зрения Кауница, синица в руках представлялась приобретением более
предпочтительным, чем журавль в небе. Вену надо было заставить отказаться от
этого заблуждения. Но австрийский министр был политиком ловким, и, чтобы
провести его, Никите Ивановичу необходимо было проявить большую
изобретательность.
Первые попытки договориться с Австрией результата не дали. Осторожные
намеки Панина австрийский министр предпочитал не понимать и упорно настаивал
на том, что русские условия мира с Турцией нереальны. Тогда Панин ускорил
переговоры с Пруссией. Фридриху II очень хотелось прибрать к рукам польские
земли, причем аппетиты его были так велики, что их приходилось умерять.
Много споров, в частности, вызвал вопрос о Гданьске, который Панин
категорически отказывался отдать королю. Впрочем, Панин хорошо знал характер
Фридриха и умел пользоваться его слабостями. Никита Иванович то активно
обсуждал с Сольмсом детали будущего соглашения, то вдруг выказывал полное
равнодушие к этому вопросу. Король нервничал, пугался, что в Петербурге
передумают, и шел на уступки.
Когда, наконец, детали конвенции были согласованы, Панин отправил в
Вену письмо, в котором открыто сообщал о планах России и Пруссии и предлагал
австрийскому двору присоединиться к этому предприятию. Одновременно в Вену
было послано еще одно письмо от имени Екатерины. В нем ясно давалось понять,
что от своих требований в отношении Турции Россия не откажется.
Получив такие послания, Кауниц растерялся. С одной стороны, он обязался
помогать Турции против России, причем Австрия уже успела получить первую
порцию турецких субсидий. С другой стороны, русское предложение было уж
очень заманчивым. К тому же существовала опасность, что в случае отказа
венского двора Пруссия и Россия осуществят раздел попросту без его участия,
Кауниц мучился недолго. Он был весьма гибким дипломатом, и повернуть внешнюю
политику Австрии с одного направления на противоположное ему ничего не
стоило. За считанные дни он убедил Марию Терезию не ратифицировать договор с
Турцией и согласиться на участие в совместном разделе. Вернуть Порте
полученные от нее деньги, естественно, забыли.
Письмо Панина было отправлено в Вену 5 декабря 1771 года. Уже 17 января
Кауниц пригласил к себе русского посла Голицына и, беседуя с ним,
подчеркнуто любезно сообщил, что он не только согласен участвовать в
польских делах, но и полагает возможным "отобрать еще земли у кого другого,
имеющего в ней излишек". На вопрос удивленного Голицына, имеется ли в виду
Турция, князь ответил утвердительно.
Заручившись принципиальным согласием Кауница, Панин применил еще одну
маленькую хитрость. Конвенция по польскому вопросу между Россией и Пруссией
была подписана 6 февраля 1772 года и ратифицирована 4 марта. Панин предложил
проставить другие даты: подписание - 4 января и ратификация - 4 февраля.
Благодаря этому в начавшихся переговорах с австрийцами на конвенцию можно
было ссылаться как на свершившийся факт и, соответственно, лишить их
возможности предлагать изменения в ее содержание. Хитрость эта оказалась
очень к месту, потому что, как только началось обсуждение деталей
соглашения, Фридрих II и Кауниц немедленно сцепились из-за размеров
захватываемых территорий, и Панину приходилось постоянно призывать своих
партнеров к сдержанности.
Пока соседи Польши решали судьбу этого государства, в русско-турецких
отношениях происходили важные сдвиги. В марте 1772 года, перед новой военной
кампанией, великий визирь предложил начать мирные переговоры. В мае было
заключено перемирие, так что военные действия в 1772 году фактически не
велись. Переговоры было решено вести в местечке Фокшаны, близ Бухареста. В
сложившихся условиях предложение визиря открывало реальный шанс для
заключения мира. С прекращением войны следовало торопиться еще и потому, что
внутриполитическое положение страны вызывало все большую тревогу. Война
стоила России уже примерно 30 миллионов рублей. Государственная казна с
такими расходами справлялась с большим трудом. Постоянные рекрутские наборы
вызывали сильное недовольство населения. В начале 1772 года в Петербург
стали поступать сообщения о бунтах среди яицких казаков. Затем волнения
начались на Дону и Волге. С миром следовало торопиться, но вновь возникли
неожиданные препятствия, на этот раз в самом Петербурге.
Еще в 1770 году Григорий Орлов предложил радикальное средство решения
турецкого вопроса - поход на Константинополь. Румянцев, когда узнал об этой
идее, отнесся к ней без энтузиазма. По его мнению, имеющихся у России сил
для такой операции явно не хватало. Вся эта затея определенно пахла
авантюрой. Тем не менее проект столь блистательного предприятия не давал
императрице покоя. Она даже поделилась своими планами с Вольтером. Если бы
братьям Орловым, а именно они должны были возглавить поход, удалось изгнать
неверных из Царьграда, Екатерине были бы гарантированы слава и восхищение
всей Европы. Привело это к тому, что внешняя политика петербургского двора
как бы раздвоилась. Панин и Румянцев готовились в Фокшанах к серьезным
переговорам, чтобы заключить мир с Турцией. Екатерина и ее единомышленники
рассматривали переговоры всего лишь как повод для отсрочки военных действий,
необходимой для подготовки похода на Константинополь.
Незадолго до начала Фокшанского конгресса турки освободили А.М.
Обрескова. Возвращение русского посла в Петербурге считали обязательным
условием любых переговоров о мире. Обресков, прослуживший в Константинополе
почти тридцать лет, прекрасно знал эту страну, нравы ее правителей и
свободно владел турецким языком. Лучше него с переговорами в Фокшанах не
справился бы никто. Однако Екатерина, видимо, опасаясь, как бы деятельность
Обрескова не оказалась слишком успешной, назначила его лишь вторым
уполномоченным на конгресс. А в качестве первого, к величайшей досаде
Панина, определила Григория Орлова.
По мнению императрицы, ее избранник был вполне подготовлен к столь
ответственной миссии. "Мои ангелы мира, думаю, находятся теперь лицом к лицу
с этими дрянными турецкими бородачами, - писала она в одном из писем. - Гр.
Орлов, который, без преувеличения, самый красивый человек своего времени,
должен казаться действительно ангелом перед этим мужичьем; у него свита
блестящая и отборная, и мой посол не презирает великолепия и блеска. Я
готова, однако, биться об заклад, что он наружностью своей уничтожает всех
окружающих". Увы, красивому Орлову уничтожить никого не удалось. Более того,
его назначение фактически и предопределило неудачу переговоров.
Граф Григорий начал с того, что нарушил полученные в Петербурге
инструкции и не предъявил туркам первоначальных жестких требований. В
результате константинопольские дипломаты осмелели и стали менее уступчивы.
Потом Орлов, опять же в нарушение инструкций, взялся за обсуждение самого
сложного вопроса - о независимости Крыма. После долгих препирательств
турецкий уполномоченный Осман-эфенди пошел на очень важную уступку. Он
предложил такое решение: "Султан, соглашаясь на свободу татарскую, сохраняет
право апробовать, или, лучше сказать, признавать избрание каждого нового
хана, без власти препятствовать его избранию и не свергать его когда он
единожды избран". Это был компромисс, На который можно было соглашаться.
Обресков предложил немедленно сообщить о заявлении Османа в Петербург,
однако его напарник отказался это сделать.
Переговоры зашли в тупик. При умелом подходе дело быть может, удалось
бы еще поправить, но Орлову стало уже не до дипломатии.
Из донесения графа Сольмса королю Фридриху II
Поручик конно-гвардии Васильчиков, которого случай привел этой весной в
Царское Село, где он должен был командовать маленьким отрядом, содержавшим
караул во время пребывания там двора, обратил на себя внимание своей
Государыни; предвидеть это никто не мог, так как это человек наружности не
представительной, никогда не искал быть замеченным и мало известен в
свете...
Уменьшение благосклонности к графу Орлову началось незаметно, со
времени его отъезда на конгресс. Императрица, размыслив о холодности,
оказываемой им к Ее Особе в течение последних лет, о той поспешности, лично
ее оскорбляющей, с которой он недавно уехал отсюда - наконец, открыв многие
случаи неверности, по поводу которых он вовсе не стеснялся, - ввиду всех
этих обстоятельств, взятых вместе, Императрица сочла его за человека
недостойного Ее милости.
Когда слухи о столь важном событии дошли до Фокшан, "самый красивый
человек своего времени" бросил все и ускакал в Петербург, еще надеясь
вернуть утраченное. После этого отправились домой и турецкие послы. Конгресс
окончился провалом.
К этому времени произошло два важных внешнеполитических события. 25
июля между Россией, Австрией и Пруссией была подписана конвенция о разделе
Речи Посполитой. По оценке историка Н. Д. Чечулина, "Австрия получила самую
населенную часть, Пруссия самую доходную для нее". Приобретения России были
самыми обширными - около 93 тыс. кв. км (по сравнению с 83 тысячами кв. км,
отошедшими к Австрии, и 36 тысячами кв. км - к Пруссии). Правда, к России
отошли земли Великого княжества Литовского - Восточная Белоруссия и часть
Ливонии, в то время как другие участники раздела захватывали земли
собственно Польши.
Польский король Станислав Август заявил протест по поводу раздела и
обратился за помощью к Франции и Англии, но безуспешно. В Париже на
заседании королевского совета решили, что, во-первых, история Польши
неизбежно должна была привести к подобному итогу и, во-вторых, что участники
раздела наверняка скоро покорятся и начнут между собой войну. В Лондоне на
письмо польского короля просто не ответили.
Второе событие было довольно неприятным. Русская дипломатия, занятая
польскими и турецкими делами, ослабила внимание к Швеции, да и денег на
поддержку прорусской партии в Стокгольме не хватало. Этим воспользовались
французы. При их поддержке молодой шведский король Густав III осуществил в
августе 772 года военный переворот. По его указанию риксдаг принял новую
конституцию, существенно усиливавшую власть короля. В Петербурге опасались,
как бы Франция не подтолкнула Густава III еще на один подвиг - войну против
России. Но король сам боялся русского нападения и потому вел себя смирно. В
Петербурге в этом убедились, но не в Константинополе.
После прекращения Фокшанского конгресса стороны договорились
возобновить переговоры, на этот раз в Бухаресте. Со стороны России
уполномоченным на новом конгрессе был только Обресков. Его прежнего
напарника, Орлова, императрица временно отлучила и от ложа, и от политики.
Это обстоятельство, естественно, задачу Обрескова облегчало. Однако события
на Севере круто изменили позицию турецкой дипломатии. В Константинополе
ждали, что Швеция со дня на день объявит войну России, и с поисками
компромиссов не торопились. В ходе долгих и тяжелых переговоров Обрескову
удалось выработать и частично согласовать проект мирного договора. Но в
наиболее важных вопросах турки теперь не уступали, более того, отказывались
даже от тех уступок, которые были сделаны в Фокшанах. Порта рассчитывала,
что на этот раз русским придется быть сговорчивее. До нее доходили слухи об
усиливающихся волнениях на Яике и на Дону.
В сентябре 1773 года к Яицкому городку подошел отряд казаков. Они
осадили крепость, но взять ее не смогли и двинулись вверх по Яику. В начале
октября значительно возросший отряд был уже в окрестностях Оренбурга. 15
октября в Совете был зачитан рапорт оренбургского губернатора, который
доносил о "возмущении", производимом беглым донским казаком Пугачевым,
принявшим имя Петра III. Совет теперь заседал часто. Панин настаивал на
уступках Порте, лишь бы скорее заключить мир. Екатерина требовала от
Румянцева, чтобы он перешел Дунай и нанес туркам решительное поражение.
Фельдмаршал в ответ писал, что для серьезного дела у него нет войск. Братья
Орловы продолжали носиться с идеей константинопольского похода.
В мае 1773 года Румянцев, уступив требованиям Петербурга, перешел на
правый берег Дуная. Русские войска осадили Силистрию и подвергли город
сильному артиллерийскому обстрелу. В июне отряд под командованием генерала
Вейсмана столкнулся с главными силами турок, двигавшимися на выручку
Силистрии. Русские не знали, что перед ними вся армия неприятеля, и начали
бой. Турки отступили. Однако в конце июня Румянцев, учитывая истощение сил
своей армии, вернулся на левый берег Дуная.
Восстание на Волге и Яике тем временем усиливалось, охватывая все новые
районы. В ноябре 1773 года повстанцы наголову разбили отряд генерал-майора
Кара, шедший на помощь Оренбургу. Солдаты правительственных войск все чаще
переходили на сторону Пугачева. В декабре из Польши был спешно отозван
престарелый генерал Д.И. Бибиков. Ему было поручено командование войсками,
сражавшимися с отрядами Пугачева. Поначалу дела у Бибикова пошли успешно.
Восставшие были отбиты от Оренбурга и потерпели ряд поражений. Но в апреле
генерал умер, и повстанцы снова перешли в наступление. Пугачев решил
повернуть на запад. В Москве началась паника. Тут уже и в Петербурге поняли,
что дела принимают серьезный оборот. Впрочем, при дворе и без того было
неспокойно. Произошло важное "событие" - очередная смена фаворита.
Васильчиков был отставлен, и его место занял новый любимец - Григорий
Александрович Потемкин.
Поначалу петербургские царедворцы, в том числе и Панин, смотрели на
нового фаворита доброжелательно. Он производил впечатление человека
дельного, достаточно сметливого и энергичного, чтобы окончательно лишить
кредита братьев Орловых, изрядно всем надоевших. В отличие от своего
непосредственного предместника, Потемкин был неглуп, имел собственные
суждения по политическим вопросам и уже пытался внушать их императрице. С
Паниным его отношении на первых порах складывались вполне благополучно.
Потемкин старательно ухаживал за Никитой Ивановичем и поддерживал его
предложения, должно быть, рассчитывая таким путем заручиться дружбой
великого князя. Но скоро новый фаворит начал показывать когти. Первым, кого
ему удаюсь оттеснить от престола, очернив в глазах императрицы, стал граф
Захар Чернышев, президент Военной коллегии. На очереди был Панин.
Политический темперамент нового фаворита Екатерине очень нравился, и
она ввела Потемкина в Совет. Теперь в этом российском ареопаге среди
убеленных сединами и умудренных опытом государственных мужей заседали уже
два человека, единственная заслуга которых заключалась в том, что они были
любезны сердцу коронованной дамы, председательствовавшей на заседаниях. К
тому же оба фаворита - прежний, Орлов, и новый, Потемкин, - постоянно
ссорились, что, конечно, не способствовало основательному обсуждению
государственных дел. А дела шла скверно.
Утром 21 июля Совет собрался на очередное заседание. От московского
главнокомандующего князя Волконского была получена реляция - Казань разорена
бунтовщиками, губернатор со своей командой заперся в городском Кремле.
Начали обсуждать создавшееся положение. В одном из своих писем Панин
подробно рассказывает, как это происходило.
Екатерина казалась "крайне пораженной" этим известием и "объявила свое
намерение оставить здешнюю столицу и самой ехать для спасения Москвы и
внутренности Империи, требуя и настоя с великим жаром, чтобы каждый из нас
сказал ей о том свое мнение. Безмолвие между нами было великое. Я оное
выдерживал и для того одного, что при всяком оттуда известии я всегда
сказывал, что дело сие бедственное, и что не одними вооруженными руками оное
поражено быть может, а надобен человек с головою: но как я тут увидел до
самой крайности безмолвное духов порабощение, а к тому ж и Государыня ко мне
одному обратилась и с большим вынуждением требовала, чтобы я ей сказал,
хорошо или дурно она сие сделает, мой ответ был, что не только не хорошо, но
и бедственно в рассуждении целостности всей Империи".
Панина поддержал вице-канцлер, в пользу императрицы высказался
Потемкин. Прежний фаворит "с презрительной индифферентностью все слушал,
ничего не говорил и извинялся, что он не очень здоров, худо спал и для того
никаких идей не имеет". Разумовский и Голицын хранили молчание. "Скаредный
Чернышев трепетал между фаворитами, полслова раза два вымолвил, что самой ей
ехать вредно, и спешил записывать только имена тех полков, которым к Москве
маршировать вновь повелено". В то время как "дураку Вяземскому" полюбилось
начинание казанских дворян, организовавших свое ополчение, и он предлагал то
же самое учинить в Москве.
По поводу Вяземского необходимо сделать оговорку. Не только Панин, но и
многие другие современники считали генерал-прокурора человеком ограниченным.
Такое мнение нередко встречается и в исторической литературе. Были, однако,
и иные суждения. Князь М.М. Щербатов, например, писал, что Вяземский был
вовсе не прост и, притворившись глупым, "искуснейший способ для лыщения
употребил". Генерал-прокурор сумел внушить императрице, что все делает
"едиными ее наставлениями", причем "по силе премудрости ее не только равнял,
но и превозвышал над божией, а сим самым учинился властитель над нею". Но
вернемся к заседанию Совета.
После такого плодотворного обсуждения заседание постановило, как
сказано в его протоколе, послать в Москву дополнительные войска, "возбудить"
московское дворянство последовать примеру казанского и "отправить в Казань
знаменитую особу с такой же полной мочью, какую имел покойный генерал
Бибиков". Кого конкретно назначить вместо Бибикова, Совет так и не решил.
Панин сильно разволновался и после заседания "взял нового фаворита" и
предложил ему передать Екатерине следующее: учитывая критическую ситуацию, в
которой находится империя, он готов "ответствовать" за своего брата,
генерала Петра Панина, который "при всей своей дряхлости" несомненно
согласится выступить против Пугачева, даже если бы его пришлось "на носилках
нести".
Через некоторое время Никита Иванович отправился к самой императрице.
"Государыня, - писал он брату, - будучи весьма растрогана сим моим
поступком, божилась предо мною, что она никогда не умаляла своей к тебе
доверенности, что она совершенно уверена, что никто лучше тебя отечество не
спасет, что она с прискорбием тебя от службы отпустила, что она не
отважилась тебя призвать к настоящему делу по тому одному, что ты уже вышел
из службы".
Говоря все это, Екатерина лицемерила. Более того, того действительные
чувства императрицы проявились достаточно явственно. Петр Панин, например,
просил, чтобы ему как командующему войсками, действующими против восставших,
был дан контроль не только над воинскими отрядами, но и над гражданскими и
судебными властями в районах, охваченных бунтом. Для профессионального
военного эта просьба была вполне естественна. В условиях боевых действий, да
еще на столь обширной территории, единоначалие было непременным условием
успеха. Екатерина же отреагировала на эту просьбу едва не истерически.
"Господин граф Панин, - писала она Потемкину, - из братца своего
изволит делать властителя с беспредельной властию в лучшей части империи, то
есть Московской, Нижегородской, Казанской и Оренбургской губернии, a
sous-entendu есть и прочия; что если сие я подпишу, то не токмо князь
Волконский будет и огорчен и смешон, но я сама ни милейше не сбережена, но
пред сем светом первого враля и мне персонально оскорбителя, побоясь
Пугачева, выше всех смертных в империи хвалю и возвышаю. Вот вам книга в
руки: изволь читать признавай, что гордые затеи сих людей всех прочих выше"
Екатерина обманывала не только Потемкина, но и саму себя. Генералу
Бибикову в свое время были даны те не полномочия, которых просил Панин.
Однако "беспредельной властью" это никто не называл. Потемкин, в отличие от
своей покровительницы, оценил положение вполне здраво и за Панина
заступился. К тому же у императрицы, в сущности, не было другого выхода. Все
более или менее способные военачальники находились в действующей армии. Петр
Панин оставался единственным боевым генералом, которого можно было
использовать для борьбы с Пугачевым. Петербургские полководцы - Чернышев,
Орловы, Потемкин - предпочитали "спасать отечество" на заседаниях Совета и в
оренбургские степи почему-то не просились.
Так или иначе, генералу Панину было поручено идти на Пугачева.
Самолюбие императрицы, однако, было сильно уязвлено, и она отыгрывалась на
Никите Ивановиче. "Я уверен, мой любезный друг, - писал он брату, - что ты
собственным своим проницанием уже довольно постигнешь, в каком критическом
положении я теперь, и как очевидно извлекают меня из участвования в твоем
деле, как будто бы в возмездие тому, что крайность привела к употреблению
тебя, а из сего выходит самое притеснение и всем моим делам... Тебе надобно
в твоем настоящем подвиге обняться единым предметом служения твоему
отечеству, а исполня оное, Боже тебя избави от принуждения оставаться долее
в службе. Вот, мой сердечный друг, истинное и непременное души моей
разрешение. Нам уже и на остаток нашего короткого века быть не может
никакого другого средства и положения спасти нам свои седины и закрыть глаза
с тем именем в нашем отечестве, которое мы себе приобрели".
Екатерина уже не понимала действительных мотивов, которыми
руководствовался Панин, и все чаще прислушивалась к мнению придворных
шептунов. Доверие между императрицей и ее министром таяло.
Указ о назначении генерала Панина был подписан 29 июля 1774 года. А 24
июля от фельдмаршала Румянцева было получено неожиданное известие. В деревне
Кючук-Кайнарджа, близ Силистрии, где находилась ставка главнокомандующего,
подписан мирный договор с Турцией. Произошло это на удивление быстро, по
выражению Румянцева, "без всяких обрядов министериальных, а единственно
скорою ухваткою военного". Еще в марте 1774 года фельдмаршалу было разрешено
самому вести переговоры о мире. Румянцев, таким образом, стал одновременно и
полководцем, и дипломатом и сумел блестяще воспользоваться открывшимися
перед ним возможностями.
Когда турки в очередной раз предложили начать переговоры, Румянцев
согласился, но вопреки обыкновению перемирия не объявил. Поэтому
дипломатические дискуссии и боевые действия происходили одновременно. России
было трудно вести войну, но, даже несмотря на потери, на тяжелое
экономическое положение страны и разгоравшееся в тылу восстание, русская
армия сохраняла высокую боеспособность. Силы Турции, однако, были уже
истощены.
В апреле два корпуса русских войск под командованием Суворова и М.Ф.
Каменского перешли Дунай. 9 июня в битве при Козлудже Суворов разгромил
главные силы турок. В это время Румянцев с основной частью армии подошел к
Шумле и блокировал город. В начале июля турецкие уполномоченные были уже в
ставке Румянцева.
Переговоры продолжались всего пять дней. Со стороны России вели их
фактически двое - сам фельдмаршал и Николай Васильевич Репнин. Князь
непосредственно обсуждал с турецкими послами статьи мирного договора, а
Румянцев, к которому турки питали глубокое почтение, появлялся в тех
случаях, когда надо было прекратить колебания партнеров по переговорам и
придать их мыслям должное направление. Впрочем, турки особенно не
упорствовали, и вечером 10 июля договор был подписан.
Соглашение это, состоявшее из 28 статей и двух секретных "сепаратных
артикулов", стало достойным завершением долгой войны. Прежде всего договор
закреплял независимость Крымского ханства от Турции, хотя за султаном и
сохранялось право руководить единоверными жителями ханства "в духовных
обрядах". Эта уступка Турции была, однако, смягчена тем, что к России
отходили Керчь, Еникале и Кинбурн, фактически позволявшие держать полуостров
под контролем. Кинбурн при этом переходил к России "с довольным округом", а
две другие крепости "с уездами". Надо учесть, что Турция отказывалась также
от Большой и Малой Кабарды, что имело хотя и небольшое экономическое, но
немалое стратегическое значение. Единственной крепостью, которая сохранилась
за Турцией на северном побережье Черного моря, был Очаков.
По договору русские торговые суда получали право свободного прохода
через проливы, причем на русских купцов распространялись все привилегии,
которыми пользовались в Турции другие европейские государства, в частности
Франция и Англия.
Добиться, чтобы Порта отказалась от Молдавии и Валахии, не удалось,
однако договор устанавливал, что в этих княжествах восстанавливаются права и
обычаи, существовавшие в момент их подчинения Турции. Грузии и Мингрелии
возвращались крепости, захваченные у них турками во время войны. Население
Грузии освобождалось также от тяжелой дани. Были предусмотрены различные
меры, облегчавшие положение других христианских народов, живших под властью
Порты.
По Кючук-Кайнарджийскому договору Турция признавала за российскими
предпочтительным, чем журавль в небе. Вену надо было заставить отказаться от
этого заблуждения. Но австрийский министр был политиком ловким, и, чтобы
провести его, Никите Ивановичу необходимо было проявить большую
изобретательность.
Первые попытки договориться с Австрией результата не дали. Осторожные
намеки Панина австрийский министр предпочитал не понимать и упорно настаивал
на том, что русские условия мира с Турцией нереальны. Тогда Панин ускорил
переговоры с Пруссией. Фридриху II очень хотелось прибрать к рукам польские
земли, причем аппетиты его были так велики, что их приходилось умерять.
Много споров, в частности, вызвал вопрос о Гданьске, который Панин
категорически отказывался отдать королю. Впрочем, Панин хорошо знал характер
Фридриха и умел пользоваться его слабостями. Никита Иванович то активно
обсуждал с Сольмсом детали будущего соглашения, то вдруг выказывал полное
равнодушие к этому вопросу. Король нервничал, пугался, что в Петербурге
передумают, и шел на уступки.
Когда, наконец, детали конвенции были согласованы, Панин отправил в
Вену письмо, в котором открыто сообщал о планах России и Пруссии и предлагал
австрийскому двору присоединиться к этому предприятию. Одновременно в Вену
было послано еще одно письмо от имени Екатерины. В нем ясно давалось понять,
что от своих требований в отношении Турции Россия не откажется.
Получив такие послания, Кауниц растерялся. С одной стороны, он обязался
помогать Турции против России, причем Австрия уже успела получить первую
порцию турецких субсидий. С другой стороны, русское предложение было уж
очень заманчивым. К тому же существовала опасность, что в случае отказа
венского двора Пруссия и Россия осуществят раздел попросту без его участия,
Кауниц мучился недолго. Он был весьма гибким дипломатом, и повернуть внешнюю
политику Австрии с одного направления на противоположное ему ничего не
стоило. За считанные дни он убедил Марию Терезию не ратифицировать договор с
Турцией и согласиться на участие в совместном разделе. Вернуть Порте
полученные от нее деньги, естественно, забыли.
Письмо Панина было отправлено в Вену 5 декабря 1771 года. Уже 17 января
Кауниц пригласил к себе русского посла Голицына и, беседуя с ним,
подчеркнуто любезно сообщил, что он не только согласен участвовать в
польских делах, но и полагает возможным "отобрать еще земли у кого другого,
имеющего в ней излишек". На вопрос удивленного Голицына, имеется ли в виду
Турция, князь ответил утвердительно.
Заручившись принципиальным согласием Кауница, Панин применил еще одну
маленькую хитрость. Конвенция по польскому вопросу между Россией и Пруссией
была подписана 6 февраля 1772 года и ратифицирована 4 марта. Панин предложил
проставить другие даты: подписание - 4 января и ратификация - 4 февраля.
Благодаря этому в начавшихся переговорах с австрийцами на конвенцию можно
было ссылаться как на свершившийся факт и, соответственно, лишить их
возможности предлагать изменения в ее содержание. Хитрость эта оказалась
очень к месту, потому что, как только началось обсуждение деталей
соглашения, Фридрих II и Кауниц немедленно сцепились из-за размеров
захватываемых территорий, и Панину приходилось постоянно призывать своих
партнеров к сдержанности.
Пока соседи Польши решали судьбу этого государства, в русско-турецких
отношениях происходили важные сдвиги. В марте 1772 года, перед новой военной
кампанией, великий визирь предложил начать мирные переговоры. В мае было
заключено перемирие, так что военные действия в 1772 году фактически не
велись. Переговоры было решено вести в местечке Фокшаны, близ Бухареста. В
сложившихся условиях предложение визиря открывало реальный шанс для
заключения мира. С прекращением войны следовало торопиться еще и потому, что
внутриполитическое положение страны вызывало все большую тревогу. Война
стоила России уже примерно 30 миллионов рублей. Государственная казна с
такими расходами справлялась с большим трудом. Постоянные рекрутские наборы
вызывали сильное недовольство населения. В начале 1772 года в Петербург
стали поступать сообщения о бунтах среди яицких казаков. Затем волнения
начались на Дону и Волге. С миром следовало торопиться, но вновь возникли
неожиданные препятствия, на этот раз в самом Петербурге.
Еще в 1770 году Григорий Орлов предложил радикальное средство решения
турецкого вопроса - поход на Константинополь. Румянцев, когда узнал об этой
идее, отнесся к ней без энтузиазма. По его мнению, имеющихся у России сил
для такой операции явно не хватало. Вся эта затея определенно пахла
авантюрой. Тем не менее проект столь блистательного предприятия не давал
императрице покоя. Она даже поделилась своими планами с Вольтером. Если бы
братьям Орловым, а именно они должны были возглавить поход, удалось изгнать
неверных из Царьграда, Екатерине были бы гарантированы слава и восхищение
всей Европы. Привело это к тому, что внешняя политика петербургского двора
как бы раздвоилась. Панин и Румянцев готовились в Фокшанах к серьезным
переговорам, чтобы заключить мир с Турцией. Екатерина и ее единомышленники
рассматривали переговоры всего лишь как повод для отсрочки военных действий,
необходимой для подготовки похода на Константинополь.
Незадолго до начала Фокшанского конгресса турки освободили А.М.
Обрескова. Возвращение русского посла в Петербурге считали обязательным
условием любых переговоров о мире. Обресков, прослуживший в Константинополе
почти тридцать лет, прекрасно знал эту страну, нравы ее правителей и
свободно владел турецким языком. Лучше него с переговорами в Фокшанах не
справился бы никто. Однако Екатерина, видимо, опасаясь, как бы деятельность
Обрескова не оказалась слишком успешной, назначила его лишь вторым
уполномоченным на конгресс. А в качестве первого, к величайшей досаде
Панина, определила Григория Орлова.
По мнению императрицы, ее избранник был вполне подготовлен к столь
ответственной миссии. "Мои ангелы мира, думаю, находятся теперь лицом к лицу
с этими дрянными турецкими бородачами, - писала она в одном из писем. - Гр.
Орлов, который, без преувеличения, самый красивый человек своего времени,
должен казаться действительно ангелом перед этим мужичьем; у него свита
блестящая и отборная, и мой посол не презирает великолепия и блеска. Я
готова, однако, биться об заклад, что он наружностью своей уничтожает всех
окружающих". Увы, красивому Орлову уничтожить никого не удалось. Более того,
его назначение фактически и предопределило неудачу переговоров.
Граф Григорий начал с того, что нарушил полученные в Петербурге
инструкции и не предъявил туркам первоначальных жестких требований. В
результате константинопольские дипломаты осмелели и стали менее уступчивы.
Потом Орлов, опять же в нарушение инструкций, взялся за обсуждение самого
сложного вопроса - о независимости Крыма. После долгих препирательств
турецкий уполномоченный Осман-эфенди пошел на очень важную уступку. Он
предложил такое решение: "Султан, соглашаясь на свободу татарскую, сохраняет
право апробовать, или, лучше сказать, признавать избрание каждого нового
хана, без власти препятствовать его избранию и не свергать его когда он
единожды избран". Это был компромисс, На который можно было соглашаться.
Обресков предложил немедленно сообщить о заявлении Османа в Петербург,
однако его напарник отказался это сделать.
Переговоры зашли в тупик. При умелом подходе дело быть может, удалось
бы еще поправить, но Орлову стало уже не до дипломатии.
Из донесения графа Сольмса королю Фридриху II
Поручик конно-гвардии Васильчиков, которого случай привел этой весной в
Царское Село, где он должен был командовать маленьким отрядом, содержавшим
караул во время пребывания там двора, обратил на себя внимание своей
Государыни; предвидеть это никто не мог, так как это человек наружности не
представительной, никогда не искал быть замеченным и мало известен в
свете...
Уменьшение благосклонности к графу Орлову началось незаметно, со
времени его отъезда на конгресс. Императрица, размыслив о холодности,
оказываемой им к Ее Особе в течение последних лет, о той поспешности, лично
ее оскорбляющей, с которой он недавно уехал отсюда - наконец, открыв многие
случаи неверности, по поводу которых он вовсе не стеснялся, - ввиду всех
этих обстоятельств, взятых вместе, Императрица сочла его за человека
недостойного Ее милости.
Когда слухи о столь важном событии дошли до Фокшан, "самый красивый
человек своего времени" бросил все и ускакал в Петербург, еще надеясь
вернуть утраченное. После этого отправились домой и турецкие послы. Конгресс
окончился провалом.
К этому времени произошло два важных внешнеполитических события. 25
июля между Россией, Австрией и Пруссией была подписана конвенция о разделе
Речи Посполитой. По оценке историка Н. Д. Чечулина, "Австрия получила самую
населенную часть, Пруссия самую доходную для нее". Приобретения России были
самыми обширными - около 93 тыс. кв. км (по сравнению с 83 тысячами кв. км,
отошедшими к Австрии, и 36 тысячами кв. км - к Пруссии). Правда, к России
отошли земли Великого княжества Литовского - Восточная Белоруссия и часть
Ливонии, в то время как другие участники раздела захватывали земли
собственно Польши.
Польский король Станислав Август заявил протест по поводу раздела и
обратился за помощью к Франции и Англии, но безуспешно. В Париже на
заседании королевского совета решили, что, во-первых, история Польши
неизбежно должна была привести к подобному итогу и, во-вторых, что участники
раздела наверняка скоро покорятся и начнут между собой войну. В Лондоне на
письмо польского короля просто не ответили.
Второе событие было довольно неприятным. Русская дипломатия, занятая
польскими и турецкими делами, ослабила внимание к Швеции, да и денег на
поддержку прорусской партии в Стокгольме не хватало. Этим воспользовались
французы. При их поддержке молодой шведский король Густав III осуществил в
августе 772 года военный переворот. По его указанию риксдаг принял новую
конституцию, существенно усиливавшую власть короля. В Петербурге опасались,
как бы Франция не подтолкнула Густава III еще на один подвиг - войну против
России. Но король сам боялся русского нападения и потому вел себя смирно. В
Петербурге в этом убедились, но не в Константинополе.
После прекращения Фокшанского конгресса стороны договорились
возобновить переговоры, на этот раз в Бухаресте. Со стороны России
уполномоченным на новом конгрессе был только Обресков. Его прежнего
напарника, Орлова, императрица временно отлучила и от ложа, и от политики.
Это обстоятельство, естественно, задачу Обрескова облегчало. Однако события
на Севере круто изменили позицию турецкой дипломатии. В Константинополе
ждали, что Швеция со дня на день объявит войну России, и с поисками
компромиссов не торопились. В ходе долгих и тяжелых переговоров Обрескову
удалось выработать и частично согласовать проект мирного договора. Но в
наиболее важных вопросах турки теперь не уступали, более того, отказывались
даже от тех уступок, которые были сделаны в Фокшанах. Порта рассчитывала,
что на этот раз русским придется быть сговорчивее. До нее доходили слухи об
усиливающихся волнениях на Яике и на Дону.
В сентябре 1773 года к Яицкому городку подошел отряд казаков. Они
осадили крепость, но взять ее не смогли и двинулись вверх по Яику. В начале
октября значительно возросший отряд был уже в окрестностях Оренбурга. 15
октября в Совете был зачитан рапорт оренбургского губернатора, который
доносил о "возмущении", производимом беглым донским казаком Пугачевым,
принявшим имя Петра III. Совет теперь заседал часто. Панин настаивал на
уступках Порте, лишь бы скорее заключить мир. Екатерина требовала от
Румянцева, чтобы он перешел Дунай и нанес туркам решительное поражение.
Фельдмаршал в ответ писал, что для серьезного дела у него нет войск. Братья
Орловы продолжали носиться с идеей константинопольского похода.
В мае 1773 года Румянцев, уступив требованиям Петербурга, перешел на
правый берег Дуная. Русские войска осадили Силистрию и подвергли город
сильному артиллерийскому обстрелу. В июне отряд под командованием генерала
Вейсмана столкнулся с главными силами турок, двигавшимися на выручку
Силистрии. Русские не знали, что перед ними вся армия неприятеля, и начали
бой. Турки отступили. Однако в конце июня Румянцев, учитывая истощение сил
своей армии, вернулся на левый берег Дуная.
Восстание на Волге и Яике тем временем усиливалось, охватывая все новые
районы. В ноябре 1773 года повстанцы наголову разбили отряд генерал-майора
Кара, шедший на помощь Оренбургу. Солдаты правительственных войск все чаще
переходили на сторону Пугачева. В декабре из Польши был спешно отозван
престарелый генерал Д.И. Бибиков. Ему было поручено командование войсками,
сражавшимися с отрядами Пугачева. Поначалу дела у Бибикова пошли успешно.
Восставшие были отбиты от Оренбурга и потерпели ряд поражений. Но в апреле
генерал умер, и повстанцы снова перешли в наступление. Пугачев решил
повернуть на запад. В Москве началась паника. Тут уже и в Петербурге поняли,
что дела принимают серьезный оборот. Впрочем, при дворе и без того было
неспокойно. Произошло важное "событие" - очередная смена фаворита.
Васильчиков был отставлен, и его место занял новый любимец - Григорий
Александрович Потемкин.
Поначалу петербургские царедворцы, в том числе и Панин, смотрели на
нового фаворита доброжелательно. Он производил впечатление человека
дельного, достаточно сметливого и энергичного, чтобы окончательно лишить
кредита братьев Орловых, изрядно всем надоевших. В отличие от своего
непосредственного предместника, Потемкин был неглуп, имел собственные
суждения по политическим вопросам и уже пытался внушать их императрице. С
Паниным его отношении на первых порах складывались вполне благополучно.
Потемкин старательно ухаживал за Никитой Ивановичем и поддерживал его
предложения, должно быть, рассчитывая таким путем заручиться дружбой
великого князя. Но скоро новый фаворит начал показывать когти. Первым, кого
ему удаюсь оттеснить от престола, очернив в глазах императрицы, стал граф
Захар Чернышев, президент Военной коллегии. На очереди был Панин.
Политический темперамент нового фаворита Екатерине очень нравился, и
она ввела Потемкина в Совет. Теперь в этом российском ареопаге среди
убеленных сединами и умудренных опытом государственных мужей заседали уже
два человека, единственная заслуга которых заключалась в том, что они были
любезны сердцу коронованной дамы, председательствовавшей на заседаниях. К
тому же оба фаворита - прежний, Орлов, и новый, Потемкин, - постоянно
ссорились, что, конечно, не способствовало основательному обсуждению
государственных дел. А дела шла скверно.
Утром 21 июля Совет собрался на очередное заседание. От московского
главнокомандующего князя Волконского была получена реляция - Казань разорена
бунтовщиками, губернатор со своей командой заперся в городском Кремле.
Начали обсуждать создавшееся положение. В одном из своих писем Панин
подробно рассказывает, как это происходило.
Екатерина казалась "крайне пораженной" этим известием и "объявила свое
намерение оставить здешнюю столицу и самой ехать для спасения Москвы и
внутренности Империи, требуя и настоя с великим жаром, чтобы каждый из нас
сказал ей о том свое мнение. Безмолвие между нами было великое. Я оное
выдерживал и для того одного, что при всяком оттуда известии я всегда
сказывал, что дело сие бедственное, и что не одними вооруженными руками оное
поражено быть может, а надобен человек с головою: но как я тут увидел до
самой крайности безмолвное духов порабощение, а к тому ж и Государыня ко мне
одному обратилась и с большим вынуждением требовала, чтобы я ей сказал,
хорошо или дурно она сие сделает, мой ответ был, что не только не хорошо, но
и бедственно в рассуждении целостности всей Империи".
Панина поддержал вице-канцлер, в пользу императрицы высказался
Потемкин. Прежний фаворит "с презрительной индифферентностью все слушал,
ничего не говорил и извинялся, что он не очень здоров, худо спал и для того
никаких идей не имеет". Разумовский и Голицын хранили молчание. "Скаредный
Чернышев трепетал между фаворитами, полслова раза два вымолвил, что самой ей
ехать вредно, и спешил записывать только имена тех полков, которым к Москве
маршировать вновь повелено". В то время как "дураку Вяземскому" полюбилось
начинание казанских дворян, организовавших свое ополчение, и он предлагал то
же самое учинить в Москве.
По поводу Вяземского необходимо сделать оговорку. Не только Панин, но и
многие другие современники считали генерал-прокурора человеком ограниченным.
Такое мнение нередко встречается и в исторической литературе. Были, однако,
и иные суждения. Князь М.М. Щербатов, например, писал, что Вяземский был
вовсе не прост и, притворившись глупым, "искуснейший способ для лыщения
употребил". Генерал-прокурор сумел внушить императрице, что все делает
"едиными ее наставлениями", причем "по силе премудрости ее не только равнял,
но и превозвышал над божией, а сим самым учинился властитель над нею". Но
вернемся к заседанию Совета.
После такого плодотворного обсуждения заседание постановило, как
сказано в его протоколе, послать в Москву дополнительные войска, "возбудить"
московское дворянство последовать примеру казанского и "отправить в Казань
знаменитую особу с такой же полной мочью, какую имел покойный генерал
Бибиков". Кого конкретно назначить вместо Бибикова, Совет так и не решил.
Панин сильно разволновался и после заседания "взял нового фаворита" и
предложил ему передать Екатерине следующее: учитывая критическую ситуацию, в
которой находится империя, он готов "ответствовать" за своего брата,
генерала Петра Панина, который "при всей своей дряхлости" несомненно
согласится выступить против Пугачева, даже если бы его пришлось "на носилках
нести".
Через некоторое время Никита Иванович отправился к самой императрице.
"Государыня, - писал он брату, - будучи весьма растрогана сим моим
поступком, божилась предо мною, что она никогда не умаляла своей к тебе
доверенности, что она совершенно уверена, что никто лучше тебя отечество не
спасет, что она с прискорбием тебя от службы отпустила, что она не
отважилась тебя призвать к настоящему делу по тому одному, что ты уже вышел
из службы".
Говоря все это, Екатерина лицемерила. Более того, того действительные
чувства императрицы проявились достаточно явственно. Петр Панин, например,
просил, чтобы ему как командующему войсками, действующими против восставших,
был дан контроль не только над воинскими отрядами, но и над гражданскими и
судебными властями в районах, охваченных бунтом. Для профессионального
военного эта просьба была вполне естественна. В условиях боевых действий, да
еще на столь обширной территории, единоначалие было непременным условием
успеха. Екатерина же отреагировала на эту просьбу едва не истерически.
"Господин граф Панин, - писала она Потемкину, - из братца своего
изволит делать властителя с беспредельной властию в лучшей части империи, то
есть Московской, Нижегородской, Казанской и Оренбургской губернии, a
sous-entendu есть и прочия; что если сие я подпишу, то не токмо князь
Волконский будет и огорчен и смешон, но я сама ни милейше не сбережена, но
пред сем светом первого враля и мне персонально оскорбителя, побоясь
Пугачева, выше всех смертных в империи хвалю и возвышаю. Вот вам книга в
руки: изволь читать признавай, что гордые затеи сих людей всех прочих выше"
Екатерина обманывала не только Потемкина, но и саму себя. Генералу
Бибикову в свое время были даны те не полномочия, которых просил Панин.
Однако "беспредельной властью" это никто не называл. Потемкин, в отличие от
своей покровительницы, оценил положение вполне здраво и за Панина
заступился. К тому же у императрицы, в сущности, не было другого выхода. Все
более или менее способные военачальники находились в действующей армии. Петр
Панин оставался единственным боевым генералом, которого можно было
использовать для борьбы с Пугачевым. Петербургские полководцы - Чернышев,
Орловы, Потемкин - предпочитали "спасать отечество" на заседаниях Совета и в
оренбургские степи почему-то не просились.
Так или иначе, генералу Панину было поручено идти на Пугачева.
Самолюбие императрицы, однако, было сильно уязвлено, и она отыгрывалась на
Никите Ивановиче. "Я уверен, мой любезный друг, - писал он брату, - что ты
собственным своим проницанием уже довольно постигнешь, в каком критическом
положении я теперь, и как очевидно извлекают меня из участвования в твоем
деле, как будто бы в возмездие тому, что крайность привела к употреблению
тебя, а из сего выходит самое притеснение и всем моим делам... Тебе надобно
в твоем настоящем подвиге обняться единым предметом служения твоему
отечеству, а исполня оное, Боже тебя избави от принуждения оставаться долее
в службе. Вот, мой сердечный друг, истинное и непременное души моей
разрешение. Нам уже и на остаток нашего короткого века быть не может
никакого другого средства и положения спасти нам свои седины и закрыть глаза
с тем именем в нашем отечестве, которое мы себе приобрели".
Екатерина уже не понимала действительных мотивов, которыми
руководствовался Панин, и все чаще прислушивалась к мнению придворных
шептунов. Доверие между императрицей и ее министром таяло.
Указ о назначении генерала Панина был подписан 29 июля 1774 года. А 24
июля от фельдмаршала Румянцева было получено неожиданное известие. В деревне
Кючук-Кайнарджа, близ Силистрии, где находилась ставка главнокомандующего,
подписан мирный договор с Турцией. Произошло это на удивление быстро, по
выражению Румянцева, "без всяких обрядов министериальных, а единственно
скорою ухваткою военного". Еще в марте 1774 года фельдмаршалу было разрешено
самому вести переговоры о мире. Румянцев, таким образом, стал одновременно и
полководцем, и дипломатом и сумел блестяще воспользоваться открывшимися
перед ним возможностями.
Когда турки в очередной раз предложили начать переговоры, Румянцев
согласился, но вопреки обыкновению перемирия не объявил. Поэтому
дипломатические дискуссии и боевые действия происходили одновременно. России
было трудно вести войну, но, даже несмотря на потери, на тяжелое
экономическое положение страны и разгоравшееся в тылу восстание, русская
армия сохраняла высокую боеспособность. Силы Турции, однако, были уже
истощены.
В апреле два корпуса русских войск под командованием Суворова и М.Ф.
Каменского перешли Дунай. 9 июня в битве при Козлудже Суворов разгромил
главные силы турок. В это время Румянцев с основной частью армии подошел к
Шумле и блокировал город. В начале июля турецкие уполномоченные были уже в
ставке Румянцева.
Переговоры продолжались всего пять дней. Со стороны России вели их
фактически двое - сам фельдмаршал и Николай Васильевич Репнин. Князь
непосредственно обсуждал с турецкими послами статьи мирного договора, а
Румянцев, к которому турки питали глубокое почтение, появлялся в тех
случаях, когда надо было прекратить колебания партнеров по переговорам и
придать их мыслям должное направление. Впрочем, турки особенно не
упорствовали, и вечером 10 июля договор был подписан.
Соглашение это, состоявшее из 28 статей и двух секретных "сепаратных
артикулов", стало достойным завершением долгой войны. Прежде всего договор
закреплял независимость Крымского ханства от Турции, хотя за султаном и
сохранялось право руководить единоверными жителями ханства "в духовных
обрядах". Эта уступка Турции была, однако, смягчена тем, что к России
отходили Керчь, Еникале и Кинбурн, фактически позволявшие держать полуостров
под контролем. Кинбурн при этом переходил к России "с довольным округом", а
две другие крепости "с уездами". Надо учесть, что Турция отказывалась также
от Большой и Малой Кабарды, что имело хотя и небольшое экономическое, но
немалое стратегическое значение. Единственной крепостью, которая сохранилась
за Турцией на северном побережье Черного моря, был Очаков.
По договору русские торговые суда получали право свободного прохода
через проливы, причем на русских купцов распространялись все привилегии,
которыми пользовались в Турции другие европейские государства, в частности
Франция и Англия.
Добиться, чтобы Порта отказалась от Молдавии и Валахии, не удалось,
однако договор устанавливал, что в этих княжествах восстанавливаются права и
обычаи, существовавшие в момент их подчинения Турции. Грузии и Мингрелии
возвращались крепости, захваченные у них турками во время войны. Население
Грузии освобождалось также от тяжелой дани. Были предусмотрены различные
меры, облегчавшие положение других христианских народов, живших под властью
Порты.
По Кючук-Кайнарджийскому договору Турция признавала за российскими