажах», — она убедилась, что к настоящей жизни ни одна из них не имеет никакого отношения. В них выводятся разные интересные личности, яркие персонажи, блестящие, занимательные, как в бродвейских театральных постановках. А вот для романов, даже для дешевых, это почему-то не годится. В романах герои интересны совсем по-иному. Пожалуй, немножко похоже на кино — в романе, который она сейчас читает, и вправду много сходства с кино, а не с жизнью, именно потому его можно назвать дешевым чтивом, она сразу это поняла, Горас по крайней мере такую книгу читать бы не стал, — но все-таки в романе, даже в таком, как этот, есть больше близости с реальной жизнью, чем в любом кино. Видишь все как бы изнутри. И ясно понимаешь, кто что и почему делает, и от этого всякая фальшь воспринимается не просто как глупость, но еще и как... что? Вроде как обман, злоупотребление доверием. Так-то...
   Она рассеянно размышляла. Ведь это всего только роман, и, хотя вместо того, чтобы развлечь, он ее огорчил, какое это имеет значение! Другое дело, если бы автор так и задумал. Она снова сосредоточилась, нахмурила брови. Что, если действительно есть такой писатель, циничный и бесчестный и, в сущности, деспотичный... Она покосилась на запертую дверь и подумала о дробовике. Что, если по злобе — или, скажем, для ее, Саллиного, блага — он нарочно состряпал свой роман в виде ловушки, чтобы под конец вдруг застигнуть ее врасплох, поднять на смех, подловить, как Джеймс Ричарда, когда мальчик норовил потихоньку схалтурить, или как этот зловредный Коттон Мейтер, который подлавливал старух на ведьмовских процессах — во имя высшей нравственной цели, так он считал в бесовской своей гордыне.
   Салли вздохнула. Да нет, автор этой книжонки не из таких, обыкновенный дурак и бездарность, как большинство людей. Просто ее разозлило, что в последней главе он ненароком достиг некоторого правдоподобия и напомнил ей о реальной жизни, а жизнь, видит бог, грустная штука.