Страница:
сотня. Из игроков ни у кого столько не было, чтобы идти
ва-банк, а Вейвода даже весь вспотел. Только и было слышна:
"Маленькая, плохонькая, сюда". Игроки ставили по пятерке и все
время проигрывали. Один трубочист так разошелся, что сбегал
домой за деньгами, и, когда в банке было больше чем полторы
сотни, пошел ва-банк. Вейвода хотел избавиться от банка и, как
позже рассказывал, решил прикупать хоть до тридцати, чтобы
только не выиграть, а вместо этого сразу купил два туза. Он
сделал вид, будто у него ничего нет, и нарочно говорит:
"Шестнадцать". А у трубочиста всего-навсего оказалось
пятнадцать. Ну, разве это не невезение! Несчастный старик
Вейвода побледнел, вид у него был жалкий, а вокруг уже стали
поругиваться и перешептываться, что, дескать, передергивает и
что его как-то раз уже били за нечистую игру, хотя на самом
деле это был самый честный игрок. В банк сыпались крона за
кроной. Там уже скопилось пятьсот крон. Тут и трактирщик не
выдержал. У него как раз были приготовлены деньги для уплаты
пивоваренному заводу. Он их вынул, подсел к столу, сперва
проиграл два раза по сто крон, а потоп зажмурил глаза,
перевернул стул на счастье и заявил что идет ва-банк. "Играем в
открытую!" -- сказал он. Старик Вейвода, кажется, все на свете
отдал бы за то чтобы проиграть. Все удивились, когда ему пришла
семерка и он оставил ее себе. Трактирщик ухмыльнулся в бороду
-- у него было двадцать одно. Старику Вейводе пришла вторая
семерка, и опять он ее себе оставил "Теперь придет туз или
десятка,-- заметил со злорадством трактирщик.-- Готов голову
прозакладывать, пан Вейвода, что вам пришел капут". Все затаили
дыхание. Вейвода тянет, и появляется... третья семерка.
Трактирщик побледнел как полотно (это были его последние
деньги) и ушел на кухню. Через минуту прибегает мальчонка,-- он
был у него в ученье,-- кричит, чтобы мы скорей сняли
трактирщика: хозяин-де весит на оконной ручке. Вынули мы его из
петли, воскресили и сели играть дальше. Денег ни у кого уже не
было -- все деньги лежали в банке у Вейводы. А Вейвода знай
свое "маленькая, плохонькая, сюда", и счастлив бы все спустить,
но должен был открывать карты и выкладывать их на стол не мог
он смошенничать и перебрать нарочно. Все просто обалдели от
того, как ему везло. Уговорились: если не хватит наличных,
играть под расписки. Игра продолжалась несколько часов, и перед
старым Вейводой росли тысячи за тысячами. Трубочист был должен
в банк уже больше полутора миллионов, угольщик из Здераза --
около миллиона, швейцар из "Столетнего кафе"-- восемьсот тысяч
крон, а фельдшер -- больше двух миллионов. В одной только
тарелке, куда откладывали часть выигрыша для трактирщика, на
клочках бумаги было более трехсот тысяч. Старик Вейвода
пускался на всякие штуки: то и дело бегал в уборную и каждый
раз давал за себя метать кому-нибудь другому, а когда
возвращался, ему сообщали, что выиграл он и что ему пришло
двадцать одно. Послали за новой колодой, но и это не помогло.
Когда Вейвода останавливался на пятнадцати, у партнера было
четырнадцать. Все злобно глядели на старого Вейводу, а больше
всех ругался мостовщик, который всего-то-навсего выложил
наличными восемь крон. Этот откровенно заявил, что человеку
вроде Вейводы не место на белом свете и что такому нужно
наподдать коленкой, выкинуть и утопить, как щепка. Вы не можете
себе представить отчаяние старика Вейводы. Наконец ему в голову
пришла идея. "Мне нужно в отхожее место,-- сказал он
трубочисту.-- Сыграйте-ка за меня". И так, без шапки, выбежал
прямо на Мыслиховую улицу за полицией, нашел патруль и сообщил,
что в таком-то и таком-то трактире играют в азартные игры.
Полицейские велели ему вернуться в трактир и сказали, что
придут за ним следом. Когда Вейвода вернулся, ему объявили, что
за это время фельдшер проиграл свыше двух миллионов, а швейцар
-- свыше трех. А в тарелку для трактирщика положили расписку на
пятьсот тысяч. Скоро ворвались полицейские. Мостовщик крикнул:
"Спасайся, кто может!" Но было уже поздно. На банк наложили
арест и всех повели в полицию. Здеразский угольщик оказал
сопротивление, и его увезли в "корзинке". В банке было больше
чем на полмиллиарда долговых расписок и полторы тысячи крон
наличными. "Ничего подобного я до сих пор не видывал,-- сказал
полицейский инспектор, увидя такие головокружительные суммы.--
Это почище, чем в Монте-Карло". Все, кроме старика Вейводы,
остались в полицейском комиссариате до утра. Вейводу, как
доносчика, отпустили и обещали ему, что он получит в качестве
вознаграждения законную треть конфискованного банка, свыше ста
шестидесяти миллионов крон. Старик от всего этого рехнулся и
утром ходил по Праге и дюжинами заказывал себе несгораемые
шкафы... Вот это называется -- повезло в карты!
Тут Швейк пошел варить грог. К ночи фельдкурат, которого
Швейк с трудом отправил в постель, прослезился и завопил.
-- Продал я тебя, дружище,-- всхлипывал он,-- позорно
продал. Прокляни меня, ударь -- стою того! Отдал я тебя на
растерзание. В глаза тебе не смею взглянуть. Бей меня, кусай,
уничтожь! Лучшего я не заслужил. Знаешь, кто я?
И, уткнув заплаканную физиономию в подушку, он тихим,
нежным голосом протянул:
-- Я последний подлец...-- и уснул, словно ко дну пошел.
На другой день фельдкурат не смел поднять глаз на Швейка,
рано ушел из дому и вернулся только к ночи вместе с толстым
пехотинцем.
-- Швейк,-- сказал он, по-прежнему не глядя на Швейка,--
покажите ему, где что лежит, чтобы он был в курсе дела, и
научите его варить грог. Утром вы явитесь к поручику Лукашу.
Швейк со своим преемником приятно провел ночь за
приготовлением грога. К утру толстый пехотинец еле держался на
ногах и бурчал себе под нос невероятную смесь из разных
народных песен: "Около Ходова течет водичка, наливает нам моя
милая красное пиво. Гора, гора высокая, шли девушки по дорожке,
на Белой горе мужичок пашет..."
-- За тебя я не боюсь,-- сказал Швейк.-- С такими
способностями ты у фельдкурата удержишься.
Итак, первое, что увидел в это утро поручик Лукаш, была
честная, открытая физиономия бравого солдата Швейка, который
отрапортовал:
-- Честь имею доложить, господин обер-лейтенант, я -- тот
самый Швейк, которого господин фельдкурат проиграл в карты.
Институт денщиков очень древнего происхождения. Говорят,
еще у Александра Македонского был денщик. Во всяком случае, не
подлежит сомнению, что в эпоху феодализма в этой роли выступали
оруженосцы рыцарей. Кем, скажем, был Санчо Панса у Дон-Кихота?
Удивительно, что история денщиков до сих пор никем не написана.
А то мы прочли бы там, как альмавирский герцог во время осады
Толедо с голода съел без соли своего денщика; об этом герцог
сам пишет в своих воспоминаниях и сообщает, что мясо его слуги
было нежным, мягким и сочным и по вкусу напоминало нечто
среднее между курятиной и ослятиной.
В одной старой швабской книге о военном искусстве мы
находим, между прочим, наставление денщикам. В старину денщик
должен был быть благочестивым, добродетельным, правдивым,
скромным, доблестным, отважным, честным, трудолюбивым,--
словом, идеалом человека. Наша эпоха многое изменила в
характере этого типа. Современный денщик обыкновенно не
благочестив, не добродетелен, не правдив. Он врет, обманывает
своего господина и очень часто обращает жизнь своего начальника
в настоящий ад. Это -- льстивый раб, придумывающий самые
коварные трюки, чтобы отравить жизнь своему хозяину. Среди
нового поколения денщиков уже не найдется самоотверженных
существ вроде благородного Фернандо, денщика альмавирского
герцога, которые позволили бы своим господам съесть себя без
соли. С другой стороны, мы видим, что в борьбе за свой
авторитет -- в борьбе не на жизнь, а на смерть со своими
денщиками -- начальники прибегают к самым решительным мерам.
Иногда дело доходит до настоящего террора. Так, в 1912 году в
Граце происходил процесс, на котором выдающуюся роль играл
некий капитан, избивший своего денщика до смерти. Тогда капитан
был оправдан, потому что проделал этот эксперимент всего лишь
во второй раз. По мнению таких господ, жизнь денщика не имеет
никакой цены. Денщик -- вещь, часто только чучело для оплеух,
раб, прислуга с неограниченным числом обязанностей. Не
удивительно, если такое положение принуждает раба быть
изворотливым и льстивым. Его муки на нашей планете можно
сравнить только со страданием слуг -- мальчишек в ресторанах в
старое время; у них чувство порядочности развивали
подзатыльниками и колотушками.
Бывают, впрочем, и такие случаи, когда денщик возвышается
до положения любимчика у своего офицера и становится грозой
роты и даже батальона. Все унтеры стараются его подкупить. От
него зависит отпуск. Он может походатайствовать, чтобы при
рапорте все сошло хорошо.
Во время войны эти фавориты часто награждались большими и
малыми серебряными медалями за доблесть и отвагу.
В Девяносто первом полку я знал несколько таких. Один
денщик получил большую серебряную за то, что умел восхитительно
жарить украденных им гусей. Другой был награжден малой
серебряной за то, что получал из дому чудесные
продовольственные посылки и его начальник во время самого
отчаянного голода обжирался так, что не мог ходить.
Подавая рапорт о представлении своего денщика к
награждению медалями, этот начальник выразился так:
"В награду за то, что в боях проявлял необычайную
доблесть и отвагу, пренебрегал своей жизнью и не отходил ни на
шаг от своего командира под сильным огнем наступающего
противника".
А тот в это время обчищал курятники в тылу. Война изменила
отношения между офицером и денщиком, и денщик стал самым
ненавистным существом среди солдат. У денщика была целая банка
консервов, в то время как в команде одна банка выдавалась на
пять человек. Его фляжка всегда была полна рому или коньяку.
Целый день эта тварь жевала шоколад, жрала сладкие офицерские
сухари, курила сигареты своего начальника, стряпала и жарила
целыми часами и носила гимнастерку, сшитую лично ей по мерке.
Денщик был в самых интимных отношениях с ординарцем,
уделял ему обильные объедки со своего стола и делился с ним
своими привилегиями. К триумвирату присоединялся обыкновенно и
старший писарь. Эта тройка, живя в непосредственной близости от
командира, знала о всех операциях и стратегических планах.
Отделение, начальник которого дружил с денщиком командира
роты, было лучше других информировано обо всем. Если денщик
говорил: "В два часа тридцать пять минут улепетнем", то
действительно ровно в два часа тридцать пять минут австрийские
солдаты начинали отходить от неприятеля.
Денщик находился в самых интимных отношениях с полевой
кухней и с удовольствием околачивался у котла, заказывая себе
разные блюда, словно он сидел в ресторане и держал в руках
меню.
-- Я люблю грудинку,-- говорил он повару,-- а вчера ты дал
мне хвост. Да положи-ка мне в суп кусок печенки, знаешь ведь,
что я селезенку не жру.
Денщик был большим мастером создавать панику. Во время
бомбардировки окопов душа у него уходила в пятки. В таких
случаях он оказывался вместе со своим и офицерским багажом в
самом безопасном блиндаже и прятал голову под одеяло, чтобы его
не нашла артиллерийская граната. В эти минуты он желал только
одного: чтобы его командир был ранен и он вместе с ним попал бы
в тыл, как можно подальше.
Своими "секретами" он увеличивал панику. "Кажется, уже
собирают телефон",-- сообщал он конфиденциально по отделениям и
был счастлив, если мог потом сказать: "Уже собрали".
Никто не отступал с таким удовольствием, как он. В эти
минуты он забывал, что над его головой свистят снаряды и
шрапнель; не чувствуя усталости, он пробирался с багажом к
штабу, где стоял обоз. Большую симпатию он испытывал к
австрийскому обозу и с огромным удовольствием с ним ездил. На
худой конец он удовлетворялся и санитарными двуколками. Если же
ему приходилось идти пешком, он производил впечатление
человека, совершенно изничтоженного. В таких случаях он бросал
багаж своего офицера в окопах и волок только свое собственное
имущество.
Если случалось, что офицер, чтобы не попасть в плен,
спасался бегством, а денщик попадал в плен, то последний
никогда не забывал захватить с собой и офицерские вещи, которые
отныне становились его собственностью и которые он берег как
зеницу ока.
Я знал одного пленного денщика, который вместе с другими
прошел пешком от Дубно до самой Дарницы под Киевом. Кроме
своего походного мешка и мешка офицера, избежавшего плена, он
тащил еще пять различных ручных чемоданов, да два одеяла и
подушку, не считая узла, который он тащил на голове. Он
жаловался мне, что два чемодана у него отняли казаки.
Мне не забыть этого человека, который так маялся со своим
багажом по всей Украине. Это была живая экспедиторская подвода.
Я до сих пор никак не могу понять, как смог он все это унести,
тащить несколько сот километров на себе, потом доехать с этим
до самого Ташкента, зорко охранять каждую вещь... и умереть на
своих чемоданах от сыпного тифа в лагере для военнопленных.
В настоящее время денщики рассеяны по всей нашей
республике и рассказывают о своих геройских подвигах. Они-де
штурмовали Сокаль, Дубно, Ниш, Пиаву. Каждый из них --
Наполеон. "Вот я и говорю нашему полковнику: пусть, мол,
позвонит в штаб, что можно начинать".
В большинстве случаев денщики были реакционерами, и
солдаты их ненавидели. Некоторые из денщиков были доносчиками и
с особым удовольствием смотрели, когда солдата вязали.
Они развились в особую касту. Их эгоизм не знал границ.
Поручик Лукаш был типичным кадровым офицером сильно
обветшавшей австрийской монархии. Кадетский корпус выработал из
него хамелеона: в обществе он говорил по-немецки, писал
по-немецки, но читал чешские книги, а когда преподавал в школе
для вольноопределяющихся, состоящей сплошь из чехов, то говорил
им конфиденциально: "Останемся чехами, но никто не должен об
этом знать. Я -- тоже чех..."
Он считал чешский народ своего рода тайной организацией,
от которой лучше всего держаться подальше.
Но в остальном он был человек славный: не боялся
начальства и на маневрах, как это и полагается, заботился о
своей роте, поудобнее расквартировывая ее по сараям, и, часто
платя из своего скромного жалованья, выставлял солдатам бочку
пива.
Лукаш любил, когда солдаты на марше пели песни. Они должны
были петь, идя на учение и с учения. Шагая рядом со своей
ротой, он подтягивал:
А как ноченька пришла,
Овес вылез из мешка,
Тумтария бум!
Он пользовался расположением солдат, так как был на
редкость справедлив и не имел обыкновения придираться.
Унтеры дрожали перед ним. Из самого свирепого фельдфебеля
он в течение месяца делал агнца.
Накричать он мог, но никогда не ругался. Выбирал слова и
выражения.
-- Видите ли, голубчик, право же мне не хотелось бы вас
наказывать, но ничего не могу поделать, потому что от
дисциплины зависит боеспособность армии. Армия без дисциплины
-- "трость, ветром колеблемая". Если ваш мундир не в порядке, а
пуговицы плохо пришиты или их не хватает, то это значит, что вы
забываете свои обязанности по отношению к армии. Может быть,
вам кажется непонятным, почему вас сажают за то, что вчера при
осмотре у вас не хватало пуговицы на гимнастерке, за такую
мелочь, за такой пустяк, на который, не будь вы на военной
службе, никто бы и внимания не обратил? Но на военной службе
подобная небрежность по отношению к своей внешности влечет за
собой взыскание. А почему? Дело не в том, что у вас не хватает
пуговицы, а в том, чтобы приучить вас к порядку. Сегодня вы не
пришьете пуговицу и, значит, начнете лодырничать. Завтра вам
уже покажется трудным разобрать и вычистить винтовку,
послезавтра вы забудете в каком-нибудь трактире свой штык и,
наконец, заснете на посту-- и все из-за того, что с той
несчастной пуговицы вы начали вести жизнь лодыря. Так-то,
голубчик! Я наказываю вас для того, чтобы уберечь от наказания
более тяжелого за те провинности, которые вы могли бы совершить
в будущем, медленно, но верно забывая свои обязанности. Я вас
сажаю на пять дней и искренне желаю, чтобы на хлебе и воде вы
пораздумали над тем, что взыскание не есть месть, а только
средство воспитания, преследующее определенную цель --
исправление наказуемого солдата.
Лукашу уже давно следовало бы быть капитаном, но ему не
помогла даже осторожность в национальном вопросе, так как он
отличался слишком большой прямотой по отношению к своему
начальству и ни к кому не подлизывался.
Он родился в деревне среди темных лесов и озер южной Чехии
и сохранил черты характера крестьян этой местности.
Но если к солдатам Лукаш был справедлив и никогда к ним не
придирался, то по отношению к денщикам он был совсем иным: он
ненавидел своих денщиков, потому что денщики ему попадались
всегда самые негодные и подлые.
Он не считал их за солдат, бил их по морде, давал
подзатыльники, пытался воспитывать их и словом и делом. Он
безрезультатно боролся с ними много лет, то и дело менял и
всегда приходил к заключению: "Опять попалась подлая скотина!"
Своих денщиков он считал существами низшего порядка.
Животных Лукаш любил чрезвычайно. У него была гарцкая
канарейка, ангорская кошка и пинчер. Денщики, которых он часто
менял, обращались с этими животными не лучше, чем поручик с
ними самими, когда они учиняли ему какую-нибудь пакость.
Они морили голодом канарейку, один из денщиков выбил
ангорской кошке глаз, пинчера стегали, как только он попадался
под руку, и, наконец, один из предшественников Швейка отвел
бедного пса к живодеру на Панкрац, чтобы его там уничтожили, не
пожалев на это дело из своего кармана десять крон. А поручику
он доложил, что пес сбежал на прогулке. На следующий день этот
денщик уже маршировал с ротой на плацу.
Когда Швейк явился к Лукашу и заявил, что приступает к
своим обязанностям, поручик провел его к себе в комнату и
сказал:
-- Вас рекомендовал мне господин фельдкурат Кац. Надеюсь,
вы не осрамите его рекомендацию. У меня была уже дюжина
денщиков, и ни один из них не удержался. Предупреждаю, я строг
и беспощадно наказываю за каждую подлость и ложь. Я требую,
чтобы вы всегда говорили только правду и беспрекословно
исполняли все мои приказания. Если я скажу: "Прыгайте в огонь",
то вы должны прыгнуть в огонь, даже если бы вам этого не
хотелось. Куда вы смотрите?
Швейк с интересом смотрел в сторону, на стену, где висела
клетка с канарейкой. Услышав вопрос поручика, он устремил на
него свои добрые глаза и ответил милым, добродушным тоном:
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,-- это
гарцкая канарейка.
Прервав таким образом речь поручика, Швейк вытянулся во
фронт и не моргнув глазом уставился на поручика.
Поручик хотел было сказать резкость, но, видя невинное
выражение лица Швейка, произнес только:
-- Господин фельдкурат аттестовал вас как редкого болвана.
Думаю, он не ошибся.
-- Осмелюсь доложить, господин фельдкурат взаправду не
ошибся. Когда я был на действительной, меня освободили от
военной службы из-за идиотизма, общепризнанного идиотизма. По
этой причине отпустили из полка двоих: меня и еще одного,
капитана фон Кауница. Тот, господин поручик, идя по улице,
одновременно, извините за выражение, ковырял пальцем левой руки
в левой ноздре, а пальцем правой руки -- в правой. На учении он
каждый раз строил нас, как для церемониального марша, и
говорил: "Солдаты... э-э... имейте в виду... э-э... что
сегодня... среда, потому что... завтра будет четверг... э-э..."
Поручик Лукаш пожал плечами, не находя слов, и зашагал от
двери к окну мимо Швейка и обратно. При этом Швейк делал
"равнение направо" и "равнение налево",-- смотря по тому, где
находился поручик,-- с таким невинным видом, что поручик
потупил глаза и, глядя на ковер, сказал без всякой связи со
швейковскими замечаниями о глупом капитане:
-- Да-с! Чтобы всегда у меня был порядок и чистота и не
сметь лгать. Я люблю честность. Ненавижу ложь и наказываю за
нее немилосердно. Вы меня поняли?
-- Так точно, господин обер-лейтенант, понял. Нет ничего
хуже, когда человек лжет. Если уж начал кто завираться -- знай,
что он погиб. В деревне около Пелгржимова был учитель по
фамилии Марек. Этот учитель бегал за дочерью лесника Шперы.
Лесник велел ему передать, что если он будет встречаться с его
дочкой, то он, лесник, как, значит, застанет их, всадит ему из
ружья в задницу заряд нарезанной щетины с солью. А учитель
велел передать леснику, что все это враки. Но однажды, когда он
поджидал свою барышню, лесник его застал и уже хотел было
проделать с ним эту самую операцию, да учитель отговорился: он,
дескать, только цветочки собирает. В другой раз учитель сказал
леснику, что ловит жуков для коллекции. Так он и врал -- чем
дальше, тем больше. Наконец со страху он присягнул, что хотел
только силки для зайцев расставить. Тут наш лесник его сгреб и
доставил жандармам, а оттуда дело перешло в суд, и учитель чуть
было не попал в тюрьму. А скажи он голую правду, получил бы
порцию щетины с солью всего-навсего; я держусь того мнения, что
лучше признаться, а если уж что натворил,-- прийти и сказать:
дескать, осмелюсь доложить, натворил то-то и то-то. А если
говорить насчет честности, то это, конечно, вещь прекрасная, с
нею человек далеко пойдет. Ну, все равно как при состязании в
ходьбе: как только начнешь мошенничать и бежать, так
моментально сходишь с дистанции. Вот, к примеру, мой двоюродный
брат. Честный человек, всюду его уважают, сам собой доволен и
чувствует себя как новорожденный, когда, ложась спать, может
сказать: "Сегодня я опять был честным".
В течение всей этой пространной речи поручик сидел в
кресле и, уставившись на сапоги Швейка, думал: "Боже мой, ведь
я сам часто несу такую же дичь. Разница только в форме, в какой
я это преподношу".
Тем не менее, не желая ронять своего авторитета, он
сказал, когда Швейк закончил:
-- Вы должны ходить в чищеных сапогах, держать мундир в
порядке и чтобы все пуговицы были пришиты. Вы должны
производить впечатление солдата, а не штатского босяка. Это
поразительно, до чего никто из вас не умеет держаться
по-военному. Из всех моих денщиков только у одного был бравый
вид, да и тот в конце концов украл у меня парадный мундир и
продал его в еврейском квартале.
Поручик умолк, но вскоре заговорил снова и перечислил
Швейку все его обязанности, особенно напирая на то, что Швейк
должен быть верным слугой и нигде не болтать о том, что
делается дома.
-- У меня бывают дамы,-- подчеркнул он.-- Иногда дама
останется ночевать, если мне не нужно на другой день идти на
службу. В таких случаях вы будете приносить нам кофе в постель,
но только когда я позвоню, поняли?
-- Так точно, понял, господин обер-лейтенант. Если я
неожиданно влезу в комнату, то, возможно, иной даме это
покажется неприятным. Я сам однажды привел к себе домой
барышню, и мы с ней очень мило развлекались, когда моя служанка
принесла нам кофе в постель. Служанка с перепугу обварила мне
кофеем всю спину, да еще сказала: "С добрым утром!" Нет, я
прекрасно знаю, как вести себя, когда ночует дама.
-- Отлично, Швейк! С дамами мы должны вести себя
исключительно тактично,-- сказал поручик, приходя в хорошее
настроение, так как разговор коснулся предмета, заполнявшего
все его свободное от казарм, плаца и карт время.
Женщины были душой квартиры поручика. Они создавали ему
домашний очаг. Их было несколько дюжин, и многие за время
своего пребывания старались приукрасить квартиру всевозможными
безделушками.
Жена владельца кафе прожила у поручика целых две недели,
пока за ней не приехал муж, и вышила поручику премиленькую
дорожку на стол, на всем его белье монограммы и, наверное,
докончила бы коврик на стене, если бы ее муж не прекратил эту
идиллию.
Другая, за которой через три недели приехали родители,
хотела превратить спальню поручика в дамский будуар и
расставила повсюду разные безделушки и вазочки, а над постелью
повесила ангела хранителя.
Заботливая женская рука ощущалась во всех уголках спальни
и столовой, она проникла и на кухню, где можно было видеть
самые разнообразные кухонные принадлежности -- великолепный
подарок одной влюбленной фабрикантши, которая, кроме своей
страсти, привезла с собой в дом машинку для рубки овощей и
капусты, прибор для нарезывания булочек, терку для печенки,
кастрюли, противни, сковороды, шумовки и бог весть что еще.
Однако через неделю она ушла, так как не могла примириться
с мыслью, что, кроме нее, у Лукаша есть еще около двадцати
других любовниц: последнее обстоятельство отразилось на
исполнительности этого породистого самца в мундире.
Поручик Лукаш вел обширную корреспонденцию, завел альбом
фотографий своих возлюбленных и коллекцию разных реликвий, так
как за последние два года стал проявлять наклонность к
фетишизму. У него сохранилось несколько разных дамских
подвязок, четыре пары изящных панталончиков с вышивкой, три
прозрачные, тончайшие дамские рубашечки, батистовые платья и,
наконец, один корсет и несколько чулок.
-- Сегодня у меня дежурство,-- сказал поручик Швейку,-- я
ва-банк, а Вейвода даже весь вспотел. Только и было слышна:
"Маленькая, плохонькая, сюда". Игроки ставили по пятерке и все
время проигрывали. Один трубочист так разошелся, что сбегал
домой за деньгами, и, когда в банке было больше чем полторы
сотни, пошел ва-банк. Вейвода хотел избавиться от банка и, как
позже рассказывал, решил прикупать хоть до тридцати, чтобы
только не выиграть, а вместо этого сразу купил два туза. Он
сделал вид, будто у него ничего нет, и нарочно говорит:
"Шестнадцать". А у трубочиста всего-навсего оказалось
пятнадцать. Ну, разве это не невезение! Несчастный старик
Вейвода побледнел, вид у него был жалкий, а вокруг уже стали
поругиваться и перешептываться, что, дескать, передергивает и
что его как-то раз уже били за нечистую игру, хотя на самом
деле это был самый честный игрок. В банк сыпались крона за
кроной. Там уже скопилось пятьсот крон. Тут и трактирщик не
выдержал. У него как раз были приготовлены деньги для уплаты
пивоваренному заводу. Он их вынул, подсел к столу, сперва
проиграл два раза по сто крон, а потоп зажмурил глаза,
перевернул стул на счастье и заявил что идет ва-банк. "Играем в
открытую!" -- сказал он. Старик Вейвода, кажется, все на свете
отдал бы за то чтобы проиграть. Все удивились, когда ему пришла
семерка и он оставил ее себе. Трактирщик ухмыльнулся в бороду
-- у него было двадцать одно. Старику Вейводе пришла вторая
семерка, и опять он ее себе оставил "Теперь придет туз или
десятка,-- заметил со злорадством трактирщик.-- Готов голову
прозакладывать, пан Вейвода, что вам пришел капут". Все затаили
дыхание. Вейвода тянет, и появляется... третья семерка.
Трактирщик побледнел как полотно (это были его последние
деньги) и ушел на кухню. Через минуту прибегает мальчонка,-- он
был у него в ученье,-- кричит, чтобы мы скорей сняли
трактирщика: хозяин-де весит на оконной ручке. Вынули мы его из
петли, воскресили и сели играть дальше. Денег ни у кого уже не
было -- все деньги лежали в банке у Вейводы. А Вейвода знай
свое "маленькая, плохонькая, сюда", и счастлив бы все спустить,
но должен был открывать карты и выкладывать их на стол не мог
он смошенничать и перебрать нарочно. Все просто обалдели от
того, как ему везло. Уговорились: если не хватит наличных,
играть под расписки. Игра продолжалась несколько часов, и перед
старым Вейводой росли тысячи за тысячами. Трубочист был должен
в банк уже больше полутора миллионов, угольщик из Здераза --
около миллиона, швейцар из "Столетнего кафе"-- восемьсот тысяч
крон, а фельдшер -- больше двух миллионов. В одной только
тарелке, куда откладывали часть выигрыша для трактирщика, на
клочках бумаги было более трехсот тысяч. Старик Вейвода
пускался на всякие штуки: то и дело бегал в уборную и каждый
раз давал за себя метать кому-нибудь другому, а когда
возвращался, ему сообщали, что выиграл он и что ему пришло
двадцать одно. Послали за новой колодой, но и это не помогло.
Когда Вейвода останавливался на пятнадцати, у партнера было
четырнадцать. Все злобно глядели на старого Вейводу, а больше
всех ругался мостовщик, который всего-то-навсего выложил
наличными восемь крон. Этот откровенно заявил, что человеку
вроде Вейводы не место на белом свете и что такому нужно
наподдать коленкой, выкинуть и утопить, как щепка. Вы не можете
себе представить отчаяние старика Вейводы. Наконец ему в голову
пришла идея. "Мне нужно в отхожее место,-- сказал он
трубочисту.-- Сыграйте-ка за меня". И так, без шапки, выбежал
прямо на Мыслиховую улицу за полицией, нашел патруль и сообщил,
что в таком-то и таком-то трактире играют в азартные игры.
Полицейские велели ему вернуться в трактир и сказали, что
придут за ним следом. Когда Вейвода вернулся, ему объявили, что
за это время фельдшер проиграл свыше двух миллионов, а швейцар
-- свыше трех. А в тарелку для трактирщика положили расписку на
пятьсот тысяч. Скоро ворвались полицейские. Мостовщик крикнул:
"Спасайся, кто может!" Но было уже поздно. На банк наложили
арест и всех повели в полицию. Здеразский угольщик оказал
сопротивление, и его увезли в "корзинке". В банке было больше
чем на полмиллиарда долговых расписок и полторы тысячи крон
наличными. "Ничего подобного я до сих пор не видывал,-- сказал
полицейский инспектор, увидя такие головокружительные суммы.--
Это почище, чем в Монте-Карло". Все, кроме старика Вейводы,
остались в полицейском комиссариате до утра. Вейводу, как
доносчика, отпустили и обещали ему, что он получит в качестве
вознаграждения законную треть конфискованного банка, свыше ста
шестидесяти миллионов крон. Старик от всего этого рехнулся и
утром ходил по Праге и дюжинами заказывал себе несгораемые
шкафы... Вот это называется -- повезло в карты!
Тут Швейк пошел варить грог. К ночи фельдкурат, которого
Швейк с трудом отправил в постель, прослезился и завопил.
-- Продал я тебя, дружище,-- всхлипывал он,-- позорно
продал. Прокляни меня, ударь -- стою того! Отдал я тебя на
растерзание. В глаза тебе не смею взглянуть. Бей меня, кусай,
уничтожь! Лучшего я не заслужил. Знаешь, кто я?
И, уткнув заплаканную физиономию в подушку, он тихим,
нежным голосом протянул:
-- Я последний подлец...-- и уснул, словно ко дну пошел.
На другой день фельдкурат не смел поднять глаз на Швейка,
рано ушел из дому и вернулся только к ночи вместе с толстым
пехотинцем.
-- Швейк,-- сказал он, по-прежнему не глядя на Швейка,--
покажите ему, где что лежит, чтобы он был в курсе дела, и
научите его варить грог. Утром вы явитесь к поручику Лукашу.
Швейк со своим преемником приятно провел ночь за
приготовлением грога. К утру толстый пехотинец еле держался на
ногах и бурчал себе под нос невероятную смесь из разных
народных песен: "Около Ходова течет водичка, наливает нам моя
милая красное пиво. Гора, гора высокая, шли девушки по дорожке,
на Белой горе мужичок пашет..."
-- За тебя я не боюсь,-- сказал Швейк.-- С такими
способностями ты у фельдкурата удержишься.
Итак, первое, что увидел в это утро поручик Лукаш, была
честная, открытая физиономия бравого солдата Швейка, который
отрапортовал:
-- Честь имею доложить, господин обер-лейтенант, я -- тот
самый Швейк, которого господин фельдкурат проиграл в карты.
Институт денщиков очень древнего происхождения. Говорят,
еще у Александра Македонского был денщик. Во всяком случае, не
подлежит сомнению, что в эпоху феодализма в этой роли выступали
оруженосцы рыцарей. Кем, скажем, был Санчо Панса у Дон-Кихота?
Удивительно, что история денщиков до сих пор никем не написана.
А то мы прочли бы там, как альмавирский герцог во время осады
Толедо с голода съел без соли своего денщика; об этом герцог
сам пишет в своих воспоминаниях и сообщает, что мясо его слуги
было нежным, мягким и сочным и по вкусу напоминало нечто
среднее между курятиной и ослятиной.
В одной старой швабской книге о военном искусстве мы
находим, между прочим, наставление денщикам. В старину денщик
должен был быть благочестивым, добродетельным, правдивым,
скромным, доблестным, отважным, честным, трудолюбивым,--
словом, идеалом человека. Наша эпоха многое изменила в
характере этого типа. Современный денщик обыкновенно не
благочестив, не добродетелен, не правдив. Он врет, обманывает
своего господина и очень часто обращает жизнь своего начальника
в настоящий ад. Это -- льстивый раб, придумывающий самые
коварные трюки, чтобы отравить жизнь своему хозяину. Среди
нового поколения денщиков уже не найдется самоотверженных
существ вроде благородного Фернандо, денщика альмавирского
герцога, которые позволили бы своим господам съесть себя без
соли. С другой стороны, мы видим, что в борьбе за свой
авторитет -- в борьбе не на жизнь, а на смерть со своими
денщиками -- начальники прибегают к самым решительным мерам.
Иногда дело доходит до настоящего террора. Так, в 1912 году в
Граце происходил процесс, на котором выдающуюся роль играл
некий капитан, избивший своего денщика до смерти. Тогда капитан
был оправдан, потому что проделал этот эксперимент всего лишь
во второй раз. По мнению таких господ, жизнь денщика не имеет
никакой цены. Денщик -- вещь, часто только чучело для оплеух,
раб, прислуга с неограниченным числом обязанностей. Не
удивительно, если такое положение принуждает раба быть
изворотливым и льстивым. Его муки на нашей планете можно
сравнить только со страданием слуг -- мальчишек в ресторанах в
старое время; у них чувство порядочности развивали
подзатыльниками и колотушками.
Бывают, впрочем, и такие случаи, когда денщик возвышается
до положения любимчика у своего офицера и становится грозой
роты и даже батальона. Все унтеры стараются его подкупить. От
него зависит отпуск. Он может походатайствовать, чтобы при
рапорте все сошло хорошо.
Во время войны эти фавориты часто награждались большими и
малыми серебряными медалями за доблесть и отвагу.
В Девяносто первом полку я знал несколько таких. Один
денщик получил большую серебряную за то, что умел восхитительно
жарить украденных им гусей. Другой был награжден малой
серебряной за то, что получал из дому чудесные
продовольственные посылки и его начальник во время самого
отчаянного голода обжирался так, что не мог ходить.
Подавая рапорт о представлении своего денщика к
награждению медалями, этот начальник выразился так:
"В награду за то, что в боях проявлял необычайную
доблесть и отвагу, пренебрегал своей жизнью и не отходил ни на
шаг от своего командира под сильным огнем наступающего
противника".
А тот в это время обчищал курятники в тылу. Война изменила
отношения между офицером и денщиком, и денщик стал самым
ненавистным существом среди солдат. У денщика была целая банка
консервов, в то время как в команде одна банка выдавалась на
пять человек. Его фляжка всегда была полна рому или коньяку.
Целый день эта тварь жевала шоколад, жрала сладкие офицерские
сухари, курила сигареты своего начальника, стряпала и жарила
целыми часами и носила гимнастерку, сшитую лично ей по мерке.
Денщик был в самых интимных отношениях с ординарцем,
уделял ему обильные объедки со своего стола и делился с ним
своими привилегиями. К триумвирату присоединялся обыкновенно и
старший писарь. Эта тройка, живя в непосредственной близости от
командира, знала о всех операциях и стратегических планах.
Отделение, начальник которого дружил с денщиком командира
роты, было лучше других информировано обо всем. Если денщик
говорил: "В два часа тридцать пять минут улепетнем", то
действительно ровно в два часа тридцать пять минут австрийские
солдаты начинали отходить от неприятеля.
Денщик находился в самых интимных отношениях с полевой
кухней и с удовольствием околачивался у котла, заказывая себе
разные блюда, словно он сидел в ресторане и держал в руках
меню.
-- Я люблю грудинку,-- говорил он повару,-- а вчера ты дал
мне хвост. Да положи-ка мне в суп кусок печенки, знаешь ведь,
что я селезенку не жру.
Денщик был большим мастером создавать панику. Во время
бомбардировки окопов душа у него уходила в пятки. В таких
случаях он оказывался вместе со своим и офицерским багажом в
самом безопасном блиндаже и прятал голову под одеяло, чтобы его
не нашла артиллерийская граната. В эти минуты он желал только
одного: чтобы его командир был ранен и он вместе с ним попал бы
в тыл, как можно подальше.
Своими "секретами" он увеличивал панику. "Кажется, уже
собирают телефон",-- сообщал он конфиденциально по отделениям и
был счастлив, если мог потом сказать: "Уже собрали".
Никто не отступал с таким удовольствием, как он. В эти
минуты он забывал, что над его головой свистят снаряды и
шрапнель; не чувствуя усталости, он пробирался с багажом к
штабу, где стоял обоз. Большую симпатию он испытывал к
австрийскому обозу и с огромным удовольствием с ним ездил. На
худой конец он удовлетворялся и санитарными двуколками. Если же
ему приходилось идти пешком, он производил впечатление
человека, совершенно изничтоженного. В таких случаях он бросал
багаж своего офицера в окопах и волок только свое собственное
имущество.
Если случалось, что офицер, чтобы не попасть в плен,
спасался бегством, а денщик попадал в плен, то последний
никогда не забывал захватить с собой и офицерские вещи, которые
отныне становились его собственностью и которые он берег как
зеницу ока.
Я знал одного пленного денщика, который вместе с другими
прошел пешком от Дубно до самой Дарницы под Киевом. Кроме
своего походного мешка и мешка офицера, избежавшего плена, он
тащил еще пять различных ручных чемоданов, да два одеяла и
подушку, не считая узла, который он тащил на голове. Он
жаловался мне, что два чемодана у него отняли казаки.
Мне не забыть этого человека, который так маялся со своим
багажом по всей Украине. Это была живая экспедиторская подвода.
Я до сих пор никак не могу понять, как смог он все это унести,
тащить несколько сот километров на себе, потом доехать с этим
до самого Ташкента, зорко охранять каждую вещь... и умереть на
своих чемоданах от сыпного тифа в лагере для военнопленных.
В настоящее время денщики рассеяны по всей нашей
республике и рассказывают о своих геройских подвигах. Они-де
штурмовали Сокаль, Дубно, Ниш, Пиаву. Каждый из них --
Наполеон. "Вот я и говорю нашему полковнику: пусть, мол,
позвонит в штаб, что можно начинать".
В большинстве случаев денщики были реакционерами, и
солдаты их ненавидели. Некоторые из денщиков были доносчиками и
с особым удовольствием смотрели, когда солдата вязали.
Они развились в особую касту. Их эгоизм не знал границ.
Поручик Лукаш был типичным кадровым офицером сильно
обветшавшей австрийской монархии. Кадетский корпус выработал из
него хамелеона: в обществе он говорил по-немецки, писал
по-немецки, но читал чешские книги, а когда преподавал в школе
для вольноопределяющихся, состоящей сплошь из чехов, то говорил
им конфиденциально: "Останемся чехами, но никто не должен об
этом знать. Я -- тоже чех..."
Он считал чешский народ своего рода тайной организацией,
от которой лучше всего держаться подальше.
Но в остальном он был человек славный: не боялся
начальства и на маневрах, как это и полагается, заботился о
своей роте, поудобнее расквартировывая ее по сараям, и, часто
платя из своего скромного жалованья, выставлял солдатам бочку
пива.
Лукаш любил, когда солдаты на марше пели песни. Они должны
были петь, идя на учение и с учения. Шагая рядом со своей
ротой, он подтягивал:
А как ноченька пришла,
Овес вылез из мешка,
Тумтария бум!
Он пользовался расположением солдат, так как был на
редкость справедлив и не имел обыкновения придираться.
Унтеры дрожали перед ним. Из самого свирепого фельдфебеля
он в течение месяца делал агнца.
Накричать он мог, но никогда не ругался. Выбирал слова и
выражения.
-- Видите ли, голубчик, право же мне не хотелось бы вас
наказывать, но ничего не могу поделать, потому что от
дисциплины зависит боеспособность армии. Армия без дисциплины
-- "трость, ветром колеблемая". Если ваш мундир не в порядке, а
пуговицы плохо пришиты или их не хватает, то это значит, что вы
забываете свои обязанности по отношению к армии. Может быть,
вам кажется непонятным, почему вас сажают за то, что вчера при
осмотре у вас не хватало пуговицы на гимнастерке, за такую
мелочь, за такой пустяк, на который, не будь вы на военной
службе, никто бы и внимания не обратил? Но на военной службе
подобная небрежность по отношению к своей внешности влечет за
собой взыскание. А почему? Дело не в том, что у вас не хватает
пуговицы, а в том, чтобы приучить вас к порядку. Сегодня вы не
пришьете пуговицу и, значит, начнете лодырничать. Завтра вам
уже покажется трудным разобрать и вычистить винтовку,
послезавтра вы забудете в каком-нибудь трактире свой штык и,
наконец, заснете на посту-- и все из-за того, что с той
несчастной пуговицы вы начали вести жизнь лодыря. Так-то,
голубчик! Я наказываю вас для того, чтобы уберечь от наказания
более тяжелого за те провинности, которые вы могли бы совершить
в будущем, медленно, но верно забывая свои обязанности. Я вас
сажаю на пять дней и искренне желаю, чтобы на хлебе и воде вы
пораздумали над тем, что взыскание не есть месть, а только
средство воспитания, преследующее определенную цель --
исправление наказуемого солдата.
Лукашу уже давно следовало бы быть капитаном, но ему не
помогла даже осторожность в национальном вопросе, так как он
отличался слишком большой прямотой по отношению к своему
начальству и ни к кому не подлизывался.
Он родился в деревне среди темных лесов и озер южной Чехии
и сохранил черты характера крестьян этой местности.
Но если к солдатам Лукаш был справедлив и никогда к ним не
придирался, то по отношению к денщикам он был совсем иным: он
ненавидел своих денщиков, потому что денщики ему попадались
всегда самые негодные и подлые.
Он не считал их за солдат, бил их по морде, давал
подзатыльники, пытался воспитывать их и словом и делом. Он
безрезультатно боролся с ними много лет, то и дело менял и
всегда приходил к заключению: "Опять попалась подлая скотина!"
Своих денщиков он считал существами низшего порядка.
Животных Лукаш любил чрезвычайно. У него была гарцкая
канарейка, ангорская кошка и пинчер. Денщики, которых он часто
менял, обращались с этими животными не лучше, чем поручик с
ними самими, когда они учиняли ему какую-нибудь пакость.
Они морили голодом канарейку, один из денщиков выбил
ангорской кошке глаз, пинчера стегали, как только он попадался
под руку, и, наконец, один из предшественников Швейка отвел
бедного пса к живодеру на Панкрац, чтобы его там уничтожили, не
пожалев на это дело из своего кармана десять крон. А поручику
он доложил, что пес сбежал на прогулке. На следующий день этот
денщик уже маршировал с ротой на плацу.
Когда Швейк явился к Лукашу и заявил, что приступает к
своим обязанностям, поручик провел его к себе в комнату и
сказал:
-- Вас рекомендовал мне господин фельдкурат Кац. Надеюсь,
вы не осрамите его рекомендацию. У меня была уже дюжина
денщиков, и ни один из них не удержался. Предупреждаю, я строг
и беспощадно наказываю за каждую подлость и ложь. Я требую,
чтобы вы всегда говорили только правду и беспрекословно
исполняли все мои приказания. Если я скажу: "Прыгайте в огонь",
то вы должны прыгнуть в огонь, даже если бы вам этого не
хотелось. Куда вы смотрите?
Швейк с интересом смотрел в сторону, на стену, где висела
клетка с канарейкой. Услышав вопрос поручика, он устремил на
него свои добрые глаза и ответил милым, добродушным тоном:
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,-- это
гарцкая канарейка.
Прервав таким образом речь поручика, Швейк вытянулся во
фронт и не моргнув глазом уставился на поручика.
Поручик хотел было сказать резкость, но, видя невинное
выражение лица Швейка, произнес только:
-- Господин фельдкурат аттестовал вас как редкого болвана.
Думаю, он не ошибся.
-- Осмелюсь доложить, господин фельдкурат взаправду не
ошибся. Когда я был на действительной, меня освободили от
военной службы из-за идиотизма, общепризнанного идиотизма. По
этой причине отпустили из полка двоих: меня и еще одного,
капитана фон Кауница. Тот, господин поручик, идя по улице,
одновременно, извините за выражение, ковырял пальцем левой руки
в левой ноздре, а пальцем правой руки -- в правой. На учении он
каждый раз строил нас, как для церемониального марша, и
говорил: "Солдаты... э-э... имейте в виду... э-э... что
сегодня... среда, потому что... завтра будет четверг... э-э..."
Поручик Лукаш пожал плечами, не находя слов, и зашагал от
двери к окну мимо Швейка и обратно. При этом Швейк делал
"равнение направо" и "равнение налево",-- смотря по тому, где
находился поручик,-- с таким невинным видом, что поручик
потупил глаза и, глядя на ковер, сказал без всякой связи со
швейковскими замечаниями о глупом капитане:
-- Да-с! Чтобы всегда у меня был порядок и чистота и не
сметь лгать. Я люблю честность. Ненавижу ложь и наказываю за
нее немилосердно. Вы меня поняли?
-- Так точно, господин обер-лейтенант, понял. Нет ничего
хуже, когда человек лжет. Если уж начал кто завираться -- знай,
что он погиб. В деревне около Пелгржимова был учитель по
фамилии Марек. Этот учитель бегал за дочерью лесника Шперы.
Лесник велел ему передать, что если он будет встречаться с его
дочкой, то он, лесник, как, значит, застанет их, всадит ему из
ружья в задницу заряд нарезанной щетины с солью. А учитель
велел передать леснику, что все это враки. Но однажды, когда он
поджидал свою барышню, лесник его застал и уже хотел было
проделать с ним эту самую операцию, да учитель отговорился: он,
дескать, только цветочки собирает. В другой раз учитель сказал
леснику, что ловит жуков для коллекции. Так он и врал -- чем
дальше, тем больше. Наконец со страху он присягнул, что хотел
только силки для зайцев расставить. Тут наш лесник его сгреб и
доставил жандармам, а оттуда дело перешло в суд, и учитель чуть
было не попал в тюрьму. А скажи он голую правду, получил бы
порцию щетины с солью всего-навсего; я держусь того мнения, что
лучше признаться, а если уж что натворил,-- прийти и сказать:
дескать, осмелюсь доложить, натворил то-то и то-то. А если
говорить насчет честности, то это, конечно, вещь прекрасная, с
нею человек далеко пойдет. Ну, все равно как при состязании в
ходьбе: как только начнешь мошенничать и бежать, так
моментально сходишь с дистанции. Вот, к примеру, мой двоюродный
брат. Честный человек, всюду его уважают, сам собой доволен и
чувствует себя как новорожденный, когда, ложась спать, может
сказать: "Сегодня я опять был честным".
В течение всей этой пространной речи поручик сидел в
кресле и, уставившись на сапоги Швейка, думал: "Боже мой, ведь
я сам часто несу такую же дичь. Разница только в форме, в какой
я это преподношу".
Тем не менее, не желая ронять своего авторитета, он
сказал, когда Швейк закончил:
-- Вы должны ходить в чищеных сапогах, держать мундир в
порядке и чтобы все пуговицы были пришиты. Вы должны
производить впечатление солдата, а не штатского босяка. Это
поразительно, до чего никто из вас не умеет держаться
по-военному. Из всех моих денщиков только у одного был бравый
вид, да и тот в конце концов украл у меня парадный мундир и
продал его в еврейском квартале.
Поручик умолк, но вскоре заговорил снова и перечислил
Швейку все его обязанности, особенно напирая на то, что Швейк
должен быть верным слугой и нигде не болтать о том, что
делается дома.
-- У меня бывают дамы,-- подчеркнул он.-- Иногда дама
останется ночевать, если мне не нужно на другой день идти на
службу. В таких случаях вы будете приносить нам кофе в постель,
но только когда я позвоню, поняли?
-- Так точно, понял, господин обер-лейтенант. Если я
неожиданно влезу в комнату, то, возможно, иной даме это
покажется неприятным. Я сам однажды привел к себе домой
барышню, и мы с ней очень мило развлекались, когда моя служанка
принесла нам кофе в постель. Служанка с перепугу обварила мне
кофеем всю спину, да еще сказала: "С добрым утром!" Нет, я
прекрасно знаю, как вести себя, когда ночует дама.
-- Отлично, Швейк! С дамами мы должны вести себя
исключительно тактично,-- сказал поручик, приходя в хорошее
настроение, так как разговор коснулся предмета, заполнявшего
все его свободное от казарм, плаца и карт время.
Женщины были душой квартиры поручика. Они создавали ему
домашний очаг. Их было несколько дюжин, и многие за время
своего пребывания старались приукрасить квартиру всевозможными
безделушками.
Жена владельца кафе прожила у поручика целых две недели,
пока за ней не приехал муж, и вышила поручику премиленькую
дорожку на стол, на всем его белье монограммы и, наверное,
докончила бы коврик на стене, если бы ее муж не прекратил эту
идиллию.
Другая, за которой через три недели приехали родители,
хотела превратить спальню поручика в дамский будуар и
расставила повсюду разные безделушки и вазочки, а над постелью
повесила ангела хранителя.
Заботливая женская рука ощущалась во всех уголках спальни
и столовой, она проникла и на кухню, где можно было видеть
самые разнообразные кухонные принадлежности -- великолепный
подарок одной влюбленной фабрикантши, которая, кроме своей
страсти, привезла с собой в дом машинку для рубки овощей и
капусты, прибор для нарезывания булочек, терку для печенки,
кастрюли, противни, сковороды, шумовки и бог весть что еще.
Однако через неделю она ушла, так как не могла примириться
с мыслью, что, кроме нее, у Лукаша есть еще около двадцати
других любовниц: последнее обстоятельство отразилось на
исполнительности этого породистого самца в мундире.
Поручик Лукаш вел обширную корреспонденцию, завел альбом
фотографий своих возлюбленных и коллекцию разных реликвий, так
как за последние два года стал проявлять наклонность к
фетишизму. У него сохранилось несколько разных дамских
подвязок, четыре пары изящных панталончиков с вышивкой, три
прозрачные, тончайшие дамские рубашечки, батистовые платья и,
наконец, один корсет и несколько чулок.
-- Сегодня у меня дежурство,-- сказал поручик Швейку,-- я