Гарин-Михайловский Николай. Гимназисты (Семейная хроника - 2)

   Как переменилось все с тех пор. Совсем другая жизнь, другая обстановка. А Корнева? Неужели он влюблен? Да, влюблен безумно, и чего бы он не дал, чтоб быть всегда с ней, чтоб иметь право смотреть смело ей в глаза и говорить ей о своей любви. Нет, никогда не оскорбит он ее своим признанием, но он знает, что любит, любит и любит ее. А может быть, и она его любит?! Иногда она так заглядывает в глаза, что так и хочется схватить, обнять... Жарко Карташеву среди снежной метели: полурасстегнуто пальто, и, как во сне, шагает он по знакомым улицам. Давно уж он ходит по ним. И лето и зиму шагает. Какая-нибудь радостная мысль в голове свяжется с домом, на который упадает его взгляд, и этот дом и потом будит память. И мысль эта забудется, а дом все чем-то притягивает к себе. Вот на этом углу он как-то встретил ее, и она кивнула ему и улыбнулась так, как будто вдруг обрадовалась. Зачем он тогда не подошел к ней? Она оглянулась еще раз издали, и сердце его замерло и заныло, и рванулось к ней, на он испугался, что она вдруг догадается, зачем он стоит, и он быстро пошел с озабоченным лицом. Ну, а если б она и догадалась, что он любит ее? О, это была бы, конечно, такая дерзость, которую ни она, никто не простил бы ему. Узнали бы все, отказали бы от дома, а Корнев какими глазами посмотрел бы на него? Нет, не надо! И так хорошо: любить в своем сердце Карташев оглянулся. Да, вот и рождество, две недели никаких уроков, на душе и пустота, и удовольствие праздника. Он всегда любил рождество, и память связывала в одно и елку, и подарки, и аромат апельсинов, и кутью, и тихий вечер, и груду лакомств. А там, на кухне, колядуют. Они приходят оттуда с своими незатейливыми лакомствами: орехи, рожки, винные ягоды, им дарят платья, вещи.
   Так шло всегда, сколько он помнит себя. В ярких огнях елки и камина, сейчас же после ужина, опять вдруг вспомнится любимая кутья, и он весело бежит и возвращается с полной тарелкой, садится против камина и ест. Наташа, его поклонница, крикнет: "И я". За ней Сережа, Маня, Ася, и все опять тут с тарелками кутьи. Не выдержит и Зина. Всем весело и смешно, и мать, нарядная, довольная, ласково смотрит на них. Что ему в этом году подарят? - подумал Карташев, звоня у подъезда.
   На другой день вечером ему подарили фунт табаку и табачницу. И хотя он давно уже потихоньку курил, но теперь, получивши подарок, он долго еще не решался закурить при матери. И когда закурил, то с серьезным, озабоченным лицом сейчас же сел за подаренные Сереже сказки и начал внимательно читать их. Мать улыбалась, смотрела на него и, встав, молча подошла к нему и поцеловала его в голову. Он смущенно поцеловал ей руку и опять поспешно уткнулся в книгу. Кругом было обычное возбуждение и радость всех, а он думал: "Что-то теперь делает компания?"
   Как раз в это время раздался звонок, и скоро в передней послышались топанье ног и веселый, уверенный голос Корнева:
   - Эй, кто в бога верует, можно колядовать.
   Раздался смех остальных: Рыльского и Долбы.
   Карташев обрадовался товарищам, точно вечность не видался с ними. Он бросился в переднюю. Гости вошли, Аглаида Васильевна ласково встретила их:
   - Вот это мило с вашей стороны.
   - Ну, и отлично, - сказал Корнев. - А мы так думали, думали, да и решили к вам.
   - Пожалуйста, - подсунул Карташев свой табак гостям.
   - Это что?! Разрешение? Поздравляю!
   - Ведь мы, надо вам звать, с третьего класса курим.
   Корнев добродушно подмигнул Аглаиде Васильевне, принимаясь за папироску.
   - Очень жаль.
   - Да, конечно, очень, очень жаль... А-а, наше вам...
   Вошли Зина и Наташа. Хотели было играть на рояле, но Аглаида Васильевна по случаю поста не позволила.
   - Что ж мы делать будем? - спросил Корнев.
   - Так сидите, вот чаю напьетесь...
   - Мы всегда в этот вечер Гоголя или Диккенса читаем, - сказала Наташа.
   И, подумав, она прибавила:
   - Давайте Гоголя читать.
   - Ну что ж, Гоголя так Гоголя, - согласился Корнев.
   - Вы его заставьте, - сказал Долба, - он так читает, что вы лопнете от смеха.
   - Ну, какое там чтение! - сконфузился Корнев.
   Но его заставили, и он читал так, что и Аглаида Васильевна вытирала слезы от смеха.
   Сидели, слушали и в то же время щелкали орехи, фисташки, миндаль. Потом подали чай. Карташев разошелся на скользком вопросе о религии, и дело дошло до маленького скандала.
   - Для чего, собственно, совершенство? - рассуждал, как равноправный и взрослый, Карташев. - Всякое совершенство тем совершеннее увидит зло и придет в отчаянье, отчаянье - порок. А если оно равнодушно, то это вдвое порок... Бесчувственное.
   - Тёма! Как ни неприятно, а я должна тебя попросить замолчать.
   Карташев сконфуженно уткнулся в свой стакан.
   - Это что ж, цензура? - спросил Корнев.
   - Да, цензура, - ответила твердо Аглаида Васильевна.
   Рыльский пригнулся к сластям и рылся в них.
   - Цензура достигает цели? - спросил он, ни к кому не обращаясь.
   - Да, вполне, - сухо ответила Аглаида Васильевна.
   - Гм... - Рыльский поднял голову, скользнул взглядом по лицам товарищей и, сделав серьезное лицо, опустил глаза.
   Карташев обиделся на мать, посидел немного и, встав, ушел к себе в комнату.
   Разговор и оживление оборвались.
   Когда окончили чай, гости один за другим тоже направились в комнату Карташева.
   - Ты что лежишь? - спросил его Корнев.
   - Так, - нехотя ответил Карташев.
   - Эх-хе-хе, покурить, что ли? Эх, табак там оставили!
   Карташев позвал Таню и приказал принести табак. Посидели еще, и Рыльский предложил:
   - А не пойти ли нам к Дарсье?
   - Так что? - встрепенулся Долба.
   - Ну, останемся, - сказал Карташев.
   - Идем, - уговаривал Корнев.
   Карташеву и самому хотелось.
   - Неловко перед матерью.
   - Ну пойди, выдумай ей что-нибудь, - сказал Рыльский, - не тебя учить.
   - Вот что, - предложил Долба, - мы скажем ей, что мы по очереди решили сегодня всех обойти... были у вас, а теперь к Дарсье... Ты вот что... ты брось дуться... Мы теперь опять пойдем как ни в чем не бывало в гостиную, и ты иди, а немного погодя мы и поведем линию.
   Через полчаса компания, проделав, что задумала, и, захватив Карташева, уже шагала к Дарсье. Аглаиду Васильевну уговорили даже отпустить его ночевать к Дарсье, так как все решили там остаться.
   - Надо вот что, - говорил Рыльский, отворачиваясь от ветра, - надо, чтоб Дарсье послал за Берендей и Вервицким.
   - У! Непременно! Черт побери, устроим ночное бдение! - воскликнул Корнев.
   - А может, он спит, подлец? - спросил Долба.
   - Кто, Дарсье? Нашел дурака. Он спит только во время чтенья.
   У Дарсье любили собираться. Он хотя жил за городом, но в его распоряжении был целый дом, прекрасно меблированный. В другом доме, рядом, жила его семья, которая в изобилии снабжала его гостей всякой едой, не исключая и водки. Компания любила пройтись по маленькой, а Берендя постоянно обнаруживал склонность повторить. При появлении водки он оживлялся, желтые глаза его весело лучились, он возбужденно поматывал головой, говорил, острил и на эти короткие мгновения делался душой компании. Вервицкий не упускал случая упрекнуть друга, предсказывая ему будущность пьяницы, но тот, весело прицеливаясь глазами в него, загадочно говорил, поднося к губам вторую рюмку:
   - Дурак ты.
   - Ну, уноси, уноси! - командовал Вервицкий, - и веселая, франтоватая прислуга уносила на больших серебряных подносах граненые графинчики с водкой.
   Такие закуски и чай со всевозможными сортами острых сыров и вкусных печений подавались обыкновенно, когда компания, начитавшись, утомлялась и начинала чувствовать какую-то пустоту внутри.
   Этот момент всегда ловко угадывал Дарсье.
   - А не закусить ли, черт возьми! - вскакивал обыкновенно он первый, выходя сразу из того летаргического состояния, в какое впадал при чтении.
   Это воззвание к еде всегда было так весело, такой искрой пробегало по остальным, что чтение бросалось и все спешили только полнее отдаться приятному удовлетворению своего голодного желудка.
   Дарсье в описываемый вечер был на половине своих родных, где на импровизированном балу усердно танцевал с своими кузинами.
   Компания не любила общества Дарсье. Это все были красивые, затянутые барышни и безукоризненные франты-кавалеры. Их встречала компания на главной улице в часы гулянья в цилиндрах и цветных перчатках и при встрече с ними пренебрежительно фыркала.
   Дарсье выскочил к товарищам и радостно, пожимая им руки, говорил:
   - Черт, откуда вы? Идем к матери.
   Но все наотрез отказались, как он ни уговаривал.
   - Если ты занят, мы уйдем? - сказал наконец Корнев.
   - Кой черт, занят! Ну, хорошо... подождите... я только пойду... скажу гостям, что... что им сказать? Постой! Я скажу, что умирает... Корнев, товарищ... приехали за мной.
   - Ну, валяй, - махнул рукой Корнев.
   Через несколько минут Дарсье вернулся.
   - Ну что?
   - Плачут.
   - Послушай, надо за Берендей и Вервицким послать.
   - Непременно.
   - Эй ты, француз, - крикнул ему вдогонку Рыльский, - ты не забудь, что мы того... голодные.
   Через час на столе стояла обычная закуска и выпивка, и холодные еще с мороза Вервицкий и Берендя уже закусывали.
   Долба, расставив ноги, энергично жевал кусок сочного балыка и говорил вперемежку с едой:
   - Господа... Давайте на праздниках свой журнал затеем?
   Это была неожиданная, но эффектная мысль. Долба пригнулся к новому куску балыка. Корнев торопливо проглотил кусок и усиленно принялся за свои ногти. Рыльский молча внимательно ел. Задумался и Карташев, больше о том, что вот-де какая простая мысль, а ни разу не пришла ему в голову. Он точно искал глазами, не найдется ли и на его долю что-нибудь, и простое, и новенькое, и эффектное.
   Берендя был весь поглощен заботой выпить третью рюмку и к предложению Долбы отнесся как-то равнодушно.
   Вервицкий отозвался первый.
   - Что ж, - одобрил он, - это хорошо.
   - Рыло, - сказал Корнев, - с такой рожей говорит, точно у него миллион доводов сейчас посыплется. Ну, почему хорошо?
   Все рассмеялись.
   Но у Вервицкого было больше оснований сочувствовать, чем можно было предполагать. К общему удивлению, оказалось, что он давно уже пописывает. Для начала Вервицкий даже предложил свой рассказ под заглавием "Дворник".
   - Ти-ти-ти, писатель...
   Берендя в исключительные минуты лишался дара слова.
   - Ти-ти-ти... - передразнил его Вервицкий. - Терпеть не могу... чего тут удивляться? Что ты дурак, так, думаешь, и все дураки?
   - Вот так штука! - продолжал Берендя, незаметно протягивая руку за третьей рюмкой, - кто бы мог думать?
   - Вот, ей-богу, дурак, - волновался Вервицкий.
   - Смотри, смотри, - показал Долба на Берендю.
   Но Берендя уж быстрым движением успел опрокинуть в рот рюмку.
   - Ах ты, подлец!
   И, в то время как Вервицкий тузил Берендю, Берендя, весело пригнувшись, выбирал на столе, чем бы заесть.
   - Так ты писатель? - продолжал он и опять потянулся к графину.
   - Убирай водку! - решительно скомандовал Вервицкий. - Горькая пьяница, пропойца! Дрянь, тряпка!
   - Господа, давайте его качать! - предложил вдруг Берендя и залился подмывающим смехом.
   - Да ну вас к черту, - запротестовал Долба, - давайте как следует обсуждать дело.
   Мысль о журнале была одобрена. Не откладывая в долгий ящик, тут же был избран редактором Долба. Во-первых, потому, что ему первому пришла эта мысль; во-вторых, и главным образом потому, что на нем мирились все. Если бы, например, выбрать Корнева - Карташеву будет обидно. Выбрать Карташева было тоже неудобно. Карташев по-прежнему нет-нет и выпалит что-нибудь такое, что совсем не согласовалось с общим тоном; так, он стоял за независимость убеждений, и эта независимость в конце концов сводилась, по мнению партии Корнева, к тому, чтобы иметь право поменьше читать и побольше рубить сплеча, побольше говорить того, что только взбредет в голову. Рыльский не годился в редакторы опять по другим причинам. Он имел одну слабость, которую не разделял даже Корнев: был слишком поляк. Это вызывало постоянные столкновения с Семеновым, Вервицким и даже с Карташевым.
   Был выяснен и материальный вопрос. Необходимые средства получались равномерным распределением расходов между участниками. Главный расход заключался в бумаге и переписке статей. Ввиду ограниченности средств решено было издавать журнал в двух экземплярах, из которых один переходил бы из рук в руки по мере прочтения, причем право держать у себя журнал ограничивалось сутками. Были намечены и отделы: беллетристический, политико-экономический, исторический, научный, критика и фельетон с картинками из общественной жизни.
   Вервицкий взял на себя поставку беллетристических произведений, Долба взялся за фельетон, по историческому отделу вызвались двое: Рыльский и Берендя. Рыльский взял тему: социальные причины, вызвавшие отпадение Малороссии от Польши. Берендя остановился сперва на теме из русской истории: доказать исторически, что русская раса идет общечеловеческим путем в деле прогресса. Статья имела целью нанести окончательный и решительный удар по славянофилам вообще и учителю истории, Леониду Николаевичу Шатрову - в частности.
   На праздниках несколько раз собирались по поводу журнала. Генеральное совещание было назначено у Долбы.
   Карташев по дороге зашел за Корневым, и если бы не Корнев, то он так бы и остался там.
   - Послушайте, Карташев, - выскочила на крыльцо сестра Корнева, приходите после Долбы к нам чай пить.
   Карташев покраснел от счастья до корней волос и голосом, ясно говорившим, что разве смерть помешает прийти, ответил:
   - Приду.
   - Пораньше.
   - Как только кончится. Кончится скоро... уходите, а то простудитесь.
   И, заглянув еще раз в глубь смотревших на него издали глазок, он скрепя сердце пошел чинно рядом с Корневым.
   Долбу приятели застали сидящим за своим столом и погруженным в какие-то глубокомысленные соображения. Он рассеянно пожал им руки, толкнул небрежно лежавшую перед ним рукопись Вервицкого и проговорил озабоченно:
   - Черт его знает... Для первого номера и такую неудачную штуку...
   - Плохо? - спросил Корнев.
   - Почему дворник, - размышлял Долба, - а не точильщик или водовоз...
   Он пожал плечами.
   - Фартук разве... Ничего типичного; ни быта, ни идеи... так, какие-то детские картинки... Ну вот...
   Долба взял рукопись и прочел наудачу:
   - "Семен любил после обеда со своим другом посидеть на завалинке, где-нибудь на улице, так, чтоб был виден заход солнца. Если при этом друзья бывали выпивши, а это случалось нередко, они тихо мурлыкали себе под нос какую-нибудь однообразную песнь и меланхолично провожали глазами опускавшееся на покой солнце..." И дальше описание заходящего солнца... третье по счету.
   - Да, не завлекательно, - сказал раздумчиво Корнев.
   - И вдобавок неграмотно, как только может быть...
   Долба засмеялся своим мелким смехом.
   - Покажи.
   Корнев взял рукопись и стал просматривать ее.
   - Неважное блюдо, - сказал он, возвращая назад рукопись.
   Долба взял опять рукопись, уставился в нее, пожал плечами и проговорил:
   - Ну, черт с ним!
   Он схватил карандаш и написал под заглавием "Патологический очерк".
   - Валяй. По крайней мере, редакцию ни к чему не обязывает.
   - Собственно, почему же патологический?
   - Да потому, что поручиться за то, что не может быть такой Семен дворником, особенно когда все мы его знаем и видим каждый раз, когда приходим к автору, - Долба фыркнул, - нельзя, а с другой стороны, и не тип это... Очевидно, патологический очерк!
   - Да, конечно, - согласился Корнев.
   - По крайней мере, рамка литературная.
   Долба отложил рукопись Вервицкого в сторону и, придвинув слегка исписанный листок, скромно проговорил, всматриваясь в глаза Корневу и Карташеву:
   - Я свой фельетон начал уже...
   - А... начал... интересно послушать.
   - Очень интересно, - насторожился Карташев.
   - Да неважно... так, черновик.
   - Ну, да уж там видно будет. Читай.
   Долба смущенно рассмеялся, растрепал свои волосы, мгновение помолчал и начал:
   - Фельетон... Картинки общественной жизни... "Все идет по-старому от начала времени по предопределенному пути..."
   - Ты что ж, не признаешь, что путь этот изменялся и способен и впредь изменяться?
   - Да, пожалуй, это не совсем удачный оборот... Да это, впрочем, для начала... надо ж с чего-нибудь... Как-то это начало все равно, что вот в купанье: раздевался... попробуешь лезть в воду... одной ногой, другой... так, этак... все неловко - пока, наконец, соберешься с силами; бултых сразу...
   - Конечно...
   - Ну-с... "Все так же мчится на своем рысаке счастливый собственник и меньше всего думает о том, что есть миллионы людей, которые позавидовали бы не то что его жизни - жизни кучера его, жизни рысака, это начало все равно, что вот в купанье: разделся... поставят в крытый сарай, а миллионы и такого сарая не имеют. Что ж? Экипаж может испортиться, а непромокаемый плащ человеческая кожа - не боится, как известно, ни дождя, ни ветра".
   Долба оторвался и, рассмеявшись, уставился в слушателей.
   - Ничего... - сказал Корнев.
   Карташев был занят вопросом: мог ли бы он так написать? И, подавленный мастерством пера Долбы, он похвалил:
   - Очень, очень хорошо.
   - Разве? - спросил Долба и весело рассмеялся.
   - Ну, валяй, валяй... Любит, чтоб хвалили... - заметил недовольно Корнев.
   - Ну вот... Ну ладно...
   - "А между тем вторая тысяча лет истекает с того великого момента, когда на земле раздались вечные слова братства, равенства и свободы..."
   Корнев усиленно загрыз ногти и перебил автора:
   - Здесь, некоторым образом, игра ума...
   - Ну, так ведь я уж, конечно, так, чтоб посильнее...
   Дверь отворилась, и вошли Вервицкий и Берендя.
   Долба положил свою рукопись и, здороваясь с пришедшими, заявил Вервицкому:
   - Твоя завтра в набор... смотри.
   Вервицкий посмотрел, увидел надпись, внимательно прочел и повторил с некоторым вопросом в голосе:
   - Патологический?
   - Значит, если буквально, - пояснил Долба, - болезненный.
   - Чем же болезненный? - немного огорчился Вервицкий.
   Все рассмеялись.
   Берендя принялся объяснять ему.
   Но Вервицкому не понравилось его объяснение, и он нетерпеливо перебил его:
   - Ти-ти-ти... терпеть не могу, когда ты лезешь не в свое дело, берешься за то, чего сам не понимаешь.
   - Но... позволь, почему я не понимаю?
   - Да, не понимаешь - и конец. Объясни, - обратился он к Корневу.
   Корнев объяснил, стараясь облечь все в такую форму, чтоб не задеть самолюбия Вервицкого.
   Вервицкий стоял, засунув руки в карманы, расставил ноги и слушал, смотря внимательно в пол.
   В передаче Корнева ничего обидного для его авторского самолюбия не оказалось, и он проговорил удовлетворенно:
   - Теперь понимаю... А то ти-ти-ти, ти-ти-ти, и ни черта.
   - Я... я... тебе то же самое говорил, с тою разницею, что не принял твоего самолюбия, что ли...
   - Ерунда... - перебил его Вервицкий, - опять ерунда...
   - Да... да... какая же ерунда?
   И Берендя нежно приложил пальцы к своей груди.
   - А вот такая, - ответил упрямо Вервицкий.
   - Ты... ты... сердишься, Гораций, значит, ты не прав, - сказал Берендя.
   Вервицкий передразнил его и заключил:
   - Выдернет ни к селу ни к городу и рад.
   Затем, не удостаивая больше внимания своего друга, он обратился к Долбе:
   - Ты что ж, уже читал мое сочинение?
   - Прочел.
   - Ну что, как?
   Несмотря на грубоватую решительность, в голосе Вервицкого слышались тайная тревога и страх.
   - Да ведь что ж? Небольшая вещица... Да ничего.
   - Я ведь ее так, между прочим, и написал, - объяснил Вервицкий. - Ну ничего так ничего: и то добре и то в шмак... Э, и ты написал. Ну, покажи, покажи...
   В это время пришли Семенов и Рыльский.
   Вервицкий, схватив рукопись Долбы, уселся к окну и принялся читать ее с таким решительным и вдумчивым видом, с каким только когда-либо автор читал новую вещь своего собрата.
   Началось обсуждение тем.
   - Ты на чем же остановился? - обратился Долба к Карташеву, когда до него дошла очередь.
   - Я, собственно, еще ни на чем не остановился.
   - Что-нибудь историческое? - посмотрел Долба на Корнева.
   - Отчего, собственно, историческое? - насторожился Карташев.
   - Ну, что хочешь...
   - Научное разве что-нибудь, - нерешительно произнес Карташев.
   - Что ж из научного? - спросил Корнев. - Я думаю, этот отдел нам не по плечу... Какую научную статью мы можем написать?
   - Отчего ж? - сказал Долба. - Популяризацию, например, Фохта, Молешота, Бюхнера.
   - Их в русском переводе нет: по Писареву разве.
   - Ну, это уж будет популяризация популяризации, - ответил огорченно Карташев.
   - Я беру на себя, - заявил Корнев, - отдел критики... собственно, конечно, не критики, а сжатое изложение и некоторые соображения по части текущей литературы.
   - Ну, что ж, отлично... Это красивый отдел, и у тебя выйдет. Ну, останавливайся и ты на чем-нибудь...
   - Нет, я ничего не буду писать, - сказал Карташев, отчего-то вдруг обидевшись.
   - Да ты чего? Ну, пиши научное...
   - Нет, да я... нет.
   - Послушай: да ты, может быть, критический отдел хотел... так бери, пожалуйста.
   - Нет, нет...
   - Да пиши... Ведь в критическом отделе могут и двое работать. Собственно даже, я думаю, для большего интереса можно и полемику устроить: один написал, а кто-нибудь, может быть, возражать станет.
   - Это хорошо, - повеселел Карташев. - Ну, так вот, ты и пиши, а я тебе возражать в следующем номере буду...
   - Да, может, и не придется?
   - Наверно, придется.
   Все рассмеялись.
   - А теперь я вот что возьму, - продолжал Карташев. - Я напишу о вреде классического образования.
   - С какой стороны?
   - Со всех... Во-первых, теоретически докажу.
   - То-то теоретически, - вставил Рыльский, - а то практически...
   Все рассмеялись.
   - Ты напиши, - дал совет Корнев, - что практически неудобно классическое образование в том отношении, что есть иногда опасность умереть от смеха. И знаешь: маленькую иллюстрацию к этому... Картинки...
   Карташеву было обидно, что его тему вышучивают.
   - Шутить так шутить, а серьезно говорить - так и давайте. Одно дело наш Дмитрий Петрович... ничего общего здесь нет с общей постановкой классического образования.
   - Да нет... тема благодарная, - согласился Корнев.
   Но как он ни старался проговорить это серьезно, в голосе его чувствовалась подозрительная нотка, и Рыльский подхватил ее:
   - И я тебе советую, когда уж все там изложишь, что хочешь, - привести как последний аргумент такой: из всех времен только у самих классиков не было классиков, а между тем они-то и являются идеалом.
   - Сиречь, - перебил Долба, - надо, двигаясь вперед, стать передом не к заду...
   - Я ничего не буду писать, - обиделся окончательно Карташев.
   Бросили шутки, и все начали урезонивать его.
   - Да ничего не хочу, - упрямо твердил он. - Не буду. Вышутили, вышутили, и пиши. Не буду.
   - Послушай, ну, что ты в самом деле... Ну что ж, нельзя, значит, пошутить? Далай-лама ты, что ли?
   - Не далай-лай...
   Карташев как ни был обижен, но не мог не рассмеяться тому, что не мог выговорить: далай-лама.
   - Рыло ты, - сказал Корнев, добродушно путая густые волосы Карташева, который после своего невольного смеха сидел с глупой физиономией, напрасно стараясь придать ей обиженный вид.
   - Ну, кто серьезно вышучивал? Глупо же... Прекрасная тема, вполне современная, назревшая.
   - Может ведь так, братец мой, выйти, - заметил серьезно Семенов, - так напишешь, что и классическое-то образование все к черту отменят.
   Как ни удерживалась компания от смеха, чтоб еще больше не огорчить Карташева, но сил не хватило, и все опять расхохотались.
   - Дурачье, - проговорил, фыркая, Карташев.
   - Ну, послушай... - сказал Рыльский. - Брось к черту, да и бери, что ли... Мне пора... Я должен идти сегодня с родными.
   Карташев вспомнил про свое обещание сестре Корнева, ее приглашение и, окончательно развеселившись, согласился:
   - Ну, хорошо, черт с вами.
   - А Дарсье так и не приехал.
   - Врешь, приехал, - ответил вошедший Дарсье, по обыкновению одетый с иголочки.
   - Ну, а ты что берешь?
   - Ему отдел мод завести, - предложил Рыльский.
   И, пока все смеялись, Дарсье добродушно повторял:
   - Свиньи... Право, свиньи...
   - Нет, в самом деле, ты что берешь?
   - В сущности, я ведь совсем не владею пером.
   - Не будь скромен, - вставил Рыльский, - ни пером, ни языком.
   Дарсье сконфуженно провел рукой по своему лицу:
   - Не злоупотребляю, может быть.
   - О-го! - ответил Рыльский и запустил руку в кудрявую шевелюру Дарсье.
   - Ну, уж это пожалуйста, - Дарсье отшатнулся, - языком мели, что хочешь, а рукам воли не давай. Знаешь пословицу: jeu des mains, jeu des vilains*.
   ______________
   * Руки распускают только мужланы (франц.).
   - По-русски это выходит, - перевел Долба, смеясь своим смехом, - у всякого человека свой гонор есть.
   Однажды Карташев, взволнованный, пришел из класса домой, наскоро пообедал и заперся в кабинете.
   Лежа на диване, он держал только что вышедший гимназический журнал и читал с наслаждением свою статью, переписанную четким, крупным почерком. Карташеву казалось, что это не он писал: так плавно и гладко читалось теперь написанное.
   Он прочел залпом. Ему не захотелось больше ничьих статей читать, и с журналом в руках, торжествующий и смущенный, он пришел в столовую, где сидела Аглаида Васильевна с детьми: Зина пытливо вскинула глаза на брата, остановилась на мгновение на его тетради и проговорила тем разочарованным голосом, когда вперед уже знаешь, в чем дело:
   - А-а, журнал...
   - Покажи, - протянула руку Аглаида Васильевна.
   Карташев дал ей журнал и с довольной гримасой небрежно сел на стул у стола.