Гарин-Михайловский Николай. Гимназисты (Семейная хроника - 2)

   - Да я так только, - уклончиво усмехнулась Наташа, - конечно, не пойду в монастырь.
   - И говорите это с грустью...
   - Потому что люблю...
   - Оставьте.
   - Ну, да не пойду, сказала вам... А все-таки люблю.
   Наташа упрямо, по-детски рассмеялась и заглянула в глаза Корневу. Корнев сосредоточенно принялся за ногти.
   - Ну, не пойду, не пойду!..
   - И отлично.
   - Ну и бросьте ногти.
   - Вы, может быть, думаете, что я рассердился? - спросил Корнев.
   - Вы когда принимаетесь за ногти, то или думаете, или сердитесь.
   - Нет... я думал... Вы мне так ясно вдруг представились, вон у тех ступенек, на коленях в монашеском костюме... с белым подвязанным платком... Я, в сущности, впечатлительный ужасно... Ну, вот и задумался: какая может быть ваша судьба в жизни...
   - Ну?
   - Не знаю, не могу ничего сказать...
   Корнев помолчал и огорченно прибавил:
   - Вероятно, выйдете замуж... Аглаида Васильевна подыщет вам жениха... важного...
   - Никогда, - рассмеялась Наташа, - мама никогда нас не будет стеснять в выборе, - не она, а я буду искать. Все это, впрочем, глупости... Наши, верно, уж встали; пойдемте к ним. А после чаю, если хотите, будем читать вслух.
   - Пожалуй.
   - Вальтера Скотта?
   - Ну что ж, Вальтера Скотта... А что?
   - "Айвенго".
   - Вы разве не читали?
   - Нет еще. Я мало читала.
   - Я тоже не читал...
   Оба весело рассмеялись.
   Когда Наташа и Корнев пришли, Аглаида Васильевна уже сидела за чайным столом.
   Прищурившись на подходивших, она тихо, добродушно сказала Зине:
   - У моей Наташи отвратительный вкус.
   Зина оторвалась от книги, вскользь посмотрела на праздничное лицо Корнева, и ей вдруг стало жаль его. Она ответила:
   - Здесь вкус не играет никакой роли.
   - Пожалуйте, - предупредительно встретил Корнева Степан, подавая ему стул.
   - Очень вам благодарен, - расшаркался перед ним Корнев. И когда все рассмеялись, он прибавил полушутя, полураздраженно: - Он на меня производит, знаете, такое же впечатление, как и ваши картины... Мне все кажется, что он выскочил из какой-то рамки и бегает, пока его не усадят назад. Я решил отучивать его от любезностей двойной любезностью.
   Наташа не могла видеть без смеха, как Корнев приводил в исполнение свой план. Это смешило всех. Корнев раздраженными глазами стерег Степана и чуть что - сам спешил ему на помощь. "Степан, блюдечко дай..." - и Корнев стремительно бросался к блюдечку, расшаркивался перед озадаченным Степаном и подавал кому следовало блюдечко. Наташа уже прямо плакала от смеха. По временам она поднимала голову, и Корнев спешил выкинуть какую-нибудь новую штуку. Он расшалился до того, что, когда Степан все-таки успел ему что-то подать, вскочил и протянул ему руку. Степан сперва опешил, затем бросился целовать руку.
   - Не надо, - с комическим достоинством ответил Корнев, ограничившись пожатием.
   - Он вам протянет когда-нибудь руку при гостях, - заметила Аглаида Васильевна.
   - Что ж? Поверьте, с удовольствием пожму.
   - Ну, я хотела бы посмотреть.
   - Да могу вас уверить... да накажи меня бог... да лопни мои глаза.
   Сама Аглаида Васильевна не могла удержаться от смеха.
   - Мне нечего и спрашивать, как вам понравилась деревня, - обратилась она к Корневу.
   - Совершенно справедливо, - ответил он, - я никогда еще себя таким теленком не чувствовал.
   Он сделал несколько туров по террасе и запел:
   Невольно к этим грустным берегам
   Меня влечет неведомая сила.
   Он пел верно и в высшей степени выразительно.
   - У вас прекрасный голос, - похвалила Зина.
   - Откуда это? - спросила Наташа.
   - Есть такая опера: "Русалка"... слова Пушкина.
   - Пропойте все.
   - С удовольствием, если нравится.
   Оказалось, Корнев знал много романсов и арий.
   Вместо чтения все время до обеда прошло в пении, причем то Зина, то Наташа аккомпанировали Корневу. Он и сам играл с удовольствием, хотя медленно разбирал ноты. В антрактах он не оставлял своих комичных выходок, и Степан представлял для него в этом отношении неиссякаемый источник.
   - У вас большой юмористический талант, - заметила Аглаида Васильевна.
   - Мне говорили, что я мог бы сделать карьеру на этом поприще.
   - Отчего же вы не делаете? - спросила Наташа.
   - Отчего вы в монастырь не идете? - повернулся к ней Корнев и, увидя вспыхнувшее лицо Наташи, быстро проговорил уже серьезно: - В монастырь... в оперу... всех нас, наверное, куда-нибудь тянет, но все идут одной дорогой: наше время ремесленное, да и дело наше маленькое, и мы маленькие - нечего и соваться с суконным рылом в калашный ряд.
   - При чем тут это, - возмутилась Зина, - если у вас есть талант.
   - Талант положительно есть, - поддержала ее Аглаида Васильевна, - но, конечно, сперва надо сделать свое прямое дело...
   - Э-э! - перебила Зина, - так и пойдет шаг за шагом...
   - Я согласна с Зиной, - сказала Наташа.
   - И я согласна, - присоединилась Маня.
   Тринадцатилетняя Маня произнесла это серьезно, как взрослая. Зине резнуло ухо, и она заметила:
   - Ты еще, Маня, слишком мала, чтобы высказывать свое мнение о таких вещах.
   - Отчего мне не высказывать? - Маня сделала спокойно-пренебрежительное движение плечами. Она смотрела, наклонив голову, своими круглыми какой-то красивой птицы глазами, и на ее тоненьком и бледном лице играло что-то вызывающее и дразнящее.
   - Оттого, что тебе тринадцать лет.
   - Мне будет и больше, - ответила Маня и, властно тряхнув головой, рассмеялась.
   Ее смех выходил каким-то звуком "кар", легким, гортанным, мягким и веселым.
   - Вы заметили, - обратился Корнев к Аглаиде Васильевне, - как смеется Марья Николаевна? и приятно, и вместе с тем неприятно: этот несимпатичный гортанный звук напоминает какую-то птицу... Какую птицу?
   - Ворону, - ответила Аглаида Васильевна.
   - Совершенно верно...
   - Ха-ха-ха! Маня, благодари!
   - "Кар!"
   - Но так же, как вот иногда урод напоминает красавицу... Я вот так похож на свою мать.
   - Ну, нечего скромничать.
   - Да я вовсе не скромничаю. Но если бы я не сознавал, кто я и что я, то заслуживал бы презрения... - с комичным достоинством произнес Корнев и затем сильно и выразительно запел:
   Гей, выводите, та и выводите
   Та на ту высоку могылу,
   А с тыи могылы
   Видна вся Вкраина...
   - Нет, положительно я никогда себя так не чувствовал, как у вас.
   - Это высшая любезность хозяйкам, - улыбнулась Аглаида Васильевна.
   - Это не любезность, это правда, - резко перебил Корнев.
   - Тем приятнее... Но где пропадает Тёма?
   - Я его видела в саду, а потом не знаю, куда он ушел, - ответила Маня.
   - Он ушел к батюшке, - сказал, входя и конфузливо садясь, Сережа.
   - Ах, кстати, покажите мне капеллу вашего прапрадедушки.
   - Только пра, - сказала Зина.
   Все пошли в капеллу.
   В низкой длинной комнате возвышался у противоположной стены помост, стоял тяжелый четырехугольный стол, вместо образов - распятия, - и русские и католические, и в центре других большое, темное, с очень большим выпуклым изображением черепа. В разноцветные окна пробивался свет, бледно играя на всех предметах. На подставке лежала бархатная малиновая шапочка.
   - Ничего особенного, - резюмировал свои впечатления Корнев, останавливаясь перед изображением мадонны. Это было изображение прекрасной женщины с золотистыми волосами и глазами почти круглыми, необыкновенно выразительными: что-то было доброе, ласковое, своеобразное в этих глазах, во всем лице и позе.
   - Вот Марья Николаевна! - воскликнул Корнев.
   - Правда, похожа? - спросила Зина.
   - Поразительно.
   - Это портрет прабабушки... Она умерла молодой... Прадедушка где-то в Италии заказал этот портрет.
   - Замечательная работа!
   - Говорят, замечательная.
   - А вот и мы все, - обратила внимание Корнева Наташа на другую картину, где был изображен Христос, благословляющий детей. В числе детей были все дети Аглаиды Васильевны. Наташа, маленькая, стояла лицом к зрителю, вбок к Христу, и смотрела в упор своими большими черными глазами.
   Корнев чрезвычайно долго всматривался.
   - У вас всегда были большие черные глаза, - произнес он.
   - Вы очень наблюдательны, - прошлась на его счет Зина.
   Над картиной было кругом написано: "Если не будете как дети - не войдете в царство небесное".
   - В каком смысле? - спросил Корнев Аглаиду Васильевну.
   - В самом прямом.
   - Отличительная черта детей, - проговорил Корнев, принимаясь за ногти и касясь на Аглаиду Васильевну, - их прямолинейная логика.
   - Чистая, - вставила Аглаида Васильевна.
   - Конечно.
   - К обеду пришел Карташев.
   - Ну, что отец Даниил?
   - Ничего.
   - Вот от него всегда такие сведения, - заметила Зина.
   - Ну, пойди сама, - огрызнулся Карташев.
   - Конечно, пойду.
   - Он сам придет после обеда, - сказал Карташев.
   - Постарел? - спросила Аглаида Васильевна.
   - Нет, все такой же.
   - А я все-таки на вашем месте сделалась бы актером, - заговорила Маня, садясь против Корнева.
   - Ну, вот ты так и сделай, - усмехнулась Зина, - кстати, у тебя голос, кажется, будет, - поступай в оперу.
   - Если будет, то и поступлю.
   - Только если первоклассный, - прибавила Аглаида Васильевна.
   - Первоклассным у всех быть не может, - вмешался Корнев.
   - В таком случае незачем и поступать.
   - А я все-таки поступлю.
   - Даже если мама против?
   - А если мне хочется?
   - Очень грустно в таком случае.
   Корнев скорчил Мане гримасу. Маня заглянула ему в лицо, как бы ища ответа.
   - Я бы подождала, пока все умрут.
   - Ну, тогда делайте, что хотите, только на могилу ко мне не ходить...
   - А я приду, - сказала Маня, лукаво и в то же время просительно глядя на мать, так что Аглаида Васильевна ласково усмехнулась.
   - Дурочка ты...
   - Гм! Гм! - заерзал Корнев.
   Маня весело смотрела на него.
   - Вот никогда не думала, чтобы вы были такой веселый, - сказала Зина.
   - Мне теперь кажется, что я всегда такой.
   - Вы всегда вот какой...
   Зина исподлобья посмотрела, грызя ногти.
   - Нет, это уж Наташа пусть представит, - сказала Аглаида Васильевна, она замечательно вас копирует.
   - Вот как... много чести!.. не знал... Пожалуйста...
   - Я не умею.
   - Ну... пожалуйста... умоляю... на коленях прошу.
   Корнев закончил отчаянной рожей.
   - Кар! - передразнил он Маню.
   - У вас хороший "подражательный талант", - кивнула ему Наташа.
   - Вы похожи, говорите, на вашу маму? - спросила Маня и, подняв головку, лукаво ждала ответа.
   - И это в тринадцать лет! - воскликнул Корнев. - О, благодарю тебя, создатель, что к ее времени я уж буду стариком.
   - К ее времени вы начнете только жить, - улыбнулась Аглаида Васильевна.
   - А теперь, позвольте узнать, что мы делаем?
   - А теперь вы только скользите по поверхности жизни.
   - Как водяные пауки, - вставила Зина.
   - Понимаю, - ответил Корнев и, повернувшись к Мане, сказал: - Во всяком случае, вы замечательно оригинальная... И что-то мне напоминаете... я никак не могу выразить... Вы видали картины Рубенса, Рембрандта... Я одинаково не видал ни одной картины ни того, ни другого, но это все равно... А вот это "кар" я уж окончательно не знаю, чему приписать.
   - Вороне же, - напомнила Зина.
   - Да ведь оказалось, что ворона так же похожа на Марью Николаевну, как я на мать... Так, если не ошибаюсь? Я скорее бы сравнил вот... есть такой инструмент... я его тоже никогда не видал... Я, кажется, начинаю совсем уж чушь нести...
   Степан поднес Корневу блюдо с пирожным.
   - Благодарю покорно... Дай бог вам и вашим деткам много лет здравствовать.
   Корнев вскочил и раскланялся перед Степаном.
   - И вам, сударь, дай бог... милостивую хозяйку, так чтоб, как наши барышни, красавица была, да деток кучу.
   - Мой друг, это... это... благодарю... Позвольте мне с вами облобызаться?!
   Корнев вытер салфеткою рот и торжественно расцеловался со Степаном.
   Степан принял это за чистую монету и, довольный, удовлетворенный, понес блюдо дальше. Лицо Степана было так серьезно и торжественно, что было неловко и смеяться. Все наклонили головы, чтоб спрятать свои улыбки.
   - А ведь наступят когда-нибудь такие отношения, - заговорил Карташев.
   - В раю такой Степан, может быть, выше нас с тобой, мой друг, займет место, - убежденно произнесла Аглаида Васильевна.
   - На этом основании нельзя ли ему предложить маленький уголок за этим столом? - сказал Корнев.
   - Здесь нельзя, - твердо ответила Аглаида Васильевна.
   - Маленькая как будто непрямолинейность... Я вспомнил надпись в капелле.
   - Вы, конечно, знаете, откуда эта надпись? Ну, там же: "Рабы, повинуйтеся господам своим".
   - Рабов уже нет, теперешний раб имеет в кармане деньги и завтра сам будет иметь рабов.
   - И будет...
   - Чему же в таком случае повиноваться? - огрызнулся Карташев. Капиталу?
   - И рад... Выберите лучше другую тему...
   - Отчего же? и эта интересна, - настаивал сын.
   Из-за стола встали.
   - Интересная, но не для меня.
   Карташев продолжал упорствовать.
   - Тёма, а если я не хочу? - уже сухо спросила Аглаида Васильевна.
   Карташев насмешливо поклонился.
   - Позвольте, я его выведу, - предложил Корнев, заминая надвигающуюся размолвку. - Зинаида Николаевна, сыграйте нам марш.
   И под звуки марша Корнев увел упиравшегося Карташева.
   - Ну, иди... - ласково не то понуждал, не то уговаривал он приятеля.
   Пройдя несколько комнат, Корнев воскликнул: "О господи! я лопну, так наелся", - и с размаху упал в кресло.
   Вошел Сережа и, стоя у двери, смотрел на брата и Корнева.
   - Что вы, молодой человек, конфузитесь все? - спросил Корнев, подходя и встряхивая Сережу за его худенькие руки.
   - Я не конфужусь.
   - Вы вот берите пример с этого нахала... Право.
   Корнев показал на Карташева. Карташев, снова повеселевший, проговорил: "Бери пример!" - подпрыгнул и упал на диван.
   - Вот так? - спросил Корнев, падая на другой диван.
   Он поднялся, посмотрел на Карташева и, весело рассмеявшись, опять откинулся на спину и заболтал ногами.
   - Очень мило! - произнесла Маня, заглядывая и скрываясь.
   - Mille pardons...*
   ______________
   * Тысяча извинений... (франц.)
   - Я буду спать... - сказал Карташев.
   - Неужели будешь? - живо спросил Корнев.
   Карташев не ответил.
   - А я чем хуже?
   Корнев повернулся на бок и закрыл глаза. Через несколько минут оба уже спали.
   - Спят, - осторожно заглянула Маня. За ней заглянули Наташа и Сережа...
   - Спят, - прошептала Наташа, входя на цыпочках на террасу.
   - Надо ставни закрыть, - сказала Аглаида Васильевна. - Сережа, позови Степана... Очень симпатичный Корнев и деликатный, несмотря на кажущуюся резкость.
   - Он деликатный, - согласилась Зина, - это в городе, в компании Рыльского, Долбы...
   - Он всегда был деликатный, - горячо вступилась Наташа. - Он замечательно отзывчивый, остроумный...
   Зина улыбнулась и закрылась книгой.
   - Пожалуйста, не думай... я вовсе в него не влюблена.
   - Я вовсе ничего не думала...
   - Дети, - остановила Аглаида Васильевна, - пожалуйста, без этих ужасных мещанских слов: "влюблена". Кто в ваши годы бывает влюблен?
   - Конечно, - согласилась Наташа, - симпатичный человек, и я очень рада, что он гостит... Степан, осторожно закрой у папиной комнаты ставни - они в голубой... Не стучи.
   Степан для меньшего шума пошел на цыпочках. Маня, перегнувшись, весело его наблюдала.
   - Некрасивый Корнев, - проговорила она, - вот Рыльский красивый.
   Корнев проснулся первый и не сразу сообразил, где он. В щели пробивались уже низкие лучи солнца и густой золотистой пылью играли полосами по дивану и стенам; виднелся кусочек голубого неба и весело манил к себе. Корнев с удовольствием потянулся, оглядывая в полумраке уже знакомую обстановку голубой диванной.
   - Ты... черт... спишь?
   Карташев открыл глаза.
   - Не сплю, дьявол.
   - Мне кажется, что я здесь уж сто лет безвыездно живу. Тебе не кажется? Квасу бы.
   - Крикни.
   Корнев помолчал и вдруг заорал:
   - Дьяволы, квасу!
   - Слушаю-с, - ответил за дверью Степан.
   - О! - рассмеялся Корнев и даже поднялся. Потом опять лег.
   Когда Степан принес квас, Корнев сел на диван, взял стакан, выпил залпом и крякнул. Он облокотился руками о колени и так остался.
   - Еще прикажете?
   - Нет, спасибо.
   Но так как Степан все еще стоял в ожидании, то Корнев громко, немного раздраженно повторил:
   - Спасибо... не хочу.
   Степан ушел, а Корнев продолжал сидеть в той же позе, наблюдая с интересом самого себя: действительно ли он ни о чем не думает?
   - Окончательное бревно... ни одной мысли... И черт с ними! - Он величественно поднялся, наскоро оправил костюм и, с засунутыми в карманы руками, с откинутой головой, напевая что-то себе под нос, пошел по комнатам. В миниатюре это был теперь вылитый портрет своего отца. Он нашел Зинаиду Николаевну в одной из комнат в углу, в удобном кожаном кресле.
   - Читать изволите? - осведомился как-то небрежно Корнев.
   - Да, - ответила Зина.
   - Что-с?
   - Жорж Занд: "Орас".
   - Так-с... Не читал.
   - Выспались?
   Как бык... Pardon за выраженье... Сегодня в голову всё особенные какие-то лезут...
   - Вы никогда не стеснялись, кажется, в выражениях.
   - Вы думаете? Тем лучше... Нет, я окончательно в каком-то ошалелом состоянии. Мне кажется, что все это мое, что я здесь вечно жил и в моем распоряжении и жизнь и смерть или, по крайней мере, тысяча душ. Это много или мало?
   - Не знаю.
   - У вашей маменьки сколько было?
   - Не знаю.
   Корнев подумал.
   - Вы не находите, что я как будто поглупел?
   Зина рассмеялась.
   - Не знаю.
   - Вы, кажется, тоже находитесь в каком-то особенном состоянии незнания. Нет, я теперь положительно убеждаюсь, что я поглупел. Тем лучше: глупцам принадлежат радости жизни... Это я сказал или великий философ? С точки зрения высшей философии, еще вопрос открытый: кто менее гениален глубочайший философ с вопросами, которых не решит, или величайший глупец, который не думает о них... Это шекспировская глубина, или я олух царя небесного.
   - Это со сна, - рассмеялась Зина.
   - Сосна? Не олух, а сосна... Гм!
   - Вы в каком-то особенном ударе...
   - Да, я кончу тем, если буду продолжать так, что выйду из гимназии и поступлю в полк.
   - Прекрасная карьера!
   - Я так и думал. Не смею больше утруждать вашего превосходительства... Pardon, я думал, что я уже в полку вашего супруга... Знаете, анфилада комнат... Аглаида Васильевна что изволит делать?
   На балконе с батюшкой.
   - Говоря простым жаргоном - "с попом"... Наталья Николаевна?
   - В саду.
   - Честь имею...
   Корнев с заложенными руками пошел дальше.
   - Я положительно чувствую себя как дома, - оглянулся он в дверях.
   - И отлично, - ответила Зина.
   - Очень рад...
   - У нас есть, - вернулся Корнев, - один родственник, старичок. Он сошел с ума, то есть не с ума, а забыл всех. Придет к нему дочь: "Здравствуйте, папаша". - "Позвольте узнать: с кем имею честь говорить?" - "Я ваша дочь". "Очень рад... а ваша мамаша кто?"
   Зина положила книгу на колени, откинулась в кресло и тихо, беззвучно смеялась.
   - Я пойду знакомиться с батюшкой: "Очень рад, а ваша мамаша кто?"
   Зина пошла за ним. Выйдя на балкон, Корнев несколько мгновений стоял и смотрел на батюшку и Аглаиду Васильевну.
   - Товарищ моего сына.
   - Очень рад, - проговорил Корнев и покосился на Зину.
   Та едва удержалась от смеха и поспешила скрыться в комнаты.
   Отец Даниил, маленький, с косичкой, с большим вздернутым носом и грубым крестьянским лицом, осторожно придерживая кресло, почтительно поздоровался с Корневым.
   - Выспались? - спросила Аглаида Васильевна.
   - Благодарю вас, - ответил величественно Корнев и, засунув руки, стал спускаться по ступенькам в сад.
   Он шел, мурлыкая какую-то песню, и бессознательно отдавался прелести чудного вечера. Сквозь деревья вырывались брызги последних лучей и, казалось, осыпали сад облаками золотой пыли. Где-то хлопал бич, несся чей-то голос, мычал возвращавшийся скот, а еще дальше, где-то в степи, замирала тихая, нежная, полная грусти и мелодии малороссийская песня. Корнев подошел к пруду и долго смотрел вдаль на греблю, на поникшие ветлы, на золотую поверхность пруда и отраженное с белыми облаками небо, вдыхал в себя с новой силой поднимавшийся аромат сада, тот особенный аромат смолистого, старого, густо поросшего сада, который смешивался теперь с сухим ароматом далекой степи. Корнев опустил голову на грудь и задумался; какие-то неясные, сладкие думы неслись легко, ласкали душу и рисовали жизнь в какой-то сказочной, волшебной перспективе. Идеалы жизни вставали в чудных, красивых образах и манили к себе. Корнев поднял голову и, точно проснувшись, оглянулся. Он не отдавал себе отчета: он положительно забылся в каком-то очаровании... Он ли это? Мог ли он думать, что с ним может произойти что-либо подобное? Может быть, он способен теперь читать и стихи Фета? Что это: недостаточная способность смертного или высший порыв человеческого организма?
   "Какая ерунда", - подумал Корнев, проведя рукой по лицу.
   Между деревьями на скамеечке сидела Наташа, и Корнев только теперь заметил ее. При виде Наташи новая волна радости охватила его.
   - Я не заметил вас, - сказал он.
   - А я видела и знаю, о чем вы думали.
   - Я не думал... я стоял...
   - И наслаждались природой.
   Наташа сидела, облокотившись о дерево, и в рамке зеркального пруда, в огне заходящего солнца казалась каким-то воздушным видением.
   - Да, откровенно говоря, я совсем охвачен, очарован, подавлен... и просто нет меня. Хочу чувствовать и не могу. Думаю, и как будто не я это думаю... так кто-то, где-то... Нет, положительно такого чувства я еще не переживал. Знаете, в воспоминании и поездка наша кажется мне каким-то сплошным очарованием: мне кажется, я бог знает куда уже уехал из города. Нет, надо Тёму сюда. Он там спит и пропускает прелесть...
   - Засыпающего дня?
   - Да... засыпающего под какую-то тихую, особенную, непрерывную музыку какого-то полного без конца оркестра. Вы замечаете? Еще немножко, и я начну стихами говорить.
   - Ведите Тёму.
   Карташев, проснувшись, лежал и думал об Одарке. Она ему приснилась, и взгляд ее глаз он еще ощущал в душе. Из гостиной доносилась музыка Мани, игравшей "La donna e mobile". Он вспомнил, как, бывало, в детстве, сидя на окне, под вечер, любил слушать шарманку, игравшую эту арию; кусок сыра был так вкусен, и так нежно-тоскливо замирала последняя нота в гаснувшем дне... Он встал, вышел в другую комнату и, наткнувшись на открытую книгу о Данте, увидел стихи, присел и начал читать. Ему понравились две строчки, и он, сидя же, их выучил. Еще одни были длинные стихи, они тоже пришлись ему по вкусу, и он принялся и за них.
   - Ты не спишь? Я думал, ты спишь, - сказал, входя, Корнев. - Идем на пруд. Ты, как поэт, совсем ошалеешь.
   - Какой я поэт? - обиделся Карташев.
   - Ну, брось... Я совсем в каком-то особенном состоянии. Ничего подобного я не видал... Действительно, природа имеет свою неизъяснимую прелесть.
   - Природа... а любовь?
   - Рыло!
   Когда они пришли на пруд, солнце уже село, и весь запад горел прозрачным, красным огнем. В этом огне, в красном просвете, деревья точно замерли. С пруда слетела позолота, но пурпур запада еще фантастичнее отражался в зеркальной поверхности. Легкая дымка подымавшегося тумана смешалась с отражением, сливалась с окружавшими предметами и придавала им ту таинственную прелесть, когда действительность уже сливается с прихотливыми и нежными узорами фантазии. Карташев потянул в себя всей грудью воздух и какими-то пьяными глазами смотрел вокруг. Одарка чувствовалась в каждом штрихе.
   Он начал декламировать только что выученные итальянские стихи.
   - Так и есть: сразу на разных языках начал, - сказал Корнев. - Ну переведи.
   - "Я так устроен, что пишу, когда меня вдохновляет любовь; смотря по тому, что она диктует внутри меня самого, я то и повторяю".
   - Откуда это?
   - Из Данте.
   - Ты разве знаешь итальянский язык?
   - Я не знаю его, но я знаю, что это мой девиз в жизни.
   - Но у Данте, - сказала с грустью Наташа, - была только одна Беатриче.
   - У него будет их двести! - махнул рукой Корнев.
   - Двести?! - спросил Карташев. - Ах, черт возьми! Мефистофель, ты должен быть здесь. Ты в этом огне. Ты зажигаешь кровь очарованьем. И жги! Давай мне все, что может дать жизнь, и, черт с тобой, плачу тебе вечностью!
   - Безумный Тёма, - произнесла, подымаясь в каком-то ужасе, Наташа, точно Мефистофель уже стоял перед ее братом.
   - О да! да! - весело закричал Карташев. - Одно мгновение без удержу, чтоб все охватить, всю жизнь, все постигнуть, и к черту ее, как негодную больше дрянь!
   Корнев не мог не отнестись критически:
   - Так для чего тебе это мгновенье? для личных целей?
   В кустах, по дороге в деревню, вдруг мелькнула Одарка. Сердце Карташева замерло в истоме.
   - Но любить все-таки нужно? - загадочный, счастливый, сверкнул он глазами, - если любовь в сердце - мир побежден!!
   - Любовь, любовь! - недовольно заметила, появляясь, Аглаида Васильевна, - вы, господа, совсем опьянели.
   - Какие глупости тут Тёма говорил, если б ты знала, - сказала Наташа, совсем с ума сошел!
   Взгляд Карташева ушел в небо и остановился на горевшем облаке.
   - Мама, смотри в небо: вон лев держит в зубах какую-то девушку... вон тает, расходится... корона... гроб... Это моя судьба! Женщины! В них царство и смерть, ужасная смерть... смерть искупленья. Согласен! Смерть, какую только может выдумать человеческая фантазия...
   - Тёма, глупости! - прикрикнула Аглаида Васильевна.
   - Да, да! Я должен погибнуть, иначе из меня ничего не выйдет.
   - Он совсем с ума сходит, - любуясь братом, заметила Наташа.
   - Дай пульс, - серьезно сказал Корнев и, сделав озабоченный вид, стал щупать пульс.