Страница:
а майор орал на Дауэрлинга:
"Чтобы этого больше не было! Himmeldonnerwetter! Известно
ли вам, что такое батальонный рапорт, господин прапорщик?
Батальонный рапорт-- это не Schweinfest /Праздник по случаю
того, что зарезали свинью (нем.)./. Как мог он вас видеть,
когда вы ехали по площади? Не помните, что ли, чему вас учили?
Честь отдается офицерам, которые попадутся навстречу, а это не
значит, что солдат должен вертеть головой, как ворона, и ловить
прапорщика, который проезжает по площади. Молчать, прошу вас!
Батальонный рапорт -- дело серьезное. Если он вам заявил, что
не мог вас видеть, так как в этот момент отдавал честь мне,
повернувшись ко мне, понимаете, к майору Венцелю, а значит, не
мог одновременно смотреть назад на извозчика, на котором вы
ехали, то нужно было ему поверить. В будущем прошу не
приставать ко мне с такими пустяками!"
С тех пор Дауэрлинг изменился.
Вольноопределяющийся зевнул.
-- Надо выспаться перед завтрашним полковым рапортом. Я
думал хоть бы частично информировать вас, как обстоят дела в
полку. Полковник Шредер не любит майора Венцеля и вообще
большой чудак. Капитан Сагнер, начальник учебной команды
вольноопределяющихся, считает Шредера настоящим солдатом, хотя
полковник Шредер ничего так не боится, как попасть на фронт.
Сагнер -- стреляный воробей, так же как и Шредер, он
недолюбливает офицеров запаса и называет их штатскими
вонючками. Вольноопределяющихся он считает дикими животными:
их, дескать, нужно превратить в военные машины, пришить к ним
звездочки и послать на фронт, чтобы их перестреляли вместо
благородных кадровых офицеров, которых нужно оставить на племя.
Вообще все в армии уже воняет гнилью,-- сказал
вольноопределяющийся, укрываясь одеялом.-- Массы пока еще не
проспались. Выпучив глаза они идут на фронт, чтобы из них
сделали там лапшу; а попадет в кого-нибудь пуля, он только
шепнет: "Мамочка",-- и все. Ныне героев нет, а есть убойный
скот и мясники в генеральных штабах. Погодите, дождутся они
бунта. Ну и будет же потасовка! Да здравствует армия! Спокойной
ночи!
Вольноопределяющийся затих, потом начал вертеться под
одеялом и наконец спросил:
-- Вы спите, товарищ?
-- Не спится,-- ответил Швейк со своей койки,--
размышляю...
-- О чем же вы размышляете, товарищ?
-- О большой серебряной медали "За храбрость" которую
получил столяр с Вавровой улицы на Краловских Виноградах по
фамилии Мличко; ему первому из полка в самом начале войны
оторвало снарядом ногу Он бесплатно получил искусственную ногу
и начал повсюду хвалиться своей медалью: хвастал, что он самый
что ни на есть первый инвалид в полку. Однажды пришел он в
трактир "Аполлон" на Виноградах и затеял там ссору с мясниками
с боен. В драке ему оторвали искусственную ногу и трахнули этой
ногой по башке, а тот, который оторвал ее, не знал, что она
искусственная... и с перепугу упал в обморок. В участке столяру
ногу опять приделали, но с той поры он разозлился на свою
большую серебряную медаль "За храбрость" и понес ее
закладывать в ломбард. Там его сцапали, и пошли неприятности.
Существует какой-то там суд чести для инвалидов войны, и этот
суд постановил отобрать у него эту серебряную медаль и, кроме
того, присудил отобрать и ногу...
-- Как так?
-- Очень просто. В один прекрасный день пришла к нему
комиссия, заявила, что он недостоин носить искусственную ногу,
отстегнула у него ее и унесла...
-- Вот еще тоже большая потеха,-- продолжал Швейк,-- когда
родные павшего на войне в один прекрасный день получают медаль
с припиской, что вот, дескать, пожалована вам медаль, повесьте
ее на видном месте. На Божетеховой улице на Вышеграде один
рассвирепевший отец, который подумал, что военное ведомство над
ним издевается, повесил такую медаль в сортир. А этот сортир у
него был общий с одним полицейским, и тот донес на него, как на
государственного изменника. Плохо пришлось бедняге.
-- Отсюда вытекает,-- заметил вольноопределяющийся,-- что
слава выеденного яйца не стоит. Недавно в Вене издали "Памятку
вольноопределяющегося", и там в чешском переводе помещено такое
захватывающее стихотворение:
В сраженье доброволец пал...
За короля, страну родную
Он отдал душу молодую
И всем другим пример подал.
Везут на пушке труп героя,
Венки и ленты впереди,
И капитанскою рукою
Приколот орден на груди.
-- Так как мне кажется, что боевой дух у нас падает,--
сказал после небольшой паузы вольноопределяющийся,-- я
предлагаю, дорогой друг, спеть в эту темную ночь в нашей тихой
тюрьме песню о канонире Ябурке. Это подымет боевой дух. Но надо
петь как следует, чтобы нас слышали во всей Мариинской казарме.
Поэтому предлагаю подойти к двери.
И через минуту из помещения для арестованных раздался
такой рев, что в коридоре задрожали стекла:
Он пушку заряжал,
Ой, ладо, гей люди!
И песню распевал,
Ой, ладо, гей люди!
Снаряд вдруг пронесло,
Ой, ладо, гей люди!
Башку оторвало,
Ой, ладо, гей люди!
А он все заряжал,
Ой, ладо, гей люди!
И песню распевал,
Ой, ладо, гей люди!
Во дворе раздались шаги и голоса.
-- Это профос,-- сказал вольноопределяющийся.-- А с ним
подпоручик Пеликан, он сегодня дежурный. Я с ним знаком по
"Чешской беседе". Он офицер запаса, а раньше был статистиком в
одном страховом обществе. У него мы получим сигареты. А ну-ка,
дернем еще раз.
И Швейк с вольноопределяющимся грянули опять:
Он пушку заряжал...
Открылась дверь, и профос, видимо, подогретый присутствием
дежурного офицера, грубо крикнул:
-- Здесь вам не зверинец!
-- Пардон, -- ответил вольноопределяющийся, -- здесь
филиал Рудольфинума. Концерт в пользу арестантов. Только что
был закончен первый номер программы "Симфония войны".
-- Прекратить,-- приказал подпоручик Пеликан с напускной
строгостью.-- Надеюсь, вы знаете, что в девять часов вы должны
спать, а не учинять дебош. Ваш концертный номер на площади
слышно.
-- Осмелюсь доложить, господин подпоручик, -- ответил
вольноопределяющийся, -- мы не срепетировались как следует,
быть может, получается некоторая дисгармония...
-- Это он проделывает каждый вечер. -- Профос старался
подзудить подпоручика против своего врага.-- И вообще ведет
себя очень некультурно.
-- Господин подпоручик,-- обратился к Пеликану
вольноопределяющийся,-- разрешите переговорить с вами с глазу
на глаз. Пусть профос подождет за дверью.
Когда профос вышел, вольноопределяющийся по-свойски
попросил:
-- Ну, гони сигареты, Франта... "Спорт"? И у тебя, у
лейтенанта, не нашлось ничего получше? Ладно, и на том спасибо.
Да! И спички тоже.
-- "Спорт",-- сказал он пренебрежительно после ухода
подпоручика.-- И в нужде человек не должен опускаться. Курите,
дружище, и спокойной ночи. Завтра нас ожидает Страшный суд.
Перед сном вольноопределяющийся не забыл спеть:
Горы, и долы, и скалы высокие -- наши друзья,
Ах, дорогая моя...
Нам не вернуть того, что любили мы...
Рекомендуя Швейку полковника Шредера как изверга,
вольноопределяющийся в известной мере ошибался, ибо полковник
Шредер не был совершенно лишен чувства справедливости, что
становилось особенно заметно, когда он оставался доволен
вечером, проведенным в обществе офицеров в одном из ресторанов.
Но если не оставался доволен...
В то время как вольноопределяющийся разражался
уничтожающей критикой полковых дел, полковник Шредер сидел в
ресторане среди офицеров и слушал, как вернувшийся из Сербии
поручик Кречман, раненный в ногу (eгo боднула корова),
рассказывал об атаке на сербские позиции; он наблюдал это из
штаба, к которому был прикомандирован.
-- Ну вот, выскочили из окопов... По всей линии в два
километра перелезают через проволочные заграждения и бросаются
на врага. Ручные гранаты за поясом, противогазы, винтовки
наперевес, готовы и к стрельбе и к штыковому бою. Пули свистят.
Вот падает один солдат -- как раз в тот момент, когда вылезает
из окопа, другой падает на бруствере, третий -- сделав
несколько шагов, но лавина тел продолжает катиться вперед с
громовым "ура" в туче дыма и пыли! А неприятель стреляет со
всех сторон, из окопов, из воронок от снарядов и строчит из
пулеметов. И опять падают солдаты. Наш взвод пытается захватить
неприятельские пулеметы. Одни падают, но другие уже впереди.
Ура!! Падает офицер... Ружейная стрельба замолкла, готовится
что-то ужасное... Снова падает целый взвод. Трещат
неприятельские пулеметы: "Тра-тата-тата-та!" Падает...
Простите, я дальше не могу, я пьян...
Офицер с больной ногой умолк и, тупо глядя перед собой,
остался сидеть в кресле. Полковник Шредер с благосклонной
улыбкой стал слушать, как капитан Спиро, ударяя кулаком по
столу, словно с кем-то споря, нес околесицу:
-- Рассудите сами: у нас под знаменами австрийские
уланы-ополченцы, австрийские ополченцы, боснийские егеря,
австрийская пехота, венгерские пешие гонведы, венгерские
гусары, гусары-ополченцы, конные егеря, драгуны, уланы,
артиллерия, обоз, саперы, санитары, флот. Понимаете? А у
Бельгии? Первый и второй призыв составляют оперативную часть
армии, третий призыв несет службу в тылу...-- Капитан Спиро
стукнул по столу кулаком: -- В мирное время ополчение несет
службу в стране!
Один из молодых громко, чтобы полковник услышал и
удостоверился в непоколебимости его воинского духа, твердил
своему соседу:
-- Туберкулезных я посылал бы на фронт, это им пойдет на
пользу, да и, кроме того,-- лучше терять убитыми больных, чем
здоровых.
Полковник улыбался. Но вдруг он нахмурился и, обращаясь к
майору Венцелю, спросил:
-- Удивляюсь, почему поручик Лукаш избегает нашего
общества? С тех пор как приехал, он ни разу не был среди нас.
-- Стихи пишет,-- насмешливо отозвался капитан Сангер.--
Не успел приехать, как уже влюбился в жену инженера Шрейтера,
увидав ее в театре.
Полковник поморщился:
-- Говорят, он хорошо поет куплеты.
-- Еще в кадетском корпусе всех нас забавлял куплетами,--
ответил капитан Сагнер.-- А анекдоты рассказывает -- одно
удовольствие! Не знаю, почему он сюда не ходит.
Полковник сокрушенно покачал головой:
-- Нету нынче среди офицеров былого товарищества. Раньше,
я помню, каждый офицер старался что-нибудь привнести в общее
веселье. Поручик Данкель -- служил такой,-- так тот, бывало,
разденется донага, ляжет на пол, воткнет себе в задницу хвост
селедки и изображает русалку. Другой, подпоручик Шлейснер, умел
шевелить ушами, ржать, как жеребец, подражать мяуканью кошки и
жужжанию шмеля. Помню еще капитана Скодай. Тот, стоило нам
захотеть, приводил с собой трех девочек-сестер. Он их
выдрессировал, словно собак. Поставит их на стол, и они
начинают в такт раздеваться. Для этого он носил с собой
дирижерскую палочку, и -- следует отдать ему должное-- дирижер
он был прекрасный! Чего только он с ними на кушетке не
проделывал. А однажды велел поставить посреди комнаты ванну с
теплой водой, и мы один за другим должны были с этими тремя
девочками купаться, а он нас фотографировал.
При одном воспоминании об этом полковник Шредер блаженно
улыбнулся.
-- Какие пари мы в этой ванне заключали!..-- продолжал
полковник, гнусно причмокивая и ерзая в кресле.-- А нынче?
Разве это развлечение? Куплетист -- и тот не появляется. Даже
пить теперешние младшие офицеры не умеют! Двенадцати часов еще
нет, а за столом уже, как видите, пять пьяных. А в прежние-то
времена мы по двое суток сиживали и, чем больше пили, тем
трезвее становились. И лили в себя беспрерывно пиво, вино,
ликеры... Нынче уж нет настоящего боевого духа. Черт его знает,
почему это так! Ни одного остроумного слова, все какая-то
бесконечная жвачка. Послушайте только, как там, в конце стола,
говорят об Америке.
На другом конце стола кто-то серьезным тоном говорил:
-- Америка в войну вмешаться не может. Американцы с
англичанами на ножах. Америка к войне не подготовлена.
Полковник Шредер вздохнул.
-- Вот она, болтовня офицеров запаса. Нелегкая их
принесла! Небось вчера еще этакий господин строчил бумаги в
каком-нибудь банке или служил в лавочке, завертывал товар и
торговал кореньями, корицей и гуталином или учил детей в школе,
что волка из лесу гонит голод, а нынче он хочет быть ровней
кадровым офицерам, во всем лезет разбираться и всюду сует свой
нос. А кадровые офицеры, как, например, поручик Лукаш, не
изволят появляться в нашей компании.
Полковник пошел домой в отвратительном настроении. На
следующее утро настроение у него стало еще хуже, потому что в
газетах, которые он читал, лежа в постели, в сводке с театра
военных действий несколько раз наталкивался на фразу: "Наши
войска отошли на заранее подготовленные позиции". Наступил
славный для австрийской армии период, как две капли воды
похожий на дни у Шабаца.
Под впечатлением прочитанного полковник к десяти часам
утра приступил к выполнению функции, которую
вольноопределяющийся, по-видимому, правильно назвал Страшным
судом.
Швейк и вольноопределяющийся стояли на дворе и поджидали
полковника. Все были в полном сборе: фельдфебель, дежурный
офицер, полковой адъютант и писарь полковой канцелярии с делами
о провинившихся, которых ожидал меч Немезиды -- полковой
рапорт.
Наконец в сопровождении начальника команды
вольноопределяющихся капитана Сагнера показался мрачный
полковник. Он нервно стегал хлыстом по голенищам своих высоких
сапог.
Приняв рапорт, полковник среди гробового молчания
несколько раз прошелся мимо Швейка и вольноопределяющегося,
которые делали "равнение направо" и "равнение налево", смотря
по тому, на каком фланге находился полковник. Он прохаживался
так долго, а они делали равнение так старательно, что могли
свернуть себе шею. Наконец полковник остановился перед
вольноопределяющимся.
Тот отрапортовал:
-- Вольноопределяющийся...
-- Знаю,-- сухо сказал полковник,-- выродок из
вольноопределяющихся... Кем были до войны? Студентом
классической философии? Стало быть, спившийся интеллигент...
Господин капитан,-- сказал он Сагнеру,-- приведите сюда всю
учебную команду вольноопределяющихся...-- Да-с,-- продолжал
полковник, снова обращаясь к вольноопределяющемуся,-- и с таким
вот господином студентом классической философии приходится
мараться нашему брату. Kehrt euch! / Кругом марш! (нем.)/ Так и
знал. Складки на шинели не заправлены. Словно только что от
девки или валялся в борделе. Погодите, голубчик, я вам покажу.
Команда вольноопределяющихся вступила во двор.
-- В каре! -- скомандовал полковник, и команда обступила
его и провинившихся тесным квадратом.
-- Посмотрите на этого человека,-- начал свою речь
полковник, указывая хлыстом на вольноопределяющегося. -- Он
пропил нашу честь, честь вольноопределяющихся, которые
готовятся стать офицерами, командирами, ведущими своих солдат в
бой, навстречу славе на поле брани. А куда повел бы своих
солдат этот пьяница? Из кабака в кабак! Он один вылакал бы весь
солдатский ром... Что вы можете сказать в свое оправдание? --
обратился он к вольноопределяющемуся.-- Ничего? Полюбуйтесь на
него! Он не может сказать в свое оправдание ни слова. А еще
изучал классическую философию! Вот действительно классический
случай! -- Полковник произнес последние слова нарочито медленно
и плюнул.
-- Классический философ, который в пьяном виде по ночам
сбивает с офицеров фуражки! Тип! Счастье еще, что это был
какой-то офицер из артиллерии.
В этих словах выразилась вражда Девяносто первого полка к
будейовицкой артиллерии. Горе тому артиллеристу, который
попадался ночью в руки патруля пехотинцев, и наоборот. Вражда
была глубокая и непримиримая, вендетта, кровная месть, она
передавалась по наследству от одного призыва к другому. Вражда
выражалась с той и другой стороны в традиционных происшествиях:
то где-то пехотинцы спихивали артиллеристов в Влтаву, то
наоборот. Драки происходили в "Порт-Артуре", "У розы" и в
многочисленных других увеселительных местах столицы Южной
Чехии.
-- Тем не менее,-- продолжал полковник,-- подобный
поступок заслуживает сурового наказания, этот тип должен быть
исключен из школы вольноопределяющихся, он должен быть морально
уничтожен. Такие интеллигенты армии не нужны. Regimentskanziei!
/ Полковой писарь! (нем.)/
Полковой писарь подошел со строгим видом, держа наготове
дела и карандаш.
Воцарилась тишина, как бывает в зале суда, когда судят
убийцу и председатель провозглашает: "Объявляется приговор..."
Именно таким тоном полковник провозгласил:
-- Вольноопределяющийся Марек присуждается к двадцати
одному дню строгого ареста и по отбытии наказания отчисляется
на кухню чистить картошку!
И, повернувшись к команде вольноопределяющихся полковник
скомандовал:
-- Построиться в колонну!
Слышно было, как команда быстро перестраивалась по четыре
в ряд и уходила. Полковник сделал капитану Сагнеру замечание,
что команда недостаточно четко отбивает шаг, и сказал, чтобы
после обеда он занялся с ними маршировкой.
-- Шаги должны греметь, господин капитан. Да вот еще что,
чуть было не забыл, -- прибавил полковник. -- Объявите, что вся
команда вольноопределяющихся лишается отпуска на пять дней --
пусть они помнят своего бывшего коллегу, этого негодяя Марека.
А негодяй Марек стоял около Швейка с чрезвычайно довольным
видом. Лучшего он не мог и желать. Куда приятнее чистить на
кухне картошку, скатывать кнедлики и возиться с мясом, чем под
ураганным огнем противника, наложив полные подштанники, орать:
"Einzelnabfallen! Bajonett auf!" /Один за другим! Примкнуть
штыки! (нем.)/
Отойдя от капитана Сагнера, полковник Шредер остановился
перед Швейком и пристально посмотрел на него. В этот момент
швейковскую внешность лучше всего характеризовало его круглое
улыбающееся лицо и большие уши, торчащие из-под нахлобученной
фуражки. Его вид свидетельствовал о полнейшей безмятежности и
об отсутствии какого бы то ни было чувства вины за собой. Глаза
его вопрошали: "Разве я натворил что-нибудь?" и "Чем же я
виноват?"
Полковник суммировал свои наблюдения в вопросе, обращенном
к полковому писарю:
-- Идиот? -- и увидел, как открывается широкий, добродушно
улыбающийся рот Швейка.
-- Так точно, господин полковник, идиот,-- ответил за
писаря Швейк.
Полковник кивнул адъютанту и отошел с ним в сторону. Затем
он позвал полкового писаря, и они просмотрели материал о
Швейке.
-- А! -- сказал полковник Шредер.-- Это, стало быть,
денщик поручика Лукаша, который пропал в Таборе согласно
рапорту поручика. По-моему, господа офицеры должны сами
воспитывать своих денщиков. Уж если господин поручик Лукаш
выбрал себе денщиком такого идиота, пусть сам с ним и мучается.
Времени свободного у него достаточно, раз он никуда не ходит.
Вы ведь тоже ни разу не видели его в нашем обществе? Ну вот.
Значит, времени у него хватит, чтобы выбить дурь из головы
своего денщика.
Полковник Шредер подошел к Швейку и, рассматривая его
добродушное лицо, сказал:
-- На три дня под строгий арест, глупая скотина! По
отбытии наказания явиться к поручику Лукашу.
Таким образом, Швейк опять встретился с
вольноопределяющимся на полковой гауптвахте, а поручик Лукаш,
наверное, испытал большое удовольствие, когда полковник вызвал
его к себе и сказал:
-- Господин поручик, около недели тому назад, прибыв в
полк, вы подали мне рапорт об откомандировании в ваше
распоряжение денщика, так как прежний ваш денщик пропал на
Таборском вокзале. Но ввиду того, что денщик ваш возвратился...
-- Господин полковник...-- с мольбою произнес поручик.
-- ...я решил посадить его на три дня, после чего по шлю к
вам,-- твердо сказал полковник.
Потрясенный Лукаш, шатаясь, вышел из кабинет. полковника.
Швейк с большим удовольствием провел три дня в обществе
вольноопределяющегося Марека. Каждый вечер они организовывали
патриотические выступления. Вечером из гауптвахты доносилось
"Храни нам, боже, государя" потом "Prinz Eugen, der edle
Ritter" /Принц Евгений, славный рыцарь.(нем.)/.
Затем следовал целый ряд солдатских песен, а когда
приходил профос, его встречали кантатой:
Ты не бойся, профос, смерти,
Не придет тебе капут.
За тобой прискачут черти
И живьем тебя возьмут.
Над нарами вольноопределяющийся нарисовал профоса и под
ним написал текст старинной песенки:
За колбасой я в Прагу мчался,
Навстречу дурень мне попался.
Тот злобный дурень был профос--
Чуть-чуть не откусил мне нос.
И пока оба дразнили профоса, как дразнят в Севилье алым
плащом андалузского быка, поручик Лукаш с тоскливым чувством
ждал, когда к нему явится Швейк и доложит о том, что приступает
к выполнению своих обязанностей.
Девяносто первый полк переводили в город Мост-на-Литаве --
в Кираль-Хиду.
Швейк просидел под арестом три дня. За три часа до
освобождения его вместе с вольноопределяющимся отвели на
главную гауптвахту, а оттуда под конвоем отправили на вокзал.
-- Давно было ясно, что нас переведут в Венгрию, -- сказал
Швейку вольноопределяющийся.-- Там будут формировать маршевые
батальоны, а наши солдаты тем временем наловчатся в стрельбе и
передерутся с мадьярами, и потом мы весело отправимся на
Карпаты. А в Будейовицах разместят мадьярский гарнизон, и
начнется смешение племен. Существует такая теория, что
изнасилование девушек другой национальности -- лучшее средство
против вырождения. Во время Тридцатилетней войны это делали
шведы и испанцы, при Наполеоне -- французы, а теперь в
Будейовицком крае то же самое повторят мадьяры, и это не будет
носить характера грубого изнасилования. Все получится само
собой. Произойдет простой обмен: чешский солдат переспит с
венгерской девушкой, а бедная чешская батрачка примет к себе
венгерского гонведа. Через несколько столетий антропологи будут
немало удивлены тем, что у обитателей берегов Мальши появились
выдающиеся скулы.
-- Перекрестное спаривание,-- заметил Швейк,-- это вообще
очень интересная вещь. В Праге живет кельнер-негр по имени
Христиан. Его отец был абиссинским королем. Этого короля
показывали в Праге в цирке на Штванице. В него влюбилась одна
учительница, которая писала в "Ладе" стишки о пастушках и
ручейках в лесу. Учительница пошла с ним в гостиницу и
"предалась блуду", как говорится в священном писании. Каково же
было ее удивление, когда у нее потом родился совершенно белый
мальчик! Однако не прошло и двух недель со дня рождения, как
мальчик начал коричневеть. Коричневел, коричневел, а месяц
спустя начал чернеть. Через полгода мальчишка был черен, как
его отец -- абиссинский король. Мать пошла с ним в клинику
накожных болезней просить, нельзя ли как-нибудь с него краску
вывести, но ей сказали, что у мальчика настоящая арапская
черная кожа и тут ничего не поделаешь. Учительница после этого
рехнулась и начала посылать во все журналы, в отдел "Советы
читателям", вопросы, какое есть средство против арапов. Ее
отвезли в Катержинки, а арапчонка поместили в сиротский дом.
Вот была с ним потеха, пока он воспитывался! Потом он стал
кельнером и танцевал в ночных кафе. Теперь от него успешно
родятся чехи-мулаты, но уже не такие черные, как он сам.
Однако, как объяснил нам фельдшер в трактире "У чаши", дело с
цветом кожи обстоит не так просто: от такого мулата опять
рождаются мулаты, которых уж трудно отличить от белых, но через
несколько поколений может вдруг появиться негр. Представьте
себе такой скандал: вы женитесь на какой-нибудь барышне. Белая,
мерзавка, абсолютно, и в один прекрасный день-- нате!-- рожает
вам негра. А если за девять месяцев до этого она была разок без
вас в варьете и смотрела французскую борьбу с участием негра,
то ясно, что вы призадумаетесь.
-- Ваш случай с негром Христианом необходимо обсудить
также с военной точки зрения,-- предложил
вольноопределяющийся.-- Предположим, что этого негра призвали,
а он пражанин и, следовательно, попадает в Двадцать восьмой
полк. Как вы слышали, Двадцать восьмой полк перешел к русским.
Представьте, как удивились бы русские, взяв в плен негра
Христиана. В русских газетах, наверное, написали бы, что
Австрия гонит на войну свои колониальные войска, которых у нее
нет, и что Австрией уже пущены в ход чернокожие резервы.
-- Помнится, поговаривали, что у Австрии есть колонии,--
проронил Швейк,-- где-то на севере. Какая-то там Земля
императора Франца-Иосифа.
-- Бросьте это, ребята,-- вмешался один из конвойных.--
Нынче вести разговор о какой-то Земле императора Франца-Иосифа
опасно. Самое лучшее-- не называйте имен.
-- А вы взгляните на карту,-- перебил его
вольноопределяющийся.-- На самом деле существует Земля нашего
всемилостивейшего монарха, императора Франца-Иосифа. По данным
статистики, там одни льды, которые и вывозятся на ледоколах,
принадлежащих пражским холодильникам. Наша ледяная
промышленность заслужила и за границей высокую оценку и
уважение, так как предприятие это весьма доходное, хотя и
опасное. Наибольшую опасность при экспортировании льда с Земли
Франца-Иосифа представляет переправа льда через Полярный круг.
Можете себе это представить?
Конвойный пробормотал что-то невнятное, а начальник
"Чтобы этого больше не было! Himmeldonnerwetter! Известно
ли вам, что такое батальонный рапорт, господин прапорщик?
Батальонный рапорт-- это не Schweinfest /Праздник по случаю
того, что зарезали свинью (нем.)./. Как мог он вас видеть,
когда вы ехали по площади? Не помните, что ли, чему вас учили?
Честь отдается офицерам, которые попадутся навстречу, а это не
значит, что солдат должен вертеть головой, как ворона, и ловить
прапорщика, который проезжает по площади. Молчать, прошу вас!
Батальонный рапорт -- дело серьезное. Если он вам заявил, что
не мог вас видеть, так как в этот момент отдавал честь мне,
повернувшись ко мне, понимаете, к майору Венцелю, а значит, не
мог одновременно смотреть назад на извозчика, на котором вы
ехали, то нужно было ему поверить. В будущем прошу не
приставать ко мне с такими пустяками!"
С тех пор Дауэрлинг изменился.
Вольноопределяющийся зевнул.
-- Надо выспаться перед завтрашним полковым рапортом. Я
думал хоть бы частично информировать вас, как обстоят дела в
полку. Полковник Шредер не любит майора Венцеля и вообще
большой чудак. Капитан Сагнер, начальник учебной команды
вольноопределяющихся, считает Шредера настоящим солдатом, хотя
полковник Шредер ничего так не боится, как попасть на фронт.
Сагнер -- стреляный воробей, так же как и Шредер, он
недолюбливает офицеров запаса и называет их штатскими
вонючками. Вольноопределяющихся он считает дикими животными:
их, дескать, нужно превратить в военные машины, пришить к ним
звездочки и послать на фронт, чтобы их перестреляли вместо
благородных кадровых офицеров, которых нужно оставить на племя.
Вообще все в армии уже воняет гнилью,-- сказал
вольноопределяющийся, укрываясь одеялом.-- Массы пока еще не
проспались. Выпучив глаза они идут на фронт, чтобы из них
сделали там лапшу; а попадет в кого-нибудь пуля, он только
шепнет: "Мамочка",-- и все. Ныне героев нет, а есть убойный
скот и мясники в генеральных штабах. Погодите, дождутся они
бунта. Ну и будет же потасовка! Да здравствует армия! Спокойной
ночи!
Вольноопределяющийся затих, потом начал вертеться под
одеялом и наконец спросил:
-- Вы спите, товарищ?
-- Не спится,-- ответил Швейк со своей койки,--
размышляю...
-- О чем же вы размышляете, товарищ?
-- О большой серебряной медали "За храбрость" которую
получил столяр с Вавровой улицы на Краловских Виноградах по
фамилии Мличко; ему первому из полка в самом начале войны
оторвало снарядом ногу Он бесплатно получил искусственную ногу
и начал повсюду хвалиться своей медалью: хвастал, что он самый
что ни на есть первый инвалид в полку. Однажды пришел он в
трактир "Аполлон" на Виноградах и затеял там ссору с мясниками
с боен. В драке ему оторвали искусственную ногу и трахнули этой
ногой по башке, а тот, который оторвал ее, не знал, что она
искусственная... и с перепугу упал в обморок. В участке столяру
ногу опять приделали, но с той поры он разозлился на свою
большую серебряную медаль "За храбрость" и понес ее
закладывать в ломбард. Там его сцапали, и пошли неприятности.
Существует какой-то там суд чести для инвалидов войны, и этот
суд постановил отобрать у него эту серебряную медаль и, кроме
того, присудил отобрать и ногу...
-- Как так?
-- Очень просто. В один прекрасный день пришла к нему
комиссия, заявила, что он недостоин носить искусственную ногу,
отстегнула у него ее и унесла...
-- Вот еще тоже большая потеха,-- продолжал Швейк,-- когда
родные павшего на войне в один прекрасный день получают медаль
с припиской, что вот, дескать, пожалована вам медаль, повесьте
ее на видном месте. На Божетеховой улице на Вышеграде один
рассвирепевший отец, который подумал, что военное ведомство над
ним издевается, повесил такую медаль в сортир. А этот сортир у
него был общий с одним полицейским, и тот донес на него, как на
государственного изменника. Плохо пришлось бедняге.
-- Отсюда вытекает,-- заметил вольноопределяющийся,-- что
слава выеденного яйца не стоит. Недавно в Вене издали "Памятку
вольноопределяющегося", и там в чешском переводе помещено такое
захватывающее стихотворение:
В сраженье доброволец пал...
За короля, страну родную
Он отдал душу молодую
И всем другим пример подал.
Везут на пушке труп героя,
Венки и ленты впереди,
И капитанскою рукою
Приколот орден на груди.
-- Так как мне кажется, что боевой дух у нас падает,--
сказал после небольшой паузы вольноопределяющийся,-- я
предлагаю, дорогой друг, спеть в эту темную ночь в нашей тихой
тюрьме песню о канонире Ябурке. Это подымет боевой дух. Но надо
петь как следует, чтобы нас слышали во всей Мариинской казарме.
Поэтому предлагаю подойти к двери.
И через минуту из помещения для арестованных раздался
такой рев, что в коридоре задрожали стекла:
Он пушку заряжал,
Ой, ладо, гей люди!
И песню распевал,
Ой, ладо, гей люди!
Снаряд вдруг пронесло,
Ой, ладо, гей люди!
Башку оторвало,
Ой, ладо, гей люди!
А он все заряжал,
Ой, ладо, гей люди!
И песню распевал,
Ой, ладо, гей люди!
Во дворе раздались шаги и голоса.
-- Это профос,-- сказал вольноопределяющийся.-- А с ним
подпоручик Пеликан, он сегодня дежурный. Я с ним знаком по
"Чешской беседе". Он офицер запаса, а раньше был статистиком в
одном страховом обществе. У него мы получим сигареты. А ну-ка,
дернем еще раз.
И Швейк с вольноопределяющимся грянули опять:
Он пушку заряжал...
Открылась дверь, и профос, видимо, подогретый присутствием
дежурного офицера, грубо крикнул:
-- Здесь вам не зверинец!
-- Пардон, -- ответил вольноопределяющийся, -- здесь
филиал Рудольфинума. Концерт в пользу арестантов. Только что
был закончен первый номер программы "Симфония войны".
-- Прекратить,-- приказал подпоручик Пеликан с напускной
строгостью.-- Надеюсь, вы знаете, что в девять часов вы должны
спать, а не учинять дебош. Ваш концертный номер на площади
слышно.
-- Осмелюсь доложить, господин подпоручик, -- ответил
вольноопределяющийся, -- мы не срепетировались как следует,
быть может, получается некоторая дисгармония...
-- Это он проделывает каждый вечер. -- Профос старался
подзудить подпоручика против своего врага.-- И вообще ведет
себя очень некультурно.
-- Господин подпоручик,-- обратился к Пеликану
вольноопределяющийся,-- разрешите переговорить с вами с глазу
на глаз. Пусть профос подождет за дверью.
Когда профос вышел, вольноопределяющийся по-свойски
попросил:
-- Ну, гони сигареты, Франта... "Спорт"? И у тебя, у
лейтенанта, не нашлось ничего получше? Ладно, и на том спасибо.
Да! И спички тоже.
-- "Спорт",-- сказал он пренебрежительно после ухода
подпоручика.-- И в нужде человек не должен опускаться. Курите,
дружище, и спокойной ночи. Завтра нас ожидает Страшный суд.
Перед сном вольноопределяющийся не забыл спеть:
Горы, и долы, и скалы высокие -- наши друзья,
Ах, дорогая моя...
Нам не вернуть того, что любили мы...
Рекомендуя Швейку полковника Шредера как изверга,
вольноопределяющийся в известной мере ошибался, ибо полковник
Шредер не был совершенно лишен чувства справедливости, что
становилось особенно заметно, когда он оставался доволен
вечером, проведенным в обществе офицеров в одном из ресторанов.
Но если не оставался доволен...
В то время как вольноопределяющийся разражался
уничтожающей критикой полковых дел, полковник Шредер сидел в
ресторане среди офицеров и слушал, как вернувшийся из Сербии
поручик Кречман, раненный в ногу (eгo боднула корова),
рассказывал об атаке на сербские позиции; он наблюдал это из
штаба, к которому был прикомандирован.
-- Ну вот, выскочили из окопов... По всей линии в два
километра перелезают через проволочные заграждения и бросаются
на врага. Ручные гранаты за поясом, противогазы, винтовки
наперевес, готовы и к стрельбе и к штыковому бою. Пули свистят.
Вот падает один солдат -- как раз в тот момент, когда вылезает
из окопа, другой падает на бруствере, третий -- сделав
несколько шагов, но лавина тел продолжает катиться вперед с
громовым "ура" в туче дыма и пыли! А неприятель стреляет со
всех сторон, из окопов, из воронок от снарядов и строчит из
пулеметов. И опять падают солдаты. Наш взвод пытается захватить
неприятельские пулеметы. Одни падают, но другие уже впереди.
Ура!! Падает офицер... Ружейная стрельба замолкла, готовится
что-то ужасное... Снова падает целый взвод. Трещат
неприятельские пулеметы: "Тра-тата-тата-та!" Падает...
Простите, я дальше не могу, я пьян...
Офицер с больной ногой умолк и, тупо глядя перед собой,
остался сидеть в кресле. Полковник Шредер с благосклонной
улыбкой стал слушать, как капитан Спиро, ударяя кулаком по
столу, словно с кем-то споря, нес околесицу:
-- Рассудите сами: у нас под знаменами австрийские
уланы-ополченцы, австрийские ополченцы, боснийские егеря,
австрийская пехота, венгерские пешие гонведы, венгерские
гусары, гусары-ополченцы, конные егеря, драгуны, уланы,
артиллерия, обоз, саперы, санитары, флот. Понимаете? А у
Бельгии? Первый и второй призыв составляют оперативную часть
армии, третий призыв несет службу в тылу...-- Капитан Спиро
стукнул по столу кулаком: -- В мирное время ополчение несет
службу в стране!
Один из молодых громко, чтобы полковник услышал и
удостоверился в непоколебимости его воинского духа, твердил
своему соседу:
-- Туберкулезных я посылал бы на фронт, это им пойдет на
пользу, да и, кроме того,-- лучше терять убитыми больных, чем
здоровых.
Полковник улыбался. Но вдруг он нахмурился и, обращаясь к
майору Венцелю, спросил:
-- Удивляюсь, почему поручик Лукаш избегает нашего
общества? С тех пор как приехал, он ни разу не был среди нас.
-- Стихи пишет,-- насмешливо отозвался капитан Сангер.--
Не успел приехать, как уже влюбился в жену инженера Шрейтера,
увидав ее в театре.
Полковник поморщился:
-- Говорят, он хорошо поет куплеты.
-- Еще в кадетском корпусе всех нас забавлял куплетами,--
ответил капитан Сагнер.-- А анекдоты рассказывает -- одно
удовольствие! Не знаю, почему он сюда не ходит.
Полковник сокрушенно покачал головой:
-- Нету нынче среди офицеров былого товарищества. Раньше,
я помню, каждый офицер старался что-нибудь привнести в общее
веселье. Поручик Данкель -- служил такой,-- так тот, бывало,
разденется донага, ляжет на пол, воткнет себе в задницу хвост
селедки и изображает русалку. Другой, подпоручик Шлейснер, умел
шевелить ушами, ржать, как жеребец, подражать мяуканью кошки и
жужжанию шмеля. Помню еще капитана Скодай. Тот, стоило нам
захотеть, приводил с собой трех девочек-сестер. Он их
выдрессировал, словно собак. Поставит их на стол, и они
начинают в такт раздеваться. Для этого он носил с собой
дирижерскую палочку, и -- следует отдать ему должное-- дирижер
он был прекрасный! Чего только он с ними на кушетке не
проделывал. А однажды велел поставить посреди комнаты ванну с
теплой водой, и мы один за другим должны были с этими тремя
девочками купаться, а он нас фотографировал.
При одном воспоминании об этом полковник Шредер блаженно
улыбнулся.
-- Какие пари мы в этой ванне заключали!..-- продолжал
полковник, гнусно причмокивая и ерзая в кресле.-- А нынче?
Разве это развлечение? Куплетист -- и тот не появляется. Даже
пить теперешние младшие офицеры не умеют! Двенадцати часов еще
нет, а за столом уже, как видите, пять пьяных. А в прежние-то
времена мы по двое суток сиживали и, чем больше пили, тем
трезвее становились. И лили в себя беспрерывно пиво, вино,
ликеры... Нынче уж нет настоящего боевого духа. Черт его знает,
почему это так! Ни одного остроумного слова, все какая-то
бесконечная жвачка. Послушайте только, как там, в конце стола,
говорят об Америке.
На другом конце стола кто-то серьезным тоном говорил:
-- Америка в войну вмешаться не может. Американцы с
англичанами на ножах. Америка к войне не подготовлена.
Полковник Шредер вздохнул.
-- Вот она, болтовня офицеров запаса. Нелегкая их
принесла! Небось вчера еще этакий господин строчил бумаги в
каком-нибудь банке или служил в лавочке, завертывал товар и
торговал кореньями, корицей и гуталином или учил детей в школе,
что волка из лесу гонит голод, а нынче он хочет быть ровней
кадровым офицерам, во всем лезет разбираться и всюду сует свой
нос. А кадровые офицеры, как, например, поручик Лукаш, не
изволят появляться в нашей компании.
Полковник пошел домой в отвратительном настроении. На
следующее утро настроение у него стало еще хуже, потому что в
газетах, которые он читал, лежа в постели, в сводке с театра
военных действий несколько раз наталкивался на фразу: "Наши
войска отошли на заранее подготовленные позиции". Наступил
славный для австрийской армии период, как две капли воды
похожий на дни у Шабаца.
Под впечатлением прочитанного полковник к десяти часам
утра приступил к выполнению функции, которую
вольноопределяющийся, по-видимому, правильно назвал Страшным
судом.
Швейк и вольноопределяющийся стояли на дворе и поджидали
полковника. Все были в полном сборе: фельдфебель, дежурный
офицер, полковой адъютант и писарь полковой канцелярии с делами
о провинившихся, которых ожидал меч Немезиды -- полковой
рапорт.
Наконец в сопровождении начальника команды
вольноопределяющихся капитана Сагнера показался мрачный
полковник. Он нервно стегал хлыстом по голенищам своих высоких
сапог.
Приняв рапорт, полковник среди гробового молчания
несколько раз прошелся мимо Швейка и вольноопределяющегося,
которые делали "равнение направо" и "равнение налево", смотря
по тому, на каком фланге находился полковник. Он прохаживался
так долго, а они делали равнение так старательно, что могли
свернуть себе шею. Наконец полковник остановился перед
вольноопределяющимся.
Тот отрапортовал:
-- Вольноопределяющийся...
-- Знаю,-- сухо сказал полковник,-- выродок из
вольноопределяющихся... Кем были до войны? Студентом
классической философии? Стало быть, спившийся интеллигент...
Господин капитан,-- сказал он Сагнеру,-- приведите сюда всю
учебную команду вольноопределяющихся...-- Да-с,-- продолжал
полковник, снова обращаясь к вольноопределяющемуся,-- и с таким
вот господином студентом классической философии приходится
мараться нашему брату. Kehrt euch! / Кругом марш! (нем.)/ Так и
знал. Складки на шинели не заправлены. Словно только что от
девки или валялся в борделе. Погодите, голубчик, я вам покажу.
Команда вольноопределяющихся вступила во двор.
-- В каре! -- скомандовал полковник, и команда обступила
его и провинившихся тесным квадратом.
-- Посмотрите на этого человека,-- начал свою речь
полковник, указывая хлыстом на вольноопределяющегося. -- Он
пропил нашу честь, честь вольноопределяющихся, которые
готовятся стать офицерами, командирами, ведущими своих солдат в
бой, навстречу славе на поле брани. А куда повел бы своих
солдат этот пьяница? Из кабака в кабак! Он один вылакал бы весь
солдатский ром... Что вы можете сказать в свое оправдание? --
обратился он к вольноопределяющемуся.-- Ничего? Полюбуйтесь на
него! Он не может сказать в свое оправдание ни слова. А еще
изучал классическую философию! Вот действительно классический
случай! -- Полковник произнес последние слова нарочито медленно
и плюнул.
-- Классический философ, который в пьяном виде по ночам
сбивает с офицеров фуражки! Тип! Счастье еще, что это был
какой-то офицер из артиллерии.
В этих словах выразилась вражда Девяносто первого полка к
будейовицкой артиллерии. Горе тому артиллеристу, который
попадался ночью в руки патруля пехотинцев, и наоборот. Вражда
была глубокая и непримиримая, вендетта, кровная месть, она
передавалась по наследству от одного призыва к другому. Вражда
выражалась с той и другой стороны в традиционных происшествиях:
то где-то пехотинцы спихивали артиллеристов в Влтаву, то
наоборот. Драки происходили в "Порт-Артуре", "У розы" и в
многочисленных других увеселительных местах столицы Южной
Чехии.
-- Тем не менее,-- продолжал полковник,-- подобный
поступок заслуживает сурового наказания, этот тип должен быть
исключен из школы вольноопределяющихся, он должен быть морально
уничтожен. Такие интеллигенты армии не нужны. Regimentskanziei!
/ Полковой писарь! (нем.)/
Полковой писарь подошел со строгим видом, держа наготове
дела и карандаш.
Воцарилась тишина, как бывает в зале суда, когда судят
убийцу и председатель провозглашает: "Объявляется приговор..."
Именно таким тоном полковник провозгласил:
-- Вольноопределяющийся Марек присуждается к двадцати
одному дню строгого ареста и по отбытии наказания отчисляется
на кухню чистить картошку!
И, повернувшись к команде вольноопределяющихся полковник
скомандовал:
-- Построиться в колонну!
Слышно было, как команда быстро перестраивалась по четыре
в ряд и уходила. Полковник сделал капитану Сагнеру замечание,
что команда недостаточно четко отбивает шаг, и сказал, чтобы
после обеда он занялся с ними маршировкой.
-- Шаги должны греметь, господин капитан. Да вот еще что,
чуть было не забыл, -- прибавил полковник. -- Объявите, что вся
команда вольноопределяющихся лишается отпуска на пять дней --
пусть они помнят своего бывшего коллегу, этого негодяя Марека.
А негодяй Марек стоял около Швейка с чрезвычайно довольным
видом. Лучшего он не мог и желать. Куда приятнее чистить на
кухне картошку, скатывать кнедлики и возиться с мясом, чем под
ураганным огнем противника, наложив полные подштанники, орать:
"Einzelnabfallen! Bajonett auf!" /Один за другим! Примкнуть
штыки! (нем.)/
Отойдя от капитана Сагнера, полковник Шредер остановился
перед Швейком и пристально посмотрел на него. В этот момент
швейковскую внешность лучше всего характеризовало его круглое
улыбающееся лицо и большие уши, торчащие из-под нахлобученной
фуражки. Его вид свидетельствовал о полнейшей безмятежности и
об отсутствии какого бы то ни было чувства вины за собой. Глаза
его вопрошали: "Разве я натворил что-нибудь?" и "Чем же я
виноват?"
Полковник суммировал свои наблюдения в вопросе, обращенном
к полковому писарю:
-- Идиот? -- и увидел, как открывается широкий, добродушно
улыбающийся рот Швейка.
-- Так точно, господин полковник, идиот,-- ответил за
писаря Швейк.
Полковник кивнул адъютанту и отошел с ним в сторону. Затем
он позвал полкового писаря, и они просмотрели материал о
Швейке.
-- А! -- сказал полковник Шредер.-- Это, стало быть,
денщик поручика Лукаша, который пропал в Таборе согласно
рапорту поручика. По-моему, господа офицеры должны сами
воспитывать своих денщиков. Уж если господин поручик Лукаш
выбрал себе денщиком такого идиота, пусть сам с ним и мучается.
Времени свободного у него достаточно, раз он никуда не ходит.
Вы ведь тоже ни разу не видели его в нашем обществе? Ну вот.
Значит, времени у него хватит, чтобы выбить дурь из головы
своего денщика.
Полковник Шредер подошел к Швейку и, рассматривая его
добродушное лицо, сказал:
-- На три дня под строгий арест, глупая скотина! По
отбытии наказания явиться к поручику Лукашу.
Таким образом, Швейк опять встретился с
вольноопределяющимся на полковой гауптвахте, а поручик Лукаш,
наверное, испытал большое удовольствие, когда полковник вызвал
его к себе и сказал:
-- Господин поручик, около недели тому назад, прибыв в
полк, вы подали мне рапорт об откомандировании в ваше
распоряжение денщика, так как прежний ваш денщик пропал на
Таборском вокзале. Но ввиду того, что денщик ваш возвратился...
-- Господин полковник...-- с мольбою произнес поручик.
-- ...я решил посадить его на три дня, после чего по шлю к
вам,-- твердо сказал полковник.
Потрясенный Лукаш, шатаясь, вышел из кабинет. полковника.
Швейк с большим удовольствием провел три дня в обществе
вольноопределяющегося Марека. Каждый вечер они организовывали
патриотические выступления. Вечером из гауптвахты доносилось
"Храни нам, боже, государя" потом "Prinz Eugen, der edle
Ritter" /Принц Евгений, славный рыцарь.(нем.)/.
Затем следовал целый ряд солдатских песен, а когда
приходил профос, его встречали кантатой:
Ты не бойся, профос, смерти,
Не придет тебе капут.
За тобой прискачут черти
И живьем тебя возьмут.
Над нарами вольноопределяющийся нарисовал профоса и под
ним написал текст старинной песенки:
За колбасой я в Прагу мчался,
Навстречу дурень мне попался.
Тот злобный дурень был профос--
Чуть-чуть не откусил мне нос.
И пока оба дразнили профоса, как дразнят в Севилье алым
плащом андалузского быка, поручик Лукаш с тоскливым чувством
ждал, когда к нему явится Швейк и доложит о том, что приступает
к выполнению своих обязанностей.
Девяносто первый полк переводили в город Мост-на-Литаве --
в Кираль-Хиду.
Швейк просидел под арестом три дня. За три часа до
освобождения его вместе с вольноопределяющимся отвели на
главную гауптвахту, а оттуда под конвоем отправили на вокзал.
-- Давно было ясно, что нас переведут в Венгрию, -- сказал
Швейку вольноопределяющийся.-- Там будут формировать маршевые
батальоны, а наши солдаты тем временем наловчатся в стрельбе и
передерутся с мадьярами, и потом мы весело отправимся на
Карпаты. А в Будейовицах разместят мадьярский гарнизон, и
начнется смешение племен. Существует такая теория, что
изнасилование девушек другой национальности -- лучшее средство
против вырождения. Во время Тридцатилетней войны это делали
шведы и испанцы, при Наполеоне -- французы, а теперь в
Будейовицком крае то же самое повторят мадьяры, и это не будет
носить характера грубого изнасилования. Все получится само
собой. Произойдет простой обмен: чешский солдат переспит с
венгерской девушкой, а бедная чешская батрачка примет к себе
венгерского гонведа. Через несколько столетий антропологи будут
немало удивлены тем, что у обитателей берегов Мальши появились
выдающиеся скулы.
-- Перекрестное спаривание,-- заметил Швейк,-- это вообще
очень интересная вещь. В Праге живет кельнер-негр по имени
Христиан. Его отец был абиссинским королем. Этого короля
показывали в Праге в цирке на Штванице. В него влюбилась одна
учительница, которая писала в "Ладе" стишки о пастушках и
ручейках в лесу. Учительница пошла с ним в гостиницу и
"предалась блуду", как говорится в священном писании. Каково же
было ее удивление, когда у нее потом родился совершенно белый
мальчик! Однако не прошло и двух недель со дня рождения, как
мальчик начал коричневеть. Коричневел, коричневел, а месяц
спустя начал чернеть. Через полгода мальчишка был черен, как
его отец -- абиссинский король. Мать пошла с ним в клинику
накожных болезней просить, нельзя ли как-нибудь с него краску
вывести, но ей сказали, что у мальчика настоящая арапская
черная кожа и тут ничего не поделаешь. Учительница после этого
рехнулась и начала посылать во все журналы, в отдел "Советы
читателям", вопросы, какое есть средство против арапов. Ее
отвезли в Катержинки, а арапчонка поместили в сиротский дом.
Вот была с ним потеха, пока он воспитывался! Потом он стал
кельнером и танцевал в ночных кафе. Теперь от него успешно
родятся чехи-мулаты, но уже не такие черные, как он сам.
Однако, как объяснил нам фельдшер в трактире "У чаши", дело с
цветом кожи обстоит не так просто: от такого мулата опять
рождаются мулаты, которых уж трудно отличить от белых, но через
несколько поколений может вдруг появиться негр. Представьте
себе такой скандал: вы женитесь на какой-нибудь барышне. Белая,
мерзавка, абсолютно, и в один прекрасный день-- нате!-- рожает
вам негра. А если за девять месяцев до этого она была разок без
вас в варьете и смотрела французскую борьбу с участием негра,
то ясно, что вы призадумаетесь.
-- Ваш случай с негром Христианом необходимо обсудить
также с военной точки зрения,-- предложил
вольноопределяющийся.-- Предположим, что этого негра призвали,
а он пражанин и, следовательно, попадает в Двадцать восьмой
полк. Как вы слышали, Двадцать восьмой полк перешел к русским.
Представьте, как удивились бы русские, взяв в плен негра
Христиана. В русских газетах, наверное, написали бы, что
Австрия гонит на войну свои колониальные войска, которых у нее
нет, и что Австрией уже пущены в ход чернокожие резервы.
-- Помнится, поговаривали, что у Австрии есть колонии,--
проронил Швейк,-- где-то на севере. Какая-то там Земля
императора Франца-Иосифа.
-- Бросьте это, ребята,-- вмешался один из конвойных.--
Нынче вести разговор о какой-то Земле императора Франца-Иосифа
опасно. Самое лучшее-- не называйте имен.
-- А вы взгляните на карту,-- перебил его
вольноопределяющийся.-- На самом деле существует Земля нашего
всемилостивейшего монарха, императора Франца-Иосифа. По данным
статистики, там одни льды, которые и вывозятся на ледоколах,
принадлежащих пражским холодильникам. Наша ледяная
промышленность заслужила и за границей высокую оценку и
уважение, так как предприятие это весьма доходное, хотя и
опасное. Наибольшую опасность при экспортировании льда с Земли
Франца-Иосифа представляет переправа льда через Полярный круг.
Можете себе это представить?
Конвойный пробормотал что-то невнятное, а начальник