ведомства были высокая культура и профессионализм его сотрудников, причем не
будет преувеличением сказать, что добрые эти начала в значительной мере
закладывались во времена Панина и благодаря его личным усилиям.
Говорят, что испытание властью - самое трудное. Наверное, ни в чем так
не проявляется действительный чувственный облик человека, как в его
отношении к людям от него зависящим. Поэтому наиболее строгими, но и
объективными судьями начальника обыкновенно бывают его подчиненные. Что
думал о Панине его секретарь Фонвизин, уже говорилось. Для полноты картины
можно привести мнение еще одного человека, работавшего с Никитой Ивановичем,
- князя Федора Николаевича Голицына. Спустя много лет после смерти Панина
князь написал о нем такие слова: "Он был с большими достоинствами, и что его
более всего еще отличало - какая-то благородность во всех его поступках и в
обращении ко всякому внимательность, так что его нельзя было не любить и не
почитать: он как будто к себе притягивал. Я в жизни моей мало видал вельмож,
столь по наружности приятных. Природа его одарила сановностью и всем, что
составить может прекрасного мужчину. Все его подчиненные его боготворили".
Когда Панин вступил в должность старшего члена Коллегии иностранных
дел, учреждение это было сравнительно небольшим. Числилось в ней около 260
служащих, из которых 25 находились в Москве при тамошних конторе и архиве.
Нельзя сказать, чтобы коллегия была образцовым учреждением, но со своими
задачами вполне справлялась, хотя собственно коллегию, то есть руководящий
орган этого ведомства, частенько критиковали. Согласно регламенту члены
коллегии обязаны были изучать текущие внешнеполитические дела, обсуждать их
на заседаниях и сообщать свои выводы и рекомендации руководителю ведомства.
На практике это происходило далеко не всегда. В свое время канцлер Бестужев
пенял членам коллегии, что они "только и делали, что один за другим
вкруговую читали, а никакого предложения или рассуждения не чинили". Поэтому
Бестужев завел у себя дома особую канцелярию, в которой все дела и решались.
Панин эту традицию сохранил и тоже старался по возможности все делать сам, и
все же отношение его к подчиненным было иным.
Как-то во время обеда у великого князя Никита Иванович обронил такую
фразу: "Подлинно от самого министра зависит, чтобы дела хорошо шли.., если
бы по Иностранной коллегии министр теперь сказал, что дела исправлять не с
кем, то бы самого такого выгнать достойно". Панин свои "кадры" знал очень
хорошо, ценил и, пожалуй, даже гордился ими. Во всяком случае, сотрудники
Иностранной коллегии, по его мнению, были "совсем иные люди, нежели
приказные других мест". Панин не стеснялся "весьма хвалить" А. М. Обрескова
или говорить о А. С Стахиеве, резиденте в Стокгольме, что прежде он был
большой "негодницей", но потом взялся за ум. И теперь "иной обстоятельств
собственного дому так не знает, как господин Стахиев знает все
обстоятельства королевства шведского".
Надо сказать, что в те далекие времена русские дипломатические
представители пользовались уважением не только у себя на родине, но и, как
теперь принято говорить, в стране пребывания. Например, князь Дмитрий
Алексеевич Голицын, много лет служивший послом в Париже и Гааге, был членом
академий наук Брюсселя, Стокгольма и Берлина и считался серьезным
ученым-естествоиспытателем и экономистом. Он был дружен с Вольтером, Дидро и
Гельвецией, участвовал в собраниях физиократов у Мирабо и служил посредником
между Екатериной и ее французскими корреспондентами.
Другой Голицын, князь Дмитрий Михайлович, 18 лет служивший послом в
Вене, научными изысканиями не прославился, но память о нем сохраняется в
австрийской столице до сих пор. Как дипломат Голицын был поставлен в Вене в
трудное положение. Поскольку панинская Северная система была отчасти
направлена против Австрии, служба Голицына состояла преимущественно из
выслушивания упреков со стороны венского двора и передачи тамошним министрам
столь же нелестных заявлений. Однако несмотря на все политические неурядицы,
к самому послу жители австрийской столицы относились весьма почтительно.
Рассказывают, что у Голицына был дом неподалеку от Вены и князь любил
прогуливаться по ближайшей дороге, вдыхая целебный альпийский воздух.
Окрестные жители, привыкшие часто видеть русского посла, стали называть
дорогу его именем. С тех пор прошло два столетия. Давно нет дома, в котором
жил князь, дорога стала городской улицей. Но и по сей день она так и
называется - Голицын-штрассе. Находящаяся неподалеку гора тоже долгое время
носила название Голицынберг, пока ее не переименовали Вельхельминенберг.
Князя Дмитрия Михайловича, кстати, долго помнили не только в Вене, но и
в Москве. Перед смертью он завещал построить в первопрестольной больницу на
свои средства. За разработку проекта взялся сам М. Ф. Казаков, и в 1801 году
здание, считающееся одним из лучших произведений архитектора, было
построено. Более ста лет эта больница на Большой Калужской называлась
Голицынской.
Никита Иванович редко ошибался в деловых качествах своих подчиненных,
причем не только благодаря своей проницательности. Дипломатов в те времена
было мало, а работы у них было много. Посланники, например, писали донесения
в Петербург собственноручно, а не перекладывали эту обязанность на
подчиненных, как делалось позднее. А по тому, что и как сообщает посланник,
можно было без труда судить, чего он стоит. Во второй половине XVIII
столетия в Коллегии иностранных дел служили в основном люди способные,
знающие и добросовестные. Причина этого отчасти состояла в том, что от них
требовали дело, и "естественный отбор" был довольно строг. Но не меньшее
значение имело и то, что Панин очень внимательно, если не сказать заботливо,
относился к своему ведомству и его сотрудникам. Не в последнюю очередь
благодаря его усилиям Коллегия иностранных дел очень долго сопротивлялась
бюрократизации - недугу, поразившему систему государственного управления
России вскоре после реформ Петра Великого.
Этот порок одолел внешнеполитическое ведомство лишь в XIX веке. Именно
тогда зародилась, например, особая манера подготовки бумаг, с которой
впоследствии безуспешно боролся канцлер А. М. Горчаков. Один и тот же
документ, прежде чем выйти за стены министерства, подвергался бессмысленной
и многократной переделке по мере перехода от подчиненного к начальнику.
Причин для такого стиля работы было много. Прежде всего это, конечно,
чиновничье стремление снять с себя ответственность - чем больше людей
трудится над бумагой, тем меньше каждый из них отвечает за ее содержание. Но
была и особая "ведомственная" причина. Министерство иностранных дел
становилось все более престижным, привилегированным учреждением, число
желающих служить по дипломатической части росло, и штат министерства, даже
несмотря на строгие приемные испытания, постоянно и без необходимости
расширялся.
Для того чтобы такое обилие дипломатов чем-то занять, проще всего было
поручить им переделывать работу друг друга. Дело от этого, разумеется,
страдало. Даже одаренные и желающие добросовестно трудиться молодые люди,
столкнувшись с такой формой вынужденного безделья, разочаровывались в своей
службе и начинали искать иные способы приложения своих сил, в том числе и в
области искусства и литературы.
Другой острой проблемой, время от времени волновавшей Иностранную
коллегию, как, впрочем, и другие государственные учреждения, было кумовство.
Петр I, создавая коллегию, был вынужден даже посвятить этому вопросу особый
указ. "К делам иностранным, - повелевал царь, - служителей Коллегии иметь
верных и добрых, чтобы не было дыряво, и в том крепко смотреть и отнюдь не
определять туда недостойных людей или своих родственников, особенно своих
креатур. А ежели кто непотребного в оное место допустит, или, ведая за кем в
сем деле вину, а не объявит, то будут наказаны, яко изменники".
Но Петр недаром признан мудрым государем. Для него бумага, даже
собственный указ, никогда не заслоняла дела. Поэтому еще при жизни Петра в
Иностранной коллегии начали складываться своего рода дипломатические
династии. Один из крупнейших петровских дипломатов князь Б. И. Куракин,
например, отправляясь с поручением за рубеж, в помощники обыкновенно брал
своего сына Александра. Благодаря этому младший Куракин уже в молодые годы
досконально изучил все тонкости дипломатической деятельности. В 1722 году он
в возрасте 25 лет был назначен на пост посла во Франции. Правда князь
Александр Борисович был еще и от природы очень способным человеком.
Утверждали, что он знает языки всех стран, в которых когда-либо побывал. А
объехал Куракин едва ли не всю Европу.
При Панине такое положение сохранялось, хотя, в случае необходимости,
он проявлял строгость, невзирая на родственные и прочие связи. В 1764 году,
например, из Лондона был отозван посланник А. Р. Воронцов. Сольмс, узнав об
этом, поинтересовался у Панина, чем был вызван такой шаг. Дело в том,
объяснил граф, что, с одной стороны, он должен был бы поддержать Воронцова
"вследствие дружбы своей с его сестрой". Но, с другой стороны, "не может
этого сделать потому, что своими безрассудствами и неуместной вспыльчивостью
Воронцов в значительной степени был причиной охлаждения, происшедшего между
Россией и Англией; что, не получив никаких инструкций, ни даже простого
извещения о смерти польского короля, он уже делал заявления и подавал
записки в тоне, гораздо более возвышенном, чем здесь имели намерение принять
относительно Англии, и что во всех действиях он обнаружил горячность,
совершенно неуместную в министре, который всегда должен поступать
рассудительно и кротко".
Из слов Панина можно сделать вывод, что беда Воронцова заключалась не
только и не столько в том, что он превысил свои полномочия, сколько в
отсутствии качеств, необходимых дипломату. В таком подходе был свой резон,
поскольку деятельность дипломата в XVIII веке существенно отличалась от
того, чем приходится заниматься его нынешнему коллеге. Соответственно и
требования к нему предъявлялись иные.
Прежде всего, посол в иностранной державе был един во многих лицах. Он
не только официально представлял свое правительство, но был еще и резидентом
разведки своей страны, а заодно и торговым представителем. У посла было
множество забот и обязанностей, но и прав тоже немало.
Современный дипломат занят главным образом сбором, в рамках законных
средств, информации о стране пребывания. Решения на основе этой информации
принимаются в центре. Послу же остается только дожидаться указаний. Дипломат
XVIII века мог значительно больше. Он был вправе вербовать себе открытых
сторонников и тайных осведомителей, осуществлять подкуп официальных лиц, что
вообще было в порядке вещей. Поддерживать связь со своим правительством
послу было сложно, и на это уходило много времени - пока курьер доскачет до
столицы, вручит депешу, дождется ответа и привезет его обратно. Поэтому
дипломатические донесения по сравнению с тем, что писалось в последующие
времена, были значительно лаконичнее и содержательнее. Посол, естественно,
сообщал на родину не все, что сумел узнать, а только самое важное.
Донесения писались не по заранее установленной форме, а исходя из
соображений целесообразности. В одном донесении мог, например, содержаться
развернутый анализ положения в стране, а в следующем - лишь запись одной
беседы, зато такой, по которой можно было судить о многом. Инструкции,
направлявшиеся послам, также носили более общий характер. Панин обыкновенно
руководил работой русских дипломатов за границей следующим образом. Он
сообщал им задачу, информацию, которой у посла не было и которая могла ему
пригодиться при решении задачи, и советовал, как, по его мнению, лучше
достичь желаемого. Очень часто Никита Иванович подсказывал дипломатическому
представителю аргументы, помогавшие убедить нужного человека или отвести
доводы противников. К его советам относились внимательно, поскольку в
искусстве полемики Панин был признанным мастером.
Все остальное предоставлялось на усмотрение посланника. Мелочной опеки
не было. Более того, в 1764 году императрица разрешила дипломатическим
представителям обмениваться между собой информацией не через Петербург, как
это делалось прежде, а непосредственно. Что еще было характерно для Панина
как руководителя дипломатической службы, так это доброжелательность. Похвала
дипломату в конце письма - обычное явление, выговор или выражение
недовольства - исключение.
В Петербурге внешнеполитические вопросы при Панине обыкновенно решались
по отлаженной, редко нарушавшейся схеме. Начиналось с того, что Никита
Иванович получил корреспонденцию из-за границы и внимательно ее изучал.
Донесения в Коллегию иностранных дел стекались отовсюду. Кроме депеш от
русских посланников посольские курьеры привозили и письма неофициальных
представителей - купцов и путешественников, совмещавших удовольствие
странствий со службой отечеству. Иногда с дипломатической почтой, а чаще
сложными окольными путями приходили сообщения от агентов тайных. Весь этот
поток разнообразных сведений, когда мало интересных, а когда и чрезвычайно
важных, надо было изучить, обдумать, отсеять выдумки и пустые слухи и
составить из разрозненных фактов картину происходящего.
Разобравшись с бумагами, Никита Иванович отбирал важное, писал на полях
свои замечания и предложения и отправлял все это императрице. Изредка, если
вопрос был сложным, к документам прилагался пространный доклад с
обоснованием предлагаемых мер. Екатерина бумаги просматривала и тут же
"апробировала", то есть утверждала. Обычно краткой резолюцией - "Быть по
сему", но иногда и более многословно: "Я весьма с сим мнением согласна и,
прочитав промеморию, почти все те же рефлексии делала". Затем в коллегии
составлялись рескрипт для отправки послу или иные официальные документы,
которые императрица тем же порядком утверждала. Бывали случаи, когда Панин
"для выиграния времени" вторично бумаги на утверждение императрице вообще не
посылал.
Собственное мнение по иностранным делам Екатерина высказывала редко.
Если и вносила поправки в документы, то лишь по мелочам, сопровождая их
адресованными Панину оговорками типа: "Если вы сие не апробуете, то
раздерите сей билет". Даже когда императрица сама вела дипломатическую
переписку или переговоры, делалось это по согласованию с Паниным и
применялось в тех случаях, когда ее непосредственное участие было выгодным с
политической точки зрения. Большинство ее "личных" писем иностранным
владетельным особам было заготовлено в Коллегии иностранных дел под
руководством Никиты Ивановича.
Такая техника ведения внешнеполитических дел сохранялась довольно
долго. Особых изменений в нее не внесло даже создание в 1769 году
Государственного совета, ибо его рекомендации по собственно политическим
вопросам определялись в конечном счете мнением Панина и его предварительной
договоренностью с Екатериной.
Единственной сферой деятельности в иностранных делах, которой
императрица занималась сама, было то, что теперь принято называть
внешнеполитической пропагандой. Екатерина вела обширную переписку с
европейскими знаменитостями - Д'Аламбером, Вольтером, Дидро, хозяйками
известных "литературных гостиных" - Жоффрэн в Париже и Бьельке в Гамбурге и
т. д. Такая переписка была выгодна обеим сторонам. Европейским деятелям
льстило внимание могущественной государыни далекой и загадочной северной
державы, и переписка с ней, естественно, немало способствовала их
авторитету. Екатерина, в свою очередь, также получала возможность прослыть
мудрой, просвещенной монархиней, более того, "покровительницей просвещения".
К этому делу она относилась очень серьезно, свои письма неоднократно
переписывала, обдумывая каждое слово. Екатерине хотелось славы прежде всего
для себя. Но одновременно она делала объективно полезное дело - внушала
своим корреспондентам доброжелательное отношение к своей империи, развеивала
дикие представления о России, бытовавшие тогда в Европе, и, таким образом,
создавала благоприятную обстановку для проведения внешнеполитических
мероприятий.
Правда, были случаи, когда императрица и ее "министр иностранных дел"
расходились во мнениях по существенным вопросам. Но происходило это не
потому, что она самостоятельно приходила к каким-то иным выводам. Просто
чье-то влияние на Екатерину пересиливало панинское. В таких случаях Никита
Иванович часто прибегал к открытому выражению своего недовольства. Он мог,
например, подолгу не являться ко двору или, сказавшись больным,
демонстративно разъезжать по городу, а все присылаемые бумаги отправлять
обратно с надписью "господину вице-канцлеру". Екатерина, естественно,
злилась, но терпела. Только в конце 70-х годов, когда трения между
императрицей и ее министром усилились, Панина стали потихоньку отстранять от
руководства внешней политикой.
Кстати сказать, курьер у Екатерины для пересылки бумаг Панину был
особый. Эту роль выполнял обычно придворный истопник по имени Федор
Михайлович. Это был человек честный, усердный и, что немаловажно, худо
знавший грамоту. Утечка информации, следовательно, исключалась. Другим его
важным достоинством был кафтан с необъятными карманами. Обыкновенно
императрица, призвав истопника, загружала в его карманы бумаги и отправляла
своего курьера к Панину. Никита Иванович, ознакомившись с почтой, вновь
обременял карманы Федота Михайловича, и истопник с гордым сознанием
ответственности своей миссии отправлялся назад в покои государыни.
Курьер вряд ли догадывался, какое доверие оказывалось его кафтану. Дело
в том, что с 1763 года Панин помимо Коллегии иностранных дел руководил еще и
Тайной канцелярией, занимавшейся расследованием наиболее серьезных
преступлений, в том числе и вопросами контрразведки. Тайная канцелярия
ведала делами, имевшими особое значение для государства и престола.
Например, первое крупное расследование, которым Панину пришлось руководить,
было связано с делом подпоручика Мировича, пытавшегося освободить царевича
Иоанна Антоновича, заключенного в Шлиссельбургскую крепость. Во время
схватки с охраной царевич был убит. Мировича позднее предали суду и казнили.
Этим событием занимались многие историки, однако некоторые важные
обстоятельства, связанные с делом Мировича, до сих пор остаются не
выясненными. Естественно, что и деятельность Никиты Ивановича как начальника
контрразведки была и остается тайной за семью печатями. Можно назвать
немного дел, разрозненные сведения о которых встречаются в документах того
времени. Более или менее подробно удается проследить, пожалуй, лишь одну
"детективную историю" с участием Панина. Произошла она в 1776 году и
называлась "делом Шампаниоло".
В один из майских дней 1776 года Никита Иванович получил маленькую
записку от графа Сольмса. Прусский посланник сообщал, что его секретарь,
родом швейцарец, недавно познакомился в Петербурге со своим
соотечественником, неким Курантом из Невшателя. Сей Курант рассказывал
странные вещи и вообще казался личностью подозрительной. Зная, что граф
Сольмс - человек опытный, и зря беспокоить не станет, Панин запиской
заинтересовался и попросил Сольмса, чтобы он сам подробно поговорил со
швейцарцем. В тот же день прусский посланниц явился к Панину с новым
сообщением.
Выяснилось, что Курант - живописец, приехавший в Россию в надежде найти
здесь применение своим способностям и если повезет, то и сколотить
какой-нибудь капитал. В Петербурге Курант долго болтался без дела, начал
было отчаиваться, но тут судьба свела его с французом по имени Шампаниоло. И
вот француз сделал Куранту неожиданное, странное, но очень заманчивое
предложение. Швейцарец должен был отправиться в Польшу и принять участие в
каком-то таинственном предприятии, целью которого ему не следовало
интересоваться. В награду Шампаниоло обещал ему 40 тысяч рублей и чин
подполковника польской службы. Отъезд в Польшу намечался на ближайшие дни.
Выслушав такие новости, Панин насторожился. О Шампаниоло он уже слышал.
Этот проходимец прежде состоял на службе французского короля и, по некоторым
данным, одновременно служил гетману Браницкому. Несколько лет назад он
приехал в Россию и поступил на службу к графу Захару Чернышеву. Потом
перебрался в Москву, женился там на какой-то вдове и жил без дела, кормясь
за счет своей любовницы, жены советника Банно. Судя по всему, затевалась
какая-то пакость. Этим делом следовало заняться и сообщить обо всем
императрице.
Екатерина, прочтя присланные Паниным бумаги, нашла его беспокойство
основательным и в ответе написала, что лучше всего Шампаниоло арестовать, а
существо дела изыскать допросом. Потом, видимо, крепко подумав, приписала
еще один совет: "Нельзя ли, чтоб Курант Шампаниола напоил пьяного, чтобы
изучать ближе, о чем дело идет?" Но Никита Иванович дерзнул пренебречь
монаршим советом. Спаивать Шампаниоло он не стал, а поступил иначе.
Прежде всего под благовидным предлогом была задержана выдача паспорта
Шампаниоло, чтобы тот еще несколько дней не мог покинуть Россию. Затем
Никита Иванович встретился с самим Курантом. О чем они говорили, доподлинно
неизвестно, но догадаться об этом нетрудно. Скорее всего, Панин объяснил
швейцарцу, что Шампаниоло - личность темная и преступная. Поэтому,
связавшись с ним, Курант, такой симпатичный и, разумеется, совершенно
честный человек, может, не дай бог, стать соучастником преступления. С
другой стороны, небольшая услуга, которую он может оказать России, выведав
планы злоумышленников, не только снимет с него всякие подозрения, но и
позволит заслужить милость императрицы, щедрость которой хорошо известна.
Курант не заставил, себя долго уговаривать. Ему, в сущности, было все равно,
комy оказывать услуги и от кого получать деньги, зато оказаться в тюрьме
очень не хотелось. Беседа поэтому завершилась дружеским соглашением. Курант
обязался принять деятельное участие в предприятии Шампаниоло и сообщать все,
что ему удастся узнать, в Петербург. Связь с Паниным швейцарец должен будет
поддерживать через русских представителей за границей. Для этого Никита
Иванович сообщил ему особое "слово" (что позднее стали называть "паролем").
В завершение беседы Куранту были вручены 300 червонцев в качестве аванса.
16 мая Курант и Шампаниоло, благополучно получив свои паспорта,
отправились в Кронштадт. Там они должны были сесть на корабль и отплыть в
Любек, а затем отправиться сухим путем в Льеж.
Пока они совершали это долгое путешествие, Панин постарался выяснить,
не осталось ли в России соучастников заговора. Поначалу он заподозрил живших
в Петербурге французских дипломатов, но подозрения оказались напрасными.
Во-первых, потому, что состоявшие при посольстве священник и садовник
получали жалованье не только от своего посланника, но еще и из русской
казны. Во-вторых, среди дипломатов просто некому было заниматься интригами и
составлением заговоров. Самого посланника, маркиза де Жюинье, в Петербурге
больше всего интересовала супруга графа Ивана Григорьевича Чернышева. Из
дома графа он буквально не выходил. Графиня любила поболтать со своим
поклонником на политические темы и все мало-мальски интересное, естественно,
передавала мужу. С другой стороны, если требовалось крепко внушить
французскому посланнику какую-либо мысль, граф Иван Григорьевич также делал
это с помощью жены.
Из сотрудников миссии беспокойство вызывал ее секретарь, шевалье, или,
что то же самое, кавалер де Корберон. Кавалера, как и его начальника, в
первую очередь занимали особы прекрасного пола, но помимо выбора дамы сердца
Корберон с незаурядной прытью завязывал знакомства при дворе и в иных
кругах, словом, уследить за ним было непросто. Кавалера следовало унять, но
для этого нужен был повод.
20 июня 1776 года было получено, наконец, первое донесение от Куранта.
Как и подозревал Панин, заговорщики затеяли печатание фальшивых русских
ассигнаций. Именно для этого им и понадобился художник. Куранту было
поручено изготовление печатной машины и составление рисунка. Еще швейцарец
сообщал, что фальшивые деньги будут пересылаться в Петербург к жене
Шампаниоло и ее сообщникам, одного из которых звали Фазер. Художнику удалось
выяснить и имена курьеров, которые должны будут доставить фальшивые деньги в
Россию, - Дюкуа и Сен-Симон.
Никита Иванович немедленно навел справки. Выяснилось, что жена
Шампаниоло действительно живет в Петербурге в доме лейб-хирурга Рейслена.
Барон Фазер оказался отставным подполковником русской службы, болтавшимся
без дела в Москве. Там же обнаружились еще два шампаниоловых сообщника -
некие Дюран и барон Розерти, промышлявшие учительством.
Вскоре от Куранта поступили новые сообщения. Заговорщики, как
будет преувеличением сказать, что добрые эти начала в значительной мере
закладывались во времена Панина и благодаря его личным усилиям.
Говорят, что испытание властью - самое трудное. Наверное, ни в чем так
не проявляется действительный чувственный облик человека, как в его
отношении к людям от него зависящим. Поэтому наиболее строгими, но и
объективными судьями начальника обыкновенно бывают его подчиненные. Что
думал о Панине его секретарь Фонвизин, уже говорилось. Для полноты картины
можно привести мнение еще одного человека, работавшего с Никитой Ивановичем,
- князя Федора Николаевича Голицына. Спустя много лет после смерти Панина
князь написал о нем такие слова: "Он был с большими достоинствами, и что его
более всего еще отличало - какая-то благородность во всех его поступках и в
обращении ко всякому внимательность, так что его нельзя было не любить и не
почитать: он как будто к себе притягивал. Я в жизни моей мало видал вельмож,
столь по наружности приятных. Природа его одарила сановностью и всем, что
составить может прекрасного мужчину. Все его подчиненные его боготворили".
Когда Панин вступил в должность старшего члена Коллегии иностранных
дел, учреждение это было сравнительно небольшим. Числилось в ней около 260
служащих, из которых 25 находились в Москве при тамошних конторе и архиве.
Нельзя сказать, чтобы коллегия была образцовым учреждением, но со своими
задачами вполне справлялась, хотя собственно коллегию, то есть руководящий
орган этого ведомства, частенько критиковали. Согласно регламенту члены
коллегии обязаны были изучать текущие внешнеполитические дела, обсуждать их
на заседаниях и сообщать свои выводы и рекомендации руководителю ведомства.
На практике это происходило далеко не всегда. В свое время канцлер Бестужев
пенял членам коллегии, что они "только и делали, что один за другим
вкруговую читали, а никакого предложения или рассуждения не чинили". Поэтому
Бестужев завел у себя дома особую канцелярию, в которой все дела и решались.
Панин эту традицию сохранил и тоже старался по возможности все делать сам, и
все же отношение его к подчиненным было иным.
Как-то во время обеда у великого князя Никита Иванович обронил такую
фразу: "Подлинно от самого министра зависит, чтобы дела хорошо шли.., если
бы по Иностранной коллегии министр теперь сказал, что дела исправлять не с
кем, то бы самого такого выгнать достойно". Панин свои "кадры" знал очень
хорошо, ценил и, пожалуй, даже гордился ими. Во всяком случае, сотрудники
Иностранной коллегии, по его мнению, были "совсем иные люди, нежели
приказные других мест". Панин не стеснялся "весьма хвалить" А. М. Обрескова
или говорить о А. С Стахиеве, резиденте в Стокгольме, что прежде он был
большой "негодницей", но потом взялся за ум. И теперь "иной обстоятельств
собственного дому так не знает, как господин Стахиев знает все
обстоятельства королевства шведского".
Надо сказать, что в те далекие времена русские дипломатические
представители пользовались уважением не только у себя на родине, но и, как
теперь принято говорить, в стране пребывания. Например, князь Дмитрий
Алексеевич Голицын, много лет служивший послом в Париже и Гааге, был членом
академий наук Брюсселя, Стокгольма и Берлина и считался серьезным
ученым-естествоиспытателем и экономистом. Он был дружен с Вольтером, Дидро и
Гельвецией, участвовал в собраниях физиократов у Мирабо и служил посредником
между Екатериной и ее французскими корреспондентами.
Другой Голицын, князь Дмитрий Михайлович, 18 лет служивший послом в
Вене, научными изысканиями не прославился, но память о нем сохраняется в
австрийской столице до сих пор. Как дипломат Голицын был поставлен в Вене в
трудное положение. Поскольку панинская Северная система была отчасти
направлена против Австрии, служба Голицына состояла преимущественно из
выслушивания упреков со стороны венского двора и передачи тамошним министрам
столь же нелестных заявлений. Однако несмотря на все политические неурядицы,
к самому послу жители австрийской столицы относились весьма почтительно.
Рассказывают, что у Голицына был дом неподалеку от Вены и князь любил
прогуливаться по ближайшей дороге, вдыхая целебный альпийский воздух.
Окрестные жители, привыкшие часто видеть русского посла, стали называть
дорогу его именем. С тех пор прошло два столетия. Давно нет дома, в котором
жил князь, дорога стала городской улицей. Но и по сей день она так и
называется - Голицын-штрассе. Находящаяся неподалеку гора тоже долгое время
носила название Голицынберг, пока ее не переименовали Вельхельминенберг.
Князя Дмитрия Михайловича, кстати, долго помнили не только в Вене, но и
в Москве. Перед смертью он завещал построить в первопрестольной больницу на
свои средства. За разработку проекта взялся сам М. Ф. Казаков, и в 1801 году
здание, считающееся одним из лучших произведений архитектора, было
построено. Более ста лет эта больница на Большой Калужской называлась
Голицынской.
Никита Иванович редко ошибался в деловых качествах своих подчиненных,
причем не только благодаря своей проницательности. Дипломатов в те времена
было мало, а работы у них было много. Посланники, например, писали донесения
в Петербург собственноручно, а не перекладывали эту обязанность на
подчиненных, как делалось позднее. А по тому, что и как сообщает посланник,
можно было без труда судить, чего он стоит. Во второй половине XVIII
столетия в Коллегии иностранных дел служили в основном люди способные,
знающие и добросовестные. Причина этого отчасти состояла в том, что от них
требовали дело, и "естественный отбор" был довольно строг. Но не меньшее
значение имело и то, что Панин очень внимательно, если не сказать заботливо,
относился к своему ведомству и его сотрудникам. Не в последнюю очередь
благодаря его усилиям Коллегия иностранных дел очень долго сопротивлялась
бюрократизации - недугу, поразившему систему государственного управления
России вскоре после реформ Петра Великого.
Этот порок одолел внешнеполитическое ведомство лишь в XIX веке. Именно
тогда зародилась, например, особая манера подготовки бумаг, с которой
впоследствии безуспешно боролся канцлер А. М. Горчаков. Один и тот же
документ, прежде чем выйти за стены министерства, подвергался бессмысленной
и многократной переделке по мере перехода от подчиненного к начальнику.
Причин для такого стиля работы было много. Прежде всего это, конечно,
чиновничье стремление снять с себя ответственность - чем больше людей
трудится над бумагой, тем меньше каждый из них отвечает за ее содержание. Но
была и особая "ведомственная" причина. Министерство иностранных дел
становилось все более престижным, привилегированным учреждением, число
желающих служить по дипломатической части росло, и штат министерства, даже
несмотря на строгие приемные испытания, постоянно и без необходимости
расширялся.
Для того чтобы такое обилие дипломатов чем-то занять, проще всего было
поручить им переделывать работу друг друга. Дело от этого, разумеется,
страдало. Даже одаренные и желающие добросовестно трудиться молодые люди,
столкнувшись с такой формой вынужденного безделья, разочаровывались в своей
службе и начинали искать иные способы приложения своих сил, в том числе и в
области искусства и литературы.
Другой острой проблемой, время от времени волновавшей Иностранную
коллегию, как, впрочем, и другие государственные учреждения, было кумовство.
Петр I, создавая коллегию, был вынужден даже посвятить этому вопросу особый
указ. "К делам иностранным, - повелевал царь, - служителей Коллегии иметь
верных и добрых, чтобы не было дыряво, и в том крепко смотреть и отнюдь не
определять туда недостойных людей или своих родственников, особенно своих
креатур. А ежели кто непотребного в оное место допустит, или, ведая за кем в
сем деле вину, а не объявит, то будут наказаны, яко изменники".
Но Петр недаром признан мудрым государем. Для него бумага, даже
собственный указ, никогда не заслоняла дела. Поэтому еще при жизни Петра в
Иностранной коллегии начали складываться своего рода дипломатические
династии. Один из крупнейших петровских дипломатов князь Б. И. Куракин,
например, отправляясь с поручением за рубеж, в помощники обыкновенно брал
своего сына Александра. Благодаря этому младший Куракин уже в молодые годы
досконально изучил все тонкости дипломатической деятельности. В 1722 году он
в возрасте 25 лет был назначен на пост посла во Франции. Правда князь
Александр Борисович был еще и от природы очень способным человеком.
Утверждали, что он знает языки всех стран, в которых когда-либо побывал. А
объехал Куракин едва ли не всю Европу.
При Панине такое положение сохранялось, хотя, в случае необходимости,
он проявлял строгость, невзирая на родственные и прочие связи. В 1764 году,
например, из Лондона был отозван посланник А. Р. Воронцов. Сольмс, узнав об
этом, поинтересовался у Панина, чем был вызван такой шаг. Дело в том,
объяснил граф, что, с одной стороны, он должен был бы поддержать Воронцова
"вследствие дружбы своей с его сестрой". Но, с другой стороны, "не может
этого сделать потому, что своими безрассудствами и неуместной вспыльчивостью
Воронцов в значительной степени был причиной охлаждения, происшедшего между
Россией и Англией; что, не получив никаких инструкций, ни даже простого
извещения о смерти польского короля, он уже делал заявления и подавал
записки в тоне, гораздо более возвышенном, чем здесь имели намерение принять
относительно Англии, и что во всех действиях он обнаружил горячность,
совершенно неуместную в министре, который всегда должен поступать
рассудительно и кротко".
Из слов Панина можно сделать вывод, что беда Воронцова заключалась не
только и не столько в том, что он превысил свои полномочия, сколько в
отсутствии качеств, необходимых дипломату. В таком подходе был свой резон,
поскольку деятельность дипломата в XVIII веке существенно отличалась от
того, чем приходится заниматься его нынешнему коллеге. Соответственно и
требования к нему предъявлялись иные.
Прежде всего, посол в иностранной державе был един во многих лицах. Он
не только официально представлял свое правительство, но был еще и резидентом
разведки своей страны, а заодно и торговым представителем. У посла было
множество забот и обязанностей, но и прав тоже немало.
Современный дипломат занят главным образом сбором, в рамках законных
средств, информации о стране пребывания. Решения на основе этой информации
принимаются в центре. Послу же остается только дожидаться указаний. Дипломат
XVIII века мог значительно больше. Он был вправе вербовать себе открытых
сторонников и тайных осведомителей, осуществлять подкуп официальных лиц, что
вообще было в порядке вещей. Поддерживать связь со своим правительством
послу было сложно, и на это уходило много времени - пока курьер доскачет до
столицы, вручит депешу, дождется ответа и привезет его обратно. Поэтому
дипломатические донесения по сравнению с тем, что писалось в последующие
времена, были значительно лаконичнее и содержательнее. Посол, естественно,
сообщал на родину не все, что сумел узнать, а только самое важное.
Донесения писались не по заранее установленной форме, а исходя из
соображений целесообразности. В одном донесении мог, например, содержаться
развернутый анализ положения в стране, а в следующем - лишь запись одной
беседы, зато такой, по которой можно было судить о многом. Инструкции,
направлявшиеся послам, также носили более общий характер. Панин обыкновенно
руководил работой русских дипломатов за границей следующим образом. Он
сообщал им задачу, информацию, которой у посла не было и которая могла ему
пригодиться при решении задачи, и советовал, как, по его мнению, лучше
достичь желаемого. Очень часто Никита Иванович подсказывал дипломатическому
представителю аргументы, помогавшие убедить нужного человека или отвести
доводы противников. К его советам относились внимательно, поскольку в
искусстве полемики Панин был признанным мастером.
Все остальное предоставлялось на усмотрение посланника. Мелочной опеки
не было. Более того, в 1764 году императрица разрешила дипломатическим
представителям обмениваться между собой информацией не через Петербург, как
это делалось прежде, а непосредственно. Что еще было характерно для Панина
как руководителя дипломатической службы, так это доброжелательность. Похвала
дипломату в конце письма - обычное явление, выговор или выражение
недовольства - исключение.
В Петербурге внешнеполитические вопросы при Панине обыкновенно решались
по отлаженной, редко нарушавшейся схеме. Начиналось с того, что Никита
Иванович получил корреспонденцию из-за границы и внимательно ее изучал.
Донесения в Коллегию иностранных дел стекались отовсюду. Кроме депеш от
русских посланников посольские курьеры привозили и письма неофициальных
представителей - купцов и путешественников, совмещавших удовольствие
странствий со службой отечеству. Иногда с дипломатической почтой, а чаще
сложными окольными путями приходили сообщения от агентов тайных. Весь этот
поток разнообразных сведений, когда мало интересных, а когда и чрезвычайно
важных, надо было изучить, обдумать, отсеять выдумки и пустые слухи и
составить из разрозненных фактов картину происходящего.
Разобравшись с бумагами, Никита Иванович отбирал важное, писал на полях
свои замечания и предложения и отправлял все это императрице. Изредка, если
вопрос был сложным, к документам прилагался пространный доклад с
обоснованием предлагаемых мер. Екатерина бумаги просматривала и тут же
"апробировала", то есть утверждала. Обычно краткой резолюцией - "Быть по
сему", но иногда и более многословно: "Я весьма с сим мнением согласна и,
прочитав промеморию, почти все те же рефлексии делала". Затем в коллегии
составлялись рескрипт для отправки послу или иные официальные документы,
которые императрица тем же порядком утверждала. Бывали случаи, когда Панин
"для выиграния времени" вторично бумаги на утверждение императрице вообще не
посылал.
Собственное мнение по иностранным делам Екатерина высказывала редко.
Если и вносила поправки в документы, то лишь по мелочам, сопровождая их
адресованными Панину оговорками типа: "Если вы сие не апробуете, то
раздерите сей билет". Даже когда императрица сама вела дипломатическую
переписку или переговоры, делалось это по согласованию с Паниным и
применялось в тех случаях, когда ее непосредственное участие было выгодным с
политической точки зрения. Большинство ее "личных" писем иностранным
владетельным особам было заготовлено в Коллегии иностранных дел под
руководством Никиты Ивановича.
Такая техника ведения внешнеполитических дел сохранялась довольно
долго. Особых изменений в нее не внесло даже создание в 1769 году
Государственного совета, ибо его рекомендации по собственно политическим
вопросам определялись в конечном счете мнением Панина и его предварительной
договоренностью с Екатериной.
Единственной сферой деятельности в иностранных делах, которой
императрица занималась сама, было то, что теперь принято называть
внешнеполитической пропагандой. Екатерина вела обширную переписку с
европейскими знаменитостями - Д'Аламбером, Вольтером, Дидро, хозяйками
известных "литературных гостиных" - Жоффрэн в Париже и Бьельке в Гамбурге и
т. д. Такая переписка была выгодна обеим сторонам. Европейским деятелям
льстило внимание могущественной государыни далекой и загадочной северной
державы, и переписка с ней, естественно, немало способствовала их
авторитету. Екатерина, в свою очередь, также получала возможность прослыть
мудрой, просвещенной монархиней, более того, "покровительницей просвещения".
К этому делу она относилась очень серьезно, свои письма неоднократно
переписывала, обдумывая каждое слово. Екатерине хотелось славы прежде всего
для себя. Но одновременно она делала объективно полезное дело - внушала
своим корреспондентам доброжелательное отношение к своей империи, развеивала
дикие представления о России, бытовавшие тогда в Европе, и, таким образом,
создавала благоприятную обстановку для проведения внешнеполитических
мероприятий.
Правда, были случаи, когда императрица и ее "министр иностранных дел"
расходились во мнениях по существенным вопросам. Но происходило это не
потому, что она самостоятельно приходила к каким-то иным выводам. Просто
чье-то влияние на Екатерину пересиливало панинское. В таких случаях Никита
Иванович часто прибегал к открытому выражению своего недовольства. Он мог,
например, подолгу не являться ко двору или, сказавшись больным,
демонстративно разъезжать по городу, а все присылаемые бумаги отправлять
обратно с надписью "господину вице-канцлеру". Екатерина, естественно,
злилась, но терпела. Только в конце 70-х годов, когда трения между
императрицей и ее министром усилились, Панина стали потихоньку отстранять от
руководства внешней политикой.
Кстати сказать, курьер у Екатерины для пересылки бумаг Панину был
особый. Эту роль выполнял обычно придворный истопник по имени Федор
Михайлович. Это был человек честный, усердный и, что немаловажно, худо
знавший грамоту. Утечка информации, следовательно, исключалась. Другим его
важным достоинством был кафтан с необъятными карманами. Обыкновенно
императрица, призвав истопника, загружала в его карманы бумаги и отправляла
своего курьера к Панину. Никита Иванович, ознакомившись с почтой, вновь
обременял карманы Федота Михайловича, и истопник с гордым сознанием
ответственности своей миссии отправлялся назад в покои государыни.
Курьер вряд ли догадывался, какое доверие оказывалось его кафтану. Дело
в том, что с 1763 года Панин помимо Коллегии иностранных дел руководил еще и
Тайной канцелярией, занимавшейся расследованием наиболее серьезных
преступлений, в том числе и вопросами контрразведки. Тайная канцелярия
ведала делами, имевшими особое значение для государства и престола.
Например, первое крупное расследование, которым Панину пришлось руководить,
было связано с делом подпоручика Мировича, пытавшегося освободить царевича
Иоанна Антоновича, заключенного в Шлиссельбургскую крепость. Во время
схватки с охраной царевич был убит. Мировича позднее предали суду и казнили.
Этим событием занимались многие историки, однако некоторые важные
обстоятельства, связанные с делом Мировича, до сих пор остаются не
выясненными. Естественно, что и деятельность Никиты Ивановича как начальника
контрразведки была и остается тайной за семью печатями. Можно назвать
немного дел, разрозненные сведения о которых встречаются в документах того
времени. Более или менее подробно удается проследить, пожалуй, лишь одну
"детективную историю" с участием Панина. Произошла она в 1776 году и
называлась "делом Шампаниоло".
В один из майских дней 1776 года Никита Иванович получил маленькую
записку от графа Сольмса. Прусский посланник сообщал, что его секретарь,
родом швейцарец, недавно познакомился в Петербурге со своим
соотечественником, неким Курантом из Невшателя. Сей Курант рассказывал
странные вещи и вообще казался личностью подозрительной. Зная, что граф
Сольмс - человек опытный, и зря беспокоить не станет, Панин запиской
заинтересовался и попросил Сольмса, чтобы он сам подробно поговорил со
швейцарцем. В тот же день прусский посланниц явился к Панину с новым
сообщением.
Выяснилось, что Курант - живописец, приехавший в Россию в надежде найти
здесь применение своим способностям и если повезет, то и сколотить
какой-нибудь капитал. В Петербурге Курант долго болтался без дела, начал
было отчаиваться, но тут судьба свела его с французом по имени Шампаниоло. И
вот француз сделал Куранту неожиданное, странное, но очень заманчивое
предложение. Швейцарец должен был отправиться в Польшу и принять участие в
каком-то таинственном предприятии, целью которого ему не следовало
интересоваться. В награду Шампаниоло обещал ему 40 тысяч рублей и чин
подполковника польской службы. Отъезд в Польшу намечался на ближайшие дни.
Выслушав такие новости, Панин насторожился. О Шампаниоло он уже слышал.
Этот проходимец прежде состоял на службе французского короля и, по некоторым
данным, одновременно служил гетману Браницкому. Несколько лет назад он
приехал в Россию и поступил на службу к графу Захару Чернышеву. Потом
перебрался в Москву, женился там на какой-то вдове и жил без дела, кормясь
за счет своей любовницы, жены советника Банно. Судя по всему, затевалась
какая-то пакость. Этим делом следовало заняться и сообщить обо всем
императрице.
Екатерина, прочтя присланные Паниным бумаги, нашла его беспокойство
основательным и в ответе написала, что лучше всего Шампаниоло арестовать, а
существо дела изыскать допросом. Потом, видимо, крепко подумав, приписала
еще один совет: "Нельзя ли, чтоб Курант Шампаниола напоил пьяного, чтобы
изучать ближе, о чем дело идет?" Но Никита Иванович дерзнул пренебречь
монаршим советом. Спаивать Шампаниоло он не стал, а поступил иначе.
Прежде всего под благовидным предлогом была задержана выдача паспорта
Шампаниоло, чтобы тот еще несколько дней не мог покинуть Россию. Затем
Никита Иванович встретился с самим Курантом. О чем они говорили, доподлинно
неизвестно, но догадаться об этом нетрудно. Скорее всего, Панин объяснил
швейцарцу, что Шампаниоло - личность темная и преступная. Поэтому,
связавшись с ним, Курант, такой симпатичный и, разумеется, совершенно
честный человек, может, не дай бог, стать соучастником преступления. С
другой стороны, небольшая услуга, которую он может оказать России, выведав
планы злоумышленников, не только снимет с него всякие подозрения, но и
позволит заслужить милость императрицы, щедрость которой хорошо известна.
Курант не заставил, себя долго уговаривать. Ему, в сущности, было все равно,
комy оказывать услуги и от кого получать деньги, зато оказаться в тюрьме
очень не хотелось. Беседа поэтому завершилась дружеским соглашением. Курант
обязался принять деятельное участие в предприятии Шампаниоло и сообщать все,
что ему удастся узнать, в Петербург. Связь с Паниным швейцарец должен будет
поддерживать через русских представителей за границей. Для этого Никита
Иванович сообщил ему особое "слово" (что позднее стали называть "паролем").
В завершение беседы Куранту были вручены 300 червонцев в качестве аванса.
16 мая Курант и Шампаниоло, благополучно получив свои паспорта,
отправились в Кронштадт. Там они должны были сесть на корабль и отплыть в
Любек, а затем отправиться сухим путем в Льеж.
Пока они совершали это долгое путешествие, Панин постарался выяснить,
не осталось ли в России соучастников заговора. Поначалу он заподозрил живших
в Петербурге французских дипломатов, но подозрения оказались напрасными.
Во-первых, потому, что состоявшие при посольстве священник и садовник
получали жалованье не только от своего посланника, но еще и из русской
казны. Во-вторых, среди дипломатов просто некому было заниматься интригами и
составлением заговоров. Самого посланника, маркиза де Жюинье, в Петербурге
больше всего интересовала супруга графа Ивана Григорьевича Чернышева. Из
дома графа он буквально не выходил. Графиня любила поболтать со своим
поклонником на политические темы и все мало-мальски интересное, естественно,
передавала мужу. С другой стороны, если требовалось крепко внушить
французскому посланнику какую-либо мысль, граф Иван Григорьевич также делал
это с помощью жены.
Из сотрудников миссии беспокойство вызывал ее секретарь, шевалье, или,
что то же самое, кавалер де Корберон. Кавалера, как и его начальника, в
первую очередь занимали особы прекрасного пола, но помимо выбора дамы сердца
Корберон с незаурядной прытью завязывал знакомства при дворе и в иных
кругах, словом, уследить за ним было непросто. Кавалера следовало унять, но
для этого нужен был повод.
20 июня 1776 года было получено, наконец, первое донесение от Куранта.
Как и подозревал Панин, заговорщики затеяли печатание фальшивых русских
ассигнаций. Именно для этого им и понадобился художник. Куранту было
поручено изготовление печатной машины и составление рисунка. Еще швейцарец
сообщал, что фальшивые деньги будут пересылаться в Петербург к жене
Шампаниоло и ее сообщникам, одного из которых звали Фазер. Художнику удалось
выяснить и имена курьеров, которые должны будут доставить фальшивые деньги в
Россию, - Дюкуа и Сен-Симон.
Никита Иванович немедленно навел справки. Выяснилось, что жена
Шампаниоло действительно живет в Петербурге в доме лейб-хирурга Рейслена.
Барон Фазер оказался отставным подполковником русской службы, болтавшимся
без дела в Москве. Там же обнаружились еще два шампаниоловых сообщника -
некие Дюран и барон Розерти, промышлявшие учительством.
Вскоре от Куранта поступили новые сообщения. Заговорщики, как