обмен на помощь против Австрии. Англия обязуется содействовать русской
дипломатии в Швеции и Турции, получая за это помощь в случае столкновения с
Францией или Испанией. Такое сочетание обязательств Панина вполне бы
устроило, поскольку затрагиваемые интересы России были остры и насущны, а
вероятность войны, допустим, между Пруссией и Австрией была не велика, тем
более что Фридрих II всеми средствами стремился этого избежать.
С Данией можно было договориться на основе взаимных уступок. В обмен на
помощь в шведских делах датчане получили бы выгодное им решение голштинского
вопроса. Дания как участник Северного союза была ценна и сама по себе,
поскольку в ее руках находились проливы - ключ к Балтийскому морю. Польшу
можно было привлечь в союз после того, как в этой стране укрепится
прорусская партия. В этом случае Польша была бы полезна России как союзница
на случай столкновения с Турцией или Австрией. Наконец, от Швеции
требовалось только одно - чтобы стокгольмские политики, неусыпно опекаемые
своими северными союзниками, отказались от своих великодержавных
поползновений.
Представление о том, что может дать Северный союз, сложилось у Панина
не сразу. Кроме того, в Петербурге хорошо понимали, что в полной мере
осуществить желаемое вряд ли возможно. И все же идея Северного союза имела
одно очень важное и бесспорное достоинство. Благодаря ей внешняя политика
России приобретала последовательность, были ясно видны задачи и средства их
достижения, а действия, предпринимаемые в отдельных странах, увязывались в
единое целое, в систему.
Первый серьезный шаг в создании Северного союза был сделан в 1764 году
заключением союзного договора между Россией и Пруссией. Фридрих II начал
домогаться такого договора сразу же после вступления на престол Екатерины
II. В Петербурге к его просьбам относились благосклонно, хотя Панин
сознательно откладывал заключение соглашения, стараясь добиться от короля
больших уступок. Наконец, когда России потребовалось более деятельное
участие Пруссии в польских делах, договор был подписан.
В несекретной части договора говорилось, что стороны гарантируют
владения друг друга и в случае нападений на одну из них другая окажет ей
помощь вспомогательным корпусом. С точки зрения интересов России главное
содержание договора заключалось в секретных статьях. В них постановлялось,
что, если Россия подвергнется нападению со стороны Турции, а Пруссия - "за
рекой Везер", то есть с Запада, корпус заменяется субсидией в 400 тысяч
рублей ежегодно в течение всей войны. Стороны договорились действовать
заодно в Швеции, а в Польше - не допускать изменений конституции страны и
покровительствовать диссидентам (так в те времена называли некатоликов). Как
ни брыкался Фридрих, как ни ругал он Северную систему, но вынужден был
впрячься в русскую колесницу. С интересами короля в Петербурге мало
считались. Впрочем, вопрос о том, как относились к Фридриху при дворе
Екатерины, заслуживает особого внимания.
В исторической литературе, особенно зарубежной, часто высказывается
мнение, что прусский король чуть ли не диктовал свои условия России и вся
внешняя политика страны строилась так, чтобы угодить его желаниям и учесть
многочисленные советы, которые он щедро рассыпал в письмах Екатерине и
инструкциях своему посланнику в Петербурге. Особенно старательно в
пруссофилы записывают Панина, главным образом потому, что русско-прусский
союз был важной частью Северной системы. Если Панин за союз с Фридрихом,
стало быть, он находится под его влиянием, а может быть, даже подкуплен
королем.
Что касается подкупа, то, несмотря на все усилия, ни одного факта,
доказывающего это, найти так и не удалось. Более того, все современники
Панина, в том числе и его откровенные недоброжелатели, единодушно признавали
его абсолютную честность и бескорыстность. Знал это и Фридрих II, во всяком
случае его посланник в Петербурге характеризовал ему Панина такими словами:
"Он не станет торговать своими чувствами, в чем все находящиеся при здешнем
дворе иностранные министры твердо уверены".
Ни пенсий, ни жалований Панин никогда не получал ни от одного
иноземного монарха. Хотя практика выдачи крупных сумм иностранным политикам
была в те времена широко распространена и считалась одним из обычных средств
дипломатии. Были такие случаи и в России, в том числе и в царствование
Екатерины. Так, например, фельдмаршал Миних с гордостью заявлял, что "имел
честь служить на жаловании Великобритании".
Еще меньше оснований заподозрить Панина в пруссофильстве по убеждению.
Надо сказать, что иностранные дипломаты, имевшие дело с русскими политиками,
очень часто объясняли их поступки влиянием кого-либо из своих коллег. Если,
допустим, иноземный посланник не мог добиться от Панина того, чего хотел, то
можно было проще всего оправдаться перед собственным правительством,
сославшись на интриги представителя другой, враждебной державы. Поэтому
Панина зачисляют не только в пруссофилы. Английский посланник в Петербурге
лорд Бакингем, например, сначала утверждал, что "Панин совершенно в руках
французов", но потом пришел к выводу, что Никиту Ивановича переманили на
свою сторону австрийцы. Легенда о преобладании в Петербурге прусского
влияния была сочинена самим Фридрихом II и рассказана в его исторических
трактатах. Выдумку эту подхватили почитатели короля, и со временем она
прочно обосновалась в зарубежной исторической литературе. Интересно, что при
дворе Екатерины на положение дел смотрели с прямо противоположной точки
зрения. Панин искренне считал, что не Пруссия влияет на Россию, а, наоборот,
в Петербурге вынуждают Фридриха делать то, что выгодно России. В письме
одному из русских дипломатов Панин, например, отмечал: "Мы имеем
удовольствие видеть, что его прусское величество, буде не без внутренней
зависти, по крайней мере со всею наружной искренностью и податливостью,
содействовал везде успеху дел наших".
Панин даже не считал Пруссию способной серьезно навредить России, хотя
за внешне трогательной дружбой двух монархов скрывалась еле заметная, но
упорная борьба. Русская дипломатия в случае необходимости предпринимала
шаги, которые наносили Фридриху II чувствительный ущерб. Разумеется, и
прусское величество, если только мог, под рукой вредил России. Лично
Фридриха II ни Екатерина, ни Панин не любили. Императрица попросту называла
его "иродом". Хотя случалось, что при дворе императрицы у прусского короля
находились усердные помощники. Обнаружились они и в польских делах.
После избрания Станислава Августа в Петербург прибыл с официальным
извещением об этом событии граф Северин Ржевуский, близкий друг нового
короля. Сначала граф выхлопотал у Екатерины 100 тысяч червонцев дли своего
монарха на обзаведение, а потом приступил к делу, ради которого собственно и
приехал в Россию. Он подал Панину записку, в которой от имени польской
республики испрашивалось согласие императрицы на изменение конституции
страны. Согласно существующим законам, любой из депутатов сейма был вправе
сделать недействительными все его постановления. Теперь предлагалось, что
каждый депутат будет иметь право отвергать не все решения сразу, но лишь
какое-то одно, так чтобы действенность остальных не затрагивалась.
Панин нашел это предложение вполне разумным. Дела в Польше шли на лад,
поэтому ничто не мешало помочь полякам покончить с анархией. Идея Ржевуского
предусматривала первый шаг в этом направлении. Панин обнадежил графа -
убедить Екатерину будет не трудно, но Ржевуский сам допустил оплошность.
Прежде чем передать записку Никите Ивановичу, Ржевуский показал ее графу
Сольмсу, и тот немедленно сообщил новость Фридриху II.
Король пришел в крайнее беспокойство. Улучшение положения дел в Польше,
даже незначительное, его совершенно не устраивало. Он требовал от Сольмса,
чтобы тот переубедил Панина, но Никита Иванович оставался глух ко всем
уговорам. Императрица явно разделяла его мнение, но тут случилось
неожиданное.
Из донесения королевско-прусского посланника при русском дворе Виктора
Фридриха графа фон Сольмс-Зонневальде королю Фридриху II
Хотя с последней почтой я и доносил, что Ее Величество русская
Императрица думает согласиться на изменение польской конституции с целью
придать более действительности решениям всеобщих сеймов, что гр. Панин
просил меня предупредить о том Ваше Величество и что он объявил это гр.
Ржевускому, но сегодня я могу, однако, сообщить Вашему Величеству, что Ее
Величество Императрица изменила свое мнение по этому предмету и, не желая
слышать о каких бы то ни было изменениях, требует, чтобы в Польше дела
оставались в том виде, в каком они были. Этот случай очень огорчает гр.
Панина. Независимо от утраты славы, которую он думал себе снискать, доставив
полякам во время своего управления министерством эту выгоду, его печалит, и
более чем он высказывает, внезапная перемена во взглядах Ее Величества
Императрицы... Он приписывает такую перемену в Государыне внушением г.
Орлова, который выслушивает графа Бестужева.
"Перемена в государыне" прусского короля очень порадовала. Для русской
же дипломатии это была серьезная ошибка, последствия которой еще предстояло
испытать.
Менее успешно, чем с Пруссией, но все же продвигались дела в отношениях
с другими странами, в первую Очередь с Данией. В Копенгагене в то время
правил престарелый распутник король Фредрик V. Последние годы жизни король
посвятил замаливанию грехов и совершенно отошел от дел. Поэтому власть в
государстве оказалась в руках многочисленной и корыстолюбивой аристократии.
Когда Петр Ш задумал начать поход против Дании, аристократы перепугались и
призвали на пост военного министра графа Сен-Жермена, француза по
происхождению и большого знатока прусской военной системы. Поход Русских
против Дании так и не состоялся, а Сен-Жермен вызвал своей деятельностью
большое неудовольствие. Аристократы пришли к выводу, что, во-первых,
прусская система для Дании не подходит и, во-вторых, что француз не может
занимать столь важный пост, ибо это свидетельствует о чрезмерной зависимости
страны от Франции. Противники Сен-Жермена начали действовать, и в декабре
1763 года датское правительство само предложило России заключить союзный
договор, точнее, возобновить прежний трактат 1746 года.
Отчасти такому повороту событий невольно способствовал Бестужев. Еще в
октябре 1763 года старый граф, должно быть, надеясь спутать Панину карты,
встретился с датским посланником в Петербурге и заявил ему, что русская
императрица намерена восстановить в Швеции самодержавие. Эта сенсационная
новость, означавшая радикальное изменение во внешней политике России, была
немедленно сообщена в Копенгаген. Датский министр иностранных дел А. П.
Бернсторф забеспокоился, ибо, по его мнению, абсолютная монархия в Швеции
приводит к "продолжительным и кровавым войнам". Когда же, наконец, в декабре
Корф изложил Бернсторфу истинные намерения русского правительства, тот
вздохнул с облегчением и, не откладывая, предложил закрепить единомыслие
двух стран в договоре.
Переговоры продолжались недолго и оказались сравнительно легкими. Панин
без труда настоял на том, чтобы в секретных статьях договора Дания обязалась
помогать России против Турции и противодействовать французскому влиянию в
Швеции. Вопрос о Голштинии оставался пока не решенным, что и давало Панину
возможность оказывать на копенгагенский двор чувствительное давление, благо
поводов к тому было предостаточно.
Договор был подписан в феврале 1765 года, но уже в августе в Петербурге
узнали, что датское правительство тайно и в противоречие с договором
переслало в распоряжение французского посланника в Швеции 25 тысяч экю.
Сумма была невелика, однако столь вопиющее двоедушие нельзя было оставлять
безнаказанным. Панин потребовал от датского правительства отправить в Швецию
вдвое большую сумму для того, чтобы компенсировать ущерб, нанесенный первой
субсидией. В Копенгагене поспешно согласились, и русский посланник в
Стокгольме пополнил свой бюджет 50 тысячами экю. Более того, датский
представитель в Швеции, придерживавшийся профранцузскик взглядов, был
отозван и заменен человеком, более устраивавшим Петербург.
В 1766 году сдвинулось наконец и голштинское дело. В июле в Копенгаген
прибыли новый русский посланник - генерал-майор М. М. Философов и при нем
действительный тайный советник Каспар Сальдерн, представлявший Голштинию.
Приехали они с многочисленной и блестящей свитой, поселились в великолепном
дворце и всем своим поведением убедительно демонстрировали богатство и мощь
пославшей их державы.
К тому времени Фредрик V умер, трон перешел к его сыну - крайне
легкомысленному и едва ли не слабоумному Кристиану VII. Дела при дворе
делались главным образом за счет интриг и подкупа. В этих условиях Сальдерн
получил прекрасную возможность проявить свои способности. Это был человек
неглупый, деятельный и весьма ловкий. Еще при Петре III он приехал из
Голштинии в Россию, был принят на службу в Коллегию иностранных дел и
впоследствии сумел добиться расположения Панина. Нельзя сказать, чтобы
Никита Иванович был падок на лесть, но, должно быть, Сальдерн был в этом
деле большим искусником. Во всяком случае, в письмах к Панину он называл его
своим отцом и покровителем и утверждал, что испытывает невыразимую радость
при виде одной только панинской подписи. Позднее Никита Иванович пожалеет о
своей доверчивости, но в то время Сальдерн вполне заслуживал его одобрения.
В Копенгагене он действовал умело и тонко.
Уже в апреле 1767 года соглашение о Голштинии было подписано. Екатерина
II от имени своего сына Павла как герцога гольштейн-готторпского уступала
датскому королю принадлежавшую Павлу часть герцогства в обмен на территории,
не граничившие с Данией, - герцогство Ольденбургское и графство
Дельменгортское. Эти земли впоследствии предполагалось передать
родственникам великого князя. Соглашение было подписано в 1767 году, однако
вступить в силу оно должно было лишь после того, как Павел, достигнув
совершеннолетия, формально его подтвердит. По соглашению Дания должна была
также уплатить долги правительства Голштинии, одновременно Сальдерн
выхлопотал для русских судов особые льготы в датских гаванях. В последующие
годы русско-датские отношения оставались более или менее ровными и
дружественными. Во многом это было заслугой Философова и Сальдерна, которые,
принимая живейшее участие в местных интригах, успешно нейтрализовали происки
врагов союза с Россией.
Если в отношениях с Пруссией русской дипломатии важна была твердость, а
с Данией - ловкость, то, имея дело с Англией, требовалось прежде всего
терпение.
В октябре 1762 года в Россию приехал новый английский посланник - лорд
Бакингем. Прежнего отозвали по просьбе русского правительства, поскольку он
был слишком дружен с Петром III. Перед Бакингемом была поставлена задача -
договориться с Россией о возобновлении союзного договора 1742 года и
торгового договора 1734 года. Нельзя сказать, чтобы в Лондоне рассчитывали
на скорый и легкий успех, но полагали, что возобновить эти весьма выгодные
для Англии соглашения в конце концов удастся. Особенно сильно англичане были
заинтересованы в торговом договоре. Соглашение 1734 года давало британским
купцам весомые льготы. И хотя по истечении срока его действия льготы не были
отменены, в Лондоне считали необходимым закрепить такое положение новым
официальным соглашением. Идея Северного союза англичан тоже привлекала, и
его создание представлялось делом для британской короны полезным.
В Петербурге Бакингем был принят подчеркнуто любезно и Екатериной, и ее
министрами. Посланника заверили в самых дружеских чувствах, испытываемых
императрицей к туманному Альбиону и его славному королю. Лорда заверили, что
Россия заинтересована в установлении с Англией теснейших отношений, и это
было истинной правдой. Но скоро выяснилось, что такие отношения в Петербурге
и Лондоне представляют совершенно по-разному.
Когда Бакингему был передан русский контрпроект союзного договора,
посланник с негодованием обнаружил, что "все предполагаемые изменения
клонятся единственно к выгодам России". В русском проекте, например,
предусматривалось, что в случае войны России с Турцией англичане будут
выплачивать своему союзнику субсидию. В обмен Россия соглашалась помочь
Англии защищаться от Испании и Португалии, если таковые на нее покусятся. В
проекте предлагалось, что стороны будут нести равные расходы по устранению в
Швеции французского влияния и т. д. Ко всему Бакингему было заявлено, что
торговое соглашение может быть заключено только после союзного.
Желание русских дипломатов извлечь из предполагаемого соглашения выгоду
для своей страны возмутило лорда до глубины души. В Лондоне его негодование
вполне разделяли. И хотя переговоры продолжались, толку от этого было
немного. Английские политики были не прочь сотрудничать с Россией и
составить на севере Европы "знатный союз", но только главную роль в этом
союзе они хотели отвести не Российской империи, а Британской.
Впрочем, вне зависимости от хода переговоров в Петербурге
сотрудничество между двумя странами укреплялось в силу обстоятельств. Когда
в Швеции обострилась борьба придворных партий, туда спешно был отправлен
английский посланник. Он получил указание "относиться самым дружественным
образом к русскому министру.., советоваться с ним обо всяком важном деле и
шаг за шагом действовать заодно с ним". Посланнику были выделены и деньги,
необходимые для поддержки антифранцузских настроений, хотя Панин считал, что
сумма могла бы быть несколько больше".
В начале 1765 года на смену Бакингему в Петербург был прислан новый
английский посланник сэр Джордж Маккартни, или, как его называли в России,
кавалер Макартней. Для столь ответственного поста кавалер был еще очень
молод - ему не исполнилось и 28 лет. Правда, и этому времени он уже успел
стать членом палаты общин британского парламента и приобрести репутацию
деятельного политика. При отъезде к месту службы Макартней получил указание
- главное внимание обратить на заключение торгового трактата. В Лондоне
хорошо понимали, что сделать это будет непросто, поэтому, дабы облегчить
молодому посланнику первые шаги на новом поприще, его уполномочили заявить,
что английский представитель в Польше будет впредь поддерживать интересы
России в этой стране всем своим влиянием.
Макартней очень старался, хотя задача, которую он перед собой поставил,
оказалась слишком сложной. С одной стороны, ему очень хотелось показать
своему правительству, что оно не ошиблось, оказав ему доверие. А для этого
надо было постоянно сообщать об успехах в порученном деле. С другой стороны,
Макартней, будучи человеком молодым и самолюбивым, близко к сердцу принимал
малейшие изменения в отношении к нему при петербургском дворе. Но степень
уважения, которой пользуется иностранный дипломат, зависит не столько от его
личных качеств, сколько от состояния отношений с представляемой им страной.
Поэтому Макартней оказался меж двух огней, ему одновременно хотелось угодить
и русскому, и английскому правительствам.
Поначалу Панин пошел навстречу своему молодому коллеге и не стал
требовать, чтобы союзный договор был подписан прежде торгового. Для России
острой необходимости в союзе не было. В Швеции посланники двух стран и без
того трудились рука об руку. В Польше дела шли успешно, и потребность в
английской помощи практически отпала. По вопросу о субсидии в случае войны с
Турцией было ясно, что Англия ни за что не уступит, а без этого пункта
союзный договор для России особого интереса не представлял. Переговоры
целиком сосредоточились на торговом трактате.
Макартней понимал, что решение вопроса во многом зависит лично от
Панина, поэтому старался иметь дело только с ним. Кавалер откровенно льстил
Никите Ивановичу и вообще пытался установить с ним самые доверительные и
дружеские отношения. Но, на свою беду, Макартней не знал, что развитие
отечественной коммерции - задушевная панинская мечта. Если в другом вопросе
он и мог бы пойти на уступку ради поддержания между двумя странами
дружественных отношений, то подписывать договор, хоть в чем-то ущемляющий
интересы российского купечества, было для него делом немыслимым.
Больше всего разногласий вызывала статья 4 договора. В русском варианте
она содержала такое положение: "Россия по примеру великобританского Акта о
мореплавании сохраняет за собой право принимать внутри государства все меры,
которые окажутся полезными, для поощрения и развития российского
мореплавания".
В самом деле, "Акт о мореплавании" налагал ограничения на участие
иностранцев в английской торговле. Британское правительство, как и всякое
другое, имело полное право вводить такие ограничения. Так почему же Россия
должна была себя этого права лишить? К тому, чтобы не связывать себе руки в
вопросах коммерции какими-либо соглашениями, подталкивали чисто практические
соображения.
В первые годы царствования Екатерины II внешняя торговля России
продолжала, хотя и медленно, набирать силу. Петербург превратился в один из
крупнейших торговых портов в Европе. Развитие мануфактурного производства
позволяло России продавать за границу не только сырье, как это было прежде,
но и продукцию промышленности, главным образом юфть, пеньку и железо. В
середине столетия промышленные товары составляли до двух третей вывоза.
Среди русских купцов появились и свои "воротилы", богатством и размахом
торговых операций не уступавшие иностранцам. В Петербурге, например,
крупнейшим дельцом был Савва Яковлев, в прошлом осташковский крестьянин,
сумевший благодаря своей энергии, находчивости и деловой сметке стать
дворянином, поставщиком императорского двора и владельцем множества заводов
и мануфактур.
В России издревле не только умели, но и любили торговать. Это была без
преувеличения национальная страсть. Иностранцы, приезжавшие в русское
государство, неизменно отмечали, с какой охотой этому занятию здесь
предаются все - и стар, и млад, и царь, и последний крестьянин. Голландский
путешественник, побывавший в России в середине XVII столетия, очень
удивлялся тому, как московиты "от самого знатного до самого простого любят
купечество, что и есть причина того, что в городе Москве помещается больше
торговых лавок, чем в Амстердаме или хотя бы в ином целом княжестве".
В середине XVIII века особенно крепким было московское купечество. Оно
вело крупную торговлю с Голландией, Англией, Францией, Германией, Италией,
Польшей, Персией, Турцией, Средней Азией и Китаем. Москвичи держали в своих
руках всю посредническую торговлю между Востоком и Западом. В России стали
создаваться торговые компании, располагавшие значительными средствами. Но у
русского купечества, даже "капиталистого" московского, была ахиллесова пята
- отсутствие собственного флота для заморской торговли.
Чтобы самостоятельно отвезти свой товар за границу, русскому купцу надо
было иметь надежный морской корабль и обученную команду. Но Россия стала
морской державой совсем недавно, в начале века, благодаря усилиям Петра
Великого. Опыта и традиций морского торгового судоходства у нее не было.
Если морские суда и строились, то в основном на государственных верфях, и
предназначались они для военного флота. Отыскать опытных моряков было очень
трудно. Русские купцы редко решались вкладывать деньги в такое непривычное и
рискованное предприятие, как снаряжение собственного судна. Надежнее было
доставить свой товар в порт и передать его иностранцу-комиссионеру, который
и довозил его до места назначения. В результате большая часть русской
торговли с Европой обслуживалась иностранными, преимущественно английскими,
судами.
Положение надо было исправлять. В Петербурге думали о том, какие меры
принять, чтобы помочь развитию отечественного судостроения и судоходства.
Естественно, что подписывать в таких условиях договор, затруднявший
проведение подобных мер, было попросту неразумно.
В Англии считали, что русский вариант соглашения позволит России
изменить порядок своей внешней торговли, не обращая внимания на интересы
англичан. Тогда Панин отправил в Лондон письмо, в котором заверил, что
интересы английского купечества в любом случае будут учтены. Но этого
оказалось мало - в Лондоне не уступали, в Петербурге тоже. Панин в своих
записках императрице жаловался, что англичане ведут дела по-торгашески, и
называл своих британских коллег лавочниками. Кавалер Макартней тоже не
отличался деликатностью и в донесениях в Лондон обвинял русских в
высокомерии, тщеславии и невежестве. Но, как замечал еще С.М. Соловьев,
"когда иностранный посланник начинал сильно бранить Россию и русских -
именно упрекать их в варварстве и невежестве, то это обыкновенно было
признаком, что Русский Двор сумел охранить свое достоинство и свои
дипломатии в Швеции и Турции, получая за это помощь в случае столкновения с
Францией или Испанией. Такое сочетание обязательств Панина вполне бы
устроило, поскольку затрагиваемые интересы России были остры и насущны, а
вероятность войны, допустим, между Пруссией и Австрией была не велика, тем
более что Фридрих II всеми средствами стремился этого избежать.
С Данией можно было договориться на основе взаимных уступок. В обмен на
помощь в шведских делах датчане получили бы выгодное им решение голштинского
вопроса. Дания как участник Северного союза была ценна и сама по себе,
поскольку в ее руках находились проливы - ключ к Балтийскому морю. Польшу
можно было привлечь в союз после того, как в этой стране укрепится
прорусская партия. В этом случае Польша была бы полезна России как союзница
на случай столкновения с Турцией или Австрией. Наконец, от Швеции
требовалось только одно - чтобы стокгольмские политики, неусыпно опекаемые
своими северными союзниками, отказались от своих великодержавных
поползновений.
Представление о том, что может дать Северный союз, сложилось у Панина
не сразу. Кроме того, в Петербурге хорошо понимали, что в полной мере
осуществить желаемое вряд ли возможно. И все же идея Северного союза имела
одно очень важное и бесспорное достоинство. Благодаря ей внешняя политика
России приобретала последовательность, были ясно видны задачи и средства их
достижения, а действия, предпринимаемые в отдельных странах, увязывались в
единое целое, в систему.
Первый серьезный шаг в создании Северного союза был сделан в 1764 году
заключением союзного договора между Россией и Пруссией. Фридрих II начал
домогаться такого договора сразу же после вступления на престол Екатерины
II. В Петербурге к его просьбам относились благосклонно, хотя Панин
сознательно откладывал заключение соглашения, стараясь добиться от короля
больших уступок. Наконец, когда России потребовалось более деятельное
участие Пруссии в польских делах, договор был подписан.
В несекретной части договора говорилось, что стороны гарантируют
владения друг друга и в случае нападений на одну из них другая окажет ей
помощь вспомогательным корпусом. С точки зрения интересов России главное
содержание договора заключалось в секретных статьях. В них постановлялось,
что, если Россия подвергнется нападению со стороны Турции, а Пруссия - "за
рекой Везер", то есть с Запада, корпус заменяется субсидией в 400 тысяч
рублей ежегодно в течение всей войны. Стороны договорились действовать
заодно в Швеции, а в Польше - не допускать изменений конституции страны и
покровительствовать диссидентам (так в те времена называли некатоликов). Как
ни брыкался Фридрих, как ни ругал он Северную систему, но вынужден был
впрячься в русскую колесницу. С интересами короля в Петербурге мало
считались. Впрочем, вопрос о том, как относились к Фридриху при дворе
Екатерины, заслуживает особого внимания.
В исторической литературе, особенно зарубежной, часто высказывается
мнение, что прусский король чуть ли не диктовал свои условия России и вся
внешняя политика страны строилась так, чтобы угодить его желаниям и учесть
многочисленные советы, которые он щедро рассыпал в письмах Екатерине и
инструкциях своему посланнику в Петербурге. Особенно старательно в
пруссофилы записывают Панина, главным образом потому, что русско-прусский
союз был важной частью Северной системы. Если Панин за союз с Фридрихом,
стало быть, он находится под его влиянием, а может быть, даже подкуплен
королем.
Что касается подкупа, то, несмотря на все усилия, ни одного факта,
доказывающего это, найти так и не удалось. Более того, все современники
Панина, в том числе и его откровенные недоброжелатели, единодушно признавали
его абсолютную честность и бескорыстность. Знал это и Фридрих II, во всяком
случае его посланник в Петербурге характеризовал ему Панина такими словами:
"Он не станет торговать своими чувствами, в чем все находящиеся при здешнем
дворе иностранные министры твердо уверены".
Ни пенсий, ни жалований Панин никогда не получал ни от одного
иноземного монарха. Хотя практика выдачи крупных сумм иностранным политикам
была в те времена широко распространена и считалась одним из обычных средств
дипломатии. Были такие случаи и в России, в том числе и в царствование
Екатерины. Так, например, фельдмаршал Миних с гордостью заявлял, что "имел
честь служить на жаловании Великобритании".
Еще меньше оснований заподозрить Панина в пруссофильстве по убеждению.
Надо сказать, что иностранные дипломаты, имевшие дело с русскими политиками,
очень часто объясняли их поступки влиянием кого-либо из своих коллег. Если,
допустим, иноземный посланник не мог добиться от Панина того, чего хотел, то
можно было проще всего оправдаться перед собственным правительством,
сославшись на интриги представителя другой, враждебной державы. Поэтому
Панина зачисляют не только в пруссофилы. Английский посланник в Петербурге
лорд Бакингем, например, сначала утверждал, что "Панин совершенно в руках
французов", но потом пришел к выводу, что Никиту Ивановича переманили на
свою сторону австрийцы. Легенда о преобладании в Петербурге прусского
влияния была сочинена самим Фридрихом II и рассказана в его исторических
трактатах. Выдумку эту подхватили почитатели короля, и со временем она
прочно обосновалась в зарубежной исторической литературе. Интересно, что при
дворе Екатерины на положение дел смотрели с прямо противоположной точки
зрения. Панин искренне считал, что не Пруссия влияет на Россию, а, наоборот,
в Петербурге вынуждают Фридриха делать то, что выгодно России. В письме
одному из русских дипломатов Панин, например, отмечал: "Мы имеем
удовольствие видеть, что его прусское величество, буде не без внутренней
зависти, по крайней мере со всею наружной искренностью и податливостью,
содействовал везде успеху дел наших".
Панин даже не считал Пруссию способной серьезно навредить России, хотя
за внешне трогательной дружбой двух монархов скрывалась еле заметная, но
упорная борьба. Русская дипломатия в случае необходимости предпринимала
шаги, которые наносили Фридриху II чувствительный ущерб. Разумеется, и
прусское величество, если только мог, под рукой вредил России. Лично
Фридриха II ни Екатерина, ни Панин не любили. Императрица попросту называла
его "иродом". Хотя случалось, что при дворе императрицы у прусского короля
находились усердные помощники. Обнаружились они и в польских делах.
После избрания Станислава Августа в Петербург прибыл с официальным
извещением об этом событии граф Северин Ржевуский, близкий друг нового
короля. Сначала граф выхлопотал у Екатерины 100 тысяч червонцев дли своего
монарха на обзаведение, а потом приступил к делу, ради которого собственно и
приехал в Россию. Он подал Панину записку, в которой от имени польской
республики испрашивалось согласие императрицы на изменение конституции
страны. Согласно существующим законам, любой из депутатов сейма был вправе
сделать недействительными все его постановления. Теперь предлагалось, что
каждый депутат будет иметь право отвергать не все решения сразу, но лишь
какое-то одно, так чтобы действенность остальных не затрагивалась.
Панин нашел это предложение вполне разумным. Дела в Польше шли на лад,
поэтому ничто не мешало помочь полякам покончить с анархией. Идея Ржевуского
предусматривала первый шаг в этом направлении. Панин обнадежил графа -
убедить Екатерину будет не трудно, но Ржевуский сам допустил оплошность.
Прежде чем передать записку Никите Ивановичу, Ржевуский показал ее графу
Сольмсу, и тот немедленно сообщил новость Фридриху II.
Король пришел в крайнее беспокойство. Улучшение положения дел в Польше,
даже незначительное, его совершенно не устраивало. Он требовал от Сольмса,
чтобы тот переубедил Панина, но Никита Иванович оставался глух ко всем
уговорам. Императрица явно разделяла его мнение, но тут случилось
неожиданное.
Из донесения королевско-прусского посланника при русском дворе Виктора
Фридриха графа фон Сольмс-Зонневальде королю Фридриху II
Хотя с последней почтой я и доносил, что Ее Величество русская
Императрица думает согласиться на изменение польской конституции с целью
придать более действительности решениям всеобщих сеймов, что гр. Панин
просил меня предупредить о том Ваше Величество и что он объявил это гр.
Ржевускому, но сегодня я могу, однако, сообщить Вашему Величеству, что Ее
Величество Императрица изменила свое мнение по этому предмету и, не желая
слышать о каких бы то ни было изменениях, требует, чтобы в Польше дела
оставались в том виде, в каком они были. Этот случай очень огорчает гр.
Панина. Независимо от утраты славы, которую он думал себе снискать, доставив
полякам во время своего управления министерством эту выгоду, его печалит, и
более чем он высказывает, внезапная перемена во взглядах Ее Величества
Императрицы... Он приписывает такую перемену в Государыне внушением г.
Орлова, который выслушивает графа Бестужева.
"Перемена в государыне" прусского короля очень порадовала. Для русской
же дипломатии это была серьезная ошибка, последствия которой еще предстояло
испытать.
Менее успешно, чем с Пруссией, но все же продвигались дела в отношениях
с другими странами, в первую Очередь с Данией. В Копенгагене в то время
правил престарелый распутник король Фредрик V. Последние годы жизни король
посвятил замаливанию грехов и совершенно отошел от дел. Поэтому власть в
государстве оказалась в руках многочисленной и корыстолюбивой аристократии.
Когда Петр Ш задумал начать поход против Дании, аристократы перепугались и
призвали на пост военного министра графа Сен-Жермена, француза по
происхождению и большого знатока прусской военной системы. Поход Русских
против Дании так и не состоялся, а Сен-Жермен вызвал своей деятельностью
большое неудовольствие. Аристократы пришли к выводу, что, во-первых,
прусская система для Дании не подходит и, во-вторых, что француз не может
занимать столь важный пост, ибо это свидетельствует о чрезмерной зависимости
страны от Франции. Противники Сен-Жермена начали действовать, и в декабре
1763 года датское правительство само предложило России заключить союзный
договор, точнее, возобновить прежний трактат 1746 года.
Отчасти такому повороту событий невольно способствовал Бестужев. Еще в
октябре 1763 года старый граф, должно быть, надеясь спутать Панину карты,
встретился с датским посланником в Петербурге и заявил ему, что русская
императрица намерена восстановить в Швеции самодержавие. Эта сенсационная
новость, означавшая радикальное изменение во внешней политике России, была
немедленно сообщена в Копенгаген. Датский министр иностранных дел А. П.
Бернсторф забеспокоился, ибо, по его мнению, абсолютная монархия в Швеции
приводит к "продолжительным и кровавым войнам". Когда же, наконец, в декабре
Корф изложил Бернсторфу истинные намерения русского правительства, тот
вздохнул с облегчением и, не откладывая, предложил закрепить единомыслие
двух стран в договоре.
Переговоры продолжались недолго и оказались сравнительно легкими. Панин
без труда настоял на том, чтобы в секретных статьях договора Дания обязалась
помогать России против Турции и противодействовать французскому влиянию в
Швеции. Вопрос о Голштинии оставался пока не решенным, что и давало Панину
возможность оказывать на копенгагенский двор чувствительное давление, благо
поводов к тому было предостаточно.
Договор был подписан в феврале 1765 года, но уже в августе в Петербурге
узнали, что датское правительство тайно и в противоречие с договором
переслало в распоряжение французского посланника в Швеции 25 тысяч экю.
Сумма была невелика, однако столь вопиющее двоедушие нельзя было оставлять
безнаказанным. Панин потребовал от датского правительства отправить в Швецию
вдвое большую сумму для того, чтобы компенсировать ущерб, нанесенный первой
субсидией. В Копенгагене поспешно согласились, и русский посланник в
Стокгольме пополнил свой бюджет 50 тысячами экю. Более того, датский
представитель в Швеции, придерживавшийся профранцузскик взглядов, был
отозван и заменен человеком, более устраивавшим Петербург.
В 1766 году сдвинулось наконец и голштинское дело. В июле в Копенгаген
прибыли новый русский посланник - генерал-майор М. М. Философов и при нем
действительный тайный советник Каспар Сальдерн, представлявший Голштинию.
Приехали они с многочисленной и блестящей свитой, поселились в великолепном
дворце и всем своим поведением убедительно демонстрировали богатство и мощь
пославшей их державы.
К тому времени Фредрик V умер, трон перешел к его сыну - крайне
легкомысленному и едва ли не слабоумному Кристиану VII. Дела при дворе
делались главным образом за счет интриг и подкупа. В этих условиях Сальдерн
получил прекрасную возможность проявить свои способности. Это был человек
неглупый, деятельный и весьма ловкий. Еще при Петре III он приехал из
Голштинии в Россию, был принят на службу в Коллегию иностранных дел и
впоследствии сумел добиться расположения Панина. Нельзя сказать, чтобы
Никита Иванович был падок на лесть, но, должно быть, Сальдерн был в этом
деле большим искусником. Во всяком случае, в письмах к Панину он называл его
своим отцом и покровителем и утверждал, что испытывает невыразимую радость
при виде одной только панинской подписи. Позднее Никита Иванович пожалеет о
своей доверчивости, но в то время Сальдерн вполне заслуживал его одобрения.
В Копенгагене он действовал умело и тонко.
Уже в апреле 1767 года соглашение о Голштинии было подписано. Екатерина
II от имени своего сына Павла как герцога гольштейн-готторпского уступала
датскому королю принадлежавшую Павлу часть герцогства в обмен на территории,
не граничившие с Данией, - герцогство Ольденбургское и графство
Дельменгортское. Эти земли впоследствии предполагалось передать
родственникам великого князя. Соглашение было подписано в 1767 году, однако
вступить в силу оно должно было лишь после того, как Павел, достигнув
совершеннолетия, формально его подтвердит. По соглашению Дания должна была
также уплатить долги правительства Голштинии, одновременно Сальдерн
выхлопотал для русских судов особые льготы в датских гаванях. В последующие
годы русско-датские отношения оставались более или менее ровными и
дружественными. Во многом это было заслугой Философова и Сальдерна, которые,
принимая живейшее участие в местных интригах, успешно нейтрализовали происки
врагов союза с Россией.
Если в отношениях с Пруссией русской дипломатии важна была твердость, а
с Данией - ловкость, то, имея дело с Англией, требовалось прежде всего
терпение.
В октябре 1762 года в Россию приехал новый английский посланник - лорд
Бакингем. Прежнего отозвали по просьбе русского правительства, поскольку он
был слишком дружен с Петром III. Перед Бакингемом была поставлена задача -
договориться с Россией о возобновлении союзного договора 1742 года и
торгового договора 1734 года. Нельзя сказать, чтобы в Лондоне рассчитывали
на скорый и легкий успех, но полагали, что возобновить эти весьма выгодные
для Англии соглашения в конце концов удастся. Особенно сильно англичане были
заинтересованы в торговом договоре. Соглашение 1734 года давало британским
купцам весомые льготы. И хотя по истечении срока его действия льготы не были
отменены, в Лондоне считали необходимым закрепить такое положение новым
официальным соглашением. Идея Северного союза англичан тоже привлекала, и
его создание представлялось делом для британской короны полезным.
В Петербурге Бакингем был принят подчеркнуто любезно и Екатериной, и ее
министрами. Посланника заверили в самых дружеских чувствах, испытываемых
императрицей к туманному Альбиону и его славному королю. Лорда заверили, что
Россия заинтересована в установлении с Англией теснейших отношений, и это
было истинной правдой. Но скоро выяснилось, что такие отношения в Петербурге
и Лондоне представляют совершенно по-разному.
Когда Бакингему был передан русский контрпроект союзного договора,
посланник с негодованием обнаружил, что "все предполагаемые изменения
клонятся единственно к выгодам России". В русском проекте, например,
предусматривалось, что в случае войны России с Турцией англичане будут
выплачивать своему союзнику субсидию. В обмен Россия соглашалась помочь
Англии защищаться от Испании и Португалии, если таковые на нее покусятся. В
проекте предлагалось, что стороны будут нести равные расходы по устранению в
Швеции французского влияния и т. д. Ко всему Бакингему было заявлено, что
торговое соглашение может быть заключено только после союзного.
Желание русских дипломатов извлечь из предполагаемого соглашения выгоду
для своей страны возмутило лорда до глубины души. В Лондоне его негодование
вполне разделяли. И хотя переговоры продолжались, толку от этого было
немного. Английские политики были не прочь сотрудничать с Россией и
составить на севере Европы "знатный союз", но только главную роль в этом
союзе они хотели отвести не Российской империи, а Британской.
Впрочем, вне зависимости от хода переговоров в Петербурге
сотрудничество между двумя странами укреплялось в силу обстоятельств. Когда
в Швеции обострилась борьба придворных партий, туда спешно был отправлен
английский посланник. Он получил указание "относиться самым дружественным
образом к русскому министру.., советоваться с ним обо всяком важном деле и
шаг за шагом действовать заодно с ним". Посланнику были выделены и деньги,
необходимые для поддержки антифранцузских настроений, хотя Панин считал, что
сумма могла бы быть несколько больше".
В начале 1765 года на смену Бакингему в Петербург был прислан новый
английский посланник сэр Джордж Маккартни, или, как его называли в России,
кавалер Макартней. Для столь ответственного поста кавалер был еще очень
молод - ему не исполнилось и 28 лет. Правда, и этому времени он уже успел
стать членом палаты общин британского парламента и приобрести репутацию
деятельного политика. При отъезде к месту службы Макартней получил указание
- главное внимание обратить на заключение торгового трактата. В Лондоне
хорошо понимали, что сделать это будет непросто, поэтому, дабы облегчить
молодому посланнику первые шаги на новом поприще, его уполномочили заявить,
что английский представитель в Польше будет впредь поддерживать интересы
России в этой стране всем своим влиянием.
Макартней очень старался, хотя задача, которую он перед собой поставил,
оказалась слишком сложной. С одной стороны, ему очень хотелось показать
своему правительству, что оно не ошиблось, оказав ему доверие. А для этого
надо было постоянно сообщать об успехах в порученном деле. С другой стороны,
Макартней, будучи человеком молодым и самолюбивым, близко к сердцу принимал
малейшие изменения в отношении к нему при петербургском дворе. Но степень
уважения, которой пользуется иностранный дипломат, зависит не столько от его
личных качеств, сколько от состояния отношений с представляемой им страной.
Поэтому Макартней оказался меж двух огней, ему одновременно хотелось угодить
и русскому, и английскому правительствам.
Поначалу Панин пошел навстречу своему молодому коллеге и не стал
требовать, чтобы союзный договор был подписан прежде торгового. Для России
острой необходимости в союзе не было. В Швеции посланники двух стран и без
того трудились рука об руку. В Польше дела шли успешно, и потребность в
английской помощи практически отпала. По вопросу о субсидии в случае войны с
Турцией было ясно, что Англия ни за что не уступит, а без этого пункта
союзный договор для России особого интереса не представлял. Переговоры
целиком сосредоточились на торговом трактате.
Макартней понимал, что решение вопроса во многом зависит лично от
Панина, поэтому старался иметь дело только с ним. Кавалер откровенно льстил
Никите Ивановичу и вообще пытался установить с ним самые доверительные и
дружеские отношения. Но, на свою беду, Макартней не знал, что развитие
отечественной коммерции - задушевная панинская мечта. Если в другом вопросе
он и мог бы пойти на уступку ради поддержания между двумя странами
дружественных отношений, то подписывать договор, хоть в чем-то ущемляющий
интересы российского купечества, было для него делом немыслимым.
Больше всего разногласий вызывала статья 4 договора. В русском варианте
она содержала такое положение: "Россия по примеру великобританского Акта о
мореплавании сохраняет за собой право принимать внутри государства все меры,
которые окажутся полезными, для поощрения и развития российского
мореплавания".
В самом деле, "Акт о мореплавании" налагал ограничения на участие
иностранцев в английской торговле. Британское правительство, как и всякое
другое, имело полное право вводить такие ограничения. Так почему же Россия
должна была себя этого права лишить? К тому, чтобы не связывать себе руки в
вопросах коммерции какими-либо соглашениями, подталкивали чисто практические
соображения.
В первые годы царствования Екатерины II внешняя торговля России
продолжала, хотя и медленно, набирать силу. Петербург превратился в один из
крупнейших торговых портов в Европе. Развитие мануфактурного производства
позволяло России продавать за границу не только сырье, как это было прежде,
но и продукцию промышленности, главным образом юфть, пеньку и железо. В
середине столетия промышленные товары составляли до двух третей вывоза.
Среди русских купцов появились и свои "воротилы", богатством и размахом
торговых операций не уступавшие иностранцам. В Петербурге, например,
крупнейшим дельцом был Савва Яковлев, в прошлом осташковский крестьянин,
сумевший благодаря своей энергии, находчивости и деловой сметке стать
дворянином, поставщиком императорского двора и владельцем множества заводов
и мануфактур.
В России издревле не только умели, но и любили торговать. Это была без
преувеличения национальная страсть. Иностранцы, приезжавшие в русское
государство, неизменно отмечали, с какой охотой этому занятию здесь
предаются все - и стар, и млад, и царь, и последний крестьянин. Голландский
путешественник, побывавший в России в середине XVII столетия, очень
удивлялся тому, как московиты "от самого знатного до самого простого любят
купечество, что и есть причина того, что в городе Москве помещается больше
торговых лавок, чем в Амстердаме или хотя бы в ином целом княжестве".
В середине XVIII века особенно крепким было московское купечество. Оно
вело крупную торговлю с Голландией, Англией, Францией, Германией, Италией,
Польшей, Персией, Турцией, Средней Азией и Китаем. Москвичи держали в своих
руках всю посредническую торговлю между Востоком и Западом. В России стали
создаваться торговые компании, располагавшие значительными средствами. Но у
русского купечества, даже "капиталистого" московского, была ахиллесова пята
- отсутствие собственного флота для заморской торговли.
Чтобы самостоятельно отвезти свой товар за границу, русскому купцу надо
было иметь надежный морской корабль и обученную команду. Но Россия стала
морской державой совсем недавно, в начале века, благодаря усилиям Петра
Великого. Опыта и традиций морского торгового судоходства у нее не было.
Если морские суда и строились, то в основном на государственных верфях, и
предназначались они для военного флота. Отыскать опытных моряков было очень
трудно. Русские купцы редко решались вкладывать деньги в такое непривычное и
рискованное предприятие, как снаряжение собственного судна. Надежнее было
доставить свой товар в порт и передать его иностранцу-комиссионеру, который
и довозил его до места назначения. В результате большая часть русской
торговли с Европой обслуживалась иностранными, преимущественно английскими,
судами.
Положение надо было исправлять. В Петербурге думали о том, какие меры
принять, чтобы помочь развитию отечественного судостроения и судоходства.
Естественно, что подписывать в таких условиях договор, затруднявший
проведение подобных мер, было попросту неразумно.
В Англии считали, что русский вариант соглашения позволит России
изменить порядок своей внешней торговли, не обращая внимания на интересы
англичан. Тогда Панин отправил в Лондон письмо, в котором заверил, что
интересы английского купечества в любом случае будут учтены. Но этого
оказалось мало - в Лондоне не уступали, в Петербурге тоже. Панин в своих
записках императрице жаловался, что англичане ведут дела по-торгашески, и
называл своих британских коллег лавочниками. Кавалер Макартней тоже не
отличался деликатностью и в донесениях в Лондон обвинял русских в
высокомерии, тщеславии и невежестве. Но, как замечал еще С.М. Соловьев,
"когда иностранный посланник начинал сильно бранить Россию и русских -
именно упрекать их в варварстве и невежестве, то это обыкновенно было
признаком, что Русский Двор сумел охранить свое достоинство и свои