Страница:
продолжая перелистывать книгу в поисках новых примитивных
рисунков, набросков и зарисовок.
-- Осмелюсь доложить, господин аудитор,-- ответил Швейк,
-- коллега Водичка простудился и кашляет.
Аудитор Руллер только теперь взглянул на Швейка и Водичку.
Он постарался придать своему лицу строгое выражение.
-- Наконец-то притащились,-- проворчал аудитор, роясь в
куче дел на столе.-- Я приказал вас позвать на девять часов, а
теперь без малого одиннадцать. Как ты стоишь, осел? --
обратился он к Водичке, осмелившемуся стать "вольно".-- Когда
скажу "вольно", можешь делать со своими ножищами, что хочешь.
-- Осмелюсь доложить, господин аудитор,-- отозвался
Швейк,-- он страдает ревматизмом.
-- Держи язык за зубами! -- разозлился аудитор Руллер.--
Ответишь, когда тебя спросят. Ты уже три раза был у меня на
допросе и всегда болтаешь больше, чем надо. Найду я это дело
наконец или не найду? Досталось мне с вами, негодяями, хлопот!
Ну, да это вам даром не пройдет, попусту заваливать суд
работой!
Так слушайте, байстрюки,-- прибавил он, вытаскивая из
груды бумаг большое дело, озаглавленное:
"Schwejk und Woditschka"
/ Швейк и Водичка (нем.)./
-- He думайте, что из-за какой-то дурацкой драки вы и
дальше будете валяться на боку в дивизионной тюрьме и
отделаетесь на время от фронта. Из-за вас, олухов, мне пришлось
телефонировать в суд при штабе армии.-- Аудитор вздохнул.-- Что
ты строишь такую серьезную рожу, Швейк? -- продолжал он.-- На
фронте у тебя пропадет охота драться с гонведами. Дело ваше
прекращается, каждый пойдет в свою часть, где будет наказан в
дисциплинарном порядке, а потом отправитесь со своей маршевой
ротой на фронт. Попадитесь мне еще раз, негодяи! Я вас так
проучу, не обрадуетесь! Вот вам ордер на освобождение и ведите
себя прилично. Отведите их во второй номер.
-- Осмелюсь доложить, господин аудитор,-- сказал Швейк,--
мы ваши слова запечатлеем в сердцах, премного благодарны за
вашу доброту. Случись это в гражданской жизни, я позволил бы
себе сказать, что вы золотой человек. Одновременно мы оба
должны еще и еще раз извиниться за то, что доставили вам
столько хлопот. По правде сказать, мы этого не заслужили.
-- Убирайтесь ко всем чертям! -- заорал на Швейка
аудитор.-- Не вступись за вас полковник Шредер, так не знаю,
чем бы все это дело кончилось.
Водичка почувствовал себя старым Водичкой только в
коридоре, когда они вместе с конвоем направлялись в канцелярию
No 2. Солдат, сопровождавший их, боялся опоздать к обеду.
-- Ну-ка, ребята, прибавьте маленько шагу. Тащитесь,
словно вши,-- сказал он.
В ответ на это Водичка заявил конвоиру, чтобы он не
особенно разорялся, пусть скажет спасибо, что он чех, а будь он
мадьяр, Водичка разделал бы его как селедку.
Так как военные писари ушли из канцелярии на обед,
конвоиру пришлось покамест отвести Швейка и Водичку обратно в
арестантское помещение при дивизионном суде. Это не обошлось
без проклятий с его стороны в адрес ненавистной расы военных
писарей.
-- Друзья-приятели опять снимут весь жир с моего супа,--
вопил он трагически,-- а вместо мяса оставят одни жилы. Вчера
вот я тоже конвоировал двоих в лагерь, а кто-то тем временем
сожрал полпайка, который получили за меня.
-- Вы тут, в дивизионном суде, кроме жратвы, ни о чем не
думаете,-- сказал совсем воспрявший духом Водичка.
Когда Швейк и Водичка рассказали вольноопределяющемуся,
чем кончилось дело, он воскликнул:
-- Так, значит, в маршевую роту, друзья! "Попутного
ветра",-- как пишут в журнале чешских туристов. Подготовка к
экскурсии уже закончена. Наше славное предусмотрительное
начальство обо всем позаботилось. Вы записаны как участники
экскурсии в Галицию. Отправляйтесь в путь-дорогу в веселом
настроении и с легким сердцем. Лелейте в душе великую любовь к
тому краю, где вас познакомят с окопами. Прекрасные и в высшей
степени интересные места. Вы почувствуете себя на далекой
чужбине, как дома, как в родном краю, почти как у домашнего
очага. С чувствами возвышенными отправляйтесь в те края, о
которых еще старый Гумбольдт сказал: "Во всем мире я не видел
ничего более великолепного, чем эта дурацкая Галиция!" Богатый
и ценный опыт, приобретенный нашей победоносной армией при
отступлении из Галиции в дни первого похода, несомненно явится
путеводной звездой при составлении программы второго похода.
Только вперед, прямехонько в Россию, и на радостях выпустите в
воздух все патроны!
После обеда, перед уходом Швейка и Водички, в канцелярии к
ним подошел злополучный учитель, сложивший стихотворение о
вшах, и, отведя обоих в сторону, таинственно сказал:
-- Не забудьте, когда будете на русской стороне, сразу же
сказать русским: "Здравствуйте, русские братья, мы братья-чехи,
мы нет австрийцы".
При выходе из барака Водичка, желая демонстративно
выразить свою ненависть к мадьярам и показать, что даже арест
не мог поколебать и сломить его убеждений, наступил мадьяру,
принципиально отвергающему военную службу, на ногу и заорал на
него:
-- Обуйся, прохвост!
-- Жалко,-- с неудовольствием вздохнул сапер Водичка
Швейку,-- что он ничего не ответил. Зря не ответил. Я бы его
мадьярскую харю разорвал от уха до уха. А он, дурачина, молчит
и позволяет наступать себе на ногу. Черт возьми, Швейк, злость
берет, что меня не осудили! Этак выходит, что над нами вроде
как насмехаются, что это дело с мадьярами гроша ломаного не
стоит. А ведь мы дрались, как львы. Это ты виноват, что нас не
осудили, а дали такое удостоверение, будто мы и драться
по-настоящему не умеем. Собственно, за кого они нас принимают?
Что ни говори, это был вполне приличный конфликт.
-- Милый мой,-- добродушно сказал Швейк,-- я что-то не
понимаю, отчего тебя не радует, что дивизионный суд официально
признал нас абсолютно приличными людьми, против которых он
ничего не имеет. Правда, я при допросе всячески вывертывался,
но ведь "так полагается", как говорит адвокат Басе своим
клиентам. Когда меня аудитор спросил, зачем мы ворвались в
квартиру господина Каконя, я ему на это ответил просто: "Я
полагал, что мы ближе всего познакомимся с господином Каконем,
если будем ходить к нему в гости". После этого аудитор больше
ни о чем меня не спрашивал, этого ему оказалось вполне
достаточно.
-- Запомни раз навсегда,-- продолжал Швейк свои
рассуждения,-- перед военными судьями признаваться нельзя.
Когда я сидел в гарнизонной тюрьме, один солдат из соседней
камеры признался, а когда остальные арестанты об этом узнали,
они устроили ему темную и заставили отречься от своего
признания.
-- Если бы я совершил что-нибудь бесчестное, я бы ни за
что не признался,-- сказал сапер Водичка.-- Ну, а если меня
этот тип аудитор прямо спросил: "Дрались?" -- так я ему и
ответил: "Да, дрался".-- "Избили кого-нибудь?" -- "Так точно,
господин аудитор".-- "Ранили кого-нибудь?" -- "Ясно, господин
аудитор". Пусть знает, с кем имеет дело. Просто стыд и срам,
что нас освободили! Выходит -- он не поверил, что я об этих
мадьярских хулиганов измочалил свой ремень, что я их в лапшу
превратил, наставил им шишек и фонарей. Ты ведь был при этом,
помнишь, как на меня разом навалились три мадьярских холуя, а
через минуту все валялись на земле, и я топтал их ногами. И
после этого какой-то сморкач аудитор прекращает следствие. Все
равно как если бы он сказал мне: "Дерьмо всякое, а лезет еще
драться!" Вот только кончится война, буду штатским, я его,
растяпу, разыщу и покажу, как я не умею драться! Потом приеду
сюда, в Кираль-Хиду, и устрою такой мордобой, какого свет не
видал: люди будут прятаться в погреба, заслышав, что я пришел
посмотреть на этих кираль-хидских бродяг, на этих босяков, на
этих мерзавцев!
В канцелярии с делом покончили в два счета. Фельдфебель с
еще жирными после обеда губами, подавая Швейку и Водичке
бумаги, сделался необычайно серьезным и не преминул произнести
перед ними речь, в которой апеллировал к их воинскому духу.
Речь свою (он был силезский поляк) фельдфебель уснастил перлами
своего диалекта, как-то: "marekvium", "glupi rolmopsie",
"krajcova sedmina", "svina porypana" и "dum vam bane na
mjesjnuckovy vasi gzichty" /Морковные обжоры, глупые рольмопсы,
трефовая семерка, грязная свинья, влеплю вам затрещины в ваши
лунообразные морды (польск.)/.
Каждого отправляли в свою часть, и Швейк, прощаясь с
Водичкой, сказал:
-- Как кончится война, зайди проведать. С шести вечера я
всегда "У чаши" на Боиште.
-- Известно, приду,-- ответил Водичка.-- Там скандал
какой-нибудь будет?
-- Там каждый день что-нибудь бывает,-- пообещал Швейк,--
а уж если выдастся очень тихий день, мы сами что-нибудь
устроим.
Друзья разошлись, и, когда уже были на порядочном
расстоянии друг от друга, старый сапер Водичка крикнул Швейку:
-- Так ты позаботься о каком-нибудь развлечении, когда я
приду!
В ответ Швейк закричал:
-- Непременно приходи после войны!
Они отошли еще дальше, и вдруг из-за угла второго ряда
домов донесся голос Водички:
-- Швейк! Швейк! Какое "У чаши" пиво?
Как эхо, отозвался ответ Швейка:
-- Великопоповицкое!
-- А я думал, смиховское! -- кричал издали сапер Водичка.
-- Там и девочки есть! -- вопил Швейк.
-- Так, значит, после войны в шесть часов вечера! -- орал
Водичка.
-- Приходи лучше в половине седьмого, на случай если
запоздаю! -- ответил Швейк.
И еще раз донесся издалека голос Водички:
-- А в шесть часов прийти не сможешь?!
-- Ладно, приду в шесть! -- услышал Водичка голос
удаляющегося товарища.
Так разлучились бравый солдат Швейк и старый сапер
Водичка.
Wenn die Leute auseinander gehen,
Da sagen sie auf Wiedersehen.
/Друзья в минуту расставанья
С надеждой шепчут: "До свиданья" (нем.)/
Поручик Лукаш в бешенстве ходил по канцелярии одиннадцатой
маршевой роты. Это была темная дыра в ротном сарае,
отгороженная от коридора только досками. В канцелярии стояли
стол, два стула, бутыль с керосином и койка.
Перед Лукашем стоял старший писарь Ванек, который
составлял в этом помещении ведомости на солдатское жалованье,
вел отчетность по солдатской кухне,-- одним словом, был
министром финансов всей роты. Он проводил тут целый божий день,
здесь же и спал. У двери стоял толстый пехотинец, обросший
бородой, как Крконош. Это был Балоун, новый денщик поручика, до
военной службы мельник из-под Чешского Крумлова.
-- Нечего сказать, нашли вы мне денщика,-- обратился
поручик Лукаш к старшему писарю,-- большое вам спасибо за такой
сюрприз! В первый день послал его за обедом в офицерскую кухню,
а он по дороге сожрал половину.
-- Виноват, я разлил,-- сказал толстенный великан.
-- Допустим, что так. Разлить можно суп или соус, но не
франкфуртское жаркое. Ведь ты от жаркого принес такой кусочек,
что его за ноготь засунуть можно. Ну, а куда ты дел яблочный
рулет?
-- Я...
-- Нечего врать. Ты его сожрал! Последнее слово поручик
произнес так строго и таким устрашающим тоном, что Балоун
невольно отступил на два шага.
-- Я справлялся в кухне, что у нас сегодня было на обед.
Был суп с фрикадельками из печенки. Куда ты девал фрикадельки?
Повытаскивал их по дороге? Ясно как день. Затем была вареная
говядина с огурцом. А с ней что ты сделал? Тоже сожрал. Два
куска франкфуртского жаркого, а ты принес только полкусочка!
Ну? Два куска яблочного рулета. Куда они делись? Нажрался,
паршивая, грязная свинья! Отвечай, куда дел яблочный рулет?
Может, в грязь уронил? Ну, мерзавец! Покажи мне, где эта грязь.
Ах, туда, как будто ее звали, прибежала собака, нашла этот
кусок и унесла?! Боже ты мой, Иисусе Христе! Я так набью тебе
морду, что ее разнесет, как бочку! Эта грязная свинья
осмеливается еще врать! Знаешь, кто тебя видел? Старший писарь
Ванек. Он сам пришел ко мне и говорит: "Осмелюсь доложить,
господин поручик, этот сукин сын, Балоун, жрет ваш обед. Смотрю
я в окно, а он напихивает за обе щеки, будто целую неделю
ничего не ел". Послушайте, старший писарь, неужто вы не могли
найти для меня большей скотины, чем этот молодчик?
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, из всей
нашей маршевой роты Балоун показался мне самым порядочным
солдатом. Это такая дубина, что до сих пор не может запомнить
ни одного ружейного приема, и дай ему винтовку, так он еще бед
натворит. На последней учебной стрельбе холостыми патронами он
чуть-чуть не попал в глаз своему соседу. Я полагал, что по
крайней мере эту службу он сможет исполнять.
-- Каждый день сжирать обед своего офицера! -- воскликнул
Лукаш.-- Как будто ему не хватает своей порции. Ну, теперь ты
сыт, я полагаю?
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я всегда
голоден. Если у кого остается хлеб -- я тут же вымениваю его на
сигареты, и все мне мало, такой уж я уродился. Ну, думаю,
теперь уж я сыт -- ан нет! Минуту спустя у меня в животе снова
начинает урчать, будто и не ел вовсе, и, глядь, он, стерва,
желудок то есть, опять дает о себе знать. Иногда думаю, что уж
взаправду хватит, больше в меня уж не влезет, так нет тебе! Как
увижу, что кто-то ест, или почую соблазнительный запах, сразу в
животе, точно его помелом вымели, опять он начинает заявлять о
своих правах. Я тут готов хоть гвозди глотать! Осмелюсь
доложить, господин обер-лейтенант, я уж просил: нельзя ли мне
получать двойную порцию. По этой причине я был в Будейовицах у
полкового врача, а тот вместо двойной порции засадил меня на
два дня в лазарет и прописал на целый день лишь чашку чистого
бульона. "Я, говорит, покажу тебе, каналье, как быть голодным.
Попробуй приди сюда еще раз, так уйдешь отсюда, как щепка". Я,
господин обер-лейтенант, не только вкусных вещей равнодушно не
могу видеть, но и простые до того раздражают мой аппетит, что
слюнки текут. Осмелюсь почтительно просить вас, господин
обер-лейтенант, распорядитесь, чтобы мне выдавали двойную
порцию. Если мяса не будет, то хотя бы гарнир давали: картошку,
кнедлики, немножко соуса, это ведь всегда остается.
-- Довольно с меня твоих наглых выходок! -- ответил
поручик Лукаш.-- Видали вы когда-нибудь, старший писарь, более
нахального солдата, чем этот балбес: сожрал обед, да еще хочет,
чтобы ему выдавали двойную порцию. Этот обед ты запомнишь!
Старший писарь,-- обратился он к Ванеку,-- отведите его к
капралу Вейденгоферу, пусть тот покрепче привяжет его на дворе
около кухни на два часа, когда будут раздавать гуляш. Пусть
привяжет повыше, чтобы он держался только на самых цыпочках и
видел, как в котле варится гуляш. Да устройте так, чтобы подлец
этот был привязан, когда будут раздавать гуляш, чтобы у него
слюнки потекли, как у голодной суки, когда та околачивается у
колбасной. Скажите повару, пусть раздаст его порцию.
-- Слушаюсь, господин обер-лейтенант. Идемте, Балоун.
Когда они уже уходили, поручик задержал их в дверях и,
глядя прямо в испуганное лицо Балоуна, победоносно
провозгласил:
-- Ну что? Добился своего? Приятного аппетита! А если еще
раз проделаешь со мной такую штуку, я тебя без всяких передам в
военно-полевой суд!
Когда Ванек вернулся и объявил, что Балоун уже привязан,
поручик Лукаш сказал:
-- Вы меня, Ванек, знаете, я не люблю делать таких вещей,
но я не могу поступить иначе. Во-первых, вы знаете, что когда у
собаки отнимают кость, она огрызается. Я не хочу, чтобы возле
меня жил негодяй. Во-вторых, то обстоятельство, что Балоун
привязан, имеет крупное моральное и психологическое значение
для всей команды. За последнее время ребята, как только попадут
в маршевый батальон и узнают, что их завтра или послезавтра
отправят на позиции, делают что им вздумается. -- Измученный
поручик тихо продолжал:-- Позавчера во время ночных маневров мы
должны были действовать против учебной команды
вольноопределяющихся за сахарным заводом. Первый взвод,
авангард, более или менее соблюдал тишину на шоссе, потому что
я сам его вел, но второй, который должен был свернуть налево и
расставить под сахарным заводом дозоры, тот вел себя так, будто
возвращался с загородной прогулки. Пели, стучали ногами так,
что в лагере слышно было. Кроме того, на правом фланге на
рекогносцировку местности около леса шел третий взвод. От нас
по крайней мере десять минут ходьбы а все же ясно было видно,
как эти мерзавцы курят: повсюду огненные точки. А четвертый
взвод, тот, который должен был быть арьергардом, черт знает
каким образом вдруг появился перед нашим авангардом, так что
его приняли за неприятеля, и мне пришлось отступать перед
собственным арьергардом, наступавшим на меня. Вот какой
досталась мне в наследство одиннадцатая маршевая рота. Что я из
этой команды могу сделать! Как они будут вести себя во время
настоящего боя?
При этих словах Лукаш молитвенно сложил руки и сделал
мученическое лицо, а нос у него вытянулся.
-- Вы на это, господин поручик, не обращайте внимания,--
старался успокоить его старший писарь Ванек,-- не ломайте себе
голову. Я был уже в трех маршевых ротах, и каждую из них вместе
со всем батальоном расколотили, а нас отправляли на
переформирование. Все эти маршевые роты были друг на друга
похожи, и ни одна из них ни на волосок не была лучше вашей,
господин обер-лейтенант. Хуже всех была девятая. Та потянула с
собой в плен всех унтеров и ротного командира. Меня спасло
только то, что я отправился в полковой обоз за ромом и вином и
они проделали все это без меня. А знаете ли вы, господин
обер-лейтенант, что во время последних ночных маневров, о
которых вы изволили рассказывать, учебная команда
вольноопределяющихся, которая должна была обойти нашу роту,
заблудилась и попала к Нейзидлерскому озеру? Марширует себе до
самого утра, а разведочные патрули -- так те прямо влезли в
болото. А вел ее сам господин капитан Сагнер. Они дошли бы до
самого Шопроня, если б не рассвело! -- сообщил конфиденциально
старший писарь: ему нравилось смаковать подобные происшествия;
ни одно из них не ускользнуло от его внимания.-- Знаете ли вы,
господин обер-лейтенант,-- сказал он, доверительно подмигивая
Лукашу,-- что господин капитан Сагнер будет назначен командиром
нашего маршевого батальона? По словам штабного фельдфебеля
Гегнера, первоначально предполагалось, что командиром будете
назначены вы, как самый старший из наших офицеров, а потом
будто бы пришел в бригаду приказ из дивизии о назначении
капитана Сагнера...
Поручик Лукаш закусил губу и закурил сигарету.
Обо всем этом он уже знал и был убежден, что с ним
поступают несправедливо. Капитан Сагнер уже два раза обошел его
по службе. Однако Лукаш только проронил:
-- Не в капитане Сагнере дело...
-- Не очень-то мне это по душе,-- интимно заметил старший
писарь.-- Рассказывал мне фельдфебель Гегнер, что в начале
войны господин капитан Сагнер вздумал где-то в Черногории
отличиться и гнал одну роту за другой на сербские позиции под
обстрел пулеметов, несмотря на то что это было совершенно
гиблое дело и пехота там вообще ни черта не сделала бы, так как
сербов с тех скал могла снять только артиллерия. Из всего
батальона осталось только восемьдесят человек; сам капитан
Сагнер был ранен в руку, потом в больнице заразился еще
дизентерией и только после этого появился у нас в полку в
Будейовицах. А вчера он будто бы распространялся в собрании,
что мечтает о фронте, готов потерять там весь маршевый
батальон, но себя покажет и получит signum laudis / Знак
отличия (лат.)/. За свою деятельность на сербском фронте он
получил фигу с маслом, но теперь или ляжет костьми со всем
маршевым батальоном, или будет произведен в подполковники, а
маршевому батальону придется туго. Я так полагаю, господин
обер-лейтенант, что этот риск и нас касается. Недавно
фельдфебель Гегнер говорил, что вы очень не ладите с капитаном
Сагнером и что он в первую очередь пошлет в бой нашу
одиннадцатую роту, в самые опасные места.
Старший писарь вздохнул.
-- Мне думается, что в такой войне, как эта, когда столько
войск и так растянута линия фронта, можно достичь успеха скорее
хорошим маневрированием, чем отчаянными атаками. Я наблюдал это
под Дуклою, когда был в десятой маршевой роте. Тогда все сошло
гладко, пришел приказ "nicht schiessen!" / Не стрелять!
(нем.)/, мы и не стреляли, а ждали, пока русские к нам
приблизятся. Мы бы их забрали в плен без единого выстрела,
только тогда около нас на левом фланге стояли идиоты ополченцы,
и они так испугались русских, что начали удирать под гору по
снегу -- прямо как по льду. Ну, мы получили приказ, где
сообщалось, что русские прорвали левый фланг и что мы должны
отойти к штабу бригады. Я тогда как раз находился в штабе
бригады, куда принес на подпись ротную продовольственную книгу,
так как не мог разыскать наш полковой обоз. В это время в штаб
стали прибегать поодиночке ребята из десятой маршевой роты. К
вечеру их прибыло сто двадцать человек, а остальные, как
говорили, заблудились во время отступления и съехали по снегу
прямо к русским, вроде как на тобогане. Натерпелись мы там
страху, господин обер-лейтенант! У русских в Карпатах были
позиции и внизу и наверху... А потом, господин обер-лейтенант,
капитан Сагнер...
-- Оставьте вы меня в покое с капитаном Сагнером! --
сказал поручик Лукаш.-- Я сам все это отлично знаю. Только не
воображайте, пожалуйста, что, когда начнется бой, вы опять
случайно очутитесь где-нибудь в обозе и будете получать ром и
вино. Меня предупредили, что вы пьете горькую и стоит
посмотреть на ваш красный нос, сразу видно, с кем имеешь дело.
-- Это все с Карпат, господин обер-лейтенант. Там поневоле
приходилось пить: обед нам приносили на гору холодный, в окопах
-- снег, огонь разводить нельзя, нас только ром и поддерживал.
И если б не я, с нами случилось бы, что и с другими маршевыми
ротами, где не было рому и люди замерзали. Но зато у нас от
рому покраснели носы, и это имело плохую сторону, так как из
батальона пришел приказ, чтобы на разведки посылать тех солдат,
у которых носы красные.
-- Теперь зима уже прошла,-- многозначительно проронил
поручик.
-- Ром, как и вино, господин обер-лейтенант, на фронте
незаменимы во всякое время года. Они, так сказать, поддерживают
хорошее настроение. За полкотелка вина и четверть литра рому
солдат сам пойдет драться с кем угодно. И какая это скотина
опять стучит в дверь, на дверях же написано "Nicht klopfen!" /
Не стучать) (нем.) /
-- Herein! / Войдите! (нем.)/
Поручик Лукаш повернулся в кресле и увидел, что дверь
медленно и тихо открывается. И так же тихо, приложив руку к
козырьку, в канцелярию одиннадцатой маршевой роты вступил
бравый солдат Швейк. Вероятно, он отдавал честь, еще когда
стучал в дверь и разглядывал надпись "Nicht klopfen!"
Швейк держал руку у козырька, и это очень шло к его
бесконечно довольной, беспечной физиономии. Он выглядел, как
греческий бог воровства, облаченный в скромную форму
австрийского пехотинца.
Поручик Лукаш на мгновенье зажмурил глаза под ласковым
взглядом бравого солдата Швейка. Наверно, с таким обожанием и
нежностью глядел блудный, потерянный и вновь обретенный сын на
своего отца, когда тот в его честь жарил на вертеле барана.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я опять
здесь,-- заговорил Швейк так просто и непринужденно, что
поручик Лукаш сразу пришел в себя.
С того самого момента, когда полковник Шредер заявил, что
опять посадит ему на шею Швейка, поручик Лукаш каждый день в
мыслях отдалял момент свидания.
Каждое утро поручик убеждал себя: "Сегодня он не появится.
Наверно, опять чего-нибудь натворил, его еще там подержат".
Но все эти расчеты Швейк мило и просто разрушил одним
своим появлением.
Швейк сначала бросил взгляд на старшего писаря Ванека и,
обратившись к нему с приятной улыбкой, подал бумаги, которые
вынул из кармана шинели.
-- Осмелюсь доложить, господин старший писарь, эти бумаги,
выданные мне в полковой канцелярии, я должен отдать вам. Это
насчет моего жалованья и зачисления на довольствие.
В канцелярии одиннадцатой маршевой роты Швейк держался так
естественно и свободно, как будто он с Ванеком был в самых
приятельских отношениях. На его обращение старший писарь
реагировал кратко:
-- Положите их на стол.
-- Будьте любезны, старший писарь, оставьте нас одних,--
сказал со вздохом поручик Лукаш.
Ванек ушел и остался за дверью подслушивать, о чем они
будут говорить,
Сначала он не слышал ничего. Швейк и поручик Лукаш молчали
и долго глядели друг на друга. Лукаш смотрел на Швейка, как
петушок, стоящий перед курочкой и готовящийся на нее прыгнуть;
он словно хотел его загипнотизировать.
Швейк, как всегда, отвечал поручику своим теплым,
приветливым и спокойным взглядом, как будто хотел ему сказать:
"Опять мы вместе, душенька. Теперь нас ничто не разлучит,
голубчик ты мой". Так как поручик долго не прерывал молчания,
глаза Швейка говорили ему с трогательной нежностью: "Так скажи
что-нибудь, золотой мой, вымолви хоть словечко!"
Поручик Лукаш прервал это мучительное молчание словами, в
которые старался вложить изрядную долю иронии:
-- Добро пожаловать, Швейк! Благодарю за визит. Наконец-то
вы у нас, долгожданный гость.
Но он не сдержался, и вся злость, накопившаяся за
последние дни, вылилась в страшном ударе кулаком по столу.
Чернильница подскочила и залила чернилами ведомость на
жалованье. Одновременно с чернильницей подскочил поручик Лукаш
и, приблизившись вплотную к Швейку, заорал:
-- Скотина!
Он метался взад и вперед по узкой канцелярии и, оказываясь
рисунков, набросков и зарисовок.
-- Осмелюсь доложить, господин аудитор,-- ответил Швейк,
-- коллега Водичка простудился и кашляет.
Аудитор Руллер только теперь взглянул на Швейка и Водичку.
Он постарался придать своему лицу строгое выражение.
-- Наконец-то притащились,-- проворчал аудитор, роясь в
куче дел на столе.-- Я приказал вас позвать на девять часов, а
теперь без малого одиннадцать. Как ты стоишь, осел? --
обратился он к Водичке, осмелившемуся стать "вольно".-- Когда
скажу "вольно", можешь делать со своими ножищами, что хочешь.
-- Осмелюсь доложить, господин аудитор,-- отозвался
Швейк,-- он страдает ревматизмом.
-- Держи язык за зубами! -- разозлился аудитор Руллер.--
Ответишь, когда тебя спросят. Ты уже три раза был у меня на
допросе и всегда болтаешь больше, чем надо. Найду я это дело
наконец или не найду? Досталось мне с вами, негодяями, хлопот!
Ну, да это вам даром не пройдет, попусту заваливать суд
работой!
Так слушайте, байстрюки,-- прибавил он, вытаскивая из
груды бумаг большое дело, озаглавленное:
"Schwejk und Woditschka"
/ Швейк и Водичка (нем.)./
-- He думайте, что из-за какой-то дурацкой драки вы и
дальше будете валяться на боку в дивизионной тюрьме и
отделаетесь на время от фронта. Из-за вас, олухов, мне пришлось
телефонировать в суд при штабе армии.-- Аудитор вздохнул.-- Что
ты строишь такую серьезную рожу, Швейк? -- продолжал он.-- На
фронте у тебя пропадет охота драться с гонведами. Дело ваше
прекращается, каждый пойдет в свою часть, где будет наказан в
дисциплинарном порядке, а потом отправитесь со своей маршевой
ротой на фронт. Попадитесь мне еще раз, негодяи! Я вас так
проучу, не обрадуетесь! Вот вам ордер на освобождение и ведите
себя прилично. Отведите их во второй номер.
-- Осмелюсь доложить, господин аудитор,-- сказал Швейк,--
мы ваши слова запечатлеем в сердцах, премного благодарны за
вашу доброту. Случись это в гражданской жизни, я позволил бы
себе сказать, что вы золотой человек. Одновременно мы оба
должны еще и еще раз извиниться за то, что доставили вам
столько хлопот. По правде сказать, мы этого не заслужили.
-- Убирайтесь ко всем чертям! -- заорал на Швейка
аудитор.-- Не вступись за вас полковник Шредер, так не знаю,
чем бы все это дело кончилось.
Водичка почувствовал себя старым Водичкой только в
коридоре, когда они вместе с конвоем направлялись в канцелярию
No 2. Солдат, сопровождавший их, боялся опоздать к обеду.
-- Ну-ка, ребята, прибавьте маленько шагу. Тащитесь,
словно вши,-- сказал он.
В ответ на это Водичка заявил конвоиру, чтобы он не
особенно разорялся, пусть скажет спасибо, что он чех, а будь он
мадьяр, Водичка разделал бы его как селедку.
Так как военные писари ушли из канцелярии на обед,
конвоиру пришлось покамест отвести Швейка и Водичку обратно в
арестантское помещение при дивизионном суде. Это не обошлось
без проклятий с его стороны в адрес ненавистной расы военных
писарей.
-- Друзья-приятели опять снимут весь жир с моего супа,--
вопил он трагически,-- а вместо мяса оставят одни жилы. Вчера
вот я тоже конвоировал двоих в лагерь, а кто-то тем временем
сожрал полпайка, который получили за меня.
-- Вы тут, в дивизионном суде, кроме жратвы, ни о чем не
думаете,-- сказал совсем воспрявший духом Водичка.
Когда Швейк и Водичка рассказали вольноопределяющемуся,
чем кончилось дело, он воскликнул:
-- Так, значит, в маршевую роту, друзья! "Попутного
ветра",-- как пишут в журнале чешских туристов. Подготовка к
экскурсии уже закончена. Наше славное предусмотрительное
начальство обо всем позаботилось. Вы записаны как участники
экскурсии в Галицию. Отправляйтесь в путь-дорогу в веселом
настроении и с легким сердцем. Лелейте в душе великую любовь к
тому краю, где вас познакомят с окопами. Прекрасные и в высшей
степени интересные места. Вы почувствуете себя на далекой
чужбине, как дома, как в родном краю, почти как у домашнего
очага. С чувствами возвышенными отправляйтесь в те края, о
которых еще старый Гумбольдт сказал: "Во всем мире я не видел
ничего более великолепного, чем эта дурацкая Галиция!" Богатый
и ценный опыт, приобретенный нашей победоносной армией при
отступлении из Галиции в дни первого похода, несомненно явится
путеводной звездой при составлении программы второго похода.
Только вперед, прямехонько в Россию, и на радостях выпустите в
воздух все патроны!
После обеда, перед уходом Швейка и Водички, в канцелярии к
ним подошел злополучный учитель, сложивший стихотворение о
вшах, и, отведя обоих в сторону, таинственно сказал:
-- Не забудьте, когда будете на русской стороне, сразу же
сказать русским: "Здравствуйте, русские братья, мы братья-чехи,
мы нет австрийцы".
При выходе из барака Водичка, желая демонстративно
выразить свою ненависть к мадьярам и показать, что даже арест
не мог поколебать и сломить его убеждений, наступил мадьяру,
принципиально отвергающему военную службу, на ногу и заорал на
него:
-- Обуйся, прохвост!
-- Жалко,-- с неудовольствием вздохнул сапер Водичка
Швейку,-- что он ничего не ответил. Зря не ответил. Я бы его
мадьярскую харю разорвал от уха до уха. А он, дурачина, молчит
и позволяет наступать себе на ногу. Черт возьми, Швейк, злость
берет, что меня не осудили! Этак выходит, что над нами вроде
как насмехаются, что это дело с мадьярами гроша ломаного не
стоит. А ведь мы дрались, как львы. Это ты виноват, что нас не
осудили, а дали такое удостоверение, будто мы и драться
по-настоящему не умеем. Собственно, за кого они нас принимают?
Что ни говори, это был вполне приличный конфликт.
-- Милый мой,-- добродушно сказал Швейк,-- я что-то не
понимаю, отчего тебя не радует, что дивизионный суд официально
признал нас абсолютно приличными людьми, против которых он
ничего не имеет. Правда, я при допросе всячески вывертывался,
но ведь "так полагается", как говорит адвокат Басе своим
клиентам. Когда меня аудитор спросил, зачем мы ворвались в
квартиру господина Каконя, я ему на это ответил просто: "Я
полагал, что мы ближе всего познакомимся с господином Каконем,
если будем ходить к нему в гости". После этого аудитор больше
ни о чем меня не спрашивал, этого ему оказалось вполне
достаточно.
-- Запомни раз навсегда,-- продолжал Швейк свои
рассуждения,-- перед военными судьями признаваться нельзя.
Когда я сидел в гарнизонной тюрьме, один солдат из соседней
камеры признался, а когда остальные арестанты об этом узнали,
они устроили ему темную и заставили отречься от своего
признания.
-- Если бы я совершил что-нибудь бесчестное, я бы ни за
что не признался,-- сказал сапер Водичка.-- Ну, а если меня
этот тип аудитор прямо спросил: "Дрались?" -- так я ему и
ответил: "Да, дрался".-- "Избили кого-нибудь?" -- "Так точно,
господин аудитор".-- "Ранили кого-нибудь?" -- "Ясно, господин
аудитор". Пусть знает, с кем имеет дело. Просто стыд и срам,
что нас освободили! Выходит -- он не поверил, что я об этих
мадьярских хулиганов измочалил свой ремень, что я их в лапшу
превратил, наставил им шишек и фонарей. Ты ведь был при этом,
помнишь, как на меня разом навалились три мадьярских холуя, а
через минуту все валялись на земле, и я топтал их ногами. И
после этого какой-то сморкач аудитор прекращает следствие. Все
равно как если бы он сказал мне: "Дерьмо всякое, а лезет еще
драться!" Вот только кончится война, буду штатским, я его,
растяпу, разыщу и покажу, как я не умею драться! Потом приеду
сюда, в Кираль-Хиду, и устрою такой мордобой, какого свет не
видал: люди будут прятаться в погреба, заслышав, что я пришел
посмотреть на этих кираль-хидских бродяг, на этих босяков, на
этих мерзавцев!
В канцелярии с делом покончили в два счета. Фельдфебель с
еще жирными после обеда губами, подавая Швейку и Водичке
бумаги, сделался необычайно серьезным и не преминул произнести
перед ними речь, в которой апеллировал к их воинскому духу.
Речь свою (он был силезский поляк) фельдфебель уснастил перлами
своего диалекта, как-то: "marekvium", "glupi rolmopsie",
"krajcova sedmina", "svina porypana" и "dum vam bane na
mjesjnuckovy vasi gzichty" /Морковные обжоры, глупые рольмопсы,
трефовая семерка, грязная свинья, влеплю вам затрещины в ваши
лунообразные морды (польск.)/.
Каждого отправляли в свою часть, и Швейк, прощаясь с
Водичкой, сказал:
-- Как кончится война, зайди проведать. С шести вечера я
всегда "У чаши" на Боиште.
-- Известно, приду,-- ответил Водичка.-- Там скандал
какой-нибудь будет?
-- Там каждый день что-нибудь бывает,-- пообещал Швейк,--
а уж если выдастся очень тихий день, мы сами что-нибудь
устроим.
Друзья разошлись, и, когда уже были на порядочном
расстоянии друг от друга, старый сапер Водичка крикнул Швейку:
-- Так ты позаботься о каком-нибудь развлечении, когда я
приду!
В ответ Швейк закричал:
-- Непременно приходи после войны!
Они отошли еще дальше, и вдруг из-за угла второго ряда
домов донесся голос Водички:
-- Швейк! Швейк! Какое "У чаши" пиво?
Как эхо, отозвался ответ Швейка:
-- Великопоповицкое!
-- А я думал, смиховское! -- кричал издали сапер Водичка.
-- Там и девочки есть! -- вопил Швейк.
-- Так, значит, после войны в шесть часов вечера! -- орал
Водичка.
-- Приходи лучше в половине седьмого, на случай если
запоздаю! -- ответил Швейк.
И еще раз донесся издалека голос Водички:
-- А в шесть часов прийти не сможешь?!
-- Ладно, приду в шесть! -- услышал Водичка голос
удаляющегося товарища.
Так разлучились бравый солдат Швейк и старый сапер
Водичка.
Wenn die Leute auseinander gehen,
Da sagen sie auf Wiedersehen.
/Друзья в минуту расставанья
С надеждой шепчут: "До свиданья" (нем.)/
Поручик Лукаш в бешенстве ходил по канцелярии одиннадцатой
маршевой роты. Это была темная дыра в ротном сарае,
отгороженная от коридора только досками. В канцелярии стояли
стол, два стула, бутыль с керосином и койка.
Перед Лукашем стоял старший писарь Ванек, который
составлял в этом помещении ведомости на солдатское жалованье,
вел отчетность по солдатской кухне,-- одним словом, был
министром финансов всей роты. Он проводил тут целый божий день,
здесь же и спал. У двери стоял толстый пехотинец, обросший
бородой, как Крконош. Это был Балоун, новый денщик поручика, до
военной службы мельник из-под Чешского Крумлова.
-- Нечего сказать, нашли вы мне денщика,-- обратился
поручик Лукаш к старшему писарю,-- большое вам спасибо за такой
сюрприз! В первый день послал его за обедом в офицерскую кухню,
а он по дороге сожрал половину.
-- Виноват, я разлил,-- сказал толстенный великан.
-- Допустим, что так. Разлить можно суп или соус, но не
франкфуртское жаркое. Ведь ты от жаркого принес такой кусочек,
что его за ноготь засунуть можно. Ну, а куда ты дел яблочный
рулет?
-- Я...
-- Нечего врать. Ты его сожрал! Последнее слово поручик
произнес так строго и таким устрашающим тоном, что Балоун
невольно отступил на два шага.
-- Я справлялся в кухне, что у нас сегодня было на обед.
Был суп с фрикадельками из печенки. Куда ты девал фрикадельки?
Повытаскивал их по дороге? Ясно как день. Затем была вареная
говядина с огурцом. А с ней что ты сделал? Тоже сожрал. Два
куска франкфуртского жаркого, а ты принес только полкусочка!
Ну? Два куска яблочного рулета. Куда они делись? Нажрался,
паршивая, грязная свинья! Отвечай, куда дел яблочный рулет?
Может, в грязь уронил? Ну, мерзавец! Покажи мне, где эта грязь.
Ах, туда, как будто ее звали, прибежала собака, нашла этот
кусок и унесла?! Боже ты мой, Иисусе Христе! Я так набью тебе
морду, что ее разнесет, как бочку! Эта грязная свинья
осмеливается еще врать! Знаешь, кто тебя видел? Старший писарь
Ванек. Он сам пришел ко мне и говорит: "Осмелюсь доложить,
господин поручик, этот сукин сын, Балоун, жрет ваш обед. Смотрю
я в окно, а он напихивает за обе щеки, будто целую неделю
ничего не ел". Послушайте, старший писарь, неужто вы не могли
найти для меня большей скотины, чем этот молодчик?
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, из всей
нашей маршевой роты Балоун показался мне самым порядочным
солдатом. Это такая дубина, что до сих пор не может запомнить
ни одного ружейного приема, и дай ему винтовку, так он еще бед
натворит. На последней учебной стрельбе холостыми патронами он
чуть-чуть не попал в глаз своему соседу. Я полагал, что по
крайней мере эту службу он сможет исполнять.
-- Каждый день сжирать обед своего офицера! -- воскликнул
Лукаш.-- Как будто ему не хватает своей порции. Ну, теперь ты
сыт, я полагаю?
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я всегда
голоден. Если у кого остается хлеб -- я тут же вымениваю его на
сигареты, и все мне мало, такой уж я уродился. Ну, думаю,
теперь уж я сыт -- ан нет! Минуту спустя у меня в животе снова
начинает урчать, будто и не ел вовсе, и, глядь, он, стерва,
желудок то есть, опять дает о себе знать. Иногда думаю, что уж
взаправду хватит, больше в меня уж не влезет, так нет тебе! Как
увижу, что кто-то ест, или почую соблазнительный запах, сразу в
животе, точно его помелом вымели, опять он начинает заявлять о
своих правах. Я тут готов хоть гвозди глотать! Осмелюсь
доложить, господин обер-лейтенант, я уж просил: нельзя ли мне
получать двойную порцию. По этой причине я был в Будейовицах у
полкового врача, а тот вместо двойной порции засадил меня на
два дня в лазарет и прописал на целый день лишь чашку чистого
бульона. "Я, говорит, покажу тебе, каналье, как быть голодным.
Попробуй приди сюда еще раз, так уйдешь отсюда, как щепка". Я,
господин обер-лейтенант, не только вкусных вещей равнодушно не
могу видеть, но и простые до того раздражают мой аппетит, что
слюнки текут. Осмелюсь почтительно просить вас, господин
обер-лейтенант, распорядитесь, чтобы мне выдавали двойную
порцию. Если мяса не будет, то хотя бы гарнир давали: картошку,
кнедлики, немножко соуса, это ведь всегда остается.
-- Довольно с меня твоих наглых выходок! -- ответил
поручик Лукаш.-- Видали вы когда-нибудь, старший писарь, более
нахального солдата, чем этот балбес: сожрал обед, да еще хочет,
чтобы ему выдавали двойную порцию. Этот обед ты запомнишь!
Старший писарь,-- обратился он к Ванеку,-- отведите его к
капралу Вейденгоферу, пусть тот покрепче привяжет его на дворе
около кухни на два часа, когда будут раздавать гуляш. Пусть
привяжет повыше, чтобы он держался только на самых цыпочках и
видел, как в котле варится гуляш. Да устройте так, чтобы подлец
этот был привязан, когда будут раздавать гуляш, чтобы у него
слюнки потекли, как у голодной суки, когда та околачивается у
колбасной. Скажите повару, пусть раздаст его порцию.
-- Слушаюсь, господин обер-лейтенант. Идемте, Балоун.
Когда они уже уходили, поручик задержал их в дверях и,
глядя прямо в испуганное лицо Балоуна, победоносно
провозгласил:
-- Ну что? Добился своего? Приятного аппетита! А если еще
раз проделаешь со мной такую штуку, я тебя без всяких передам в
военно-полевой суд!
Когда Ванек вернулся и объявил, что Балоун уже привязан,
поручик Лукаш сказал:
-- Вы меня, Ванек, знаете, я не люблю делать таких вещей,
но я не могу поступить иначе. Во-первых, вы знаете, что когда у
собаки отнимают кость, она огрызается. Я не хочу, чтобы возле
меня жил негодяй. Во-вторых, то обстоятельство, что Балоун
привязан, имеет крупное моральное и психологическое значение
для всей команды. За последнее время ребята, как только попадут
в маршевый батальон и узнают, что их завтра или послезавтра
отправят на позиции, делают что им вздумается. -- Измученный
поручик тихо продолжал:-- Позавчера во время ночных маневров мы
должны были действовать против учебной команды
вольноопределяющихся за сахарным заводом. Первый взвод,
авангард, более или менее соблюдал тишину на шоссе, потому что
я сам его вел, но второй, который должен был свернуть налево и
расставить под сахарным заводом дозоры, тот вел себя так, будто
возвращался с загородной прогулки. Пели, стучали ногами так,
что в лагере слышно было. Кроме того, на правом фланге на
рекогносцировку местности около леса шел третий взвод. От нас
по крайней мере десять минут ходьбы а все же ясно было видно,
как эти мерзавцы курят: повсюду огненные точки. А четвертый
взвод, тот, который должен был быть арьергардом, черт знает
каким образом вдруг появился перед нашим авангардом, так что
его приняли за неприятеля, и мне пришлось отступать перед
собственным арьергардом, наступавшим на меня. Вот какой
досталась мне в наследство одиннадцатая маршевая рота. Что я из
этой команды могу сделать! Как они будут вести себя во время
настоящего боя?
При этих словах Лукаш молитвенно сложил руки и сделал
мученическое лицо, а нос у него вытянулся.
-- Вы на это, господин поручик, не обращайте внимания,--
старался успокоить его старший писарь Ванек,-- не ломайте себе
голову. Я был уже в трех маршевых ротах, и каждую из них вместе
со всем батальоном расколотили, а нас отправляли на
переформирование. Все эти маршевые роты были друг на друга
похожи, и ни одна из них ни на волосок не была лучше вашей,
господин обер-лейтенант. Хуже всех была девятая. Та потянула с
собой в плен всех унтеров и ротного командира. Меня спасло
только то, что я отправился в полковой обоз за ромом и вином и
они проделали все это без меня. А знаете ли вы, господин
обер-лейтенант, что во время последних ночных маневров, о
которых вы изволили рассказывать, учебная команда
вольноопределяющихся, которая должна была обойти нашу роту,
заблудилась и попала к Нейзидлерскому озеру? Марширует себе до
самого утра, а разведочные патрули -- так те прямо влезли в
болото. А вел ее сам господин капитан Сагнер. Они дошли бы до
самого Шопроня, если б не рассвело! -- сообщил конфиденциально
старший писарь: ему нравилось смаковать подобные происшествия;
ни одно из них не ускользнуло от его внимания.-- Знаете ли вы,
господин обер-лейтенант,-- сказал он, доверительно подмигивая
Лукашу,-- что господин капитан Сагнер будет назначен командиром
нашего маршевого батальона? По словам штабного фельдфебеля
Гегнера, первоначально предполагалось, что командиром будете
назначены вы, как самый старший из наших офицеров, а потом
будто бы пришел в бригаду приказ из дивизии о назначении
капитана Сагнера...
Поручик Лукаш закусил губу и закурил сигарету.
Обо всем этом он уже знал и был убежден, что с ним
поступают несправедливо. Капитан Сагнер уже два раза обошел его
по службе. Однако Лукаш только проронил:
-- Не в капитане Сагнере дело...
-- Не очень-то мне это по душе,-- интимно заметил старший
писарь.-- Рассказывал мне фельдфебель Гегнер, что в начале
войны господин капитан Сагнер вздумал где-то в Черногории
отличиться и гнал одну роту за другой на сербские позиции под
обстрел пулеметов, несмотря на то что это было совершенно
гиблое дело и пехота там вообще ни черта не сделала бы, так как
сербов с тех скал могла снять только артиллерия. Из всего
батальона осталось только восемьдесят человек; сам капитан
Сагнер был ранен в руку, потом в больнице заразился еще
дизентерией и только после этого появился у нас в полку в
Будейовицах. А вчера он будто бы распространялся в собрании,
что мечтает о фронте, готов потерять там весь маршевый
батальон, но себя покажет и получит signum laudis / Знак
отличия (лат.)/. За свою деятельность на сербском фронте он
получил фигу с маслом, но теперь или ляжет костьми со всем
маршевым батальоном, или будет произведен в подполковники, а
маршевому батальону придется туго. Я так полагаю, господин
обер-лейтенант, что этот риск и нас касается. Недавно
фельдфебель Гегнер говорил, что вы очень не ладите с капитаном
Сагнером и что он в первую очередь пошлет в бой нашу
одиннадцатую роту, в самые опасные места.
Старший писарь вздохнул.
-- Мне думается, что в такой войне, как эта, когда столько
войск и так растянута линия фронта, можно достичь успеха скорее
хорошим маневрированием, чем отчаянными атаками. Я наблюдал это
под Дуклою, когда был в десятой маршевой роте. Тогда все сошло
гладко, пришел приказ "nicht schiessen!" / Не стрелять!
(нем.)/, мы и не стреляли, а ждали, пока русские к нам
приблизятся. Мы бы их забрали в плен без единого выстрела,
только тогда около нас на левом фланге стояли идиоты ополченцы,
и они так испугались русских, что начали удирать под гору по
снегу -- прямо как по льду. Ну, мы получили приказ, где
сообщалось, что русские прорвали левый фланг и что мы должны
отойти к штабу бригады. Я тогда как раз находился в штабе
бригады, куда принес на подпись ротную продовольственную книгу,
так как не мог разыскать наш полковой обоз. В это время в штаб
стали прибегать поодиночке ребята из десятой маршевой роты. К
вечеру их прибыло сто двадцать человек, а остальные, как
говорили, заблудились во время отступления и съехали по снегу
прямо к русским, вроде как на тобогане. Натерпелись мы там
страху, господин обер-лейтенант! У русских в Карпатах были
позиции и внизу и наверху... А потом, господин обер-лейтенант,
капитан Сагнер...
-- Оставьте вы меня в покое с капитаном Сагнером! --
сказал поручик Лукаш.-- Я сам все это отлично знаю. Только не
воображайте, пожалуйста, что, когда начнется бой, вы опять
случайно очутитесь где-нибудь в обозе и будете получать ром и
вино. Меня предупредили, что вы пьете горькую и стоит
посмотреть на ваш красный нос, сразу видно, с кем имеешь дело.
-- Это все с Карпат, господин обер-лейтенант. Там поневоле
приходилось пить: обед нам приносили на гору холодный, в окопах
-- снег, огонь разводить нельзя, нас только ром и поддерживал.
И если б не я, с нами случилось бы, что и с другими маршевыми
ротами, где не было рому и люди замерзали. Но зато у нас от
рому покраснели носы, и это имело плохую сторону, так как из
батальона пришел приказ, чтобы на разведки посылать тех солдат,
у которых носы красные.
-- Теперь зима уже прошла,-- многозначительно проронил
поручик.
-- Ром, как и вино, господин обер-лейтенант, на фронте
незаменимы во всякое время года. Они, так сказать, поддерживают
хорошее настроение. За полкотелка вина и четверть литра рому
солдат сам пойдет драться с кем угодно. И какая это скотина
опять стучит в дверь, на дверях же написано "Nicht klopfen!" /
Не стучать) (нем.) /
-- Herein! / Войдите! (нем.)/
Поручик Лукаш повернулся в кресле и увидел, что дверь
медленно и тихо открывается. И так же тихо, приложив руку к
козырьку, в канцелярию одиннадцатой маршевой роты вступил
бравый солдат Швейк. Вероятно, он отдавал честь, еще когда
стучал в дверь и разглядывал надпись "Nicht klopfen!"
Швейк держал руку у козырька, и это очень шло к его
бесконечно довольной, беспечной физиономии. Он выглядел, как
греческий бог воровства, облаченный в скромную форму
австрийского пехотинца.
Поручик Лукаш на мгновенье зажмурил глаза под ласковым
взглядом бравого солдата Швейка. Наверно, с таким обожанием и
нежностью глядел блудный, потерянный и вновь обретенный сын на
своего отца, когда тот в его честь жарил на вертеле барана.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я опять
здесь,-- заговорил Швейк так просто и непринужденно, что
поручик Лукаш сразу пришел в себя.
С того самого момента, когда полковник Шредер заявил, что
опять посадит ему на шею Швейка, поручик Лукаш каждый день в
мыслях отдалял момент свидания.
Каждое утро поручик убеждал себя: "Сегодня он не появится.
Наверно, опять чего-нибудь натворил, его еще там подержат".
Но все эти расчеты Швейк мило и просто разрушил одним
своим появлением.
Швейк сначала бросил взгляд на старшего писаря Ванека и,
обратившись к нему с приятной улыбкой, подал бумаги, которые
вынул из кармана шинели.
-- Осмелюсь доложить, господин старший писарь, эти бумаги,
выданные мне в полковой канцелярии, я должен отдать вам. Это
насчет моего жалованья и зачисления на довольствие.
В канцелярии одиннадцатой маршевой роты Швейк держался так
естественно и свободно, как будто он с Ванеком был в самых
приятельских отношениях. На его обращение старший писарь
реагировал кратко:
-- Положите их на стол.
-- Будьте любезны, старший писарь, оставьте нас одних,--
сказал со вздохом поручик Лукаш.
Ванек ушел и остался за дверью подслушивать, о чем они
будут говорить,
Сначала он не слышал ничего. Швейк и поручик Лукаш молчали
и долго глядели друг на друга. Лукаш смотрел на Швейка, как
петушок, стоящий перед курочкой и готовящийся на нее прыгнуть;
он словно хотел его загипнотизировать.
Швейк, как всегда, отвечал поручику своим теплым,
приветливым и спокойным взглядом, как будто хотел ему сказать:
"Опять мы вместе, душенька. Теперь нас ничто не разлучит,
голубчик ты мой". Так как поручик долго не прерывал молчания,
глаза Швейка говорили ему с трогательной нежностью: "Так скажи
что-нибудь, золотой мой, вымолви хоть словечко!"
Поручик Лукаш прервал это мучительное молчание словами, в
которые старался вложить изрядную долю иронии:
-- Добро пожаловать, Швейк! Благодарю за визит. Наконец-то
вы у нас, долгожданный гость.
Но он не сдержался, и вся злость, накопившаяся за
последние дни, вылилась в страшном ударе кулаком по столу.
Чернильница подскочила и залила чернилами ведомость на
жалованье. Одновременно с чернильницей подскочил поручик Лукаш
и, приблизившись вплотную к Швейку, заорал:
-- Скотина!
Он метался взад и вперед по узкой канцелярии и, оказываясь