Страница:
оперировали, а у меня иммунитет. Чертовски, брат, не везет!
Наконец познакомился я "У розы" с одним инвалидом из Глубокой,
и он мне сказал, чтобы я заглянул к нему в воскресенье в гости
на квартиру, и ручался, что на следующий же день ноги у меня
будут, что твои ведра. У него были дома шприц и игла для
подкожного впрыскивания. И действительно, я из Глубокого
еле-еле домой дошел. Не подвел, золотая душа! Наконец-то я
добился мышечного ревматизма. Моментально в госпиталь -- и дело
было в шляпе! Потом счастье еще раз улыбнулось мне: в
Будейовицы, в госпиталь, был переведен мой родственник, доктор
Масак из Жижкова. Только ему я обязан, что так долго
продержался в госпитале. Я, пожалуй, дотянул бы там и до
освобождения от службы, да сам испортил себе всю музыку этим
несчастным "Krankenbuch`ом"/Больничная книга/. Штуку я придумал
знаменитую: раздобыл себе большую конторскую книгу, налепил на
нее наклейку и вывел: "Krankenbuch des 91, Reg.", рубрики и все
прочее, как полагается. В эту книгу я заносил вымышленные
имена, род болезни, температуру. Каждый день после обхода врача
я нахально выходил с книгой под мышкой в город. У ворот
госпиталя всегда дежурили ополченцы, так что и в этом отношении
я был застрахован: покажу им книгу, а они мне под козырек.
Обыкновенно я шел к одному знакомому чиновнику из податного
управления, переодевался у него в штатское и отправлялся в
пивную. Там, в своей компании, мы вели различные предательские
разговорчики. Скоро я так обнаглел, что и переодеваться в
штатское не стал, а ходил по городу и по трактирам в полной
форме. В госпиталь, на свою койку, я возвращался только под
утро, а если меня останавливал ночью патруль, я, бывало, покажу
только "Krankenbuch" Девяносто первого полка, больше меня ни о
чем не спрашивают. У ворот госпиталя опять, ни слова не говоря,
показывал книгу и всегда благополучно добирался до своей
койки... Обнаглел, брат, я так, что мне казалось, никто ничего
мне сделать не может, пока не произошла роковая ошибка ночью,
на площади, под арками. Эта ошибка ясно мне доказала, что не
все деревья, товарищ, растут до неба. Гордость предшествует
падению. Что слава? Дым. Даже Икар обжег себе крылья.
Человек-то хочет быть гигантом, а на самом деле он дерьмо.
Так-то, брат! В другой раз будет мне наукой, чтобы не верил
случайности, а бил самого себя по морде два раза в день, утром
и вечером, приговаривая: осторожность никогда не бывает
излишней, а излишество вредит. После вакханалий и оргий всегда
приходит моральное похмелье. Это, брат, закон природы. Подумать
только, что я все дело себе испортил! Глядишь, я бы уже был
feiddienstungfahig /Негоден к несению строевой службы (нем.)/.
Такая протекция! Околачивался бы где-нибудь в канцелярии штаба
по пополнению воинских частей... Но моя собственная
неосторожность подставила мне ножку.
Свою исповедь вольноопределяющийся закончил торжественно:
-- И Карфаген пал, от Ниневии остались одни развалины,
дорогой друг, но все же -- выше голову! Пусть не думают, что
если меня пошлют на фронт, то я сделаю хоть один выстрел.
Regimentsraport! / Полковой рапорт! (нем.)/ Исключение из
школы! Да здравствует его императорского и королевского
величества кретинизм! Буду я еще корпеть в школе и сдавать
экзамены! Кадет, юнкер, подпоручик, поручик... Начхать мне на
них! Offiziersschule! Behandlung jener Schuler derselben,
welche einen Jahrgang repetiren mussen! /Военное училище!
Занятия с воспитанниками, оставшимися на второй год! (нем.)/
Вся армия разбита параличом! На каком плече носят винтовку: на
левом или на правом? Сколько звездочек у капрала?
Evidenzhaltung Militarreservemanner! Himmelherrgott /Учет
состава чинов запаса! Черт побери (нем.)/, курить нечего,
братец! Хотите, я научу вас плевать в потолок? Посмотрите, вот
как это делается. Задумайте перед этим что-нибудь, и ваше
желание исполнится. Пиво любите? Могу рекомендовать вам
отличную воду, вон там, в кувшине. Если хотите вкусно поесть,
рекомендую пойти в "Мещанскую беседу". Кроме того, со скуки
рекомендую вам заняться сочинением стихов. Я уже создал здесь
целую эпопею:
Профос дома? Крепко спит,
Пока враг не налетит.
Тут он встанет ото сна,
Мысль его, как день, ясна;
Против вражьей канонады
Он воздвигнет баррикады,
Пустит в ход скамейку, нару
И затянет, полон жару,
В честь австрийского двора:
"Мы врагу готовим кару,
Императору ура!"
-- Видите, товарищ,-- продолжал толстяк
вольноопределяющийся,-- а вы говорите, что в народе уже нет
прежнего уважения к нашей обожаемой монархии. Арестант,
которому и покурить-то нечего и которого ожидает полковой
рапорт, являет нам прекраснейший пример приверженности к трону
и сочиняет оды единой и неделимой родине, которую лупят и в
хвост и в гриву. Его лишили свободы, но с уст его льются слова
безграничной преданности императору. "Morituri te salutant,
caesar! -- Идущие на смерть, тебя приветствуют, цезарь. А
профос -- дрянь. Нечего сказать, хорош у нас слуга! Позавчера я
ему дал пять крон, чтобы он сбегал за сигаретами, а он, сукин
сын, сегодня утром мне заявляет, что здесь курить нельзя, ему,
мол, из-за этого будут неприятности. А эти пять крон, говорит,
вернет мне, когда будет получка. Да, дружок, нынче никому
нельзя верить. Лучшие принципы морали извращены. Обворовать
арестанта, а? И этот тип еще распевает себе целый день: "Wo man
singt, da leg'dich sicher nieder, bose Leute haben keine
Lider!" / Где поют -- ложись и спи спокойно: кто поет, тот
человек достойный! (нем.)/ Вот негодяй, хулиган, подлец,
предатель!
После этого вольноопределяющийся расспросил Швейка, в чем
тот провинился.
-- Искал свой полк? -- посочувствовал
вольноопределяющийся.-- Недурное турне. Табор -- Милевско --
Кветов -- Враж -- Мальчин -- Чижова -- Седлец -- Гораждевице --
Радомышль -- Путим -- Штекно -- Страконице -- Волынь -- Дуб --
Водняны -- Противин -- Путим -- Писек -- Будейовицы...
Тернистый путь! И вы завтра на рапорт к полковнику? О милый
брат! Мы свидимся на месте казни. Завтра наш полковник Шредер
опять получит большое удовольствие. Вы себе даже представить не
можете, как на него действуют полковые происшествия. Носится по
двору, как потерявший хозяина барбос, с высунутым, как у дохлой
кобылы, языком. А эти его речи, предупреждения! И плюется при
этом, словно слюнявый верблюд. И речь его бесконечна, и вам
кажется, что раньше, чем он кончит, рухнут стены Мариинских
казарм. Я-то его хорошо знаю, был у него с рапортом. Я пришел
на призыв в высоких сапогах и с цилиндром на голове, а из-за
того, что портной не успел мне сшить военной формы, я и на
учебный плац явился в таком же виде. Встал на левый фланг и
маршировал вместе со всеми. Полковник Шредер подъехал на лошади
ко мне, чуть меня не сшиб. "Was machen Sie hier, Sie
Zivilist?!" /Что вы тут делаете, эй вы, шляпа? (нем.)/ --
заорал он на меня так, что, должно быть, на Шумаве было слышно.
Я ему вполне корректно отвечаю, что я вольноопределяющийся и
пришел на учение. Посмотрели бы вы на него! Ораторствовал целых
полчаса и потом только заметил, что я отдаю ему честь в
цилиндре. Тут он завопил, что завтра я должен явиться к нему на
полковой рапорт, и поскакал бог знает куда, словно дикий
всадник, а потом прискакал галопом обратно, снова начал орать,
бесноваться и бить себя в грудь: меня велел немедленно убрать с
плаца и посадить на гауптвахту. На полковом рапорте он лишил
меня отпуска на четырнадцать дней, велел нарядить в какие-то
немыслимые тряпки из цейхгауза и грозил, что спорет мне
нашивки.
"Вольноопределяющийся -- это нечто возвышенное, эмбрион
славы, воинской чести, герой! -- орал этот идиот полковник.--
Вольноопределяющийся Вольтат, произведенный после экзамена в
капралы, добровольно отправился на фронт и взял в плен
пятнадцать человек. В тот момент, когда он их привел, его
разорвало гранатой. И что же? Через пять минут вышел приказ
произвести Вольтата в младшие офицеры! Вас также ожидала
блестящая будущность: повышения и отличия. Ваше имя было бы
записано в золотую книгу нашего полка!" -- Вольноопределяющийся
сплюнул.-- Вот, брат, какие ослы родятся под луной. Плевать мне
на ихние нашивки и привилегии, вроде той, что ко мне каждый
день обращаются: вольноопределяющийся, вы-- скотина. Заметьте,
как красиво звучит "вы -- скотина", вместо грубого "ты--
скотина", а после смерти вас украсят Signum laudis или большой
серебряной медалью. Его императорского и королевского
величества поставщики человеческих трупов со звездочками и без
звездочек! Любой бык счастливее нас с вами. Его убьют на бойне
сразу и не таскают перед этим на полевое ученье и на
стрельбище.
Толстый вольноопределяющийся перевалился на другой тюфяк и
продолжал:
-- Факт, что когда-нибудь все это лопнет. Такое не может
вечно продолжаться. Попробуйте надуть славой поросенка --
обязательно лопнет. Если поеду на фронт, я на нашей теплушке
напишу:
Три тонны удобренья для вражеских полей;
Сорок человечков иль восемь лошадей.
Дверь отворилась, и появился профос, принесший четверть
пайка солдатского хлеба на обоих и свежей воды.
Даже не приподнявшись с соломенного тюфяка,
вольноопределяющийся приветствовал профоса следующими словами:
-- Как это возвышенно, как великодушно с твоей стороны
посещать заточенных, о святая Агнесса Девяносто первого полка!
Добро пожаловать, ангел добродетели, чье сердце исполнено
сострадания! Ты отягощен корзинами яств и напитков, которые
должны утешить нас в нашем несчастье. Никогда не забудем мы
твоего великодушия. Ты -- луч солнца, упавший к нам в темницу!
-- На рапорте у полковника у вас пропадет охота шутить,--
заворчал профос.
-- Ишь как ощетинился, хомяк,-- ответил с нар
вольноопределяющийся.-- Скажи-ка лучше, как бы ты поступил,
если б тебе нужно было запереть десять вольноперов? Да не
смотри, как балбес, ключарь Мариинских казарм! Запер бы
двадцать, а десять бы выпустил, суслик ты этакий! Если бы я был
военным министром, я бы тебе показал, что значит военная
служба! Известно ли тебе, что угол падения равен углу
отражения? Об одном тебя только прошу: дай мне точку опоры, и я
подниму весь земной шар вместе с тобою! Фанфарон ты этакий!
Профос вытаращил глаза, затрясся от злобы и вышел, хлопнув
дверью.
-- Общество взаимопомощи по удалению профосов, -- сказал
вольноопределяющийся, справедливо деля хлеб на две половины.--
Согласно параграфу шестнадцатому дисциплинарного устава,
арестованные до вынесения приговора должны довольствоваться
солдатским пайком, но здесь, как видно, владычествует закон
прерий: кто первый сожрет у арестантов паек.
Усевшись на нарах, они грызли солдатский хлеб.
-- На профосе лучше всего видно, как ожесточает людей
военная служба,-- возобновил свои рассуждения
вольноопределяющийся.-- Несомненно, до поступления на военную
службу наш профос был молодым человеком с идеалами. Этакий
светловолосый херувим, нежный и чувствительный ко всем,
защитник несчастных, за которых он заступался во время драки
из-за девочки где-нибудь в родном краю в престольный праздник.
Без сомнения, все его уважали, но теперь... боже мой! С каким
удовольствием я съездил бы ему по роже, колотил бы головой об
нару и всунул бы его по шею в сортирную яму! И это, брат, тоже
доказывает огрубение нравов, вызванное военным ремеслом.
Он запел:
Она и черта не боялась,
Но тут попался ей солдат...
-- Дорогой друг,-- продолжал он,-- наблюдая все это в
масштабах нашей обожаемой монархии, мы неизбежно приходим к
заключению, что дело с ней обстоит так же, как с дядей Пушкина.
Пушкин писал, что его дядя -- такая дохлятина, что ничего
другого не остается, как только
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя?
Опять послышалось щелканье ключа в замке, и профос зажег
керосиновую лампочку в коридоре.
-- Луч света в темном царстве! -- крикнул
вольноопределяющийся.-- Просвещение проникает в ряды армии!
Спокойной ночи, господин профос! Кланяйтесь там всем унтерам,
желаю вам приятных сновидений. Пусть, например, вам приснится,
что вы уже вернули мне пять крон, те самые, которые я вам дал
на покупку сигарет и которые вы пропили за мое здоровье. Спите
сладко, чудище!
Вслед за этим послышалось бормотание профоса насчет
завтрашнего полкового рапорта.
-- Опять мы одни,-- сказал вольноопределяющийся.-- На сон
грядущий я посвящу несколько минут лекции о том, как с каждым
днем расширяются зоологические познания унтер-офицеров и
офицеров. Чтобы достать новый живой материал для войны и
мыслящее пушечное мясо, необходимо основательное знакомство с
природоведением или с книгой "Источники экономического
благосостояния", вышедшей у Кочия, в которой на каждой странице
встречаются слова, вроде: скот, поросята, свиньи. За последнее
время, однако, мы можем наблюдать, как в наших наиболее
прогрессивных военных кругах вводятся новые наименования для
новобранцев. В одиннадцатой роте капрал Альтгоф употребляет
выражение "энгадинская коза", ефрейтор Мюллер, немец-учитель с
Кашперских гор, называет новобранцев "чешскими вонючками",
фельдфебель Зондернуммер -- "ослиными лягушками" и
"йоркширскими боровами" и сулит каждому новобранцу набить из
него чучело, причем проявляет такие специальные знания, точно
сам происходит из рода чучельников. Военное начальство
старается привить солдатам любовь к отечеству своеобразными
средствами, как-то: диким ревом, пляской вокруг рекрутов,
воинственным рыком, который напоминает рык африканских дикарей,
собирающихся содрать шкуру с невинной антилопы или готовящихся
зажарить окорока из какого-нибудь припасенного на обед
миссионера. Немцев это, конечно, не касается. Когда фельдфебель
Зондернуммер заводит речь о "свинской банде", он поспешно
прибавляет "die tschechische" /Чешская (нем.)/, чтобы немцы не
обиделись и не приняли это на свой счет. При этом все унтера
одиннадцатой роты дико вращают глазами, словно несчастная
собака, которая из жадности проглотила намоченную в прованском
масле губку и подавилась. Я однажды слышал разговор ефрейтора
Мюллера с капралом Альтгофом относительно плана обучения
ополченцев. В этом разговоре преобладали "ein Paar Ohrfeigen
/Пара оплеух (нем.)/. Сначала я подумал, что они поругались
между собой и что распадается немецкое военное единство, но
здорово ошибся. Разговор шел всего-навсего о солдатах. "Если,
скажем, этакая чешская свинья,-- авторитетно поучал капрал
Альтгоф ефрейтора Мюллера,-- даже после тридцати раз "nieder!"
/Ложись (нем.)/ не может научиться стоять прямо, как свечка, то
дать ему раза два в рыло-- толку мало. Надо ткнуть ему кулаком
в брюхо, другой рукой нахлобучить фуражку на уши, скомандовать
"Kehrt euch!" /Кругом! (нем.)/, а когда повернется, наподдать
ему ногой в задницу. Увидишь, как он после этого начнет
вытягиваться во фронт и как будет смеяться прапорщик
Дауэрлинг". Теперь я расскажу вам, дружище, о прапорщике
Дауэрлинге. О нем рекруты одиннадцатой роты рассказывают такие
чудеса, какие умеет рассказывать разве только покинутая всеми
бабушка на ферме неподалеку от мексиканских границ о
прославленном мексиканском бандите. Дауэрлинг пользуется
репутацией людоеда, антропофага из австралийских племен,
поедающих людей другого племени, попавших им в руки. У него
блестящий жизненный путь. Вскоре после рождения его уронила
нянька, и маленький Конрад Дауэрлинг ушиб голову. Так что и до
сих пор виден след, словно комета налетела на Северный полюс.
Все сомневались, что из него выйдет что-нибудь путное, если он
перенес сотрясение мозга. Только отец его, полковник, не терял
надежды и, даже наоборот, утверждал, что такой пустяк ему
повредить не может, так как, само собой разумеется, молодой
Дауэрлинг, когда подрастет, посвятит себя военной службе. После
суровой борьбы с четырьмя классами реального училища, которые
он прошел экстерном, причем первый его домашний учитель
преждевременно поседел и рехнулся, а другой с отчаяния пытался
броситься с башни святого Стефана в Вене, молодой Дауэрлинг
поступил в Гейнбургское юнкерское училище. В юнкерских училищах
никогда не обращали внимания на степень образования поступающих
туда молодых людей, так как образование большей частью не
считалось нужным для австрийского кадрового офицера. Идеалом
военного образования было умение играть в солдатики.
Образование облагораживает душу, а этого на военной службе не
требуется. Чем офицерство грубее, тем лучше.
Ученик юнкерского училища Дауэрлинг не успевал даже в тех
предметах, которые каждый из учеников юнкерского училища так
или иначе усваивал. И в юнкерском училище давали себя знать
последствия того, что в детстве Дауэрлинг ушиб себе голову. Об
этом несчастье ясно говорили ответы на экзаменах, которые по
своей непроходимой глупости считались классическими.
Преподаватели не называли его иначе, как "unser braver Trottel"
/Наш бравый дурачок (нем.)/. Его глупость была настолько
ослепительна, что были все основания надеяться -- через,
несколько десятилетий он попадет в Терезианскую военную
академию или в военное министерство. Когда вспыхнула война,
всех молодых юнкеров произвели в прапорщики. В список
новопроизведенных гейнбургских юнкеров попал и Конрад
Дауэрлинг. Так он очутился в Девяносто первом полку.
Вольноопределяющийся перевел дух и продолжал:
-- В издании военного министерства вышла книга "Drill oder
Erziehung" /Муштровка или воспитание (нем.)/ из которой
Дауэрлинг вычитал, что на солдат нужно воздействовать террором.
Степень успеха зависит от степени террора. И в этом Дауэрлинг
достиг колоссальных результатов. Солдаты, чтобы не слышать его
криков, целыми отделениями подавали рапорты о болезни, но это
не увенчалось успехом. Тот, кто подавал рапорт о болезни,
попадал на три дня под "verscharft" /Строгий арест (нем.)/.
Кстати, известно ли вам, что такое строгий арест? Целый день
вас гоняют по плацу, а на ночь -- в карцер. Таким образом, в
роте Дауэрлинга больные перевелись. Все больные из его роты
сидели в карцере. На ученье Дауэрлинг всегда сохраняет
непринужденный казарменный тон; он начинает со слова "свинья" и
кончает загадочным зоологическим термином "свинская собака".
Впрочем, он либерален и предоставляет солдатам свободу выбора.
Например, он говорит: "Выбирай, слон: в рыло или три дня
строгого ареста?" Если солдат выбирает три дня строгого ареста,
Дауэрлинг дает ему сверх того два раза в морду и прибавляет в
виде объяснения: "Боишься, трус, за свой хобот, а что будешь
делать, когда заговорит тяжелая артиллерия?" Однажды, выбив
рекруту глаз, он выразился так: "Pah, was fur Geschichten mit
einern Kerl, muss so wie so krepieren" /Подумаешь, экая
важность, ему все равно подыхать (нем.)/. To же самое говорил и
фельдмаршал Конрад фон Гетцендорф: "Die Soldaten mussen so wie
so krepieren" /Солдатам все равно подыхать (нем.)/.
Излюбленным и наиболее действенным средством у Дауэрлинга
служат лекции, на которые он вызывает всех солдат-чехов; он
рассказывает им о военных задачах Австрии, останавливаясь
преимущественно на общих принципах военного обучения, то есть
от шпанглей до расстрела или повешения. В начале зимы, еще до
того, как я попал в госпиталь, нас водили на ученье на плац
около одиннадцатой роты. После команды: "Вольно!" -- Дауэрлинг
держал речь к рекрутам-чехам.
"Я знаю,-- начал он,-- что все вы негодяи и надо выбить
вам дурь из башки. С вашим чешским языком вам и до виселицы не
добраться. Наш верховный главнокомандующий -- тоже немец.
Слышите? Черт побери, nieder!"
Все легли, а Дауэрлинг стал прохаживаться перед ними и
продолжал свои разглагольствования: Сказано "ложись" -- ну и
лежи. Хоть лопни в этой грязи, а лежи. "Ложись" -- такая
команда существовала уже у древних римлян. В те времена
призывались все от семнадцати до шестидесяти лет и целых
тридцать лет военной службы проводили в поле. Не валялись в
казармах, как свиньи. И язык команды был тогда тоже единый для
всего войска. Попробовал бы кто заговорить у них по-этрусски!
Господа римские офицеры показали бы ему кузькину мать! Я тоже
требую, чтобы все вы отвечали мне по-немецки, а не на вашем
шалтай-болтай. Видите, как хорошо вам в грязи. Теперь
представьте себе, что кому-нибудь из вас не захотелось больше
лежать и он встал. Что бы я тогда сделал? Свернул бы сукину
сыну челюсть, так как это является нарушением чинопочитания,
бунтом, неподчинением, неисполнением обязанностей солдата,
нарушением устава и дисциплины, вообще пренебрежением к
служебным предписаниям, из чего следует, что такого негодяя
тоже ждет веревка и Ve-wirkung des Anspruches auf die Achtung
der Standesgenossen" / Лишение права на уважение равных по
положению граждан (нем.)/.
Вольноопределяющийся замолк и, видно, найдя во время паузы
новую тему из казарменной жизни, продолжал:
-- Случилось это при капитане Адамичке. Адамичек был
человек чрезвычайно апатичный. В канцелярии он сидел с видом
тихо помешанного и глядел в пространство, словно говорил:
"Ешьте меня, мухи с комарами". На батальонном рапорте бог весть
о чем думал. Однажды к нему явился на батальонный рапорт солдат
из одиннадцатой роты с жалобой, что прапорщик Дауэрлинг назвал
его вечером на улице чешской свиньей" Солдат этот до войны был
переплетчиком, рабочим, сохранившим чувство национального
достоинства.
"Н-да-с, такие-то дела...-- тихо проговорил капитан
Адамичек (он всегда говорил очень тихо).-- Он сказал это
вечером на улице? Следует справиться, было ли вам разрешено
уйти из казармы? Abtreten!" /Марш! (нем.)/
Через некоторое время капитан Адамичек вызвал к себе
подателя жалобы. "Выяснено,-- сказал он тихо,-- что в этот день
вам было разрешено уйти из казармы до десяти часов вечера.
Следовательно, наказания вы не понесете... Abtreten!"
С тех пор, дорогой мой, за капитаном Адамичком
установилась репутация справедливого человека. Так вот, послали
его на фронт, а на его место к нам назначили майора Венцеля.
Это был просто дьявол, что касается национальной травли, и он
наконец прищемил хвост прапорщику Дауэрлингу.
Майор был женат на чешке и страшно боялся всяких трений,
связанных с национальным вопросом. Несколько лет назад, будучи
еще капитаном в Кутной горе, он в пьяном виде обругал кельнера
в ресторане чешской сволочью. (Необходимо заметить, что майор в
обществе и дома говорил исключительно по-чешски и сыновья его
учились в чешских гимназиях.) "Слово не воробей, вылетит -- не
поймаешь",-- эпизод этот попал в газеты, а какой-то депутат
подал запрос в венский парламент о поведении майора Венцеля в
ресторане. Венцель попал в неприятную историю, потому что как
раз в это время парламент должен был утвердить законопроект о
воинской повинности, а тут -- пожалуйте! -- эта история с
пьяным капитаном Венцелем из Кутной горы.
Позднее капитан узнал, что вся история -- дело рук некоего
зауряд-прапорщика из вольноопределяющихся Зитко. Это Зитко
послал заметку в газету. У него с капитаном Венцелем были свои
счеты еще с той поры когда Зитко в присутствии самого капитана
Венцеля пустился в рассуждение о том, что "достаточно взглянуть
на божий свет, увидеть тучки на горизонте и громоздящиеся вдали
горы, услышать рев лесного водопада и пение птиц, как невольно
на ум приходит мысль: что представляет собой капитан по
сравнению с великолепием природы? Такой же нуль, как и любой
зауряд-прапорщик".
Так как офицеры в это время порядочно нализались, капитан
Венцель хотел избить бедного философа Зитко, как собаку.
Неприязнь их росла, и капитан Венцель мстил Зитко где только
мог, тем более что изречение прапорщика стало притчей во
языцех.
"Что представляет собой капитан Венцель по сравнению с
великолепием природы",-- это знала вся Кутная гора.
"Я его, подлеца, доведу до самоубийства",-- говаривал
капитан Венцель. Но Зитко вышел в отставку и продолжал
заниматься философией. С той поры майор Венцель вымещает зло на
всех младших офицерах. Даже подпоручик не застрахован от его
неистовства. О юнкерах и прапорщиках и говорить нечего.
"Раздавлю его, как клопа!" -- любит повторять майор
Венцель, и беда тому прапорщику, который из-за какого-нибудь
пустяка шлет солдата на батальонный рапорт. Только крупные и
тяжелые проступки подлежат его рассмотрению, например, если
часовой уснет на посту у порохового склада или совершит еще
более страшное преступление,-- скажем, попробует ночью
перелезть через стену Мариинских казарм и уснет наверху, на
стене, попадет в лапы артиллеристов, патруля ополченцев,--
словом, осрамит честь полка.
Я слышал однажды, как он орал в коридоре: "О господи! В
третий раз его ловит патруль ополченцев. Немедленно посадить
сукина сына в карцер; таких нужно выкидывать из полка, пусть
отправляется в обоз навоз возить. Даже не подрался с ними!
Разве это солдат? Улицы ему подметать, а не в солдатах служить.
Два дня не носите ему жрать. Тюфяка не стлать. Суньте его в
одиночку, и никакого одеяла растяпе этому".
Теперь представьте себе, дружище, что сразу после перевода
к нам майора Венцеля этот болван прапорщик Дауэрлинг погнал к
нему на батальонный рапорт одного солдата за то, что тот якобы
умышленно не отдал ему, прапорщику Дауэрлингу, честь, когда он
в воскресенье после обеда ехал в пролетке с какой-то барышней
по площади. В канцелярии поднялся несусветный скандал -- унтера
рассказывали потом. Старший писарь удрал с бумагами в коридор,
Наконец познакомился я "У розы" с одним инвалидом из Глубокой,
и он мне сказал, чтобы я заглянул к нему в воскресенье в гости
на квартиру, и ручался, что на следующий же день ноги у меня
будут, что твои ведра. У него были дома шприц и игла для
подкожного впрыскивания. И действительно, я из Глубокого
еле-еле домой дошел. Не подвел, золотая душа! Наконец-то я
добился мышечного ревматизма. Моментально в госпиталь -- и дело
было в шляпе! Потом счастье еще раз улыбнулось мне: в
Будейовицы, в госпиталь, был переведен мой родственник, доктор
Масак из Жижкова. Только ему я обязан, что так долго
продержался в госпитале. Я, пожалуй, дотянул бы там и до
освобождения от службы, да сам испортил себе всю музыку этим
несчастным "Krankenbuch`ом"/Больничная книга/. Штуку я придумал
знаменитую: раздобыл себе большую конторскую книгу, налепил на
нее наклейку и вывел: "Krankenbuch des 91, Reg.", рубрики и все
прочее, как полагается. В эту книгу я заносил вымышленные
имена, род болезни, температуру. Каждый день после обхода врача
я нахально выходил с книгой под мышкой в город. У ворот
госпиталя всегда дежурили ополченцы, так что и в этом отношении
я был застрахован: покажу им книгу, а они мне под козырек.
Обыкновенно я шел к одному знакомому чиновнику из податного
управления, переодевался у него в штатское и отправлялся в
пивную. Там, в своей компании, мы вели различные предательские
разговорчики. Скоро я так обнаглел, что и переодеваться в
штатское не стал, а ходил по городу и по трактирам в полной
форме. В госпиталь, на свою койку, я возвращался только под
утро, а если меня останавливал ночью патруль, я, бывало, покажу
только "Krankenbuch" Девяносто первого полка, больше меня ни о
чем не спрашивают. У ворот госпиталя опять, ни слова не говоря,
показывал книгу и всегда благополучно добирался до своей
койки... Обнаглел, брат, я так, что мне казалось, никто ничего
мне сделать не может, пока не произошла роковая ошибка ночью,
на площади, под арками. Эта ошибка ясно мне доказала, что не
все деревья, товарищ, растут до неба. Гордость предшествует
падению. Что слава? Дым. Даже Икар обжег себе крылья.
Человек-то хочет быть гигантом, а на самом деле он дерьмо.
Так-то, брат! В другой раз будет мне наукой, чтобы не верил
случайности, а бил самого себя по морде два раза в день, утром
и вечером, приговаривая: осторожность никогда не бывает
излишней, а излишество вредит. После вакханалий и оргий всегда
приходит моральное похмелье. Это, брат, закон природы. Подумать
только, что я все дело себе испортил! Глядишь, я бы уже был
feiddienstungfahig /Негоден к несению строевой службы (нем.)/.
Такая протекция! Околачивался бы где-нибудь в канцелярии штаба
по пополнению воинских частей... Но моя собственная
неосторожность подставила мне ножку.
Свою исповедь вольноопределяющийся закончил торжественно:
-- И Карфаген пал, от Ниневии остались одни развалины,
дорогой друг, но все же -- выше голову! Пусть не думают, что
если меня пошлют на фронт, то я сделаю хоть один выстрел.
Regimentsraport! / Полковой рапорт! (нем.)/ Исключение из
школы! Да здравствует его императорского и королевского
величества кретинизм! Буду я еще корпеть в школе и сдавать
экзамены! Кадет, юнкер, подпоручик, поручик... Начхать мне на
них! Offiziersschule! Behandlung jener Schuler derselben,
welche einen Jahrgang repetiren mussen! /Военное училище!
Занятия с воспитанниками, оставшимися на второй год! (нем.)/
Вся армия разбита параличом! На каком плече носят винтовку: на
левом или на правом? Сколько звездочек у капрала?
Evidenzhaltung Militarreservemanner! Himmelherrgott /Учет
состава чинов запаса! Черт побери (нем.)/, курить нечего,
братец! Хотите, я научу вас плевать в потолок? Посмотрите, вот
как это делается. Задумайте перед этим что-нибудь, и ваше
желание исполнится. Пиво любите? Могу рекомендовать вам
отличную воду, вон там, в кувшине. Если хотите вкусно поесть,
рекомендую пойти в "Мещанскую беседу". Кроме того, со скуки
рекомендую вам заняться сочинением стихов. Я уже создал здесь
целую эпопею:
Профос дома? Крепко спит,
Пока враг не налетит.
Тут он встанет ото сна,
Мысль его, как день, ясна;
Против вражьей канонады
Он воздвигнет баррикады,
Пустит в ход скамейку, нару
И затянет, полон жару,
В честь австрийского двора:
"Мы врагу готовим кару,
Императору ура!"
-- Видите, товарищ,-- продолжал толстяк
вольноопределяющийся,-- а вы говорите, что в народе уже нет
прежнего уважения к нашей обожаемой монархии. Арестант,
которому и покурить-то нечего и которого ожидает полковой
рапорт, являет нам прекраснейший пример приверженности к трону
и сочиняет оды единой и неделимой родине, которую лупят и в
хвост и в гриву. Его лишили свободы, но с уст его льются слова
безграничной преданности императору. "Morituri te salutant,
caesar! -- Идущие на смерть, тебя приветствуют, цезарь. А
профос -- дрянь. Нечего сказать, хорош у нас слуга! Позавчера я
ему дал пять крон, чтобы он сбегал за сигаретами, а он, сукин
сын, сегодня утром мне заявляет, что здесь курить нельзя, ему,
мол, из-за этого будут неприятности. А эти пять крон, говорит,
вернет мне, когда будет получка. Да, дружок, нынче никому
нельзя верить. Лучшие принципы морали извращены. Обворовать
арестанта, а? И этот тип еще распевает себе целый день: "Wo man
singt, da leg'dich sicher nieder, bose Leute haben keine
Lider!" / Где поют -- ложись и спи спокойно: кто поет, тот
человек достойный! (нем.)/ Вот негодяй, хулиган, подлец,
предатель!
После этого вольноопределяющийся расспросил Швейка, в чем
тот провинился.
-- Искал свой полк? -- посочувствовал
вольноопределяющийся.-- Недурное турне. Табор -- Милевско --
Кветов -- Враж -- Мальчин -- Чижова -- Седлец -- Гораждевице --
Радомышль -- Путим -- Штекно -- Страконице -- Волынь -- Дуб --
Водняны -- Противин -- Путим -- Писек -- Будейовицы...
Тернистый путь! И вы завтра на рапорт к полковнику? О милый
брат! Мы свидимся на месте казни. Завтра наш полковник Шредер
опять получит большое удовольствие. Вы себе даже представить не
можете, как на него действуют полковые происшествия. Носится по
двору, как потерявший хозяина барбос, с высунутым, как у дохлой
кобылы, языком. А эти его речи, предупреждения! И плюется при
этом, словно слюнявый верблюд. И речь его бесконечна, и вам
кажется, что раньше, чем он кончит, рухнут стены Мариинских
казарм. Я-то его хорошо знаю, был у него с рапортом. Я пришел
на призыв в высоких сапогах и с цилиндром на голове, а из-за
того, что портной не успел мне сшить военной формы, я и на
учебный плац явился в таком же виде. Встал на левый фланг и
маршировал вместе со всеми. Полковник Шредер подъехал на лошади
ко мне, чуть меня не сшиб. "Was machen Sie hier, Sie
Zivilist?!" /Что вы тут делаете, эй вы, шляпа? (нем.)/ --
заорал он на меня так, что, должно быть, на Шумаве было слышно.
Я ему вполне корректно отвечаю, что я вольноопределяющийся и
пришел на учение. Посмотрели бы вы на него! Ораторствовал целых
полчаса и потом только заметил, что я отдаю ему честь в
цилиндре. Тут он завопил, что завтра я должен явиться к нему на
полковой рапорт, и поскакал бог знает куда, словно дикий
всадник, а потом прискакал галопом обратно, снова начал орать,
бесноваться и бить себя в грудь: меня велел немедленно убрать с
плаца и посадить на гауптвахту. На полковом рапорте он лишил
меня отпуска на четырнадцать дней, велел нарядить в какие-то
немыслимые тряпки из цейхгауза и грозил, что спорет мне
нашивки.
"Вольноопределяющийся -- это нечто возвышенное, эмбрион
славы, воинской чести, герой! -- орал этот идиот полковник.--
Вольноопределяющийся Вольтат, произведенный после экзамена в
капралы, добровольно отправился на фронт и взял в плен
пятнадцать человек. В тот момент, когда он их привел, его
разорвало гранатой. И что же? Через пять минут вышел приказ
произвести Вольтата в младшие офицеры! Вас также ожидала
блестящая будущность: повышения и отличия. Ваше имя было бы
записано в золотую книгу нашего полка!" -- Вольноопределяющийся
сплюнул.-- Вот, брат, какие ослы родятся под луной. Плевать мне
на ихние нашивки и привилегии, вроде той, что ко мне каждый
день обращаются: вольноопределяющийся, вы-- скотина. Заметьте,
как красиво звучит "вы -- скотина", вместо грубого "ты--
скотина", а после смерти вас украсят Signum laudis или большой
серебряной медалью. Его императорского и королевского
величества поставщики человеческих трупов со звездочками и без
звездочек! Любой бык счастливее нас с вами. Его убьют на бойне
сразу и не таскают перед этим на полевое ученье и на
стрельбище.
Толстый вольноопределяющийся перевалился на другой тюфяк и
продолжал:
-- Факт, что когда-нибудь все это лопнет. Такое не может
вечно продолжаться. Попробуйте надуть славой поросенка --
обязательно лопнет. Если поеду на фронт, я на нашей теплушке
напишу:
Три тонны удобренья для вражеских полей;
Сорок человечков иль восемь лошадей.
Дверь отворилась, и появился профос, принесший четверть
пайка солдатского хлеба на обоих и свежей воды.
Даже не приподнявшись с соломенного тюфяка,
вольноопределяющийся приветствовал профоса следующими словами:
-- Как это возвышенно, как великодушно с твоей стороны
посещать заточенных, о святая Агнесса Девяносто первого полка!
Добро пожаловать, ангел добродетели, чье сердце исполнено
сострадания! Ты отягощен корзинами яств и напитков, которые
должны утешить нас в нашем несчастье. Никогда не забудем мы
твоего великодушия. Ты -- луч солнца, упавший к нам в темницу!
-- На рапорте у полковника у вас пропадет охота шутить,--
заворчал профос.
-- Ишь как ощетинился, хомяк,-- ответил с нар
вольноопределяющийся.-- Скажи-ка лучше, как бы ты поступил,
если б тебе нужно было запереть десять вольноперов? Да не
смотри, как балбес, ключарь Мариинских казарм! Запер бы
двадцать, а десять бы выпустил, суслик ты этакий! Если бы я был
военным министром, я бы тебе показал, что значит военная
служба! Известно ли тебе, что угол падения равен углу
отражения? Об одном тебя только прошу: дай мне точку опоры, и я
подниму весь земной шар вместе с тобою! Фанфарон ты этакий!
Профос вытаращил глаза, затрясся от злобы и вышел, хлопнув
дверью.
-- Общество взаимопомощи по удалению профосов, -- сказал
вольноопределяющийся, справедливо деля хлеб на две половины.--
Согласно параграфу шестнадцатому дисциплинарного устава,
арестованные до вынесения приговора должны довольствоваться
солдатским пайком, но здесь, как видно, владычествует закон
прерий: кто первый сожрет у арестантов паек.
Усевшись на нарах, они грызли солдатский хлеб.
-- На профосе лучше всего видно, как ожесточает людей
военная служба,-- возобновил свои рассуждения
вольноопределяющийся.-- Несомненно, до поступления на военную
службу наш профос был молодым человеком с идеалами. Этакий
светловолосый херувим, нежный и чувствительный ко всем,
защитник несчастных, за которых он заступался во время драки
из-за девочки где-нибудь в родном краю в престольный праздник.
Без сомнения, все его уважали, но теперь... боже мой! С каким
удовольствием я съездил бы ему по роже, колотил бы головой об
нару и всунул бы его по шею в сортирную яму! И это, брат, тоже
доказывает огрубение нравов, вызванное военным ремеслом.
Он запел:
Она и черта не боялась,
Но тут попался ей солдат...
-- Дорогой друг,-- продолжал он,-- наблюдая все это в
масштабах нашей обожаемой монархии, мы неизбежно приходим к
заключению, что дело с ней обстоит так же, как с дядей Пушкина.
Пушкин писал, что его дядя -- такая дохлятина, что ничего
другого не остается, как только
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя?
Опять послышалось щелканье ключа в замке, и профос зажег
керосиновую лампочку в коридоре.
-- Луч света в темном царстве! -- крикнул
вольноопределяющийся.-- Просвещение проникает в ряды армии!
Спокойной ночи, господин профос! Кланяйтесь там всем унтерам,
желаю вам приятных сновидений. Пусть, например, вам приснится,
что вы уже вернули мне пять крон, те самые, которые я вам дал
на покупку сигарет и которые вы пропили за мое здоровье. Спите
сладко, чудище!
Вслед за этим послышалось бормотание профоса насчет
завтрашнего полкового рапорта.
-- Опять мы одни,-- сказал вольноопределяющийся.-- На сон
грядущий я посвящу несколько минут лекции о том, как с каждым
днем расширяются зоологические познания унтер-офицеров и
офицеров. Чтобы достать новый живой материал для войны и
мыслящее пушечное мясо, необходимо основательное знакомство с
природоведением или с книгой "Источники экономического
благосостояния", вышедшей у Кочия, в которой на каждой странице
встречаются слова, вроде: скот, поросята, свиньи. За последнее
время, однако, мы можем наблюдать, как в наших наиболее
прогрессивных военных кругах вводятся новые наименования для
новобранцев. В одиннадцатой роте капрал Альтгоф употребляет
выражение "энгадинская коза", ефрейтор Мюллер, немец-учитель с
Кашперских гор, называет новобранцев "чешскими вонючками",
фельдфебель Зондернуммер -- "ослиными лягушками" и
"йоркширскими боровами" и сулит каждому новобранцу набить из
него чучело, причем проявляет такие специальные знания, точно
сам происходит из рода чучельников. Военное начальство
старается привить солдатам любовь к отечеству своеобразными
средствами, как-то: диким ревом, пляской вокруг рекрутов,
воинственным рыком, который напоминает рык африканских дикарей,
собирающихся содрать шкуру с невинной антилопы или готовящихся
зажарить окорока из какого-нибудь припасенного на обед
миссионера. Немцев это, конечно, не касается. Когда фельдфебель
Зондернуммер заводит речь о "свинской банде", он поспешно
прибавляет "die tschechische" /Чешская (нем.)/, чтобы немцы не
обиделись и не приняли это на свой счет. При этом все унтера
одиннадцатой роты дико вращают глазами, словно несчастная
собака, которая из жадности проглотила намоченную в прованском
масле губку и подавилась. Я однажды слышал разговор ефрейтора
Мюллера с капралом Альтгофом относительно плана обучения
ополченцев. В этом разговоре преобладали "ein Paar Ohrfeigen
/Пара оплеух (нем.)/. Сначала я подумал, что они поругались
между собой и что распадается немецкое военное единство, но
здорово ошибся. Разговор шел всего-навсего о солдатах. "Если,
скажем, этакая чешская свинья,-- авторитетно поучал капрал
Альтгоф ефрейтора Мюллера,-- даже после тридцати раз "nieder!"
/Ложись (нем.)/ не может научиться стоять прямо, как свечка, то
дать ему раза два в рыло-- толку мало. Надо ткнуть ему кулаком
в брюхо, другой рукой нахлобучить фуражку на уши, скомандовать
"Kehrt euch!" /Кругом! (нем.)/, а когда повернется, наподдать
ему ногой в задницу. Увидишь, как он после этого начнет
вытягиваться во фронт и как будет смеяться прапорщик
Дауэрлинг". Теперь я расскажу вам, дружище, о прапорщике
Дауэрлинге. О нем рекруты одиннадцатой роты рассказывают такие
чудеса, какие умеет рассказывать разве только покинутая всеми
бабушка на ферме неподалеку от мексиканских границ о
прославленном мексиканском бандите. Дауэрлинг пользуется
репутацией людоеда, антропофага из австралийских племен,
поедающих людей другого племени, попавших им в руки. У него
блестящий жизненный путь. Вскоре после рождения его уронила
нянька, и маленький Конрад Дауэрлинг ушиб голову. Так что и до
сих пор виден след, словно комета налетела на Северный полюс.
Все сомневались, что из него выйдет что-нибудь путное, если он
перенес сотрясение мозга. Только отец его, полковник, не терял
надежды и, даже наоборот, утверждал, что такой пустяк ему
повредить не может, так как, само собой разумеется, молодой
Дауэрлинг, когда подрастет, посвятит себя военной службе. После
суровой борьбы с четырьмя классами реального училища, которые
он прошел экстерном, причем первый его домашний учитель
преждевременно поседел и рехнулся, а другой с отчаяния пытался
броситься с башни святого Стефана в Вене, молодой Дауэрлинг
поступил в Гейнбургское юнкерское училище. В юнкерских училищах
никогда не обращали внимания на степень образования поступающих
туда молодых людей, так как образование большей частью не
считалось нужным для австрийского кадрового офицера. Идеалом
военного образования было умение играть в солдатики.
Образование облагораживает душу, а этого на военной службе не
требуется. Чем офицерство грубее, тем лучше.
Ученик юнкерского училища Дауэрлинг не успевал даже в тех
предметах, которые каждый из учеников юнкерского училища так
или иначе усваивал. И в юнкерском училище давали себя знать
последствия того, что в детстве Дауэрлинг ушиб себе голову. Об
этом несчастье ясно говорили ответы на экзаменах, которые по
своей непроходимой глупости считались классическими.
Преподаватели не называли его иначе, как "unser braver Trottel"
/Наш бравый дурачок (нем.)/. Его глупость была настолько
ослепительна, что были все основания надеяться -- через,
несколько десятилетий он попадет в Терезианскую военную
академию или в военное министерство. Когда вспыхнула война,
всех молодых юнкеров произвели в прапорщики. В список
новопроизведенных гейнбургских юнкеров попал и Конрад
Дауэрлинг. Так он очутился в Девяносто первом полку.
Вольноопределяющийся перевел дух и продолжал:
-- В издании военного министерства вышла книга "Drill oder
Erziehung" /Муштровка или воспитание (нем.)/ из которой
Дауэрлинг вычитал, что на солдат нужно воздействовать террором.
Степень успеха зависит от степени террора. И в этом Дауэрлинг
достиг колоссальных результатов. Солдаты, чтобы не слышать его
криков, целыми отделениями подавали рапорты о болезни, но это
не увенчалось успехом. Тот, кто подавал рапорт о болезни,
попадал на три дня под "verscharft" /Строгий арест (нем.)/.
Кстати, известно ли вам, что такое строгий арест? Целый день
вас гоняют по плацу, а на ночь -- в карцер. Таким образом, в
роте Дауэрлинга больные перевелись. Все больные из его роты
сидели в карцере. На ученье Дауэрлинг всегда сохраняет
непринужденный казарменный тон; он начинает со слова "свинья" и
кончает загадочным зоологическим термином "свинская собака".
Впрочем, он либерален и предоставляет солдатам свободу выбора.
Например, он говорит: "Выбирай, слон: в рыло или три дня
строгого ареста?" Если солдат выбирает три дня строгого ареста,
Дауэрлинг дает ему сверх того два раза в морду и прибавляет в
виде объяснения: "Боишься, трус, за свой хобот, а что будешь
делать, когда заговорит тяжелая артиллерия?" Однажды, выбив
рекруту глаз, он выразился так: "Pah, was fur Geschichten mit
einern Kerl, muss so wie so krepieren" /Подумаешь, экая
важность, ему все равно подыхать (нем.)/. To же самое говорил и
фельдмаршал Конрад фон Гетцендорф: "Die Soldaten mussen so wie
so krepieren" /Солдатам все равно подыхать (нем.)/.
Излюбленным и наиболее действенным средством у Дауэрлинга
служат лекции, на которые он вызывает всех солдат-чехов; он
рассказывает им о военных задачах Австрии, останавливаясь
преимущественно на общих принципах военного обучения, то есть
от шпанглей до расстрела или повешения. В начале зимы, еще до
того, как я попал в госпиталь, нас водили на ученье на плац
около одиннадцатой роты. После команды: "Вольно!" -- Дауэрлинг
держал речь к рекрутам-чехам.
"Я знаю,-- начал он,-- что все вы негодяи и надо выбить
вам дурь из башки. С вашим чешским языком вам и до виселицы не
добраться. Наш верховный главнокомандующий -- тоже немец.
Слышите? Черт побери, nieder!"
Все легли, а Дауэрлинг стал прохаживаться перед ними и
продолжал свои разглагольствования: Сказано "ложись" -- ну и
лежи. Хоть лопни в этой грязи, а лежи. "Ложись" -- такая
команда существовала уже у древних римлян. В те времена
призывались все от семнадцати до шестидесяти лет и целых
тридцать лет военной службы проводили в поле. Не валялись в
казармах, как свиньи. И язык команды был тогда тоже единый для
всего войска. Попробовал бы кто заговорить у них по-этрусски!
Господа римские офицеры показали бы ему кузькину мать! Я тоже
требую, чтобы все вы отвечали мне по-немецки, а не на вашем
шалтай-болтай. Видите, как хорошо вам в грязи. Теперь
представьте себе, что кому-нибудь из вас не захотелось больше
лежать и он встал. Что бы я тогда сделал? Свернул бы сукину
сыну челюсть, так как это является нарушением чинопочитания,
бунтом, неподчинением, неисполнением обязанностей солдата,
нарушением устава и дисциплины, вообще пренебрежением к
служебным предписаниям, из чего следует, что такого негодяя
тоже ждет веревка и Ve-wirkung des Anspruches auf die Achtung
der Standesgenossen" / Лишение права на уважение равных по
положению граждан (нем.)/.
Вольноопределяющийся замолк и, видно, найдя во время паузы
новую тему из казарменной жизни, продолжал:
-- Случилось это при капитане Адамичке. Адамичек был
человек чрезвычайно апатичный. В канцелярии он сидел с видом
тихо помешанного и глядел в пространство, словно говорил:
"Ешьте меня, мухи с комарами". На батальонном рапорте бог весть
о чем думал. Однажды к нему явился на батальонный рапорт солдат
из одиннадцатой роты с жалобой, что прапорщик Дауэрлинг назвал
его вечером на улице чешской свиньей" Солдат этот до войны был
переплетчиком, рабочим, сохранившим чувство национального
достоинства.
"Н-да-с, такие-то дела...-- тихо проговорил капитан
Адамичек (он всегда говорил очень тихо).-- Он сказал это
вечером на улице? Следует справиться, было ли вам разрешено
уйти из казармы? Abtreten!" /Марш! (нем.)/
Через некоторое время капитан Адамичек вызвал к себе
подателя жалобы. "Выяснено,-- сказал он тихо,-- что в этот день
вам было разрешено уйти из казармы до десяти часов вечера.
Следовательно, наказания вы не понесете... Abtreten!"
С тех пор, дорогой мой, за капитаном Адамичком
установилась репутация справедливого человека. Так вот, послали
его на фронт, а на его место к нам назначили майора Венцеля.
Это был просто дьявол, что касается национальной травли, и он
наконец прищемил хвост прапорщику Дауэрлингу.
Майор был женат на чешке и страшно боялся всяких трений,
связанных с национальным вопросом. Несколько лет назад, будучи
еще капитаном в Кутной горе, он в пьяном виде обругал кельнера
в ресторане чешской сволочью. (Необходимо заметить, что майор в
обществе и дома говорил исключительно по-чешски и сыновья его
учились в чешских гимназиях.) "Слово не воробей, вылетит -- не
поймаешь",-- эпизод этот попал в газеты, а какой-то депутат
подал запрос в венский парламент о поведении майора Венцеля в
ресторане. Венцель попал в неприятную историю, потому что как
раз в это время парламент должен был утвердить законопроект о
воинской повинности, а тут -- пожалуйте! -- эта история с
пьяным капитаном Венцелем из Кутной горы.
Позднее капитан узнал, что вся история -- дело рук некоего
зауряд-прапорщика из вольноопределяющихся Зитко. Это Зитко
послал заметку в газету. У него с капитаном Венцелем были свои
счеты еще с той поры когда Зитко в присутствии самого капитана
Венцеля пустился в рассуждение о том, что "достаточно взглянуть
на божий свет, увидеть тучки на горизонте и громоздящиеся вдали
горы, услышать рев лесного водопада и пение птиц, как невольно
на ум приходит мысль: что представляет собой капитан по
сравнению с великолепием природы? Такой же нуль, как и любой
зауряд-прапорщик".
Так как офицеры в это время порядочно нализались, капитан
Венцель хотел избить бедного философа Зитко, как собаку.
Неприязнь их росла, и капитан Венцель мстил Зитко где только
мог, тем более что изречение прапорщика стало притчей во
языцех.
"Что представляет собой капитан Венцель по сравнению с
великолепием природы",-- это знала вся Кутная гора.
"Я его, подлеца, доведу до самоубийства",-- говаривал
капитан Венцель. Но Зитко вышел в отставку и продолжал
заниматься философией. С той поры майор Венцель вымещает зло на
всех младших офицерах. Даже подпоручик не застрахован от его
неистовства. О юнкерах и прапорщиках и говорить нечего.
"Раздавлю его, как клопа!" -- любит повторять майор
Венцель, и беда тому прапорщику, который из-за какого-нибудь
пустяка шлет солдата на батальонный рапорт. Только крупные и
тяжелые проступки подлежат его рассмотрению, например, если
часовой уснет на посту у порохового склада или совершит еще
более страшное преступление,-- скажем, попробует ночью
перелезть через стену Мариинских казарм и уснет наверху, на
стене, попадет в лапы артиллеристов, патруля ополченцев,--
словом, осрамит честь полка.
Я слышал однажды, как он орал в коридоре: "О господи! В
третий раз его ловит патруль ополченцев. Немедленно посадить
сукина сына в карцер; таких нужно выкидывать из полка, пусть
отправляется в обоз навоз возить. Даже не подрался с ними!
Разве это солдат? Улицы ему подметать, а не в солдатах служить.
Два дня не носите ему жрать. Тюфяка не стлать. Суньте его в
одиночку, и никакого одеяла растяпе этому".
Теперь представьте себе, дружище, что сразу после перевода
к нам майора Венцеля этот болван прапорщик Дауэрлинг погнал к
нему на батальонный рапорт одного солдата за то, что тот якобы
умышленно не отдал ему, прапорщику Дауэрлингу, честь, когда он
в воскресенье после обеда ехал в пролетке с какой-то барышней
по площади. В канцелярии поднялся несусветный скандал -- унтера
рассказывали потом. Старший писарь удрал с бумагами в коридор,