Гроза разразилась в лице нового генерал-губернатора. Он неожиданно приехал в гимназию и потребовал сбора всех в актовой зале. Уроки были прекращены, и все, и учителя и ученики, застегиваясь на ходу, спешили в указанное место.
Генерал стоял у дверей и грозно встречал каждого своими твердыми глазами.
Когда собрались все, он дал отрывочное распоряжение:
- Молебен!
Явился священник и регент. Певчие вышли вперед.
Молебен начался.
- Все петь! - повернулся на мгновение к ученикам генерал.
В задних рядах и не слыхали этого приказания. Передние затянули кто в лес, кто по дрова.
Генерал побагровел и, едва дождавшись конца молебна, обратился с громовой речью ко всем присутствующим.
- Я вас научу, мальчишки! - неслись его раскаты по зале. - Разврат, пьянство, курение табаку по улицам! Распущенность! На кладбищах демонстрации. Гимназию разгоню! Камня на камне не оставлю! В бараний рог согну! Крамольники! Бунтовщики! Посягатели на государственную безопасность! Петь не желают. Вы за чем смотрите? Вы для чего поставлены?!
Директор, бледный, растерянно смотрел на генерала, вытянув руки по швам.
- Я вам...
- Молчать! Я научу вас служить присяге и чести! Кто говорил речь на кладбище?
Среди гробовой тишины Долба медленно, боком, бледный, стал пробираться вперед.
- Ты?!
У Долбы рябнуло в глазах.
- Я, - беззвучно раздалось по зале.
- Из дворян?
- Из крестьян.
- Так вот зачем тебе дается образование, неблагодарный?! Вон! Выгнать его сейчас же...
- Сейчас состоится определение педагогического совета.
- Там совет советом, но по моему приказанию.
- Слушаю-с, ваше превосходительство.
Генерал встретился глазами с Карташевым и молча протянул ему через чью-то голову руку. Карташев пожал руку и, покраснев, упорно стал что-то обдумывать.
Когда учеников распустили по классам, Карташев решился и, собрав все свое мужество, бросился в переднюю, где одевался генерал.
- Борис Платонович, - умоляющим голосом произнес он и отвел генерала в сторону.
- Что, голубчик? - ласково спросил генерал:
- Ради бога... не губите... - голос Карташева обрывался, - Долбу... Он ничего не сказал предосудительного... Я был там... вышла только бестактность... это добрый, простой человек... у него не было никакого умысла...
Генерал в раздумье наклонил голову.
- Вы ручаетесь?
- Я ручаюсь своей жизнью.
- Позвать ко мне... этого Долбу.
Долбу привели.
- Вы мне даете честное слово, что больше никогда ни в чем не будете замешаны?
- Даю, - ответил Долба.
- Оставить его, но подвергнуть дисциплинарному взысканию... Благодарите ваших товарищей.
Долго ломало начальство голову, какому взысканию подвергнуть Долбу, и наконец решили: сделать ему официальный выговор.
По распоряжению полиции обоих - и Петра Семеновича и Василия Ивановича - выслали из города.
Рыльский вскоре уехал за границу. Компания на прощанье снялась вместе. Разыскали у Вервицкого старый портрет Беренди. В длинных волосах, в какой-то кокетливой позе, философ с длинными ногами сидел в кресле и загадочно смотрел в публику.
Строгости в гимназии усилились. Ученикам заведены были билеты, в которых точно обозначено было, что допускалось и чего нет.
Новый инспектор, вежливый и ехидный, мучил своих жертв и, поймав ученика с расстегнутой пуговицей, пилил его и доказывал, что его пуговица тесно связана с его безнравственностью. Ученики пятого класса, с ухарским видом, запрятав в рукав закуренные папиросы, ходили по коридору и за спиной инспектора, затягиваясь, глотали дым. Это считалось верхом удали и шика.
Позже семи часов ученики не смели показываться на улице. За этим следили педеля, большею частью из отставных унтер-офицеров. Они ловили учеников и отбирали у них билеты. Иногда ученики откупались от них деньгами, иногда вынимали из кармана какую-нибудь стклянку, говоря озабоченно: "Из аптеки - мать больна..." - и спешили без оглядки от педеля.
Иногда и классные наставники, в ожидании вакансии, начинали с роли педелей.
Всем генералам гимназисты должны были кланяться, но непредупрежденные генералы только с удивлением провожали глазами маленького, нагруженного своим ранцем гимназистика в длиннополой шинели, когда тот усердно вдруг стаскивал свою шапку.
Неручев баллотировался в кандидаты предводителя и получил больше своего товарища шаров. По правилам, предводителем утверждался получивший большее количество шаров.
Обыкновенно в таких случаях вперед уславливаются, и заранее несколько дворян решают кандидату положить налево, чтобы не вышло недоразумения. Пять друзей Неручева и взялись положить ему налево, а положили направо. Прием простой, давший победу Неручеву. Самого Неручева и след простыл на этот день в собрании. Потолковали, покричали, а Неручева все-таки согласно закону утвердили. Его приятели, как виноватые школьники, которым благополучно сошла их проделка, только весело трясли своими удалыми головами. Глава их, высокий, в расстегнутом сюртуке, средних лет дворянин, крепко стоял на своих расставленных ногах, в упор насмешливо смотрел на шептавшиеся кучки дворян и готов был на всякий скандал: в морду так в морду, на дуэль так на дуэль. С нахалом связываться ни у кого охоты не было. К Неручеву примкнули те, для кого успех оправдывает положительно все. Эти с какой-то завистью говорили:
- Все-таки, что ни говори, ловкач!
- Ну, держи ухо востро теперь, - трепал по плечу Неручева в его номере Овсеев, его старый приятель и сосед, чистенький, в золотых очках, причесанный и приглаженный господин. - Как бы тебе на следующих выборах свинью не подпустили... Жох народ... Тоже пальца в рот не клади!
- А этого не хочешь, - быстро показал ему кукиш Неручев, мелкопоместные-то мои?! Наряжу их во фраки - и марш...
Господин в золотых очках долго с восторгом смотрел в глаза Неручеву.
- Ну, и ловок! Не пропадешь!
Неручев только пренебрежительно вздернул головой.
К удивлению всех, Неручев повел земское собрание вовсе не так плохо, как это могло казаться. Вокруг него очень быстро собралась довольно дружная и сплоченная партия: в руки этой партии попало все хозяйство уезда. Говорили много, но нигде, ни в одном уезде все не шло так гладко и тихо, как пошло у Неручева. Его бранили и ругали, но и враги признавали:
- Что и говорить, талант!
Неручев сделал официальное предложение Зинаиде Николаевне, и свадьба была назначена летом в деревне.
- Охота твоей сестре за такую сволочь выходить замуж? - спрашивал Корнев Карташева.
- Ты меня что ж спрашиваешь? Ее спроси... - пожимал плечами Карташев.
Таня в один прекрасный день повалилась в ноги Аглаиде Васильевне, призналась в своей беременности и открыла - от кого.
Что говорила ей Аглаида Васильевна и на чем они с Таней порешили осталось тайной. В тот же день Таня исчезла, появилась в доме новая горничная, и между матерью и сыном не произошло никакого разговора по этому поводу. Некоторое время мать как-то брезгливо избегала сына, но потом все пошло по-старому.
XXIV
Последний экзамен был по-латыни. Со страхом и трепетом готовилась к нему компания, а больше других Карташев. С учителем у него были личные счеты. Еще в злополучный день исключения Беренди учитель на совете настаивал на исключении Карташева, утверждая, что явственно слышал его голос. Но так как учитель в то же время не отвергал и того, что и другие то же самое кричали, то кто-то, поставив вопрос: "всех уж тогда", тем самым требование об исключении Карташева свел на нет. Но учитель решился расправиться с своим врагом и как-то вскоре не удержался и прямо высказал:
- Вам, Карташев, университета при мне не видать, как своих ушей.
Когда затем в гимназии стало известно о родстве Карташева с генерал-губернатором, учитель немного поколебался и в первое время даже решил было отступиться от своей жертвы. Но мстительная натура взяла верх, и Карташев инстинктом чувствовал, что учитель устроит-таки ему пакость.
- Ах, как устал, - говорил Карташев накануне экзамена, - капельки сил моих нет... и ничего не знаю...
День экзамена наступил.
Карташев ушел из дому в девять часов утра и возвратился только в четыре.
Аглаида Васильевна так волновалась, что не могла даже обедать.
Когда в дверях показалась изнуренная, затянутая, но сияющая фигура Карташева, ясно все стало и без вопроса: Аглаида Васильевна бросилась на шею сыну и, не выдержав, расплакалась: тяжелый и трудный конец венчал дело. С постоянным риском сорваться, свести на нет все - он, ее сын, выплыл на свет, стоял на берегу, спасенный от тьмы и мрака бездны. Правда, это был первый только шаг, но какой шаг? Чего он стоит и ей и сыну? Половина волос побелела на ее голове, а он и все они на что были похожи?! Но чего бы ни стоил - цель достигнута.
Аглаида Васильевна встала и, перекрестившись, низко поклонилась образам. Она еще раз поцеловала сына и проговорила:
- Господи, какой ты ужасный... Ну, рассказывай...
Карташев не любил рассказывать, но на этот раз не заставил себя просить.
Он сел на окно и, счастливый, оправляя прилипшие ко лбу волосы, произнес с восторгом:
- Ах, что это было! Я уж и не знаю, с чего и начинать...
- С самого начала, - нетерпеливо, весело потребовала мать.
- Ну, хорошо... Пришли мы... Ну, сначала, конечно, extemporalia...* Рассадили нас на каждую скамейку по два... я с краю у прохода, а с другого края Вервицкий. Ну, думаю себе, плохо... от такого соседа не поживишься...
______________
* Перевод без подготовки (лат.).
Зина, Наташа, Аглаида Васильевна, Маня, Сережа и Ася все покатились от веселого смеха.
- Ну, ну...
- Ну, хорошо... Продиктовали нам русский текст и некоторые слова. Я то есть просто ни одного почти слова не знаю...
- Ах ты, скверный мальчик! - весело вскрикнула Аглаида Васильевна.
- То есть буквально ничего: что позабыл, что, как воробьи, вылетели из головы. Сижу и думаю. Что мне делать? Смотрю, учитель встает с этакой своей ядовитой походкой, как кошка... только хвоста не хватает... этакая сволочь... и прямо в мой проход... прошел до конца, возвратился и как стал около меня, так все время, покамест я не написал свой ответ, не отошел!
- Как же ты написал свой ответ? - испугалась мать.
- А вот слушай... Сижу я, нагнулся и пишу: чушь какую-то невообразимую... Вот...
Карташев вынул из кармана смятый лист, и все с любопытством наклонились.
- "Не надо робеть... что делать... как кошка крадется", - начала разбирать Наташа.
- Одним словом, ерунда, - перебил Карташев, - только чтоб что-нибудь писать... Не могу ж перевести... Пишу, а сам думаю: что ж мне делать? А напротив Беер, один еврейчик, настоящий медведь: мохнатый и слепой, а хороший ученик... философ такой... смотрю, уж, подлец, написал начерно и собирается переписывать... Ну, думаю, пропадать - так пропадать: все равно бы на второй год не остался, повесился бы, а не остался...
- Ну, глупости, - перекрестилась Аглаида Васильевна.
- Учитель только так поведет головой по классу и опять смотрит, что я пишу... а он близорукий... Я знаю, что он не может все равно разобрать, что я там пишу. Я попишу, попишу и как будто задумаюсь; он заглянет мне в глаза, и я смотрю на него так, как будто говорю: "Ну, что ж, пропал". А он точно повторяет: "Пропал?" - и так, мерзавец, ласково смотрит... А я сижу и соображаю: вот если я упрусь в перекладину задними ногами...
- А у тебя их сколько? - не утерпела Наташа.
Все рассмеялись.
- В заднюю перекладину - так, чтобы как встать, так сразу чтоб схватить черновик Беера в то время, как учитель повернет голову к классу... Вот так, вот: одно мгновение... надо схватить, сесть и ни малейшего звука, и никакой перемены в позе.
Все так и замерли и жадно, напряженно смотрели в рот рассказчику.
- Уперся я ногами, пригнулся всем туловищем и как будто весь мир забыл: пишу... только он повел головой, я как вырасту через скамейку, цап черновик Беера и сел... Смотрю: смотрит прямо на меня Иван Иванович, и я смотрю. Он покраснел и отвернулся. А Беер только плечами повел: вздохнул и засел новое писать. А мой подлец опять все глаза на меня. Я как будто кончил и тоже вздыхаю и смотрю на него... дескать, что ж радости с того, что кончил? А он как будто спрашивает так участливо: мало радости?
Карташев и все рассмеялись.
- Ах, какой ты мошенник! - покачала головой Аглаида Васильевна.
- Ну, что ж, оставаться?
- Ну, ну, говори.
- Ну, и начал я переписывать черновик Беера. Сделал нарочно четыре ошибки. И знаешь, покамест я вот брал, писал, ни капельки страшно не было, а когда встал, чтобы нести, вот тут уж холодно стало... Думаю, забрать черновик? А вдруг он заподозрит? Хитрый, подлец! Нет, нельзя брать... Так и оставил. Встаю: он на меня во все глаза, а у меня полное отчаянье в лице: "зарезал, зарезал..."
- Ах ты, господи...
- Отнес на стол, и вдруг вся смелость меня оставила, боюсь повернуться назад: а вдруг он рассматривает мои черновики и сейчас позовет меня, а вдруг я повернусь, и по моему движению он все поймет и схватит черновики... Иван Иванович сидит грустный и не смотрит на меня... ах, какая это прелесть Иван Иванович! Так бы и бросился ему на шею: "Голубчик, простите меня, Христа ради, ведь не оставаться же? Хотя сто лет буду сидеть, ничего все равно знать не буду, как и все не знают".
- Ну?
- Так и ушел прямо в коридор... Немного погодя Корнев приносит мои черновики: я их в карман... вот, вот... вот Беера... Ну, хорошо... Начался экзамен... Да! как только я ушел, и учитель пошел к столу и уж потом и не смотрел: все друг у друга списали... Когда меня вызвал он, чтобы показать, что он совершенно беспристрастный... да и все равно директор не дал бы ему... совсем вышел из класса... Я попал к директору... Ну, а директор...
Карташев сделал пренебрежительную гримасу.
- "Дядя ваш, говорят, в Петербург собирается?" - "Нет, кажется"... Тита Ливия дал переводить... Черт знает как переводил! - "Какие глаголы управляют родительным падежом?" Я и тут наврал...
- Ах, дрянной мальчик, - рассмеялась Аглаида Васильевна.
- "Ну, бог с вами, говорит: тройку" - что и требовалось доказать... Постой, еще не все... Кончились экзамены... засели они выводить отметки, а мы в коридоре уселись все на полу и ждем... весь вопрос во мне, конечно... Вдруг там, за дверью, крик слышим: учитель чего-то орет, кричит благим матом. Опять тише, опять кричит! Вдруг дверь распахнулась... а коридор темный: его мы видим, а он нет: лежат какие-то тела... "Карташев?" Я как толкну в бок Семенова и умер... "Карташев домой ушел..." Он как хлопнет дверью... И все как умерли там... Тихо-тихо... кончили... Один, другой, третий, вышли все, списки передали Ивану Ивановичу - повалили мы в залу... "Карташев... ой, умру, "три...". Ура-а-а!
Карташев весело вскочил было, размахивая руками, но вдруг побледнел и стремительно потянулся к графину.
- Ой! - вздохнул он, когда пропустил несколько глотков, - мне вдруг так нехорошо сделалось...
- Господь с тобой, - бросилась к нему мать. - Ты ничего не ел еще! И я слушаю...
У Карташева тряслись руки и ноги.
- Ничего... ничего... лучше... Ах, мне совсем нехорошо... - Карташев вдруг бессильно опустился на стул и, если б не подоспевшие Зина с Наташей, упал бы на пол.
- Ничего, пройдет, - ободряла его Аглаида Васильевна, - спирту, одеколон.
Аглаида Васильевна смочила одеколоном лоб, виски сына, дала понюхать спирту и ждала результатов, смотря напряженно в лицо сына. Это было мертвенно-бледное лицо с полузакрытыми, безжизненными глазами, такое вымученное и изможденное, что сердце матери сжалось от боли. Так бесконечно дорог он был ей и так бесконечно жаль было его в эту минуту: сколько мученья, неправды... Ведь этот человек был ее сын, сын, для которого мечтала она же когда-то небо достать! Что испытал он, что выстрадал бессознательно в этой каторге непередаваемых мелочей, называемой обучением ума и воспитанием души?!
- О, бедный, бедный мой мальчик! - И Аглаида Васильевна горячо целовала лицо и глаза сына.
- Нет, нет, поезжай в Петербург, - заговорила она, когда Карташев немного оправился и перешел на диван. - И я, может быть, также виновата, тоже помогала коверканью!.. Ах, как мне ясна вдруг стала вся эта уродливая картина нашей жизни... О, какая гадость... сколько лжи, фальши...
Карташев утомленно слушал.
- Гадость, мама! - произнес он, и слезы закапали у него из глаз. - Ах, как хотелось бы быть честным, хорошим, безупречным.
Карташев судорожно прижал руки к глазам и тихо, горько плакал. Плакали мать, Зина, Наташа, Маня. Плакали Ася и Сережа, хотя и не понимали ясно причины ни своих, ни слез других.
Аглаида Васильевна долго молча вытирала слезы.
- Будешь и честным, и добрым, и хорошим... будешь, потому что хочешь...
И, помолчав, она кончила:
- Я, может, и не укажу тебе дорогу... сам найдешь... Поезжай от меня... Поезжай в Петербург... становись на свою дорогу...
Аглаида Васильевна встала, перекрестилась и перекрестила сына.
- Да хранит тебя царица небесная! - торжественно сказала она.
И затем упавшим вдруг, точно пророческим голосом прибавила:
- Ох, тяжела будет твоя жизнь! Не пойдешь ты торным путем... не можешь идти - вижу я.
Карташев смущенно всматривался в себя: он хотел бы только, но ничего не чувствовал в себе, что давало бы силы идти твердо и неуклонно в сторону правды и счастья, лучи которой только вскользь в каком-то мраке мелькнули и скрылись в тумане. Он закрыл глаза.
- Я засну, - тихо прошептал он.
И все стихло. Во всем доме воцарилась гробовая тишина: надежда и радость, сила и гордость, выплывший на первую отмель молодой пловец спал своим первым безмятежным сном покоя после напряженной, изнурительной семилетней войны.
Какие-то веселые сны снились Карташеву. В сумерках несся по всему дому веселый, возбужденный голос погруженного в глубокий сон Карташева:
- Отдай паруса! Выноси кливер! Руль на бо-о-рт!
Маня, а за ней и все фыркали себе под нос.
- Ты, черт, что тут командуешь? Ура!
Карташев открыл глаза.
С окна в комнату прыгали Корнев, а за ним Долба.
- Корнев?! - встрепенулась Наташа и бросилась в комнату, где спал Карташев, чтоб предупредить Корнева.
Но Карташев уж проснулся.
- Что такое? Ничего не пойму! - орал Корнев.
- Что за скандал?! - весело оглядывался Долба.
- Есть хочу, - сказал, с наслаждением вытягиваясь, Карташев.
- Тёме есть, Тёме есть, - радостно закричала Наташа. И, повернувшись к Корневу и Долбе, веселая, счастливая, пожимая им руки, она повторяла: Поздравляю, поздравляю.
Пришли и другие поздравить.
- В Питер? - спросила с едва уловимой грустной ноткой Наташа.
- А то куда же? - весело переспросил Корнев.
- Все, непременно, - засмеялся своим мелким смехом Долба.
- Счастливые, - протянула Маня, - там опера...
И, вытянув шейку, совсем уже барышня, бледная и хорошенькая, поддразнивая, она запела нежно:
Туда, туда, скорее в горы!
- Ка-а-рмен! - взвыл восторженно Корнев.
- Вас режут! - спросила Наташа.
- Без ножа режут!
- Поздравляю! - появилась в дверях Аглаида Васильевна.
- Чувствительнейше вас благодарю, - начал было комично Корнев и вдруг так растрогался, что приложился к руке Аглаиды Васильевны.
Долба последовал примеру Корнева.
- Ох, как чувствительно, - сказала рассеянно Наташа, - хоть сядьте, что ли?
- Да-с, Наталья Николаевна, расчувствуешься, - ответил с комичным жаром Корнев, прикладывая руку к сердцу, - смею доложить, на свет словно второй раз народился - такое воспаренье восчувствовал. Вот в учебнике-с писано: посмотри на Неаполь и умри, а я бы везде написал: окончи гимназию и...
- Черт с ней, - рассмеялся Долба.
- Молчи... неблагодарный! Господи, да неужели же я самонастоящий человек?!
- Ударь меня! - потребовал Долба.
Корнев ударил.
- Еще!
Корнев еще раз, сделав рожу, изо всей силы ударил его по спине.
- Нет, не сплю, - визжал Долба.
- А все-таки вы пропустили свою специальность, потому что вы актер, сказала Маня.
- А вы Кармен.
Аглаида Васильевна сидела возле сына и радостно смотрела, как последний жадно, ложку за ложкой убирал суп.
- Постойте! Да что с ним такое? - спохватился Корнев.
- Отощал, - рассмеялся Карташев.
- Ну, и было дело, - сказал Корнев, приседая пред Аглаидой Васильевной.
- Слышала.
- Видеть надо было, что только было!
- Было и мохом поросло, - задумчиво вставила Зина, смотря в окно.
- Да, уже прошлое... - быстро, с каким-то сожалением повернулся к ней Корнев. - Когда прошло, как миг один...
- Так и вся жизнь, - грустно наклонила голову Аглаида Васильевна.
- Если б люди всегда помнили, что жизнь только миг, - вздохнул Корнев, поднося ноготь ко рту.
Все замолчали.
- Бросьте ногти, - строго скомандовала Маня.
- Виноват! - почтительно ответил он, быстро отдергивая руку.
1895
Генерал стоял у дверей и грозно встречал каждого своими твердыми глазами.
Когда собрались все, он дал отрывочное распоряжение:
- Молебен!
Явился священник и регент. Певчие вышли вперед.
Молебен начался.
- Все петь! - повернулся на мгновение к ученикам генерал.
В задних рядах и не слыхали этого приказания. Передние затянули кто в лес, кто по дрова.
Генерал побагровел и, едва дождавшись конца молебна, обратился с громовой речью ко всем присутствующим.
- Я вас научу, мальчишки! - неслись его раскаты по зале. - Разврат, пьянство, курение табаку по улицам! Распущенность! На кладбищах демонстрации. Гимназию разгоню! Камня на камне не оставлю! В бараний рог согну! Крамольники! Бунтовщики! Посягатели на государственную безопасность! Петь не желают. Вы за чем смотрите? Вы для чего поставлены?!
Директор, бледный, растерянно смотрел на генерала, вытянув руки по швам.
- Я вам...
- Молчать! Я научу вас служить присяге и чести! Кто говорил речь на кладбище?
Среди гробовой тишины Долба медленно, боком, бледный, стал пробираться вперед.
- Ты?!
У Долбы рябнуло в глазах.
- Я, - беззвучно раздалось по зале.
- Из дворян?
- Из крестьян.
- Так вот зачем тебе дается образование, неблагодарный?! Вон! Выгнать его сейчас же...
- Сейчас состоится определение педагогического совета.
- Там совет советом, но по моему приказанию.
- Слушаю-с, ваше превосходительство.
Генерал встретился глазами с Карташевым и молча протянул ему через чью-то голову руку. Карташев пожал руку и, покраснев, упорно стал что-то обдумывать.
Когда учеников распустили по классам, Карташев решился и, собрав все свое мужество, бросился в переднюю, где одевался генерал.
- Борис Платонович, - умоляющим голосом произнес он и отвел генерала в сторону.
- Что, голубчик? - ласково спросил генерал:
- Ради бога... не губите... - голос Карташева обрывался, - Долбу... Он ничего не сказал предосудительного... Я был там... вышла только бестактность... это добрый, простой человек... у него не было никакого умысла...
Генерал в раздумье наклонил голову.
- Вы ручаетесь?
- Я ручаюсь своей жизнью.
- Позвать ко мне... этого Долбу.
Долбу привели.
- Вы мне даете честное слово, что больше никогда ни в чем не будете замешаны?
- Даю, - ответил Долба.
- Оставить его, но подвергнуть дисциплинарному взысканию... Благодарите ваших товарищей.
Долго ломало начальство голову, какому взысканию подвергнуть Долбу, и наконец решили: сделать ему официальный выговор.
По распоряжению полиции обоих - и Петра Семеновича и Василия Ивановича - выслали из города.
Рыльский вскоре уехал за границу. Компания на прощанье снялась вместе. Разыскали у Вервицкого старый портрет Беренди. В длинных волосах, в какой-то кокетливой позе, философ с длинными ногами сидел в кресле и загадочно смотрел в публику.
Строгости в гимназии усилились. Ученикам заведены были билеты, в которых точно обозначено было, что допускалось и чего нет.
Новый инспектор, вежливый и ехидный, мучил своих жертв и, поймав ученика с расстегнутой пуговицей, пилил его и доказывал, что его пуговица тесно связана с его безнравственностью. Ученики пятого класса, с ухарским видом, запрятав в рукав закуренные папиросы, ходили по коридору и за спиной инспектора, затягиваясь, глотали дым. Это считалось верхом удали и шика.
Позже семи часов ученики не смели показываться на улице. За этим следили педеля, большею частью из отставных унтер-офицеров. Они ловили учеников и отбирали у них билеты. Иногда ученики откупались от них деньгами, иногда вынимали из кармана какую-нибудь стклянку, говоря озабоченно: "Из аптеки - мать больна..." - и спешили без оглядки от педеля.
Иногда и классные наставники, в ожидании вакансии, начинали с роли педелей.
Всем генералам гимназисты должны были кланяться, но непредупрежденные генералы только с удивлением провожали глазами маленького, нагруженного своим ранцем гимназистика в длиннополой шинели, когда тот усердно вдруг стаскивал свою шапку.
Неручев баллотировался в кандидаты предводителя и получил больше своего товарища шаров. По правилам, предводителем утверждался получивший большее количество шаров.
Обыкновенно в таких случаях вперед уславливаются, и заранее несколько дворян решают кандидату положить налево, чтобы не вышло недоразумения. Пять друзей Неручева и взялись положить ему налево, а положили направо. Прием простой, давший победу Неручеву. Самого Неручева и след простыл на этот день в собрании. Потолковали, покричали, а Неручева все-таки согласно закону утвердили. Его приятели, как виноватые школьники, которым благополучно сошла их проделка, только весело трясли своими удалыми головами. Глава их, высокий, в расстегнутом сюртуке, средних лет дворянин, крепко стоял на своих расставленных ногах, в упор насмешливо смотрел на шептавшиеся кучки дворян и готов был на всякий скандал: в морду так в морду, на дуэль так на дуэль. С нахалом связываться ни у кого охоты не было. К Неручеву примкнули те, для кого успех оправдывает положительно все. Эти с какой-то завистью говорили:
- Все-таки, что ни говори, ловкач!
- Ну, держи ухо востро теперь, - трепал по плечу Неручева в его номере Овсеев, его старый приятель и сосед, чистенький, в золотых очках, причесанный и приглаженный господин. - Как бы тебе на следующих выборах свинью не подпустили... Жох народ... Тоже пальца в рот не клади!
- А этого не хочешь, - быстро показал ему кукиш Неручев, мелкопоместные-то мои?! Наряжу их во фраки - и марш...
Господин в золотых очках долго с восторгом смотрел в глаза Неручеву.
- Ну, и ловок! Не пропадешь!
Неручев только пренебрежительно вздернул головой.
К удивлению всех, Неручев повел земское собрание вовсе не так плохо, как это могло казаться. Вокруг него очень быстро собралась довольно дружная и сплоченная партия: в руки этой партии попало все хозяйство уезда. Говорили много, но нигде, ни в одном уезде все не шло так гладко и тихо, как пошло у Неручева. Его бранили и ругали, но и враги признавали:
- Что и говорить, талант!
Неручев сделал официальное предложение Зинаиде Николаевне, и свадьба была назначена летом в деревне.
- Охота твоей сестре за такую сволочь выходить замуж? - спрашивал Корнев Карташева.
- Ты меня что ж спрашиваешь? Ее спроси... - пожимал плечами Карташев.
Таня в один прекрасный день повалилась в ноги Аглаиде Васильевне, призналась в своей беременности и открыла - от кого.
Что говорила ей Аглаида Васильевна и на чем они с Таней порешили осталось тайной. В тот же день Таня исчезла, появилась в доме новая горничная, и между матерью и сыном не произошло никакого разговора по этому поводу. Некоторое время мать как-то брезгливо избегала сына, но потом все пошло по-старому.
XXIV
Последний экзамен был по-латыни. Со страхом и трепетом готовилась к нему компания, а больше других Карташев. С учителем у него были личные счеты. Еще в злополучный день исключения Беренди учитель на совете настаивал на исключении Карташева, утверждая, что явственно слышал его голос. Но так как учитель в то же время не отвергал и того, что и другие то же самое кричали, то кто-то, поставив вопрос: "всех уж тогда", тем самым требование об исключении Карташева свел на нет. Но учитель решился расправиться с своим врагом и как-то вскоре не удержался и прямо высказал:
- Вам, Карташев, университета при мне не видать, как своих ушей.
Когда затем в гимназии стало известно о родстве Карташева с генерал-губернатором, учитель немного поколебался и в первое время даже решил было отступиться от своей жертвы. Но мстительная натура взяла верх, и Карташев инстинктом чувствовал, что учитель устроит-таки ему пакость.
- Ах, как устал, - говорил Карташев накануне экзамена, - капельки сил моих нет... и ничего не знаю...
День экзамена наступил.
Карташев ушел из дому в девять часов утра и возвратился только в четыре.
Аглаида Васильевна так волновалась, что не могла даже обедать.
Когда в дверях показалась изнуренная, затянутая, но сияющая фигура Карташева, ясно все стало и без вопроса: Аглаида Васильевна бросилась на шею сыну и, не выдержав, расплакалась: тяжелый и трудный конец венчал дело. С постоянным риском сорваться, свести на нет все - он, ее сын, выплыл на свет, стоял на берегу, спасенный от тьмы и мрака бездны. Правда, это был первый только шаг, но какой шаг? Чего он стоит и ей и сыну? Половина волос побелела на ее голове, а он и все они на что были похожи?! Но чего бы ни стоил - цель достигнута.
Аглаида Васильевна встала и, перекрестившись, низко поклонилась образам. Она еще раз поцеловала сына и проговорила:
- Господи, какой ты ужасный... Ну, рассказывай...
Карташев не любил рассказывать, но на этот раз не заставил себя просить.
Он сел на окно и, счастливый, оправляя прилипшие ко лбу волосы, произнес с восторгом:
- Ах, что это было! Я уж и не знаю, с чего и начинать...
- С самого начала, - нетерпеливо, весело потребовала мать.
- Ну, хорошо... Пришли мы... Ну, сначала, конечно, extemporalia...* Рассадили нас на каждую скамейку по два... я с краю у прохода, а с другого края Вервицкий. Ну, думаю себе, плохо... от такого соседа не поживишься...
______________
* Перевод без подготовки (лат.).
Зина, Наташа, Аглаида Васильевна, Маня, Сережа и Ася все покатились от веселого смеха.
- Ну, ну...
- Ну, хорошо... Продиктовали нам русский текст и некоторые слова. Я то есть просто ни одного почти слова не знаю...
- Ах ты, скверный мальчик! - весело вскрикнула Аглаида Васильевна.
- То есть буквально ничего: что позабыл, что, как воробьи, вылетели из головы. Сижу и думаю. Что мне делать? Смотрю, учитель встает с этакой своей ядовитой походкой, как кошка... только хвоста не хватает... этакая сволочь... и прямо в мой проход... прошел до конца, возвратился и как стал около меня, так все время, покамест я не написал свой ответ, не отошел!
- Как же ты написал свой ответ? - испугалась мать.
- А вот слушай... Сижу я, нагнулся и пишу: чушь какую-то невообразимую... Вот...
Карташев вынул из кармана смятый лист, и все с любопытством наклонились.
- "Не надо робеть... что делать... как кошка крадется", - начала разбирать Наташа.
- Одним словом, ерунда, - перебил Карташев, - только чтоб что-нибудь писать... Не могу ж перевести... Пишу, а сам думаю: что ж мне делать? А напротив Беер, один еврейчик, настоящий медведь: мохнатый и слепой, а хороший ученик... философ такой... смотрю, уж, подлец, написал начерно и собирается переписывать... Ну, думаю, пропадать - так пропадать: все равно бы на второй год не остался, повесился бы, а не остался...
- Ну, глупости, - перекрестилась Аглаида Васильевна.
- Учитель только так поведет головой по классу и опять смотрит, что я пишу... а он близорукий... Я знаю, что он не может все равно разобрать, что я там пишу. Я попишу, попишу и как будто задумаюсь; он заглянет мне в глаза, и я смотрю на него так, как будто говорю: "Ну, что ж, пропал". А он точно повторяет: "Пропал?" - и так, мерзавец, ласково смотрит... А я сижу и соображаю: вот если я упрусь в перекладину задними ногами...
- А у тебя их сколько? - не утерпела Наташа.
Все рассмеялись.
- В заднюю перекладину - так, чтобы как встать, так сразу чтоб схватить черновик Беера в то время, как учитель повернет голову к классу... Вот так, вот: одно мгновение... надо схватить, сесть и ни малейшего звука, и никакой перемены в позе.
Все так и замерли и жадно, напряженно смотрели в рот рассказчику.
- Уперся я ногами, пригнулся всем туловищем и как будто весь мир забыл: пишу... только он повел головой, я как вырасту через скамейку, цап черновик Беера и сел... Смотрю: смотрит прямо на меня Иван Иванович, и я смотрю. Он покраснел и отвернулся. А Беер только плечами повел: вздохнул и засел новое писать. А мой подлец опять все глаза на меня. Я как будто кончил и тоже вздыхаю и смотрю на него... дескать, что ж радости с того, что кончил? А он как будто спрашивает так участливо: мало радости?
Карташев и все рассмеялись.
- Ах, какой ты мошенник! - покачала головой Аглаида Васильевна.
- Ну, что ж, оставаться?
- Ну, ну, говори.
- Ну, и начал я переписывать черновик Беера. Сделал нарочно четыре ошибки. И знаешь, покамест я вот брал, писал, ни капельки страшно не было, а когда встал, чтобы нести, вот тут уж холодно стало... Думаю, забрать черновик? А вдруг он заподозрит? Хитрый, подлец! Нет, нельзя брать... Так и оставил. Встаю: он на меня во все глаза, а у меня полное отчаянье в лице: "зарезал, зарезал..."
- Ах ты, господи...
- Отнес на стол, и вдруг вся смелость меня оставила, боюсь повернуться назад: а вдруг он рассматривает мои черновики и сейчас позовет меня, а вдруг я повернусь, и по моему движению он все поймет и схватит черновики... Иван Иванович сидит грустный и не смотрит на меня... ах, какая это прелесть Иван Иванович! Так бы и бросился ему на шею: "Голубчик, простите меня, Христа ради, ведь не оставаться же? Хотя сто лет буду сидеть, ничего все равно знать не буду, как и все не знают".
- Ну?
- Так и ушел прямо в коридор... Немного погодя Корнев приносит мои черновики: я их в карман... вот, вот... вот Беера... Ну, хорошо... Начался экзамен... Да! как только я ушел, и учитель пошел к столу и уж потом и не смотрел: все друг у друга списали... Когда меня вызвал он, чтобы показать, что он совершенно беспристрастный... да и все равно директор не дал бы ему... совсем вышел из класса... Я попал к директору... Ну, а директор...
Карташев сделал пренебрежительную гримасу.
- "Дядя ваш, говорят, в Петербург собирается?" - "Нет, кажется"... Тита Ливия дал переводить... Черт знает как переводил! - "Какие глаголы управляют родительным падежом?" Я и тут наврал...
- Ах, дрянной мальчик, - рассмеялась Аглаида Васильевна.
- "Ну, бог с вами, говорит: тройку" - что и требовалось доказать... Постой, еще не все... Кончились экзамены... засели они выводить отметки, а мы в коридоре уселись все на полу и ждем... весь вопрос во мне, конечно... Вдруг там, за дверью, крик слышим: учитель чего-то орет, кричит благим матом. Опять тише, опять кричит! Вдруг дверь распахнулась... а коридор темный: его мы видим, а он нет: лежат какие-то тела... "Карташев?" Я как толкну в бок Семенова и умер... "Карташев домой ушел..." Он как хлопнет дверью... И все как умерли там... Тихо-тихо... кончили... Один, другой, третий, вышли все, списки передали Ивану Ивановичу - повалили мы в залу... "Карташев... ой, умру, "три...". Ура-а-а!
Карташев весело вскочил было, размахивая руками, но вдруг побледнел и стремительно потянулся к графину.
- Ой! - вздохнул он, когда пропустил несколько глотков, - мне вдруг так нехорошо сделалось...
- Господь с тобой, - бросилась к нему мать. - Ты ничего не ел еще! И я слушаю...
У Карташева тряслись руки и ноги.
- Ничего... ничего... лучше... Ах, мне совсем нехорошо... - Карташев вдруг бессильно опустился на стул и, если б не подоспевшие Зина с Наташей, упал бы на пол.
- Ничего, пройдет, - ободряла его Аглаида Васильевна, - спирту, одеколон.
Аглаида Васильевна смочила одеколоном лоб, виски сына, дала понюхать спирту и ждала результатов, смотря напряженно в лицо сына. Это было мертвенно-бледное лицо с полузакрытыми, безжизненными глазами, такое вымученное и изможденное, что сердце матери сжалось от боли. Так бесконечно дорог он был ей и так бесконечно жаль было его в эту минуту: сколько мученья, неправды... Ведь этот человек был ее сын, сын, для которого мечтала она же когда-то небо достать! Что испытал он, что выстрадал бессознательно в этой каторге непередаваемых мелочей, называемой обучением ума и воспитанием души?!
- О, бедный, бедный мой мальчик! - И Аглаида Васильевна горячо целовала лицо и глаза сына.
- Нет, нет, поезжай в Петербург, - заговорила она, когда Карташев немного оправился и перешел на диван. - И я, может быть, также виновата, тоже помогала коверканью!.. Ах, как мне ясна вдруг стала вся эта уродливая картина нашей жизни... О, какая гадость... сколько лжи, фальши...
Карташев утомленно слушал.
- Гадость, мама! - произнес он, и слезы закапали у него из глаз. - Ах, как хотелось бы быть честным, хорошим, безупречным.
Карташев судорожно прижал руки к глазам и тихо, горько плакал. Плакали мать, Зина, Наташа, Маня. Плакали Ася и Сережа, хотя и не понимали ясно причины ни своих, ни слез других.
Аглаида Васильевна долго молча вытирала слезы.
- Будешь и честным, и добрым, и хорошим... будешь, потому что хочешь...
И, помолчав, она кончила:
- Я, может, и не укажу тебе дорогу... сам найдешь... Поезжай от меня... Поезжай в Петербург... становись на свою дорогу...
Аглаида Васильевна встала, перекрестилась и перекрестила сына.
- Да хранит тебя царица небесная! - торжественно сказала она.
И затем упавшим вдруг, точно пророческим голосом прибавила:
- Ох, тяжела будет твоя жизнь! Не пойдешь ты торным путем... не можешь идти - вижу я.
Карташев смущенно всматривался в себя: он хотел бы только, но ничего не чувствовал в себе, что давало бы силы идти твердо и неуклонно в сторону правды и счастья, лучи которой только вскользь в каком-то мраке мелькнули и скрылись в тумане. Он закрыл глаза.
- Я засну, - тихо прошептал он.
И все стихло. Во всем доме воцарилась гробовая тишина: надежда и радость, сила и гордость, выплывший на первую отмель молодой пловец спал своим первым безмятежным сном покоя после напряженной, изнурительной семилетней войны.
Какие-то веселые сны снились Карташеву. В сумерках несся по всему дому веселый, возбужденный голос погруженного в глубокий сон Карташева:
- Отдай паруса! Выноси кливер! Руль на бо-о-рт!
Маня, а за ней и все фыркали себе под нос.
- Ты, черт, что тут командуешь? Ура!
Карташев открыл глаза.
С окна в комнату прыгали Корнев, а за ним Долба.
- Корнев?! - встрепенулась Наташа и бросилась в комнату, где спал Карташев, чтоб предупредить Корнева.
Но Карташев уж проснулся.
- Что такое? Ничего не пойму! - орал Корнев.
- Что за скандал?! - весело оглядывался Долба.
- Есть хочу, - сказал, с наслаждением вытягиваясь, Карташев.
- Тёме есть, Тёме есть, - радостно закричала Наташа. И, повернувшись к Корневу и Долбе, веселая, счастливая, пожимая им руки, она повторяла: Поздравляю, поздравляю.
Пришли и другие поздравить.
- В Питер? - спросила с едва уловимой грустной ноткой Наташа.
- А то куда же? - весело переспросил Корнев.
- Все, непременно, - засмеялся своим мелким смехом Долба.
- Счастливые, - протянула Маня, - там опера...
И, вытянув шейку, совсем уже барышня, бледная и хорошенькая, поддразнивая, она запела нежно:
Туда, туда, скорее в горы!
- Ка-а-рмен! - взвыл восторженно Корнев.
- Вас режут! - спросила Наташа.
- Без ножа режут!
- Поздравляю! - появилась в дверях Аглаида Васильевна.
- Чувствительнейше вас благодарю, - начал было комично Корнев и вдруг так растрогался, что приложился к руке Аглаиды Васильевны.
Долба последовал примеру Корнева.
- Ох, как чувствительно, - сказала рассеянно Наташа, - хоть сядьте, что ли?
- Да-с, Наталья Николаевна, расчувствуешься, - ответил с комичным жаром Корнев, прикладывая руку к сердцу, - смею доложить, на свет словно второй раз народился - такое воспаренье восчувствовал. Вот в учебнике-с писано: посмотри на Неаполь и умри, а я бы везде написал: окончи гимназию и...
- Черт с ней, - рассмеялся Долба.
- Молчи... неблагодарный! Господи, да неужели же я самонастоящий человек?!
- Ударь меня! - потребовал Долба.
Корнев ударил.
- Еще!
Корнев еще раз, сделав рожу, изо всей силы ударил его по спине.
- Нет, не сплю, - визжал Долба.
- А все-таки вы пропустили свою специальность, потому что вы актер, сказала Маня.
- А вы Кармен.
Аглаида Васильевна сидела возле сына и радостно смотрела, как последний жадно, ложку за ложкой убирал суп.
- Постойте! Да что с ним такое? - спохватился Корнев.
- Отощал, - рассмеялся Карташев.
- Ну, и было дело, - сказал Корнев, приседая пред Аглаидой Васильевной.
- Слышала.
- Видеть надо было, что только было!
- Было и мохом поросло, - задумчиво вставила Зина, смотря в окно.
- Да, уже прошлое... - быстро, с каким-то сожалением повернулся к ней Корнев. - Когда прошло, как миг один...
- Так и вся жизнь, - грустно наклонила голову Аглаида Васильевна.
- Если б люди всегда помнили, что жизнь только миг, - вздохнул Корнев, поднося ноготь ко рту.
Все замолчали.
- Бросьте ногти, - строго скомандовала Маня.
- Виноват! - почтительно ответил он, быстро отдергивая руку.
1895