Гарднер Джон. Осенний свет

   Некоторое время вся эта картина стояла перед ее глазами, отчетливая, как видение — какой-то нарочитый, осознанный сон, — но вот она затуманилась, померкла, и вместо нее, из тех же запасников воображения, Салли с такой же ясностью увидела толпу мексиканцев на суде над капитаном Кулаком и Танцора с автоматом.
   И тогда Салли наклонилась за книжкой. Яблочный огрызок она положила на комод, нашла то место, где остановилась, и, неодобрительно поджав губы, стала читать на ходу, прохаживаясь от чердачной двери к окну и обратно.
 

   Между тем на Утесе Погибших Душ толпа народу, почти неразличимого в клубах марихуанового дыма, густого, как лондонский туман, была занята делом капитана Кулака, которого, впрочем, нигде не было. То ли они считали, что придет срок и он объявится, то ли под воздействием курева рассматривали вопрос в плане сугубо академическом.
   — Говорить он мастер, — сказал Сантисилья и растянулся на земле, изо всех сил стараясь держать глаза открытыми. Язык у него заплетался. — Обидно отправлять на тот свет такого оратора, пусть мы и знаем, что он все врет. Капитан — артист.
   — А я говорю, взорвать его, — возразил Танцор, помахивая обеими руками и улыбаясь. — А то для чего ж мы его судили?
   Питер Вагнер вздохнул.
   — Ну подумай сам, какая разница? — сказал Танцор. — Все равно всем отдавать концы. Да только вы, умники, не хотите смотреть правде в глаза. Процент смертности среди человечества огромный.
   Джейн сказала:
   — Не знаю, как вам, а мне это надоело. Ведь нам тут еще целый день торчать. Неужели нельзя решить потом? Давайте кутить.
   Она разожгла свою трубку и расстегнула верхние пуговицы блузы. Мистер Ангел посмотрел на нее, подумал, посоображал и тоже разжег трубку.
   — Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали о тобой, мое такое мнение, — сказал он.
   У мексиканцев ожили глаза, все стали раскуривать трубки, хотя у большинства они и без того курились. Дети и беззубые старухи, улыбаясь, бегали в толпе с горящими факелами в руках.
   Доктор Алкахест на минуту открыл глаза, в радостно ощеренный рот вывалил болтающийся язык и опять потерял сознание. Его зачетный кушак и все кошельки давно опустели. В толпе все, кроме доктора Алкахеста, который уже познал это счастье раньше, были сказочно богаты.
   Чашу кратера все гуще заполняло дымом. Там и сям люди смеялись и предавались любви и делали, кто что хочет. Некоторые дрались на ножах. Питер Вагнер наслаждался душевным покоем, любовно разглядывая внутренним оком воображаемые пробирки с ядом, веревочные петли, ножи, револьверы, бритвы, бутылки с кислотой. Кругом него порхали златокрылые херувимы, все как один женского пола. Сумбурно, хотя самому ему казалось, что мысль его работает четко, размышлял он о речи капитана Кулака. Удивительно, такой подлец, а сумел выразить такие тонкие, прекрасные чувства. Женщина-херувим прижала к его губам прохладные, влажные губы и просунула ему в рот кончик языка.
   Сантисилья выразительно декламировал:

 
Что жизнь? Одна лишь ложь и ложь опять,
А люди, не желая правды знать,
Надеются: счастливый день настанет.
Но Завтра больше, чем Вчера, обманет.
 

 
   И вот тогда-то землетрясение и грянуло не на шутку. Питер Вагнер покатился невесть куда по раскалывающейся площадке, а из трещины вырвалось грозное бурчание перекореженных кишок земли. По пути он подцепил нагое, гибкое тело Джейн и покатился вместе с ней — он даже не был уверен, что это ее тело, — безотчетно устремляясь к отверстию грота, к единственному выходу из кратера. Ящерицы носились взад-вперед как сумасшедшие, били хвостами и шипели по-змеиному.
   — Ложись! Не поднимайся! — заорал Сантисилья и навалился на них сверху, пригвоздив их к содрогающемуся, гудящему дну чаши. Через мгновение они уже поняли, в чем дело. Оказывается, Танцор палил, как полоумный, из автомата; чего он это, они так никогда и не узнают. Индеец, раненный в живот и взбешенный, схватил автомат за дуло — пули впивались ему прямо в грудь — и вырвал оружие из рук Танцора.
   — Я не нарочно! — закричал Танцор, только теперь разглядев сквозь густой дым, в кого он угодил. Индеец с простреленными животом и грудью, весь в потоках дымящейся крови, шатаясь, обернул автомат, чтобы расстрелять Танцора, но к тому времени, когда его палец достал гашетку, он был слеп, вернее, уже мертв, хотя и продолжал стоять, и разрядил ружье в колени и в живот старому доктору Алкахесту. Доктор Алкахест, сразу отрезвев, в ужасе открыл глаза и заблеял, как козел.
   Несмотря на грохот, сотрясение, треск и скрежет скалы о скалу, несмотря на дым и прибавившиеся к нему клубы пара и на скачущих, вьющихся, несущихся стадами ящериц, мексиканцы сообразили, что гринго стреляют, и в страхе за свою жизнь, выхватив винтовки и пистолеты, открыли огонь. Танцор истошно закричал: ему отстрелили клок мяса от ляжки, потом от груди и, наконец, сбоку от головы. Мистер Ангел, голый, как небожитель, пробежал, вопя, пять шагов, потом машинно вздернул в стороны руки, резко выгнул спину, грохнулся лицом вниз в гущу ящериц и остался лежать неподвижно, как камень.
   — Меня не надо! Пожалуйста, не надо! — визжал мистер Нуль, левой ладонью прикрыв лицо, а правой — пах. Тут ему снесло голову вместе с рукой, и он, дергаясь, упал навзничь.
   — Не шевелитесь, — шептал Сантисилья, как заботливый родитель, — не шевелитесь!
   Доктор Алкахест верещал, перекрикивая гул землетрясения и пальбу мексиканцев:
   — Я калека!
   Но они не понимали по-английски. Они обрушивали на него залп за залпом, а он вопил до тех пор, пока ему не отстрелили гортань. Инвалидное кресло пятилось и крутилось под выстрелами.
   Мексиканцы всей толпой, теснясь, пробежали мимо Сантисильи, Питера Вагнера и Джейн, к отверстию грота.
   — Сюда! Скорей! — торопливо сказал Сантисилья, поднимая Питера Вагнера и женщину на ноги — на Джейн ничего не было, кроме патриотической кепочки, — и они побежали за ним, но не к гроту, а в противоположную сторону, к растрескавшейся наружной стене. — Это наш последний шанс!
   Никем не замеченные, они добежали до стены и стали карабкаться вверх, к кроваво-красному небу. За спиной гулко отдавались вопли перепуганных, растерявшихся мексиканцев. Внезапно все звуки смолкли. Грот обрушился.
   А небо рдело все ярче — рассеивался дым марихуаны. Еще выше ни дыма, ни тошнотворно сладкого запаха вообще не осталось. Так они добрались до верха, до самого края чаши, и оказались на узкой кромке, вздрагивающей при каждом пароксизме землетрясения. У них за спиной был ад — огонь и дым. А перед ними... Они посмотрели и в ужасе отшатнулись.
   — Тупик, — прошептал Сантисилья. — Мы погибли!
   Скала у них под ногами отвесно уходила вниз на добрую тысячу футов. Спуститься по ней нечего было и думать.
   Питер Вагнер поднялся на узкой кромке во весь рост и помог Джейн встать на ноги рядом с ним, обхватив одной рукой ее нагую талию. Чуть левее их выпрямился Сантисилья. Как и Питер Вагнер, он был в одной рубашке и в туфлях. И тут они увидели самолеты. Черной тучей они застили на северо-востоке полнеба, словно шла переброска армии вторжения. Беглецы смотрели и не верили своим глазам.
   — Б-52, — проговорил Сантисилья. — Бомбардировщики.
   — Не может быть! — шепнула Джейн, изо всей силы сжимая Питера Вагнера в объятиях. — Питер, — по ее щекам ручьями бежали слезы, — я не хочу умирать. Я молода!
   — Тихо, — распорядился он, еще крепче обнимая ее за талию.
   Она захлопала глазами. Она теперь тоже услышала это — негромкое гудение, мелодичное, словно песня, прямо у них над головой. Все трое взглянули вверх и вдруг увидели гигантскую, неподвижно зависшую летающую тарелку.
   — Не верю, — шепнул Сантисилья.
   — Боже мой, — проговорил Питер Вагнер.
   Джейн обрадованно завопила:
   — Ух ты! Мы спасены! Ура!
   Они отчаянно замахали руками.
   — На помощь! — кричала Джейн. — Помогите! Умоляем!
   — Протяните нам луч! — крикнул Питер Вагнер. — Протяните нам луч!
   Летающая тарелка чуть-чуть снизилась, будто робея.
   В этот миг остров сильно содрогнулся, точно огромное издыхающее, агонизирующее животное, и слева от них беззвучно, как показалось Питеру Вагнеру, кусок скальной стены, на которой они стояли, обрушился в море; Лютер Сантисилья, даже не вскрикнув, исчез — просто как растворился в воздухе.
   А бомбардировщики приближались в полном безмолвии, поскольку намного опережали скорость звука. Он и она, оставшиеся в живых, с жадной надеждой обратили взоры к тарелке.
   — Они спасут нас, Питер, — убежденно шепнула Джейн, задрав голову и разглядывая примолкшего серебристого пришельца. — Ты не беспокойся, милый, они нас спасут!
   — Спасите нас! — крикнул Питер Вагнер. — Мы не виноваты! Поднимите нас! Протяните нам луч помощи!

 
   На этом книга кончалась. Салли Эббот пожала плечами и положила ее на столик. А потом повернулась и стала разглядывать свое отражение в окне и глубокую темноту ночи.
   — Да, Горас, — устало произнесла она. — Вот до чего докатился этот мир.

VII
Старуха смягчается и отпирает дверь

   Игра окончена, сударь.^[11]

Маркиз де Лафайет. Октябрь, 1781

1

   Льюис нашел старика на пасеке — у крайнего улья стоял прислоненный дробовик, он его брал на случай, если в пчельник забрался полакомиться скунс. Сетку Джеймс никогда не надевал, утверждая, что пчелы его знают; и правда, почти не случалось, чтобы они его ужалили, может, и впрямь узнавали по запаху и по непрерывному бормотанию: он им рассказывал про все свои беды и про все неполадки в мире. У его ног на доске стояли бутылки с сахарной водой. Пчелы облепили ему руки точно живыми рукавицами, а он, пригнувшись, вынимал соты, ставил на место бутылку и запечатывал улей. Ульи были ветхие, за долгие годы они покосились в разные стороны и напоминали старые могильные камни.
   — Вы уже пчел на зиму устраиваете? — сказал Льюис.
   — Угу, — ответил старик, не подымая головы.
   — Что-то рано. Прошлый год вы до ноября ульи не запечатывали.
   Старик продолжал трудиться, очевидно сочтя, что последнее замечание зятя не требует отзыва.
   — Стало быть, думаете, быть ранней зиме?
   Джеймс кивнул. И только уже погодя добавил:
   — Чернильные орешки вон тоже, видать, так думают. И гусеницы. — Он помолчал немного и заключил: — Мой отец, бывало, говорил: «Какая погода будет, один господь знает, да и он, похоже что, не наверняка».
   Он распрямил спину и, держа руки в стороны, спросил:
   — Как Джинни?
   — Я как раз об этом, — сказал Льюис. — Я ее сегодня забираю из больницы. Думал, может, вы захотите со мной за ней поехать.
   Джеймс внимательно посмотрел на него, потом обвел взглядом ульи:
   — Тут еще работы непочатый край.
   — Значит, не поедете?
   — Я этого не сказал. — Он поджал губы, посмотрел на свои покрытые пчелами руки. — Погоди, я немного приберусь. Ты пока сходи поздоровайся с тетей Салли.
   Льюис улыбнулся — чуть-чуть, старик даже не заметил.
   — Хорошо, — ответил он тестю. — Схожу.
   И, постояв еще немного, повернулся и ушел в дом.
 
   Наклонившись к двери в спальню, он спросил:
   — Тетя Салли, вы не спите?
   — Доброе утро, Льюис, — бодро отозвалась она. — Ты что приехал так рано? Как Вирджиния?
   — Джинни хорошо, — ответил он. — Не очень ясно иногда еще соображает, но это скоро должно пройти, ничего серьезного, так мне сказали. Со дня на день очухается.
   — За это надо бога благодарить.
   — Кого-то надо благодарить, это да.
   — Ну, ты и упрям, — сказала она. — Вот попадешь на небо, и увидишь там господа, которого должен был всю жизнь благодарить за то хорошее, что тебе выпадало. То-то тебе достанется...
   — Думаете, он такой мстительный? — с бесконечной мягкостью заметил Льюис.
   Она промолчала, и Льюис опять с улыбкой потеребил усы. Он снова окликнул ее:
   — Тетя Салли!
   — Я все еще здесь, — отозвалась она. Прежнего приветливою тона как не бывало. — Может, ты думаешь, я выпрыгнула в окошко?
   Он подумал мельком о том, во что бы она попала, если бы выпрыгнула, но сказал только:
   — Я пришел спросить, не хотите ли вы поехать со мной в город? Мне нужно взять Джинни из больницы.
   — Ты хочешь привезти ее сюда?
   — Да, я думал так. Мне тут нужно кое-что доделать в доме.
   Она опять промолчала, и он подождал, смущенно улыбаясь. Он представил себе, как она стоит там, поджав губы и борясь с искушением. Он отлично знал, что ответит она ему «нет».
   — Нет, — сказала она. — Я знаю, что никто не понимает...
   — Я бы этого не сказал.
   — Если бы Джеймс хоть немного уважал мои права...
   — Ладно, вы поступайте, как вам лучше.
   — Бедняжка Джинни, — вздохнула она. — Хорошо, что ты ее сюда привезешь. Буду рада на нее посмотреть.
   На дворе с визгом отворилась дверь дровяного сарая. Закудахтала курица. Старик вошел в дом, ворча на следующего за ним по пятам пса.
   — Ну хорошо, мне пора ехать, — сказал Льюис и шагнул к лестнице.
   — Веди, пожалуйста, машину осторожнее, Льюис. — Старухин голос из-за двери звучал раздраженно и в то же время озабоченно. Она словно сама плохо понимала, чего от него хочет.
   — Хорошо, — ответил Льюис.
   Снизу его окрикнул старик:
   — Ну как, мы едем или ты передумал, Льюис?
   — Что-то я не слышал, чтобы в этом семействе кто-нибудь хоть раз передумал, — заметил Льюис, ни к кому определенно не обращаясь.
   Всю дорогу в город старик сидел, крепко сжав запавший рот, и не произнес ни слова.

2

   Они поставили машину во дворе больницы, и, когда поднимались по лестнице, Льюис как бы между прочим предложил:
   — Может, вы зайдете навестить Эда Томаса, пока я узнаю, как там у Джинни, все ли готово?
   Джеймс именно этого и опасался. Но ответил сразу же, будто уже успел принять решение:
   — Хорошая мысль.
   Они остановились у стола регистратора, и Льюис проверил, не изменился ли у Эда Томаса номер палаты. Был разговор, что его переведут в двухместную, чтобы ему повеселее было.
   Джеймс Пейдж, согбенный, небритый, с шапкой в руке, нерешительно спросил медсестру:
   — Ничего, если к нему вот посетитель?
   — Конечно, конечно, идите, — ответила она и улыбнулась.
   Джеймс кивнул, покосился на Льюиса и сказал:
   — А я так и думал.
   И они пошли к лифту, Льюис Хикс, как всегда, теребя двумя пальцами ус, старик нервно пожевывая запавшими губами. Подошли к лифту — дверь была из нержавеющей стали, — и Льюис нажал кнопку. Потом ждали, заложив руки за спину. Старик то и дело поглядывал на зятя, один раз даже прокашлялся, собираясь заговорить, но к тому времени, когда кабина лифта очутилась за решеткой и дверцы, гудя, разъехались, ни тот ни другой так и не произнесли ни слова. В лифте уже находились двое каких-то врачей, поднимались из подвального этажа наверх, — один светловолосый, высокий, другой низенький, азиат. На них были зеленые одеяния, зеленые шапочки, на шее, на завязках, болтались зеленые маски. «Самое трудное, — говорил один из них другому, — это сдержаться и не выругаться вслух, если рассек нерв». И оба рассмеялись. Тут дверцы опять загудели и разъехались, и врачи вышли. Джеймс шагнул было следом, но Льюис его остановил. «Нам этажом выше, отец», — сказал он. И Джеймс переступил обратно, как испуганный зверь, водя из угла в угол глазами. Льюис, руки за спиной, смотрел в потолок. Наконец лифт остановился.
   В жилах у старика с такой силой пульсировало душераздирающее чувство вины, что даже дышать было трудно. Вот так же он чувствовал себя, когда повесился его сын, и еще гораздо раньше, когда он нашел в лесу тело дяди Айры. Это произошло вскоре после похорон его родителей — они погибли в автомобильной катастрофе, когда его сыну Ричарду было лет девять, а Джинни еще была кроха в высоком стульчике. Почему дядя Айра это сделал, никто никогда не узнает; кто его поймет, дядю Айру, даже Джеймсу это не под силу, а ведь Джеймс знал его, наверно, лучше всех после его родного брата, Джеймсова отца. Может быть, хотя по нему не видно было, это он с тоски, оставшись на старости один в гулком, вдруг опустевшем доме, а может, с досады, из-за того что дом завещан не ему, а Джеймсу с Арией, а вернее всего, из доброты, как он ее понимал своим затемненным, полузвериным умом: его не будет, Джеймс и Ария смогут из небольшого дома, который им купили родители Арии, переселиться на гору под отчий кров. Так ли было дело или не так, но, когда он нашел его, старик лежал под деревом, выше бороды все разнесено выстрелом вдребезги, правая нога разута — он засунул ствол в рот и спусковые крючки (он умудрился зацепить оба) нажал пальцем ноги. Рядом на пне лежали змеиная голова, ясеневая палочка и медвежий коготь. Джейм, взрослый мужчина, опустился на колени и рыдал в голос.
   Он потом показал это место Ричарду, когда тому уже было лет, наверно, двадцать. И рассказал как бы вскользь, что плакал тогда над телом. «А какой он был, дядя Айра?» — спросил Ричард. «Какой был дядя Айра? — Джеймс покачал головой и опять почувствовал близкие слезы. — Ну, он был самый смелый, самый несгибаемый человек на свете. Один тип, пьяный ирландец, как-то выстрелил в него, прямо в грудь угодил. Так он девять миль шел за ним по снегу, в разгар декабря это было, и убил бы его, как пить дать, да только, на счастье, слишком много крови потерял и упал без чувств. Мой отец нашел его по следу и приволок домой, и два дня спустя дядя Айра уже опять возился по хозяйству». А Ричард сказал: «Он, говорят, почти не разговаривал». «Это правда, — ответил Джеймс. — Ведь люди — они как? Обычно разговаривают те, кому одиноко или что-нибудь непонятно. А дядя Айра — нет, он этим не страдал, по крайней мере сознательно». И тогда Ричард спросил, задрав голову и глядя на голые ветки: «А он был в уме, когда... когда застрелился?» Джеймс взглянул на сына, сдерживая желание протянуть руку и прикоснуться к нему, к своему большому, красивому мальчику, почти дурея от этой распирающей грудь тайной любви, хотя вот малютку Джинни он всегда ласкал и баловал не таясь; потом понурился, теребя в кармане змеиную голову, словно надумал подарить ее сыну. «Наверно, считал, что он в уме», — выговорил он наконец.
   Все это он потом припомнил, стоя на чердаке, где нашел тело сына, и подумал о пустой бутылке из-под виски там внизу, на столе, хотя дяде Айре вот не понадобилось виски, что, конечно, отлично сознавал и Ричард. Если бы его сын теперь вернулся, если бы в этом мире хоть раз произошло чудо и его сын шагнул к нему из волшебной двери, Джеймс сказал бы ему: «Ты, Ричард, не думай про виски. Это не имеет значения».
   Но никакой волшебной двери, понятно, не существует — таков единственный и самый главный закон вселенной. Ошибки окончательны: лестница, приставленная к сараю, неосторожный рассказ о смерти дяди Айры. Он опять затеребил в кармане змеиную голову, царапая обрубок пальца об единственный оставшийся зуб, и вдруг его как жаром окатило какое-то чувство — не то чтобы злость, а как бы проблеск понимания. Впереди у стены стояла урна, он вынул из кармана змеиную голову и, поравнявшись с урной, выбросил свой талисман.
   — Прошу прощения, — сказал он при этом вслух. И Льюис удивленно на него покосился.
   Дверь в палату Эда Томаса была прикрыта неплотно. Льюис, поколебавшись, протянул руку и легонько постучал.
   — Войдите! — раздался чей-то голос, быть может и Эда, но какой-то облегченный.
   Льюис чуть-чуть толкнул дверь и сразу же отступил обратно в коридор, словно опасался, что и на ней стоит ящик с яблоками.
   — Я пойду погляжу, как там Джинни, — сказал он.
   Джеймс поджал запавший рот, в панике опять повел из стороны в сторону глазами, но потом кивнул и проговорил:
   — Ладно. А я пока здесь буду.
   В далеком конце коридора показалась пожилая рыжеволосая женщина, вроде бы знакомая Джеймсу. Лицо обрюзгшее, мятое, невыспавшееся. Его она как будто бы не заметила.

3
ОДА ЭДА

   Его никто не подготовил к тому, что он увидел. Эду стало получше, так сказал Льюис, он и вправду лежал уже без кислородной палатки — она наготове дожидалась у стены, когда понадобится опять, — но вид у него был достаточно плачевный. Кожа сделалась прозрачной, кровь в жилах голубела, как тени на январском снегу, глаза запали, почему-то даже казалось, что он за эти несколько часов сильно убавил в весе. Несмотря на слабость — особенно голос у него обессилел, — он при появлении Джеймса словно весь осветился радостью. В чем это выразилось, трудно сказать, он лежал беспомощный, как младенец, даже улыбнуться честь по чести не в состоянии, но видно было, что ум его, дух, что ли, запертый в глубине, оставался живым и деятельным.
   — Джеймс, дружище, — произнес он почти шепотом. — Здорово!
   — Доброе утро, Эд.
   Он подошел к кровати, объятый робостью, по-кроличьи обеими руками держа перед грудью шапку и выставив вперед подбородок, кроткий, как Итен Аллен, когда Джедидия Дьюи, незадолго до Тайкондероги, пропесочил его за стрельбу по церковному колоколу.
   Палата была одноместная — шкаф, лампа, высокий прикроватный столик, несколько закрытых полок по стенам, дверь в ванную, один стул и одно широкое окно, а за окном — Беннингтонский обелиск и вдали — гора. Эд в пижаме, которую привезла из дома Рут, темно-красной с черным воротником, японской, что ли. Седые волосы торчат на голове в разные стороны, а под волосами на лбу мелкие капельки пота. Он протянул Джеймсу руку для рукопожатия, хотя у них не было такой привычки и в другое время они оба сочли бы этот жест искусственным, чужеродным и сомнительным, как улыбка продавца. По лицу Эда можно было догадаться, что он жмет изо всех сил.
   — Здорово, здорово, — повторил он. — Льюис сказал, что постарается тебя сюда заманить.
   — Незачем было и заманивать, Эд. Я рад, что тебе лучше.
   — Прости, что я так у тебя расклеился. — Эд слабо улыбнулся и слегка качнул головой. — Сам же, чертушка, и виноват. Тридцать лет мне твердили, чтобы бросил эти сволочные сигары.
   Джеймс посмотрел ему в глаза, пожевал губами, набираясь храбрости, но потом передумал и посмотрел в пол.
   — Неудобное это дело, болезнь, будь она неладна, — сказал Эд. — На ферме все к черту летит. Ну, да... — Он, не поворачивая головы, перевел взгляд в окно. — Надо думать, раз я до сих пор не разбогател, то теперь уж что там.
   — Знаешь ведь, как оно в Вермонте бывает, — сказал Джеймс. — Может, на будущий год.
   Эд кивнул с полуулыбкой.
   — Может быть. — Он на секунду прикрыл глаза. А когда открыл, то сказал: — Ты, наверно, надеешься, что этот парень Льюис когда-нибудь возьмет на себя твою ферму?
   — Не знаю. Мне все равно. В завещании я его записал, после Салли. — Он улыбнулся, найдя в этом смешную сторону, и взглянул на Эда. — Надо было вычеркнуть вредную старуху, оставить без гроша.
   Эд улыбнулся в ответ.
   — Смешная штука — жизнь, — проговорил он.
   Джеймс задумчиво кивнул, сунул руки в карманы комбинезона, потом спохватился, потряс головой.
   — Эта Салли самому дьяволу родная теща, — сказал он.
   Но Эд будто услышал что-то совсем другое — или знал, что Джеймс не то хотел сказать, — и задумчиво отозвался:
   — Она красавица была редкая. — И голос его сразу зазвучал грустно-грустно. Он повернул голову, чтобы удобнее было смотреть на обелиск и гору. Джеймс не нашелся что ответить, и тогда, немного помолчав, Эд вдруг сказал: — Жаль, не увижу я выборов по телевизору.
   Джеймс удивленно поднял брови.
   — Не доживу, — пояснил Эд без драматизма. — Такие вещи иногда знаешь. Жаловаться мне нечего, я и не думаю жаловаться. Только вот хорошие выборы я всегда любил смотреть.
   — Нет, ты погоди, Эд...
   Но он с полуулыбкой отмахнулся:
   — Да ты не обращай внимания. Меня на небо возьмут. За мной если какой грех и числится, то разве, что слишком мало в жизни грешил, на ломаный грош не нагрешил. В помыслах — это бывало. Может, там помыслы зачтут.
   Беннингтонский обелиск матово белел в лучах солнца. Он высился на вершине холма, вознесясь над долиной, а со всех сторон его обступили горы. Белоснежный и красиво расположенный, он все равно представлял собой сооружение безобразное, так утверждали те, кто хоть мало-мальски смыслил в таких делах. И Джеймс Пейдж в том числе. Но и безобразное, все равно он как патриот его любил н считал, в общем-то, вполне подходящим: массивный монумент, высокий, весомый, сложенный не из вермонтского мрамора, а из грубого олбанского известняка, простого и неотесанного, как люди, чью память он увековечивает, — как полковник Старк, например, один из предков Джеймса, прославившийся тем, что однажды, сидя на заборе, завидел неприятеля и заорал своим солдатам: «Англичане идут! И мы их одолеем, а не то ляжет Молли Старк нынче спать вдовой!» Чуть западнее обелиска возвышалась серо-голубая Антониева гора, кое-где на ее склонах еще проглядывали пятна зелени или виднелось одинокое дерево, еще не обронившее бурой листвы, вернее всего — тополь, он уходит последним. А дальше было небо, чистое и голубое.