перечеркивать все то, что своими руками создавал в течение 20 лет. Впрочем,
панинская внешнеполитическая система и без того рушилась у него на глазах.
На май 1780 года было намечено путешествие императрицы на Украину и в
Белоруссию. К этому времени из Вены подоспело сообщение о знаменательной
беседе между русским посланником Голицыным и австрийским императором. Иосиф
II выразил желание "найти такое место, где бы мог иметь честь и удовольствие
лично познакомиться с ее императорским величеством и выразить перед ней
чувства высокого уважения". Екатерина и Потемкин восприняли это предложение
с энтузиазмом, и дело было скоро улажено.
В конце мая два монарха встретились в Могилеве. Их императорские
величества быстро нашли общий язык и прониклись взаимной симпатией. Время
проводили весело, "почти во всегдашнем угаре от забав". Однажды в Могилеве
вспомнили и Панина, правда, повод к тому подал, как ни странно, Иосиф II.
Как-то в разговоре с Безбородко император стал расспрашивать "об образе
управления делами" в России и дошел до Иностранной коллегии. "Тут вступил он
в похвалы графу Никите Ивановичу, говоря, что он очень рад приобресть его
знакомство, что достоинства приватных людей не столько признаваемы бывают
при них, как после их, - авантаж одних государей, коих таланты при жизни их
более приметны и ощутительны; но тут, по его словам, часто участвует и
похлебство".
Безбородко обиделся за прочих министров и указал Иосифу II, что и у
австрийцев есть способные дипломаты. Император, однако, настаивал на своем и
заявил, что "он отдает всю справедливость достоинствам князя Кауница, но не
находит, чтобы ему было столько случаев и обстоятельств показать себя, как
графу Никите Ивановичу, который по сие время имел репутацию министра в
делах, всю Европу интересующих, и такую силу, что можно приписать ему как
девиз: "fait et fit (да будет и бысть)"". После этого досадного случая о
Панине уже не вспоминали.
В ознаменование нового союза в Могилеве был заложен храм св. Иосифа,
после чего порфироносные расстались, сохраняя друг о друге самые приятные
воспоминания.
По-видимому, вскоре после путешествия Екатерины в Могилев состоялось то
историческое заседание Совета, которое окончательно определило "новое
направление во внешней политике России". По словам историка А. Терещенко,
Потемкин предложил Екатерине так называемый "Греческий проект" - план
завоевания Константинополя. Императрица вынесла этот план на рассмотрение
Совета. Услышав о новой авантюре фаворита, Панин стал решительно возражать.
"Спор до того между ними разгорелся, что приверженцы Потемкина кричали:
воевать Царьград! Согласные с Паниным замолчали, и он оставил собрание.
Огорчения, претерпенные им от Потемкина, и противоречия Безбородки,
державшего сторону князя, весьма расстроили его. Панин немедленно отказался
от участия в делах, потом и заболел".
Между тем Екатерина упорно продолжала создавать свою новую "венскую
систему". В 1781 году она заключила с Иосифом II "сговор дружбы и
расположения", сиречь союзный договор. Монархи обещали друг другу военную
помощь в случае нападения Турции. В сентябре 1782 года императрица отправила
австрийскому императору свое знаменитое письмо с подробным изложением
"Греческого проекта". Написано оно было по черновику, подготовленному
услужливым Безбородко. Екатерина предлагала ни много ни мало выгнать турок
из Европы, захватить Константинополь и воссоздать древнюю Греческую империю.
В императоры она предлагала своего трехлетнего внука Константина, который,
впрочем, должен был отказаться от притязаний на русский престол. Заодно
Екатерина намеревалась создать буферное государство Дакию, составленное из
Молдавии, Валахии и Бессарабии. Иосифа II этот полет фантазии сильно
озадачил. Он никак не мог понять, чего же добивается русская императрица.
Всерьез ли она воспринимает свою греческую утопию или это лишь
пропагандистский трюк, "дымовая завеса", призванная скрыть иные
внешнеполитические замыслы? То, что происходило в Петербурге, наводило на
совершенно однозначные выводы. При дворе насаждалась мода на все греческое.
Константина обучали греческому языку и нашли ему няню-гречанку. Поэты
соперничали в восхвалении его будущих побед над турками. Позднее некоторые
историки усомнились в том, что императрица могла серьезно относиться к
своему "Греческому проекту" - шансов на его осуществление практически не
было. Правда, сохранилась собственноручная записка Екатерины - черновик,
предназначенный для "внутреннего пользования", где излагались основные идеи
"Греческого проекта". Впрочем, проект был обречен вне зависимости от
расстановки политических сил. Попросту Екатерина никогда ничего не доводила
до конца.
В апреле 1783 года императрица подписала манифест о присоединении к
Российской империи Крыма. Время было выбрано довольно удачно. Ни Турция, ни
какая-либо из ведущих европейских держав помешать этому не смогли. Тут бы и
остановиться, трезво взвесить обстановку, но Екатерина уже "закусила удила".
В 1787 году императрица отправилась в еще одно путешествие, на этот раз
в Тавриду. По дороге она снова встретилась с Иосифом П. Для сопровождения
императрицы на Юг было стянуто огромное количество войск. Потемкин из кожи
вон лез, чтобы угодить Екатерине. На ее пути воздвигались триумфальные арки,
причем на одной из них якобы было написано "Здесь дорога, которая ведет в
Византию". Турецкий султан не стал дожидаться, когда на него нападут, и
объявил войну первым. Когда Россия основательно завязла в этой войне, стали
сказываться и плоды новой внешнеполитической "системы". Англия и Пруссия
разбудили в шведском короле Густаве III воинственный дух, и он начал поход
на Петербург. Русский посол в Стокгольме узнал об этом, когда шведская армия
была уже в пути. Во времена Панина такое было немыслимо! Так, в 1788 году
произошло то, что Никите
Ивановичу и его предшественникам столько лет удавалось избегать, -
страна должна была воевать на два фронта. Англия субсидировала Густава Ш и
готовила свой флот для отправки в Балтийское море, на помощь королю. Пруссия
поднимала Польшу против России и Австрии. Положение было критическим. Дело
дошло до того, что отчаявшийся Потемкин советовал Екатерине вернуть султану
Крым, заключить мир со Швецией и вновь вступить в союз с Пруссией. Страна
выдержала и это испытание. Русские солдаты сначала отогнали Густава III от
Петербурга, а потом взяли Очаков и Измаил, хотя стоило это немалой крови.
Впрочем, Панину дожить до всего этого не привелось.
Лето 1781 года Никита Иванович провел в своем смоленском имении Дугино.
Ему надо было отдохнуть после болезни, оставаться же в Петербурге не было
никакого смысла. Мнение его императрицу, похоже, уже перестало интересовать.
Когда в начале сентября он вернулся в столицу, то понял, что предчувствия
его были верны. Вице-канцлер Остерман получил указ взять на себя управление
Коллегией иностранных дел. 19 сентября уехал великий князь Павел вместе с
августейшей супругой. Им предстояло долгое заграничное путешествие - сначала
в Польшу, а оттуда в Вену, Неаполь, Рим, Париж, Брюссель. Екатерина, выждав,
когда Павел уедет, решилась окончательно избавиться от Панина. 29 сентября,
в понедельник утром, он получил приказ отпустить секретарей и отдать все
бумаги. Это была отставка. Одновременно он получил еще один, особенно
чувствительный удар. Никита Иванович узнал, что двое из его секретарей,
Марков и Бакунин, люди, которым он полностью доверял, любил и считал своими
единомышленниками, предали его и переметнулись на сторону Безбородко. Это,
должно быть, ускорило отставку Панина. Втроем они вполне могли заменить
опального министра.
С этого времени здоровье его резко ухудшилось. Панин уже редко выходил
из дому. Все, что у него осталось, - это немногие близкие, и среди них
добрый Фонвизин, да нечастые письма от брата из Москвы, от Репнина и от
Павла. В сентябре 1782 года Екатерина в последний раз почему-то вспомнила о
Панине. По случаю 25-летия своего коронования она учредила орден св.
Равноапостольного князя Владимира и наградила им знатнейших сановников
империи. В их число вместе с Потемкиным, фельдмаршалом Румянцевым, Григорием
Орловым, Репниным и другими попал Панин.
В ноябре из заграничного путешествия вернулся великий князь. В первый
же день по приезде он вместе с женой отправился к Панину. Никита Иванович
хоть и был слаб, но нашел силы выйти и целый вечер провести со своим бывшим
воспитанником. Павел радовался возвращению на родину, беспрестанно шутил,
дурачился, пародируя иностранных министров и монархов, словом, был в ударе.
До того было хорошо и весело, что под конец Никита Иванович попросил
великого князя взять серьезный тон - не было сил смеяться.
Панину еще многое хотелось сказать Павлу. Он ждал его со дня на день.
Но проходили недели, месяцы, а от цесаревича никаких вестей, даже ни разу не
прислал справиться о здоровье. Панин сначала волновался, не случилось ли
что, потом было затаил обиду и наконец успокоился. Зачем обманывать себя?
Павлу и без того хватает забот, чтобы помнить о больном и опальном старике.
Панин все реже поднимался с постели. Боли в животе приходили все чаще,
особенно по ночам. Панин со страхом ощущал, как медленно разрушается,
отказывается повиноваться его тело, а сердце, биение которого он слышал все
чаще, вдруг пронизывает острая, едва переносимая боль, наполняющая душу
ужасом и безнадежностью.
Каждый день приходил придворный врач, приносил какие-то порошки,
рассказывал сплетни, пытаясь развлечь и обнадежить. Но по тому, как, пряча
глаза, он торопился покинуть больного, Панин понимал, что дела его плохи. В
те дни, когда болезнь ненадолго отступала, Никита Иванович звал Фонвизина и
просил его взять перо и бумагу. Он диктовал понемногу, быстро уставал. Нет,
Панин не собирался, подобно императрице, растолковывать потомкам значение
своих деяний и свое место в истории. У него был один адресат - Павел. Если
цесаревичу суждено будет занять трон, пусть он, увидя эти листы, вспомнит о
том, чему учил его старый обер-гофмейстер. "Верховная власть, - записывал
Фонвизин, - вверяется государю для единого блага его подданных...
Государь... не может равным образом ознаменовать ни могущества, ни
достоинства своего иначе, как поставя в государстве правила непреложные,
основанные на благе общем и которых не мог бы нарушить сам... Он должен
знать, что нация, жертвуя частью, естественно, своей вольности, вручила свое
благо его попечению, его правосудию, его достоинству, что он отвечает за
поведение тех, кому вручает дела правления, и что, следственно, их
преступления, им терпимые, становятся его преступлениями".
Еще Панин говорил о том, что необходимо, наконец, начать постепенное
освобождение крепостных, установить порядок наследования престола, создать
выборный законодательный орган, ибо законодательная власть "может быть в
руках государя, но с согласия государства, а не инако, без чего обратится в
деспотизм..."
29 марта Панин почувствовал себя лучше, за обедом шутил, а после обеда
сел в кресло у окна и долго глядел на Неву, должно быть, вспоминая о чем-то.
И вдруг вечером нежданная радость - нагрянула великокняжеская чета. Были тут
и объяснения, и слезы умиления, Нет, не забыли старика, просто боялись
повредить, навлечь новые подозрения. На следующий день Никита Иванович снова
был бодр и весел и все вспоминал своего воспитанника. Спать отправился
поздно, а под утро, в четыре часа, последовал апоплексический удар. Тотчас
послали за врачами и за великим князем, но проститься с умирающим Павел уже
не успел. Утром 31 марта 1783 года граф Никита Иванович Панин скончался, не
приходя в сознание. Когда цесаревич, неотлучно дежуривший возле постели
Панина, увидел, что жизнь покидает старика, он упал на колени и, плача,
прильнул губами к руке своего наставника.
Панина похоронили в Александро-Невской лавре, в церкви Благовещения.
Траурная процессия оказалась на удивление многолюдной, были многие из тех,
кто при жизни графа слыл в числе его недругов. Императрица на похороны не
пришла.
панинская внешнеполитическая система и без того рушилась у него на глазах.
На май 1780 года было намечено путешествие императрицы на Украину и в
Белоруссию. К этому времени из Вены подоспело сообщение о знаменательной
беседе между русским посланником Голицыным и австрийским императором. Иосиф
II выразил желание "найти такое место, где бы мог иметь честь и удовольствие
лично познакомиться с ее императорским величеством и выразить перед ней
чувства высокого уважения". Екатерина и Потемкин восприняли это предложение
с энтузиазмом, и дело было скоро улажено.
В конце мая два монарха встретились в Могилеве. Их императорские
величества быстро нашли общий язык и прониклись взаимной симпатией. Время
проводили весело, "почти во всегдашнем угаре от забав". Однажды в Могилеве
вспомнили и Панина, правда, повод к тому подал, как ни странно, Иосиф II.
Как-то в разговоре с Безбородко император стал расспрашивать "об образе
управления делами" в России и дошел до Иностранной коллегии. "Тут вступил он
в похвалы графу Никите Ивановичу, говоря, что он очень рад приобресть его
знакомство, что достоинства приватных людей не столько признаваемы бывают
при них, как после их, - авантаж одних государей, коих таланты при жизни их
более приметны и ощутительны; но тут, по его словам, часто участвует и
похлебство".
Безбородко обиделся за прочих министров и указал Иосифу II, что и у
австрийцев есть способные дипломаты. Император, однако, настаивал на своем и
заявил, что "он отдает всю справедливость достоинствам князя Кауница, но не
находит, чтобы ему было столько случаев и обстоятельств показать себя, как
графу Никите Ивановичу, который по сие время имел репутацию министра в
делах, всю Европу интересующих, и такую силу, что можно приписать ему как
девиз: "fait et fit (да будет и бысть)"". После этого досадного случая о
Панине уже не вспоминали.
В ознаменование нового союза в Могилеве был заложен храм св. Иосифа,
после чего порфироносные расстались, сохраняя друг о друге самые приятные
воспоминания.
По-видимому, вскоре после путешествия Екатерины в Могилев состоялось то
историческое заседание Совета, которое окончательно определило "новое
направление во внешней политике России". По словам историка А. Терещенко,
Потемкин предложил Екатерине так называемый "Греческий проект" - план
завоевания Константинополя. Императрица вынесла этот план на рассмотрение
Совета. Услышав о новой авантюре фаворита, Панин стал решительно возражать.
"Спор до того между ними разгорелся, что приверженцы Потемкина кричали:
воевать Царьград! Согласные с Паниным замолчали, и он оставил собрание.
Огорчения, претерпенные им от Потемкина, и противоречия Безбородки,
державшего сторону князя, весьма расстроили его. Панин немедленно отказался
от участия в делах, потом и заболел".
Между тем Екатерина упорно продолжала создавать свою новую "венскую
систему". В 1781 году она заключила с Иосифом II "сговор дружбы и
расположения", сиречь союзный договор. Монархи обещали друг другу военную
помощь в случае нападения Турции. В сентябре 1782 года императрица отправила
австрийскому императору свое знаменитое письмо с подробным изложением
"Греческого проекта". Написано оно было по черновику, подготовленному
услужливым Безбородко. Екатерина предлагала ни много ни мало выгнать турок
из Европы, захватить Константинополь и воссоздать древнюю Греческую империю.
В императоры она предлагала своего трехлетнего внука Константина, который,
впрочем, должен был отказаться от притязаний на русский престол. Заодно
Екатерина намеревалась создать буферное государство Дакию, составленное из
Молдавии, Валахии и Бессарабии. Иосифа II этот полет фантазии сильно
озадачил. Он никак не мог понять, чего же добивается русская императрица.
Всерьез ли она воспринимает свою греческую утопию или это лишь
пропагандистский трюк, "дымовая завеса", призванная скрыть иные
внешнеполитические замыслы? То, что происходило в Петербурге, наводило на
совершенно однозначные выводы. При дворе насаждалась мода на все греческое.
Константина обучали греческому языку и нашли ему няню-гречанку. Поэты
соперничали в восхвалении его будущих побед над турками. Позднее некоторые
историки усомнились в том, что императрица могла серьезно относиться к
своему "Греческому проекту" - шансов на его осуществление практически не
было. Правда, сохранилась собственноручная записка Екатерины - черновик,
предназначенный для "внутреннего пользования", где излагались основные идеи
"Греческого проекта". Впрочем, проект был обречен вне зависимости от
расстановки политических сил. Попросту Екатерина никогда ничего не доводила
до конца.
В апреле 1783 года императрица подписала манифест о присоединении к
Российской империи Крыма. Время было выбрано довольно удачно. Ни Турция, ни
какая-либо из ведущих европейских держав помешать этому не смогли. Тут бы и
остановиться, трезво взвесить обстановку, но Екатерина уже "закусила удила".
В 1787 году императрица отправилась в еще одно путешествие, на этот раз
в Тавриду. По дороге она снова встретилась с Иосифом П. Для сопровождения
императрицы на Юг было стянуто огромное количество войск. Потемкин из кожи
вон лез, чтобы угодить Екатерине. На ее пути воздвигались триумфальные арки,
причем на одной из них якобы было написано "Здесь дорога, которая ведет в
Византию". Турецкий султан не стал дожидаться, когда на него нападут, и
объявил войну первым. Когда Россия основательно завязла в этой войне, стали
сказываться и плоды новой внешнеполитической "системы". Англия и Пруссия
разбудили в шведском короле Густаве III воинственный дух, и он начал поход
на Петербург. Русский посол в Стокгольме узнал об этом, когда шведская армия
была уже в пути. Во времена Панина такое было немыслимо! Так, в 1788 году
произошло то, что Никите
Ивановичу и его предшественникам столько лет удавалось избегать, -
страна должна была воевать на два фронта. Англия субсидировала Густава Ш и
готовила свой флот для отправки в Балтийское море, на помощь королю. Пруссия
поднимала Польшу против России и Австрии. Положение было критическим. Дело
дошло до того, что отчаявшийся Потемкин советовал Екатерине вернуть султану
Крым, заключить мир со Швецией и вновь вступить в союз с Пруссией. Страна
выдержала и это испытание. Русские солдаты сначала отогнали Густава III от
Петербурга, а потом взяли Очаков и Измаил, хотя стоило это немалой крови.
Впрочем, Панину дожить до всего этого не привелось.
Лето 1781 года Никита Иванович провел в своем смоленском имении Дугино.
Ему надо было отдохнуть после болезни, оставаться же в Петербурге не было
никакого смысла. Мнение его императрицу, похоже, уже перестало интересовать.
Когда в начале сентября он вернулся в столицу, то понял, что предчувствия
его были верны. Вице-канцлер Остерман получил указ взять на себя управление
Коллегией иностранных дел. 19 сентября уехал великий князь Павел вместе с
августейшей супругой. Им предстояло долгое заграничное путешествие - сначала
в Польшу, а оттуда в Вену, Неаполь, Рим, Париж, Брюссель. Екатерина, выждав,
когда Павел уедет, решилась окончательно избавиться от Панина. 29 сентября,
в понедельник утром, он получил приказ отпустить секретарей и отдать все
бумаги. Это была отставка. Одновременно он получил еще один, особенно
чувствительный удар. Никита Иванович узнал, что двое из его секретарей,
Марков и Бакунин, люди, которым он полностью доверял, любил и считал своими
единомышленниками, предали его и переметнулись на сторону Безбородко. Это,
должно быть, ускорило отставку Панина. Втроем они вполне могли заменить
опального министра.
С этого времени здоровье его резко ухудшилось. Панин уже редко выходил
из дому. Все, что у него осталось, - это немногие близкие, и среди них
добрый Фонвизин, да нечастые письма от брата из Москвы, от Репнина и от
Павла. В сентябре 1782 года Екатерина в последний раз почему-то вспомнила о
Панине. По случаю 25-летия своего коронования она учредила орден св.
Равноапостольного князя Владимира и наградила им знатнейших сановников
империи. В их число вместе с Потемкиным, фельдмаршалом Румянцевым, Григорием
Орловым, Репниным и другими попал Панин.
В ноябре из заграничного путешествия вернулся великий князь. В первый
же день по приезде он вместе с женой отправился к Панину. Никита Иванович
хоть и был слаб, но нашел силы выйти и целый вечер провести со своим бывшим
воспитанником. Павел радовался возвращению на родину, беспрестанно шутил,
дурачился, пародируя иностранных министров и монархов, словом, был в ударе.
До того было хорошо и весело, что под конец Никита Иванович попросил
великого князя взять серьезный тон - не было сил смеяться.
Панину еще многое хотелось сказать Павлу. Он ждал его со дня на день.
Но проходили недели, месяцы, а от цесаревича никаких вестей, даже ни разу не
прислал справиться о здоровье. Панин сначала волновался, не случилось ли
что, потом было затаил обиду и наконец успокоился. Зачем обманывать себя?
Павлу и без того хватает забот, чтобы помнить о больном и опальном старике.
Панин все реже поднимался с постели. Боли в животе приходили все чаще,
особенно по ночам. Панин со страхом ощущал, как медленно разрушается,
отказывается повиноваться его тело, а сердце, биение которого он слышал все
чаще, вдруг пронизывает острая, едва переносимая боль, наполняющая душу
ужасом и безнадежностью.
Каждый день приходил придворный врач, приносил какие-то порошки,
рассказывал сплетни, пытаясь развлечь и обнадежить. Но по тому, как, пряча
глаза, он торопился покинуть больного, Панин понимал, что дела его плохи. В
те дни, когда болезнь ненадолго отступала, Никита Иванович звал Фонвизина и
просил его взять перо и бумагу. Он диктовал понемногу, быстро уставал. Нет,
Панин не собирался, подобно императрице, растолковывать потомкам значение
своих деяний и свое место в истории. У него был один адресат - Павел. Если
цесаревичу суждено будет занять трон, пусть он, увидя эти листы, вспомнит о
том, чему учил его старый обер-гофмейстер. "Верховная власть, - записывал
Фонвизин, - вверяется государю для единого блага его подданных...
Государь... не может равным образом ознаменовать ни могущества, ни
достоинства своего иначе, как поставя в государстве правила непреложные,
основанные на благе общем и которых не мог бы нарушить сам... Он должен
знать, что нация, жертвуя частью, естественно, своей вольности, вручила свое
благо его попечению, его правосудию, его достоинству, что он отвечает за
поведение тех, кому вручает дела правления, и что, следственно, их
преступления, им терпимые, становятся его преступлениями".
Еще Панин говорил о том, что необходимо, наконец, начать постепенное
освобождение крепостных, установить порядок наследования престола, создать
выборный законодательный орган, ибо законодательная власть "может быть в
руках государя, но с согласия государства, а не инако, без чего обратится в
деспотизм..."
29 марта Панин почувствовал себя лучше, за обедом шутил, а после обеда
сел в кресло у окна и долго глядел на Неву, должно быть, вспоминая о чем-то.
И вдруг вечером нежданная радость - нагрянула великокняжеская чета. Были тут
и объяснения, и слезы умиления, Нет, не забыли старика, просто боялись
повредить, навлечь новые подозрения. На следующий день Никита Иванович снова
был бодр и весел и все вспоминал своего воспитанника. Спать отправился
поздно, а под утро, в четыре часа, последовал апоплексический удар. Тотчас
послали за врачами и за великим князем, но проститься с умирающим Павел уже
не успел. Утром 31 марта 1783 года граф Никита Иванович Панин скончался, не
приходя в сознание. Когда цесаревич, неотлучно дежуривший возле постели
Панина, увидел, что жизнь покидает старика, он упал на колени и, плача,
прильнул губами к руке своего наставника.
Панина похоронили в Александро-Невской лавре, в церкви Благовещения.
Траурная процессия оказалась на удивление многолюдной, были многие из тех,
кто при жизни графа слыл в числе его недругов. Императрица на похороны не
пришла.