- Куда вас черти несут! - рассердился вдруг Николай, подбирая выпавшие как-то вожжи. - Тпру, скаженные! Отворяй!
   XII
   На другой день после приезда в деревню Корнев проснулся, когда еще Карташев, раскинувшись, сладко спал с раскрытым ртом.
   Он оглянулся: угловая, невысокая, но большая комната была оклеена цветными обоями с рисунком серых кораблей и красных китайских матросов. Мягкая старая мебель - большой диван, круглый стол, несколько стульев. Корнев напряженно искал глазами чего-нибудь, что помогло бы ему скорее получить впечатление деревни. Все было старое, самое обыкновенное, но в то же время чувствовалось во всем и что-то особенное. Как-то спокойнее здесь стояла мебель возле этих кораблей - этот диван стоял так, может быть, уже десятки лет; эта картина, изображавшая каких-то разряженных охотников в париках, тоже говорила о чем-то бесконечно далеком; висел масляный портрет какого-то мужчины со строгим профилем, длинным носом, черными глазами и косичкой, в однобортном мундире с красным воротником и негустыми черными волосами, которым художник, видимо, хотел придать пышность. Под портретом разные сабли: и длинные и короткие, а в середине - громадная медная. Портрет какого-нибудь прадеда, который здесь жил когда-то, ходил по этому дому, был в этой комнате. Дом был старый, со множеством низких комнат.
   Помещение молодых людей находилось в левой стороне, на самом краю, и отделялось от остального дома коротким крытым коридором. Проходя вчера, Корнев видел множество дверей. Карташев показал рукой на одну из них и пояснил:
   - Бывшая капелла моего прадеда.
   - Он разве католик был? - спросил Корнев.
   - Нет, православный, но так как-то - неопределенно... Вероятно, увлекался католицизмом. Знаю, что был франкмасон.
   Теперь Корнев посмотрел внимательно на портрет. "Не этот, - подумал он, - у этого в лице никакой мысли: вероятно, рубил себе направо и налево в полной уверенности, что это и есть самая суть жизни". Корнев пренебрежительно отвернулся и стал смотреть в окна. Они выходили в глухую часть сада. В голубом, безоблачном небе неподвижно вырисовывались деревья, точно уснувшие в ясном утре. У самого окна прижался куст сирени, заглядывая и словно прося впустить его. Корневу хотелось отворить окно, но хотелось и лежать, - и он был в раздумье, когда дверь тихо скрипнула и в ней появилась высохшая фигура Степана, старика, который еще при старом барине состоял в господской дворне - по его словам, был первым у него "лакеем".
   Как бы то ни было, в глазах деревни Степан пользовался бесспорным авторитетом, который он еще больше поддерживал всяким враньем про себя. В сущности, это было безобидное существо, и зимой, когда господа жили в городе, он отлично мирился с простой деревенской жизнью: был хорошим семьянином, любил общество своих сверстников, усердно молился богу и помогал сыну по хозяйству. Но с приездом на лето господ на него находила, как говорили крестьяне, "фанаберия", нападал "гец", - он делался заносчив, суетлив и бестолков. Особенно он любил показать себя перед появлявшимися в усадьбе мужиками. В такие моменты, стоя на черном крыльце, он кричал о чем-нибудь в кухню так громко, что и на деревне слышно было. Никто, впрочем, не смущался этими криками. Кучер Николай так же равнодушно сплевывал, продолжая обдумывать важный вопрос - не направиться ли ему теперь через пробитую дорожку "по пид яблонями" в шинок на деревню; повар Тихон прекрасный повар и горький пьяница, - тихий и невозмутимый, правда, робко съеживался при крике Степана, но сейчас же успокаивался и, поглядывая осторожно в окно, тоже мечтал о том времени, когда, исполнив свои обязанности, он уйдет в шинок, где променяет всю принесенную им провизию на дорогую его сердцу водку.
   Степан продолжал стоять у дверей и радостно смотрел на Корнева. Корнев не сразу сообразил - кто это, так как вчера Степан проспал приезд господ.
   - Прикажете умываться? - почтительно спросил Степан.
   Корневу, в сущности, не хотелось еще вставать, но, чувствуя неловкость перед Степаном, он сказал: "Хорошо", - и поднялся с кровати.
   Степан усердно бросился помогать ему, насильно напяливал носки, надевал ему сапоги и даже подхватил Корнева, чтобы помочь ему встать. Корнев стесненно терпел все, но, когда Степан усомнился даже, способен ли он сам встать "на ножки", Корнев возмутился и решительно проговорил:
   - Как вас зовут?
   - Что-с? - Степан от старости стал глохнуть.
   - Как вас зовут?
   - А-а... Степан, сударь.
   - Так вот, Степан, у меня такие же руки, такие же ноги, как и у вас, да к тому же и помоложе ваших... Я могу и сапоги надеть, и встать, и привык сам все это делать. Вы мне только умыться дайте.
   - Слушаю-с, сударь... пожалуйте! - И Степан осторожно прислонил свою руку к двери, в которую проходил Корнев, чтобы в случае возможности ушиба удар смягчился об его старую, морщинистую руку. "Чучело какое-то", - подумал Корнев, сразу недружелюбно расположившийся к старому Степану.
   Обряд умыванья у отворенного окна совершался с такой предупредительностью со стороны Степана, что Корнев, кое-как умывшись, хотя с дороги и запылился, поспешил убраться поскорее в свою комнату. Но от Степана не так легко было отделаться. Счастливый, что дорвался наконец до исполнения своих обязанностей, он не выпускал свою жертву ни на мгновение. Увидев, что Карташев уже открыл глаза и молча наблюдает всю сцену, Корнев проговорил вполголоса:
   - Что это за чучело? Я не понимаю, что за охота держать таких идолов.
   Степан, с выражением в своих старых глазах веселого щенка, ожидающего чего-то, повел глазами в ту сторону, куда теперь смотрел Корнев, и, увидев, что Карташев глядит, суетливо-радостно кинулся к своему барину.
   - Убирайся! - рассмеялся Карташев, пряча руки, - так поцелуй!
   Степан, всхлипывая от восторга, повторял: "Барин мой милый", - и трижды поцеловался с Карташевым.
   Корнев раздраженно следил глазами за Степаном.
   - Все живеньки ли - здоровы? Еремей Андреевич как?
   - Едет.
   - И Татьяна Ивановна здоровы?
   - И она здорова.
   - Слава тебе господи! сподобил еще господь послужить своим господам... Эх! И Орлик же, - с новым приливом восторга произнес Степан, - просто удила грызет.
   Карташев весело рассмеялся.
   - Орлик - моя лошадь, - пояснил он.
   - Беда, сударь: играет, вот так и играет... Вся деревня высыпет... Николай его проезживает.
   - Он льстец, к тому ж лукавый царедворец, - заметил Корнев, раздумчиво принимаясь за ногти.
   - Просто шут гороховый.
   - Так точно, - ответил с наслаждением Степан, не расслышав слов.
   Карташев, а за ним и Корнев фыркнули, а счастливый Степан с восторгом и умилением смотрел то на того, то на другого.
   - Это мой друг, - сказал ему Карташев.
   - Так, так!.. дружки, значит, будете, - кивнул Степан и вздохнул.
   - Чай сюда прикажете? или на балкон?
   - На балкон.
   - Слушаю-с.
   Друзья через коридор прошли в дом. Карташев повел Корнева окружным путем - через целый ряд комнат. Все стояло на своих местах, висели картины, портреты, и все еще больше усиливало впечатление чего-то старого, давно налаженного. Во всех этих комнатах, и голубых, и синих, и красных, особенно в тех, где сохранилась масляная окраска стен, на всей этой мебели - и старинной и более новой, - важно застывшей на своих местах, некогда сидели другие люди, разговаривали, волновались, курили из своих длинных чубуков. След их здесь, тень их - глазами неподвижных портретов - провожает уже новых хозяев. Эти портреты как бы говорят: "Мы терпеливо ждали других, - дождемся и вас, и ваши дела и жизнь, как и наши, станут достоянием других".
   - Собственно, у вас очень богатая обстановка, - заметил Корнев.
   Карташеву было это приятно, и он, отворив дверь на балкон, сказал:
   - А вот и сад.
   Перед террасой был разбит разнообразный цветник. Дальше шел сад, и между ближайшими стволами деревьев заманчиво мелькала большая аллея с желтым песком.
   "Здесь ходила Наташа, Аглаида Васильевна, Зина", - думал Корнев и жадно искал неуловимых следов, связывавших и этот сад и этот балкон с обитателями, с милым образом Наташи, которая его тянула к себе так мягко и сильно, без всяких порывов, тянула, как тянет к чему-то близкому, что в отвлеченном, окристаллизованном виде, потеряв все недостатки, сосредоточивает в себе всю прелесть родного чувства. Он бессознательно наслаждался безмятежным утром, потонувшим в глубоком небе, неподвижностью сада, избытком воздуха, его ароматом и свежестью. В густой тени террасы было еще свежее. На столе сверкали скатерть, стаканы и пока пустой поднос от самовара. Раскорякой, держа далеко от себя самовар, старыми ногами по боковой аллейке уже шел Степан и, поставив самовар, опять ушел - за печеньем. В дверях показалась только что вставшая, только что умытая, с немного заспанными глазами Наташа и весело щурилась на ясное утро, на стоявших Корнева и брата, бессознательно умываясь еще раз свежим воздухом.
   Корнев оглянулся, и в этой простой обстановке яркого утра деревни Наташа показалась ему еще свежее, еще чище во всей своей несознаваемой чистоте, чем когда бы то ни было.
   - Здравствуйте, - произнес он, и в голосе его зазвучало чувство удовольствия и радости, то чувство, которое он обыкновенно старался скрывать, а теперь хотел делиться им с Наташей и со всеми окружающими. Он смотрел, лаская Наташу глазами. Наташа, почувствовав это, лениво ответила, маскируя смущение: "Здравствуйте", - и села на первый стул.
   - Хорошо у вас, - сказал Корнев. - Я представлял себе деревню, но у вас совсем особенная, оригинальная обстановка: на каждом шагу каждая мелочь будит воспоминания, и кажется, что я сам здесь уже был, когда-то видел все это...
   Наташа ласково кивнула головой, смотря, прищурившись, то на него, то в сад сквозь деревья.
   - Теперь понимаешь, отчего мы так любим деревню? - спросил Карташев.
   - Что ж тут понимать? Мой друг, здесь вопрос денег - и, если они есть, можно любить все.
   - Ну, пустяки: я бы и в хате с удовольствием жил и наслаждался деревней.
   - И я, - решительно согласилась Наташа.
   Корнев молча посмотрел на Наташу, на Карташева и о чем-то задумался. Самовар продолжал кипеть, пустой чайник стоял, но никто не думал о заварке. Возвратившийся с печеньем Степан поставил его на стол и бросился целовать руки Наташе.
   - Здравствуйте, здравствуйте! - быстро и весело говорила она, пряча свои руки.
   Степан огорчился, что не пришлось поцеловать ручку барышни. Чувствуя себя лишним, он, постояв несколько мгновений, медленно, с опущенной головой, пошел за угол.
   - Тихона работа, - сказал Карташев, задумчиво смотря на лепешки. Папины любимые.
   - Вещи переживают людей, - заметил Корнев и, помолчав, прибавил: - Но он настоящий кондитер, ваш повар.
   - Ах, какой он симпатичный! - воскликнула Наташа. - Пойдем к нему... пока тут чай заварят... Жаль только, что пьет. Впрочем, говорят, он бросил.
   Все трое спустились в аллею. Корнев вдыхал в себя мягкий аромат цветов, сада, деревни, чего-то нового, сильного и свежего, и ему казалось, что никогда он так легко и свободно не шел, как сегодня, в этом безмятежном нарядном уголке природы, по этой аллее с кустами жасмина вдоль белой стены дома, возле этой бочки для стока воды. Все находило место в открытом для впечатлений сердце Корнева. Между деревьев показались постройки: длинный белый флигель, другой под углом, каретник, сарай, большой чистый двор. С крыльца бокового флигеля выжидательно, с чувством собственного достоинства, спускалась фигура мужчины лет тридцати, загорелая, отчего еще рельефнее сверкали его синие глаза и белые белки. Из-под стертой шапки его выбивались русые волосы, от тяжелых высоких сапог сильно пахло ворванью, отчего точно делалось жарче среди этого ясного утра. Карташев, заметив его, быстро пошел навстречу. Тогда и он прибавил шагу. Это был управляющий именьем, Конон Львович Могильный. Привязанная верховая лошадь с опущенной головой и усталым видом говорила, что ее хозяин уже много сегодня ездил.
   - Уже успели в поле быть? - спросила Наташа.
   Конон Львович только небрежно махнул рукой.
   - Вы, вероятно, и не ложились после нашего приезда?
   - Я вставал уже...
   - Мы к Тихону идем.
   - А-а... А я в поле.
   Они еще постояли, посмотрели, как он сел, стреноженным галопом пустил лошадь, и пошли в кухню.
   Тихон, с длинной бородой и большой лысиной, спокойно возился у своего стола.
   - Здравствуйте, Тихон! - приветствовала его Наташа.
   Тихон сдержанно повернулся и, рукой придерживая свою лысину, почтительно поклонился.
   - Все ли живеньки, здоровы? - спросил он с бледной улыбкой больного человека.
   - Спасибо, - ты как поживаешь?
   - Живем, - односложно, с легким вздохом, ответил он.
   И еще резче этот вздох обнаружил перемену в Тихоне. Когда-то это красивое лицо невольно останавливало на себе внимание выражением особого благородства и осмысленности. Только пьяным оно менялось: опускалось, и глаза смотрели воспаленно и дико. Из-за пьянства его и в городе не держали. Когда в такие минуты его тащили к исполнению его обязанностей, он упирался и грозно кричал: "Пусти! убью!" Но Конон шептал ему что-то веселое на ухо, и мрачное сопротивление сменялось веселым порывом. Он стремительно бросался вперед, обгоняя даже своих временных тюремщиков, и кричал: "Вперед, наша!" Но в воротах усадьбы коварный Конон бросал два презрительных слова: "дурный сказався", - и Тихон сразу стихал и уж покорно шел в кухню. Долго пьянство не имело никакого влияния на здоровый организм Тихона, но теперь желтое лицо его осунулось, начало проваливаться, нос потерял свою форму. Только глаза Тихона смотрели по-прежнему. Было в них что-то угрюмое, и напряженное, и что-то детски чистое, грустное и беспомощное, что тоскливо хватало за сердце. Незадолго до приезда господ Тихон бросил пить, но это еще резче обнажило разрушение. На деревне только головами качали.
   - Не жилец, - с пророческим видом шептала высокая костлявая Домаха.
   Кучер Николай в ожидании выхода господ стоял у конюшни в красной новой рубахе, подпоясанной тонким пояском, в широких плисовых шароварах. Он курил трубку, старался как можно равнодушнее сплевывать и делался удовлетвореннее каждый раз, когда взгляд его падал на щегольские сапоги бутылкой.
   - Николай, выведи Орлика! - крикнул Карташев, появляясь из кухни.
   Николай молча кивнул головой. Он даже дверь притворил за собой, как бы желая дать понять, что господам не след шататься по конюшням. Но нетерпеливый Карташев, а за ним Наташа и Корнев вошли следом за Николаем в темную, грязную конюшню.
   "Ты тут с прошлого года так и не чистил? - хотел было спросить Карташев, но удержался, треснул по дороге Белого и сердито крикнул:
   - Ну, ты!
   Белый энергично переступил на другую сторону и, снова повернувши морду, тряхнул ею так, как бы говорил: "Это мы видели... а дальше что?"
   - У-у! - потрепал его Карташев.
   Белый внимательно насторожился и настойчиво, уверенно продолжал смотреть Карташеву прямо в глаза. Карташев не вытерпел и полез к нему в стойло. Белый, вздрагивая, слабо заржал и еще энергичнее, вплоть уже, обнюхивал Карташева. Карташев подставил ему ладонь: Белый быстро заерзал губами по ладони и сердито фыркнул.
   - Даром что скотина, тоже понимает, - философски заметил Николай.
   - Принеси хлеба.
   Николай повернулся, прошел ровно столько, чтобы показать свою фигуру во дворе, и закричал:
   - Несите сюда, кто там, шматок черного хлеба с солью.
   Эта русская фигура, напускная важность и простота хохлацкой речи не вязались между собою и производили смешное впечатление неудавшегося, преждевременно разоблаченного маскарада. Корнев с пренебрежительным любопытством следил за Николаем. Тот это чувствовал и конфузился. Хлеб принесла Одарка. Принимая его, Карташев встретился с ее ласковыми, спокойными глазами. Что-то сжало его сердце, сверкнуло радостно и отдалось в глазах вспыхнувшей вдруг Одарки. Она быстро опустила голову и поспешно вышла из конюшни.
   - Ах, какая красавица! - вырвалось у Корнева.
   - Правда, красавица? - спросила Наташа и, весело выглянув во двор, вернула Одарку.
   Наташа стояла с лукавой усмешкой, пока сконфуженная девушка, с опущенными глазами, точно зная, зачем ее зовут, медленно приближалась к ней.
   - Что же вы, Одарка, не здороваетесь? - спросила Наташа.
   Красавица вскинула своими темными глазами, и румянец залил ее щеки. Она сконфуженно рассмеялась, сверкнула своими белыми мелкими зубами и, проговорив: "Здравствуйте, барышня", - нагнулась к руке.
   - Так поцелуемся. - И Наташа крепко, энергично обняла Одарку.
   Случайно так вышло, что в момент поцелуя темные глаза Одарки вдруг смело и глубоко на мгновение потонули в глазах Карташева, - и все: и конюшня, и Белый, и Корнев с Наташей скрылись куда-то, была одна Одарка, ее головка, взгляд, подаривший его порывом восторга. Он чувствовал, что опять любит Одарку, и мелькнувшая вдруг мысль, что если б крестьянка Одарка сделалась его женой, обожгла его сильно и сладко. Так и будет: ей он посвятит себя, ей, прекрасной дочери своего народа!.. Белый напрасно беспокойно поворачивался во все стороны, приспособляясь как-нибудь выхватить заманчивый кусок, который замер в протянутой руке Карташева. Кусок и совсем исчез, потому что Карташев с ним вместе вылез из стойла и стремительно бросился к Одарке.
   - А со мной?
   - Та вже здравствуйте, - рассмеялась Одарка и закрылась рукой.
   - Нет, поцелуемся.
   Карташев порывисто обнял рукой талию Одарки и поцеловал ее прямо в ее мягкий, открывшийся слегка ротик. Из-под полуопущенных век сверкнул на него замерший, испуганный взгляд Одарки, и, вырвавшись, она уже хотела было скрыться, как Корнев энергично заявил и свои права:
   - Что ж, и со мной надо; я - друг его. - Корнев показал на Карташева.
   Одарка посмотрела на Наташу и, мягко рассмеявшись, с жестом стыдливости проговорила:
   - Ой, лышеньки ж мои!
   Наташа только развела руками, и Одарка поцеловалась с Корневым.
   Посреди двора стоял Конон и внимательно наблюдал всю сцену.
   - Добре нацилувалась? - пренебрежительно бросил он Одарке, когда та проходила мимо него.
   - Одчепись, - ответила она и смущенно, отвернувши свое раскрасневшееся лицо, прошла в людскую. Конон молча, с плохо скрытым чувством злобы смотрел ей сперва в лицо, затем вслед и наконец тихо, раздраженно покачал головой, когда Одарка скрылась. Он долго еще смотрел и на захлопнувшуюся за ней дверь и отвел глаза только тогда, когда из конюшни вышли панычи с барышней, а за ними Николай, ведя в поводу Орлика. Тогда он угрюмо подошел ближе и, заложив руки в широкий пояс холщовых толстых штанов, стал вызывающе пытливо наблюдать за действующими лицами.
   Орлик - вороная, среднего роста лошадка, с сухой красивой головкой, с синеватым отливом больших глаз, на тонких стройных ножках - стоял неподвижной картинкой, изогнув немного шею и насторожив свои веселые ушки.
   - Пусти его! - крикнул Карташев.
   Николай выпустил одной рукой повод и трусливо отскочил, схватившись обеими руками за другой конец повода. Орлик начал выделывать всевозможные прыжки.
   - Ты на нем ездишь? - недоверчиво спросил Корнев.
   - Езжу, - соврал с гордостью Карташев, хотя только всего раз и пробовал проехаться в прошлом году, да и то шагом по двору.
   Соврав, Карташев задумался и проговорил:
   - Собственно, настоящая езда только в этом году будет, а в прошлом только так.
   - Соврал, значит?
   - Нет, я уж садился на него... Николай, садился я?
   - Сколько раз!
   - Ну, положим, один раз, - добродушно поправил Карташев, - да и то шагом, - прибавил он, помолчав, и облегченно рассмеялся.
   - Рыло! - усмехнулся Корнев.
   Заметив вдруг, что Орлик хромает, Карташев огорченно спросил:
   - Он хромает?
   - Заступил... тесно... лошадь молодая...
   - Мокрец, - пренебрежительно оборвал Конон, - от сырости.
   - Действительно, что сырость...
   - Здравствуй, Конон! - поздоровался Карташев, заметив его.
   - Здоровеньки булы, - неопределенно ответил тот, небрежно кивнув головой.
   Корнев на последнее замечание Николая пробурчал себе: "Шут", - и внимательно впился в Конона. Конон произвел на него благоприятное впечатление.
   - Это наш охотник, - пояснил Карташев.
   - Теперь вже плугатарь, - презрительно махнул рукой Конон, - буде охотничуваты... Сегодня назначили в поле...
   - А кто же охотник?
   Конон равнодушно пожал плечами.
   - Та нема ни якого.
   - Отчего?
   - Доволи вже, - неопределенно насмешливо произнес он, с каким-то небрежным раздражением смотря мимо Карташева.
   - Карташеву были одинаково непонятны - и раздражение Конона, и его ответы. Бессознательно как-то он сказал:
   - Я с тобой и не поцеловался.
   Конон, покачиваясь, молча подошел, снял большую соломенную шляпу, вытер своим толстым рукавом губы и приготовился к поцелую. Его черные волосы плотно прилегали ко лбу, черные ястребиные глаза смотрели твердо; тонкий красивый нос, сжатый характерный рот и маленькая черная пушистая бородка делали его лицо очень красивым, но вызывающим и дерзким. Карташев три раза поцеловался, и на мгновение по лицу Конона пробежала тень удовлетворенного примирения, но она сейчас же исчезла, когда в дверях кухни показалась Одарка и, облокотившись о косяк, стала смотреть на группу у конюшни. Конон, встретившись с ней, сердито отвернулся, а Карташев, напротив - во все глаза стал глядеть на Одарку. Та только плотнее прижималась к двери и робко изредка вскидывала глаза на Карташева. Карташеву хотелось, чтоб она так же смело и открыто смотрела на него, как он на нее, - так хотелось, что он готов был сейчас же объявить, тут же, что любит Одарку. Но он не объявил: Наташа напомнила о чае, и все трое ушли.
   Во дворе остался Николай, о чем-то разговаривая с Кононом, в окно выглядывал безжизненный Тихон, и, облокотившись о косяк, продолжала стоять Одарка.
   Николай повел Орлика в конюшню, а Конон, не смотря на Одарку, пошел по знакомой дорожке через сад на деревню. Скрылся и Тихон, только Одарка все продолжала стоять и смотреть раздумчиво вслед ушедшему Конону. Чуяло или нет ее сердце, что в душу паныча она забросила новую искру любви?.. Ее дорога была уже определена - с Кононом она уже "жартовалась", и осенью назначена была их свадьба. Дело стояло только за деньгами, за урожаем. И урожай обещал быть обильным. А там, после свадьбы, хата "с краю села", вишневый садочек, пара волов и... прощай, вольная жизнь!..
   Одарка повела своими робкими глазами, подавила вздох и пошла назад в людскую кухню исполнять свои обязанности судомойки.
   Карташев некоторое время обдумывал, что сказала бы мать, если б он действительно подвел к ней Одарку как свою невесту. Это было так ни с чем не сообразно, что он даже и представить себе не мог - как бы это он сделал? Да и нельзя сделать: это ясно. Тем не менее он сейчас же после чая уединился, в надежде встретить опять на дорожке Одарку...
   Наташа увела Корнева в сад - показать ему свое любимое место.
   С большой аллеи они повернули на дорожку роз, которые цвели и наполняли воздух своим ароматом, затем свернули на едва приметную тропинку в кустах крыжовника и смородины. Под этими кустами земля была влажная, и Наташа, останавливаясь осмотреть ягоды на кустах, оставляла на ней маленький след своей ножки. Добравшись до конца сада, они начали осторожно пробираться в густой поросли орешника.
   - Далеко же ваше место, - заметил Корнев.
   - Сейчас... вот...
   Наташа остановилась и смотрела вперед. На ее лице застыла не то улыбка, не то гримаса, она слегка открыла рот: это выражение не шло к ней, но вызывало в Корневе какое-то особое чувство сожаления.
   Из заброшенного уголка сада в близком расстоянии открывался вид на старую церковь села. Дальше за ней выглядывал уголок далекой степи. Легкий ветерок точно манил в нее - тихую, спокойную, беспредельную. В густой зелени ограды рельефнее выделялась серая деревянная колокольня, ее подгнившие ступени, темный крест. Колокольня шла уступами, расширяющимися книзу, и их поддерживал целый ряд старых, мохом обросших деревянных колонн. В уступах были вырезаны ряды маленьких окошечек - пустых, без стекол, рам. От церкви веяло стариной, пустотой времени, окошечки смотрели своими темными покосившимися отверстиями неподвижно-задумчиво. В общем, в тишине летнего дня здесь было уютно, царил безмятежный покой, и весь вид точно рассказывал какую-то забытую простую, приятную и грустную историю.
   - У вас здесь есть лучше этого виды, - сказал Корнев, - здесь колокольня мешает.
   - Этот вид мне больше всех нравится.
   - Отчего?
   - Я не знаю... Иногда мне кажется, что я пойду в монастырь... Может быть, от этого...
   - Вас тянет?
   - Я люблю монастырь: так мне кажется... Мама говорит: если она умрет и мы не выйдем замуж, чтобы шли под старость в монастырь.
   - Зачем же в монастырь?
   - Да, конечно, это только так... Кто теперь идет в монастырь.
   - И слава богу... Мало ли живого дела.
   - Ну-у... На всякое дело нужны люди... Богу тоже нужны...
   - Нет, оставьте, - испуганно перебил Корнев. - На земле мы нужны земле.
   - Разве не то же самое?
   - Как то же самое? Есть живая работа: общество погрязло в разврате прошлого, в эгоизме, масса зла кругом... предрассудки... неправда... Что здесь поможет монастырь, формы которого веками налажены, установлены и с миром ничего общего не имеют? Может быть, и было время монастырей, но каждому времени свое: стоит ли появляться на свет, чтобы повторять дела других. Нет, это и думать бросьте, Наталья Николаевна, это так обидно...