Страница:
Он принял это бремя и поискал убежища в элиримас-опустошении. Но его сознание погрузилось в воспоминания. Он вновь увидел странную красоту конца мира. Ему было пятнадцать, и он стоял во дворе отцовского дома в Балакрисе. И увидел, как солнце медленно закатилось на запад, а затем стремительно вновь вознеслось на небо. Ударил бешеный ветер, и дворец Пендаррика замерцал золотом. Он услышал вопль, увидел, как женщина указывает рукой на горизонт.
Колоссальная черная стена заслоняла небо и росла, росла.
Несколько мгновений он смотрел на нее, полагая, что это грозовая туча. Но вскоре его оледенил ужас. Ревущая тысячефутовая стена воды погребла под собой сушу. Золотое мерцание дворца разлилось по городу, достигло его окраин в тот миг, когда их с громом захлестнул океан. Кулейн окаменел, отчаянно ловя последние секунды жизни. Когда вода обрушилась на него, он вскрикнул, упал… для того лишь, чтобы снова открыть глаза и увидеть солнце в голубом небе. Он встал и оказался на склоне холма среди тысяч жителей родного города. Горизонт стал иным — перед ним расстилались бесчисленные долины, уводящие к по дернутым голубизной горам.
Это был первый день Ферага, день, когда Пендаррик спас восемь тысяч мужчин, женщин и детей, превратив Балакрис в одни огромные врата, ведущие в другой мир. Атлантиды больше не было, слава ее вскоре исчезла из людской памяти.
Так началась долгая бессмертная жизнь Кулейна лак Ферага, Воина Тумана.
Так и не сумев достигнуть высот элири-мас, Кулейн вернулся в настоящее и открыл глаза. Его поразила мысль, смягчившая внутреннее напряжение. Ахилл и все другие смертные, погибшие от меча Кулейна, наверное, чувствовали то же, что он сейчас. Какая надежда остается смертному, когда он вступает в поединок с богом? И все-таки они обнажали мечи и выходили на бой с ним, точно так же, как смертный Кулейн выйдет на бой с бессмертным немертвецом Гильгамешем. И прекрасно, что последний земной опыт Кулейна будет познанием новой истины. Наконец он постигнет то, что чувствовали они.
Позднее он все еще сидел погруженный в размышления, когда в хижину вошел Пендаррик, будто из соседней комнаты.
Кулейн улыбнулся, встал, и они обменялись рукопожатиями. Возник стол, а рядом два ложа и кувшин с вином на столе вместе с двумя хрустальными кубками.
— Какая здесь прекрасная ночь! — сказал Пендаррик. — Я всегда любил аромат лаванды.
Кулейн наполнил кубок вином и возлег на ложе.
Царь выглядел таким же, как всегда: золотистая борода только что завита, могучий торс, внимательные глаза, затворенные от попыток проникнуть в его мысли.
— Зачем ты явился?
Пендаррик пожал плечами и наполнил свой кубок.
— Явился побеседовать со старым другом в ночь перед тем, как он отправится в дальний путь.
Кулейн кивнул.
— Как Туро?
— Теперь он Утер Пендрагон и командует войском. Я подумал, тебе будет интересно узнать, как он его обрел.
Кулейн выпрямился на ложе.
— Ну и?..
— Отправился в Пустоту и вернул Девятый легион.
— Неужели?
— , И у него твой меч, хотя я до сих пор не понимаю, как это вышло.
— Расскажи мне… со всеми подробностями.
И Пендаррик рассказал, задержавшись на том, как повел Лейту к центральному алтарю.
— Я все еще не понимаю, почему велел ей сделать это. Словно в мозгу у меня раздался чей-то голос. Я был поражен не меньше нее, когда она достала меч, — и даже куда больше, если сообразить, что из этого следует. Она проникла в прошлое, в то место и в то время, в которых уже существовала. А мы оба знаем, что это невозможно. Такая вот чудесная загадка!
— Тебе следует обсудить ее с Мэдлином.
— Не премину, хотя он мне не нравится. Внутри него прячется пустота. Он не умеет любить. Да я и не уверен, что хочу узнать разгадку. Одна из бед бессмертия — что за столько столетий очень мало вопросов остается без ответа. Так пусть этот будет одним из них.
— Способен Туро… Утер… победить Горойен?
— Не могу сказать. — Пендаррик пожал плечами. — Она обладает огромной силой. Но сейчас меня больше заботит Кулейн. — Он протянул руку над столом и раскрыл пальцы. Из них на стол упал Сипстрасси.
— Взять его я не могу, — сказал Кулейн. — Но поверь, очень этого хочу.
— А без него ты способен победить?
— Быть может. Я кое-что умею.
— Мне Гильгамеш никогда не нравился, и мне кажется, что его неспособность воспринять силу Сипстрасси была приговором суда гораздо более высокого, чем мой. Но нельзя отрицать, что воином он был грозным… истинным ролиндом.
— Как и я.
— Как и ты, — согласился Пендаррик. — Но у него, мне кажется, нет души. В Гильгамеше нет никакого величия. И никогда не было. По-моему, мир для него окрашен в серый цвет. Когда Горойен вернула его, она обрекла себя на гибель, так как Кровь-Камень усилил его болезнь настолько, что она передалась ей.
— Я все еще люблю ее, — признался Кулейн. — Я не мог причинить ей вреда.
— Знаю. — Царь налил себе вина и отвел взгляд от Кулейна. — Есть еще кое-что, и я до сих пор не уверен, поможет ли это тебе или погубит тебя. — Голос Пендаррика дрогнул, и Кулейн почувствовал странное напряжение во всем теле. Царь облизнул губы и сделал глоток. — Горойен не знает, что мне известна эта… тайна. — Он погрузился в молчание, которое Кулейн не стал нарушать. — Прости, мой друг, — сказал наконец Пендаррик, — я не могу выразить, как это тяжело для меня.
— Тогда ничего мне не говори, — сказал Кулейн. — После завтрашнего дня это уже не будет иметь никакого значения.
Пендаррик покачал головой.
— Когда я рассказал тебе про Лейту и меч, кое о чем я умолчал. Что-то… кто-то потребовал, чтобы я открыл тебе всю правду. Да будет так. Ты помнишь дни в Ассирии, когда Горойен заболела горячкой, которая почти ввергла ее в безумие?
— Конечно. Она чуть было не умерла.
— Решила, что ненавидит тебя, и рассталась с тобой.
— Но ненадолго!
Пендаррик улыбнулся.
— О да, на какие-то два десятилетия. Когда она вернулась, все было так, как должно было быть?
— Через какой-то срок. Потребовался почти век, чтобы она окончательно преодолела болезнь.
— Окончательно ли? Разве ее беспощадность не продолжала усиливаться? Разве нежность не покинула ее душу навсегда?
— Да, может быть. Но о чем ты?
Пендаррик глубоко вздохнул.
— Когда она покинула тебя, то была беременна.
— Я не хочу об этом слышать, — закричал Кулейн, вскакивая на ноги. — Уйди!
— Гильгамеш — твой сын и ее любовник.
Силы и гнев внезапно оставили Кулейна, он пошатнулся. Тотчас Пендаррик оказался рядом с ним и помог добраться до ложа.
— Но почему? Почему она не сказала мне?
— Что я могу ответить? Горойен безумна.
— А Гильгамеш?
— Он знает… и потому-то ненавидит тебя, потому-то он всегда желал твоей смерти. Какое бы безумие ни овладело Горойен, оно передалось ему. И когда бессмертие оказалось ему недоступно, он винил тебя.
— Зачем ты мне все это рассказываешь?
— Если бы ты взял Сипстрасси, я промолчал бы.
— Ты думаешь, зная это, я стану сильнее?
— Нет, — признал Пендаррик. — Но это, возможно, объясняет, почему ты всегда избегал поединка с ним.
— Я его боялся.
— И это тоже. Однако голос крови неслышно воздействовал на тебя. Я видел вас обоих в бою и знаю, что былой Кулейн мог бы победить Гильгамеша.
Ты всегда был самым лучшим. Он знал это. И его ненависть усугублялась.
— Как ты узнал?
— В последние годы его жизни Горойен отказывалась его видеть. За два дня до его смерти я навестил его. Он впал в старческое слабоумие и звал свою мать.
Воспоминание не из приятных.
— Я бы сумел воспитать его без ненависти.
— Не думаю.
— Оставь меня, Пендаррик. Мне надо многое обдумать. Завтра я должен попытаться убить собственного сына.
Глава 16
Колоссальная черная стена заслоняла небо и росла, росла.
Несколько мгновений он смотрел на нее, полагая, что это грозовая туча. Но вскоре его оледенил ужас. Ревущая тысячефутовая стена воды погребла под собой сушу. Золотое мерцание дворца разлилось по городу, достигло его окраин в тот миг, когда их с громом захлестнул океан. Кулейн окаменел, отчаянно ловя последние секунды жизни. Когда вода обрушилась на него, он вскрикнул, упал… для того лишь, чтобы снова открыть глаза и увидеть солнце в голубом небе. Он встал и оказался на склоне холма среди тысяч жителей родного города. Горизонт стал иным — перед ним расстилались бесчисленные долины, уводящие к по дернутым голубизной горам.
Это был первый день Ферага, день, когда Пендаррик спас восемь тысяч мужчин, женщин и детей, превратив Балакрис в одни огромные врата, ведущие в другой мир. Атлантиды больше не было, слава ее вскоре исчезла из людской памяти.
Так началась долгая бессмертная жизнь Кулейна лак Ферага, Воина Тумана.
Так и не сумев достигнуть высот элири-мас, Кулейн вернулся в настоящее и открыл глаза. Его поразила мысль, смягчившая внутреннее напряжение. Ахилл и все другие смертные, погибшие от меча Кулейна, наверное, чувствовали то же, что он сейчас. Какая надежда остается смертному, когда он вступает в поединок с богом? И все-таки они обнажали мечи и выходили на бой с ним, точно так же, как смертный Кулейн выйдет на бой с бессмертным немертвецом Гильгамешем. И прекрасно, что последний земной опыт Кулейна будет познанием новой истины. Наконец он постигнет то, что чувствовали они.
Позднее он все еще сидел погруженный в размышления, когда в хижину вошел Пендаррик, будто из соседней комнаты.
Кулейн улыбнулся, встал, и они обменялись рукопожатиями. Возник стол, а рядом два ложа и кувшин с вином на столе вместе с двумя хрустальными кубками.
— Какая здесь прекрасная ночь! — сказал Пендаррик. — Я всегда любил аромат лаванды.
Кулейн наполнил кубок вином и возлег на ложе.
Царь выглядел таким же, как всегда: золотистая борода только что завита, могучий торс, внимательные глаза, затворенные от попыток проникнуть в его мысли.
— Зачем ты явился?
Пендаррик пожал плечами и наполнил свой кубок.
— Явился побеседовать со старым другом в ночь перед тем, как он отправится в дальний путь.
Кулейн кивнул.
— Как Туро?
— Теперь он Утер Пендрагон и командует войском. Я подумал, тебе будет интересно узнать, как он его обрел.
Кулейн выпрямился на ложе.
— Ну и?..
— Отправился в Пустоту и вернул Девятый легион.
— Неужели?
— , И у него твой меч, хотя я до сих пор не понимаю, как это вышло.
— Расскажи мне… со всеми подробностями.
И Пендаррик рассказал, задержавшись на том, как повел Лейту к центральному алтарю.
— Я все еще не понимаю, почему велел ей сделать это. Словно в мозгу у меня раздался чей-то голос. Я был поражен не меньше нее, когда она достала меч, — и даже куда больше, если сообразить, что из этого следует. Она проникла в прошлое, в то место и в то время, в которых уже существовала. А мы оба знаем, что это невозможно. Такая вот чудесная загадка!
— Тебе следует обсудить ее с Мэдлином.
— Не премину, хотя он мне не нравится. Внутри него прячется пустота. Он не умеет любить. Да я и не уверен, что хочу узнать разгадку. Одна из бед бессмертия — что за столько столетий очень мало вопросов остается без ответа. Так пусть этот будет одним из них.
— Способен Туро… Утер… победить Горойен?
— Не могу сказать. — Пендаррик пожал плечами. — Она обладает огромной силой. Но сейчас меня больше заботит Кулейн. — Он протянул руку над столом и раскрыл пальцы. Из них на стол упал Сипстрасси.
— Взять его я не могу, — сказал Кулейн. — Но поверь, очень этого хочу.
— А без него ты способен победить?
— Быть может. Я кое-что умею.
— Мне Гильгамеш никогда не нравился, и мне кажется, что его неспособность воспринять силу Сипстрасси была приговором суда гораздо более высокого, чем мой. Но нельзя отрицать, что воином он был грозным… истинным ролиндом.
— Как и я.
— Как и ты, — согласился Пендаррик. — Но у него, мне кажется, нет души. В Гильгамеше нет никакого величия. И никогда не было. По-моему, мир для него окрашен в серый цвет. Когда Горойен вернула его, она обрекла себя на гибель, так как Кровь-Камень усилил его болезнь настолько, что она передалась ей.
— Я все еще люблю ее, — признался Кулейн. — Я не мог причинить ей вреда.
— Знаю. — Царь налил себе вина и отвел взгляд от Кулейна. — Есть еще кое-что, и я до сих пор не уверен, поможет ли это тебе или погубит тебя. — Голос Пендаррика дрогнул, и Кулейн почувствовал странное напряжение во всем теле. Царь облизнул губы и сделал глоток. — Горойен не знает, что мне известна эта… тайна. — Он погрузился в молчание, которое Кулейн не стал нарушать. — Прости, мой друг, — сказал наконец Пендаррик, — я не могу выразить, как это тяжело для меня.
— Тогда ничего мне не говори, — сказал Кулейн. — После завтрашнего дня это уже не будет иметь никакого значения.
Пендаррик покачал головой.
— Когда я рассказал тебе про Лейту и меч, кое о чем я умолчал. Что-то… кто-то потребовал, чтобы я открыл тебе всю правду. Да будет так. Ты помнишь дни в Ассирии, когда Горойен заболела горячкой, которая почти ввергла ее в безумие?
— Конечно. Она чуть было не умерла.
— Решила, что ненавидит тебя, и рассталась с тобой.
— Но ненадолго!
Пендаррик улыбнулся.
— О да, на какие-то два десятилетия. Когда она вернулась, все было так, как должно было быть?
— Через какой-то срок. Потребовался почти век, чтобы она окончательно преодолела болезнь.
— Окончательно ли? Разве ее беспощадность не продолжала усиливаться? Разве нежность не покинула ее душу навсегда?
— Да, может быть. Но о чем ты?
Пендаррик глубоко вздохнул.
— Когда она покинула тебя, то была беременна.
— Я не хочу об этом слышать, — закричал Кулейн, вскакивая на ноги. — Уйди!
— Гильгамеш — твой сын и ее любовник.
Силы и гнев внезапно оставили Кулейна, он пошатнулся. Тотчас Пендаррик оказался рядом с ним и помог добраться до ложа.
— Но почему? Почему она не сказала мне?
— Что я могу ответить? Горойен безумна.
— А Гильгамеш?
— Он знает… и потому-то ненавидит тебя, потому-то он всегда желал твоей смерти. Какое бы безумие ни овладело Горойен, оно передалось ему. И когда бессмертие оказалось ему недоступно, он винил тебя.
— Зачем ты мне все это рассказываешь?
— Если бы ты взял Сипстрасси, я промолчал бы.
— Ты думаешь, зная это, я стану сильнее?
— Нет, — признал Пендаррик. — Но это, возможно, объясняет, почему ты всегда избегал поединка с ним.
— Я его боялся.
— И это тоже. Однако голос крови неслышно воздействовал на тебя. Я видел вас обоих в бою и знаю, что былой Кулейн мог бы победить Гильгамеша.
Ты всегда был самым лучшим. Он знал это. И его ненависть усугублялась.
— Как ты узнал?
— В последние годы его жизни Горойен отказывалась его видеть. За два дня до его смерти я навестил его. Он впал в старческое слабоумие и звал свою мать.
Воспоминание не из приятных.
— Я бы сумел воспитать его без ненависти.
— Не думаю.
— Оставь меня, Пендаррик. Мне надо многое обдумать. Завтра я должен попытаться убить собственного сына.
Глава 16
Десять когорт Легио IX вышли на равнину перед Серпентумом, Железной крепостью, через пять дней после битвы, в которой было разгромлено войско Агарина Пиндера. Утер распорядился разбить лагерь, и двадцать повозок с провиантом и запасным оружием были заведены за спешно сооруженные валы. Войско восставших теперь насчитывало более шести тысяч человек, и Магриг был назначен начальником воинов Пинрэ.
В сопровождении Прасамаккуса, Магрига и Северина Утер вышел на опушку, откуда открывался вид на крепость, и при взгляде на черные стены, вздымающиеся над туманной равниной, его пробрала холодная дрожь.
Принцу почудилось, что он видит колоссальную голову демона с разверстой пастью ворот. И воины не высыпали защищать их. Равнина простиралась безмолвная, подманивающая…
— Когда начнем приступ? — спросил Магриг.
— Почему нас больше не пробовали остановить? — ответил Утер вопросом на вопрос.
— Зачем заглядывать в рот дареному коню? — сказал Прасамаккус.
Магриг и Северин кивнули.
— Мы же ведем войну не против обычных врагов, — сказал Утер, — но против Царицы-Ведьмы. На мою жизнь не покушались, против нас не двинули больше ни одного отряда. Что, по-вашему, это означает?
— Что она потерпела поражение, — сказал Магриг.
— Нет, — ответил Утер. — Как раз наоборот. Она послала Агарина, потому что его победа упростила бы дело, но в ее распоряжении есть другие силы. — Он обернулся к Северину. — До сумерек еще четыре часа. Оставь небольшой отряд в лагере и приведи легион сюда.
— А мои люди? — спросил Магриг.
— Ждите моего приказа.
— Что ты задумал? — спросил Северин.
Утер улыбнулся.
— Я задумал взять крепость.
На высокой башне глаза Горойен открылись, и она тоже улыбнулась.
— Иди ко мне, милый мальчик, — прошептала она.
Рядом с ней стоял Гильгамеш, его темный панцирь поблескивал на солнце.
— Ну? — спросил он.
— Они направляются сюда… как и Кулейн.
— Я был бы рад убить мальчишку.
— Удовольствуйся мужчиной.
— О, я удовольствуюсь, матушка! — Под защитой шлема Гильгамеш усмехнулся, увидев, как напряглись ее плечи, а нежное лицо окрасил пунцовый румянец.
Она резко повернулась к нему, раздвинув губы в улыбке.
— Не знаю, — сказала она, и голос ее источал яд, — приходило ли тебе в голову, что с этого дня тебе не для чего будет жить?
— О чем ты?
— Всю свою жизнь ты мечтал убить Кулейна лак Ферага. Что ты будешь делать завтра, Гильгамеш, любовь моя? Что ты будешь делать, когда у тебя не останется врага, чтобы сражаться с ним?
— Я обрету покой, — ответил он просто, и она на мгновение растерялась: в его голосе прозвучала нота, которой она никогда прежде не слышала от Владыки Битв, — почти нежность, точно отзвук печали.
— Покоя ты не узнаешь никогда! — прошипела она. — Ты живешь ради смерти.
— Может быть, потому, что я мертвый, — ответил он прежним голосом.
— Он приближается. Тебе следует приготовиться.
— Да. Мне не терпится увидеть его лицо, заглянуть ему в глаза, когда я скажу ему, кто я.
— — Но зачем тебе говорить ему это? — спросила она с внезапным страхом.
— Не все ли равно? — отозвался он. — Раз ему предстоит умереть так или иначе.
С этими словами он повернулся и ушел с парапета.
Горойен проводила его взглядом, вновь испытывая странное возбуждение, которое его движения всегда пробуждали в ней. Такой грациозный, такой сильный — стальные мышцы под шелковой кожей. Вновь она взглянула на дальнюю опушку, а затем тоже вернулась в свои покои.
Войдя во внутреннее святилище, она остановилась перед зеркалом выше ее роста и внимательно осмотрела свое отражение. В золоте волос кое-где проглянула седина, а под глазами виднелись крохотные морщинки..
Они тоже стали заметнее. Она отошла на середину комнаты, где на золотом треножнике лежала глыба Кровь-Камня. А вокруг — высохшие оболочки трех беременных женщин. Горойен прикоснулась к Камню, почувствовала, как его тепло переходит в нее. Трупы исчезли, а позади нее скользнула тень.
— Поди сюда, Секаргус! — приказала она, и сгорбленная фигура прошаркала вперед. Выше семи футов ростом, рядом с царицей он выглядел великаном. Лицо у него больше походило на волчью морду, на клыках клубилась пена, язык вываливался наружу.
— Приведи еще пять.
Он протянул когтистую руку, стараясь ее коснуться, и умоляюще посмотрел на нее.
— Вечером, — сказала она, — я снова сделаю тебя человеком, и ты сможешь разделить со мной ложе. Ты будешь рад?
Массивная голова закивала, из рта-пасти вырвался полу стон-полурычание.
— А теперь приведи еще пять.
Он побрел туда, где в темницах содержались женщины, а Горойен вновь приблизилась к Камню. Ало-золотую поверхность испещряла густая сеть черных прожилок.
Некоторое время она простояла там, ожидая, когда Секаргус приведет женщин на своевременную смерть.
Вернувшись на парапет башни, Горойен терпеливо ждала. По равнине клубился туман, и ее волнение возрастало с приближением неминуемого момента победы. За час до сумерек она увидела, как из-под деревьев в боевом строю вышел легион — пятерками, разворачиваясь так, чтобы образовать стену щитов перед копьеносцами. Они двинулись вперед сквозь туман — пять тысяч человек, чьи души напитают ее Кровь-Камень.
Она смотрела, как они приближаются, как их бронзовые щиты вспыхивают огнем в гаснущем солнечном свете, и пальцы у нее шевелились. Она вскинула руки, сливаясь духом с жутким Камнем.
Внезапно равнину поглотило пламя слепящей белизны, палящее — жар ее достигал даже парапета башни. В тумане горели солдаты, живые факелы, падали на землю, и тела их, пузырясь, дотлевали, как свечные огарки. Черный дым застлал от нее это зрелище, и она вернулась в свои покои.
Скоро должен был прийти Кулейн, и она преобразила свое одеяние в плотно облегающую тунику с сандалиями цвета лесной зелени и поясом из золотых нитей.
Этот наряд всегда особенно нравился Кулейну.
А на опушке леса Утер рухнул на землю. Прасамаккус и Северин опустились на колени рядом с ним.
— Переутомление, — сказал Северин, — Принесите вина!
Магриг стоял поблизости и всматривался в Туман, где возникло видение огненной смерти. Он был в ужасе, потому что сам бездумно вывел бы своих людей на равнину и теперь валялся бы обугленный на почерневшей земле. Берек-Утер остановил легион в лесу, а потом упал на колени лицом к равнине.
Под потрясенными взглядами войска восставших Берек поднял руку, и она засветилась, будто он сжимал огненный шар. И тогда возникло видение марширующего легиона — истинного войска духов. Когда забушевало пламя и наблюдателей обдало жаром, у Магрига к горлу поднялась тошнота. Обман зрения был настолько полным, что он словно почувствовал запах паленого мяса.
Утер застонал. Северин приподнял его, усадил, поднес к его губам полный кубок вина. Принц жадно выпил половину. Под глазами у него чернели круги, лицо осунулось, стало серым.
— Откуда ты знал? — спросил римлянин.
— Я не знал. Но она так могущественна, что у нее должно было быть еще какое-то оружие.
— Он выпал из твоей руки, — сказал Прасамаккус, протягивая Утеру черный камушек с тонкими золотыми прожилками.
Принц взял его.
— Мы двинемся на замок в полночь. Подбери мне пятьдесят человек — тех, кто лучше остальных владеет мечом. Легион выступит следом на заре.
— Первых поведу я, — сказал Северин.
— Нет. Это мой долг, — возразил Утер.
— Со всем моим уважением, принц Утер, это безумие.
— Знаю, Северин, но у меня нет выбора. Только у меня есть источник магии, чтобы противостоять ей. Он почти исчерпан, но ничего другого у нас нет. Мы не знаем, какие ужасы прячет крепость — воины Пустоты, атроли, звери-оборотни? У меня есть Меч Кунобелина, и у меня есть камень, который дал мне Пендаррик.
Вести их должен я.
— Позволь, я пойду с тобой, — умоляюще сказал римлянин.
— А вот это было бы настоящим безумием, но я благодарен тебе за предложение. Если все пойдет хорошо, легион двинется на заре и я встречу тебя у ворот. Если же нет… — Он посмотрел прямо в глаза Северину. — Сам реши, какую стратегию выбрать… и обоснуйтесь в Пинрэ.
— Я сам отберу тех, кто пойдет с тобой. Они тебя не подведут.
Утер подозвал Лейту, и вместе они удалились в укромный овражек под кряжистым дубом.
Он быстро рассказал ей о нападении, которое возглавит, объяснив, как раньше Северину, почему это должен сделать он?
— Я пойду с тобой, — сказала она.
— Я не хочу, чтобы ты подвергалась лишней опасности.
— Ты, кажется, забыл, что и я училась у Кулейна лак Ферага. Мечом я владею не хуже любого из них и, наверное, лучше большинства.
— Я погибну, если тебя сразят.
— Вспомни, Утер, тот день, когда мы встретились. Кто сразил первого из убийц? Я! Мне трудно — ведь я согласна, что обязана тебе повиноваться как твоя жена. Но прошу, позволь мне жить так, как меня научили.
Он взял ее за руку и привлек к себе.
— Ты свободна, Лейта. Я никогда не потребую от тебя покорности, не стану обходиться с тобой, как со служанкой или рабыней. И я буду горд, если ты войдешь в эти ворота рядом со мной.
Напряжение в ней исчезло.
— Вот теперь я могу по-настоящему любить тебя, — сказала она, — потому что теперь знаю, что ты мужчина. Не Кулейн. Не его тень. Но мужчина по собственному праву.
Он улыбнулся по-мальчишески.
— Утром, умываясь в ручье, я увидел, как на меня из воды смотрит это детское лицо. Я ведь даже еще ни разу не брился. И я подумал, как посмеялся бы Мэдлин: его слабосильный питомец ведет войско! Но я делаю все, что в моих силах.
— Ну а я, — призналась она, — увидела днем дерево, которое словно уходило вершиной в облака. И мне захотелось забраться на него, спрятаться среди верхних ветвей. Когда-то я играла в то, что у меня в облаках есть замок, в облаках, где меня никто не сумеет найти. Нет ничего постыдного в том, чтобы быть юным, Туро.
Он рассмеялся.
— Я думал, что оставил это имя в прошлом, но мне нравится слышать его из твоих уст. И я вспоминаю Каледонские горы, когда я не умел разжечь огня.
Перед полуночью Северин подошел к овражку, громко топая, кашляя и старательно наступая на сухой валежник. Утер со смехом вылез из овражка к нему навстречу. Лейта последовала за ним.
— Я, кажется, слышу прославленный римский крадущийся шаг? — спросил принц.
— Уж очень темно, — ответил римлянин, ухмыляясь до ушей.
— Они готовы?
От ухмылки не осталось ни следа.
— Готовы. Я выступлю с зарей.
Утер протянул руку, и Северин пожал ее воинским пожатием — кисть к кисти.
— Я твой слуга на всю жизнь, — сказал римлянин.
— Осторожнее, Северин! Я поймаю тебя на слове.
— Смотри, не забудь!
Кулейн лак Фераг стоял перед вратами Серпентума, а над скалами свистели ветры острова Скитис. На нем был его черно-серебряный крылатый шлем и еще серебряные наплечники, но больше никаких доспехов он не надел. Грудь его прикрывала только рубаха из кожи лани, а на ногах у него были сандалии из мягкой кожи.
Черные ворота распахнулись, и на солнечный свет вышел высокий воин, чье лицо скрывал черный шлем.
За ним вышла Горойен, и сердце Кулейна возликовало, потому что она была одета как в день их первой встречи. Горойен поднялась на скалу, а Гильгамеш шагнул вперед и остановился перед Кулейном.
— Привет тебе, отец, — сказал Гильгамеш. — Уповаю, ты в добром здравии.
Голос был приглушен шлемом, но Кулейн уловил еле сдерживаемое возбуждение.
— Не называй меня отцом, Гильгамеш. Это меня оскорбляет.
— Правда иной раз бывает горькой. — Теперь в голосе послышалось разочарование. — Откуда ты узнал?
— Ты сказал об этом Пендаррику, но, возможно, забыл о своем признании. Насколько я понял, ты тогда страдал старческим слабоумием.
— К счастью, ты можешь не опасаться такой судьбы, — прошипел Гильгамеш. — Сегодня ты умрешь.
— Все умирает. Ты не станешь возражать, если я попрощаюсь с твоей матерью?
— Стану. Моей любовнице нечего тебе сказать.
Внезапно Кулейн засмеялся.
— Бедный дурачок! — сказал он. — Тоскующий истерзанный Гильгамеш! Мне жаль тебя, мальчик. Был ли хотя бы один по-настоящему счастливый день в твоей жизни?
— Да! Когда я возлег с твоей женой.
— Счастье, которое с тобой разделяла половина цивилизованного мира, — сказал Кулейн, улыбаясь.
— И еще этот день, — сказал Гильгамеш, обнажая два коротких меча. — Сегодня мое счастье беспредельно.
Кулейн снял крылатый шлем и положил его на землю у своих ног.
— Мне жаль тебя, мальчик. Ты мог бы стать силой добра в мире, но удача никогда тебе не улыбалась, правда?
Рожденный безумной богиней, пораженный болезнью с первым глотком материнского молока, что ты мог? Подойди же, Гильгамеш, насладись своим счастьем.
Ланс распался на две половины, открыв меч с косым клинком. Кулейн положил серебряное древко рядом со шлемом и вытащил из-за пояса охотничий нож.
— Так подходи же! Настала твоя минута.
Гильгамеш плавно приблизился, а затем внезапно прыгнул вперед, и его меч со свистом рассек воздух.
Кулейн отразил удар, потом второй, третий… Они закружили друг против друга.
— Сними шлем, мальчик. Дай мне увидеть твое лицо.
Гильгамеш не ответил и вновь перешел в нападение: его два коротких меча сверкающими молниями пронизывали воздух — но неизменно отбивались клинками Кулейна. Горойен следила за ними со скалы словно во сне. Ей чудилось, что она видит двух танцоров, грациозно двигающихся в такт дисгармоничной музыке стали, лязгающей о сталь. Гильгамеш, как всегда, был прекрасен, точно леопард в прыжке, а Кулейн напоминал ей пляшущие, изгибающиеся языки пламени в очаге. Сердце Горойен забилось чаще, она пыталась предугадать исход поединка. Кулейн выглядел гораздо более сильным и быстрым, чем в его схватке с тенью Гильгамеша. И все-таки он начинал сдавать. Почти незаметно движения его замедлялись. Гильгамеш взглядом прирожденного воина заметил, что его противник слабеет, и свирепо его атаковал… но поторопился: Кулейн отразил удар и повернулся на пятке, нанося ответный удар. Гильгамеш отпрыгнул, но серебряное лезвие скользнуло по его животу, рассекая кожу.
— Никогда не торопись, мальчик, — сказал Кулейн. — Самые лучшие не допускают опрометчивости.
Из раны даже не сочилась кровь. Гильгамеш сорвал шлем с головы, золотые волосы заблестели в последних лучах заходящего солнца, и Кулейн увидел его по-новому. Как он прежде не замечал его сходства с матерью?! Воин Тумана начинал уставать — но только телом, а не духом. Теперь он был благодарен Пендаррику. Без предупреждения царя он был бы уже мертв.
Он не смог бы сражаться так стойко, стараясь освоиться со страшной правдой.
— Начинаешь узнавать, что такое страх, малыш? — спросил он.
Гильгамеш пробормотал проклятие и рванулся вперед.
— Тебя я никогда не устрашусь, — прошипел он, но в его серых мертвых глазах не отразилось никакого чувства.
Мечи скрестились с лязгом, и Кулейн еле успел отразить охотничьим ножом безупречно замаскированный выпад, который распорол бы ему живот. Он отпрыгнул, особенно остро сознавая, что должен следовать избранной тактике, потому что этот бой требовал еще чего-то, кроме искусства владения мечом.
— Недурной выпад, но тебе следует научиться лучше маскировать свои намерения, — сказал он. — Или тебя обучал торговец рыбой?
Гильгамеш взвизгнул и снова атаковал: его мечи мелькали в воздухе с немыслимой быстротой. Кулейн отбивал удары, увертывался, пятился, все больше и больше оттесняемый к острому выступу в обрыве. Он нырнул под свистящее лезвие, метнулся вправо, перекатился через плечо и вскочил. Из рассеченного бока сочилась кровь.
— Уже лучше, — сказал он, — но ты был открыт для удара слева.
Это была ложь, но тон Кулейна был категорично твердым.
— Я еще не встречал человека такого болтливого, как ты, — ответил Гильгамеш. — Когда ты свалишься мертвым, я вырежу твой язык.
— А я бы выковырял глаза, — ответил Кулейн. — У тебя они такие, словно в них так и остались могильные черви.
— Будь ты проклят! — завопил Гильгамеш, и оба его клинка почти достигли лица Кулейна. Воину Тумана потребовались все его силы, чтобы отбить их. Нанести ответный удар возможности не было. Гильгамеш трижды сумел прорвать его защиту — полоснул его по груди, проколол бок и пронзил плечо. Вновь он вывернулся, перекатившись через плечо и поднявшись на ноги.
— Где же теперь твои насмешки, отец? Я что-то не слышу их.
Кулейн выпрямился, устремив взгляд серых глаз в безжизненные зрачки своего противника. Теперь им овладела страшная уверенность, что нанести поражение Гильгамешу и остаться в живых ему не дано. Он попятился, споткнулся, и Гильгамеш прыгнул вперед. Однако Кулейн вдруг упал на землю, перекатился и встал прямо перед Гильгамешем. Меч Владыки Битв погрузился в грудь Кулейна, рассекая легкие, но меч Воина Тумана вошел снизу вверх в живот врага и пронзил сердце. Гильгамеш застонал, и его голова упала на плечо Кулейна.
В сопровождении Прасамаккуса, Магрига и Северина Утер вышел на опушку, откуда открывался вид на крепость, и при взгляде на черные стены, вздымающиеся над туманной равниной, его пробрала холодная дрожь.
Принцу почудилось, что он видит колоссальную голову демона с разверстой пастью ворот. И воины не высыпали защищать их. Равнина простиралась безмолвная, подманивающая…
— Когда начнем приступ? — спросил Магриг.
— Почему нас больше не пробовали остановить? — ответил Утер вопросом на вопрос.
— Зачем заглядывать в рот дареному коню? — сказал Прасамаккус.
Магриг и Северин кивнули.
— Мы же ведем войну не против обычных врагов, — сказал Утер, — но против Царицы-Ведьмы. На мою жизнь не покушались, против нас не двинули больше ни одного отряда. Что, по-вашему, это означает?
— Что она потерпела поражение, — сказал Магриг.
— Нет, — ответил Утер. — Как раз наоборот. Она послала Агарина, потому что его победа упростила бы дело, но в ее распоряжении есть другие силы. — Он обернулся к Северину. — До сумерек еще четыре часа. Оставь небольшой отряд в лагере и приведи легион сюда.
— А мои люди? — спросил Магриг.
— Ждите моего приказа.
— Что ты задумал? — спросил Северин.
Утер улыбнулся.
— Я задумал взять крепость.
На высокой башне глаза Горойен открылись, и она тоже улыбнулась.
— Иди ко мне, милый мальчик, — прошептала она.
Рядом с ней стоял Гильгамеш, его темный панцирь поблескивал на солнце.
— Ну? — спросил он.
— Они направляются сюда… как и Кулейн.
— Я был бы рад убить мальчишку.
— Удовольствуйся мужчиной.
— О, я удовольствуюсь, матушка! — Под защитой шлема Гильгамеш усмехнулся, увидев, как напряглись ее плечи, а нежное лицо окрасил пунцовый румянец.
Она резко повернулась к нему, раздвинув губы в улыбке.
— Не знаю, — сказала она, и голос ее источал яд, — приходило ли тебе в голову, что с этого дня тебе не для чего будет жить?
— О чем ты?
— Всю свою жизнь ты мечтал убить Кулейна лак Ферага. Что ты будешь делать завтра, Гильгамеш, любовь моя? Что ты будешь делать, когда у тебя не останется врага, чтобы сражаться с ним?
— Я обрету покой, — ответил он просто, и она на мгновение растерялась: в его голосе прозвучала нота, которой она никогда прежде не слышала от Владыки Битв, — почти нежность, точно отзвук печали.
— Покоя ты не узнаешь никогда! — прошипела она. — Ты живешь ради смерти.
— Может быть, потому, что я мертвый, — ответил он прежним голосом.
— Он приближается. Тебе следует приготовиться.
— Да. Мне не терпится увидеть его лицо, заглянуть ему в глаза, когда я скажу ему, кто я.
— — Но зачем тебе говорить ему это? — спросила она с внезапным страхом.
— Не все ли равно? — отозвался он. — Раз ему предстоит умереть так или иначе.
С этими словами он повернулся и ушел с парапета.
Горойен проводила его взглядом, вновь испытывая странное возбуждение, которое его движения всегда пробуждали в ней. Такой грациозный, такой сильный — стальные мышцы под шелковой кожей. Вновь она взглянула на дальнюю опушку, а затем тоже вернулась в свои покои.
Войдя во внутреннее святилище, она остановилась перед зеркалом выше ее роста и внимательно осмотрела свое отражение. В золоте волос кое-где проглянула седина, а под глазами виднелись крохотные морщинки..
Они тоже стали заметнее. Она отошла на середину комнаты, где на золотом треножнике лежала глыба Кровь-Камня. А вокруг — высохшие оболочки трех беременных женщин. Горойен прикоснулась к Камню, почувствовала, как его тепло переходит в нее. Трупы исчезли, а позади нее скользнула тень.
— Поди сюда, Секаргус! — приказала она, и сгорбленная фигура прошаркала вперед. Выше семи футов ростом, рядом с царицей он выглядел великаном. Лицо у него больше походило на волчью морду, на клыках клубилась пена, язык вываливался наружу.
— Приведи еще пять.
Он протянул когтистую руку, стараясь ее коснуться, и умоляюще посмотрел на нее.
— Вечером, — сказала она, — я снова сделаю тебя человеком, и ты сможешь разделить со мной ложе. Ты будешь рад?
Массивная голова закивала, из рта-пасти вырвался полу стон-полурычание.
— А теперь приведи еще пять.
Он побрел туда, где в темницах содержались женщины, а Горойен вновь приблизилась к Камню. Ало-золотую поверхность испещряла густая сеть черных прожилок.
Некоторое время она простояла там, ожидая, когда Секаргус приведет женщин на своевременную смерть.
Вернувшись на парапет башни, Горойен терпеливо ждала. По равнине клубился туман, и ее волнение возрастало с приближением неминуемого момента победы. За час до сумерек она увидела, как из-под деревьев в боевом строю вышел легион — пятерками, разворачиваясь так, чтобы образовать стену щитов перед копьеносцами. Они двинулись вперед сквозь туман — пять тысяч человек, чьи души напитают ее Кровь-Камень.
Она смотрела, как они приближаются, как их бронзовые щиты вспыхивают огнем в гаснущем солнечном свете, и пальцы у нее шевелились. Она вскинула руки, сливаясь духом с жутким Камнем.
Внезапно равнину поглотило пламя слепящей белизны, палящее — жар ее достигал даже парапета башни. В тумане горели солдаты, живые факелы, падали на землю, и тела их, пузырясь, дотлевали, как свечные огарки. Черный дым застлал от нее это зрелище, и она вернулась в свои покои.
Скоро должен был прийти Кулейн, и она преобразила свое одеяние в плотно облегающую тунику с сандалиями цвета лесной зелени и поясом из золотых нитей.
Этот наряд всегда особенно нравился Кулейну.
А на опушке леса Утер рухнул на землю. Прасамаккус и Северин опустились на колени рядом с ним.
— Переутомление, — сказал Северин, — Принесите вина!
Магриг стоял поблизости и всматривался в Туман, где возникло видение огненной смерти. Он был в ужасе, потому что сам бездумно вывел бы своих людей на равнину и теперь валялся бы обугленный на почерневшей земле. Берек-Утер остановил легион в лесу, а потом упал на колени лицом к равнине.
Под потрясенными взглядами войска восставших Берек поднял руку, и она засветилась, будто он сжимал огненный шар. И тогда возникло видение марширующего легиона — истинного войска духов. Когда забушевало пламя и наблюдателей обдало жаром, у Магрига к горлу поднялась тошнота. Обман зрения был настолько полным, что он словно почувствовал запах паленого мяса.
Утер застонал. Северин приподнял его, усадил, поднес к его губам полный кубок вина. Принц жадно выпил половину. Под глазами у него чернели круги, лицо осунулось, стало серым.
— Откуда ты знал? — спросил римлянин.
— Я не знал. Но она так могущественна, что у нее должно было быть еще какое-то оружие.
— Он выпал из твоей руки, — сказал Прасамаккус, протягивая Утеру черный камушек с тонкими золотыми прожилками.
Принц взял его.
— Мы двинемся на замок в полночь. Подбери мне пятьдесят человек — тех, кто лучше остальных владеет мечом. Легион выступит следом на заре.
— Первых поведу я, — сказал Северин.
— Нет. Это мой долг, — возразил Утер.
— Со всем моим уважением, принц Утер, это безумие.
— Знаю, Северин, но у меня нет выбора. Только у меня есть источник магии, чтобы противостоять ей. Он почти исчерпан, но ничего другого у нас нет. Мы не знаем, какие ужасы прячет крепость — воины Пустоты, атроли, звери-оборотни? У меня есть Меч Кунобелина, и у меня есть камень, который дал мне Пендаррик.
Вести их должен я.
— Позволь, я пойду с тобой, — умоляюще сказал римлянин.
— А вот это было бы настоящим безумием, но я благодарен тебе за предложение. Если все пойдет хорошо, легион двинется на заре и я встречу тебя у ворот. Если же нет… — Он посмотрел прямо в глаза Северину. — Сам реши, какую стратегию выбрать… и обоснуйтесь в Пинрэ.
— Я сам отберу тех, кто пойдет с тобой. Они тебя не подведут.
Утер подозвал Лейту, и вместе они удалились в укромный овражек под кряжистым дубом.
Он быстро рассказал ей о нападении, которое возглавит, объяснив, как раньше Северину, почему это должен сделать он?
— Я пойду с тобой, — сказала она.
— Я не хочу, чтобы ты подвергалась лишней опасности.
— Ты, кажется, забыл, что и я училась у Кулейна лак Ферага. Мечом я владею не хуже любого из них и, наверное, лучше большинства.
— Я погибну, если тебя сразят.
— Вспомни, Утер, тот день, когда мы встретились. Кто сразил первого из убийц? Я! Мне трудно — ведь я согласна, что обязана тебе повиноваться как твоя жена. Но прошу, позволь мне жить так, как меня научили.
Он взял ее за руку и привлек к себе.
— Ты свободна, Лейта. Я никогда не потребую от тебя покорности, не стану обходиться с тобой, как со служанкой или рабыней. И я буду горд, если ты войдешь в эти ворота рядом со мной.
Напряжение в ней исчезло.
— Вот теперь я могу по-настоящему любить тебя, — сказала она, — потому что теперь знаю, что ты мужчина. Не Кулейн. Не его тень. Но мужчина по собственному праву.
Он улыбнулся по-мальчишески.
— Утром, умываясь в ручье, я увидел, как на меня из воды смотрит это детское лицо. Я ведь даже еще ни разу не брился. И я подумал, как посмеялся бы Мэдлин: его слабосильный питомец ведет войско! Но я делаю все, что в моих силах.
— Ну а я, — призналась она, — увидела днем дерево, которое словно уходило вершиной в облака. И мне захотелось забраться на него, спрятаться среди верхних ветвей. Когда-то я играла в то, что у меня в облаках есть замок, в облаках, где меня никто не сумеет найти. Нет ничего постыдного в том, чтобы быть юным, Туро.
Он рассмеялся.
— Я думал, что оставил это имя в прошлом, но мне нравится слышать его из твоих уст. И я вспоминаю Каледонские горы, когда я не умел разжечь огня.
Перед полуночью Северин подошел к овражку, громко топая, кашляя и старательно наступая на сухой валежник. Утер со смехом вылез из овражка к нему навстречу. Лейта последовала за ним.
— Я, кажется, слышу прославленный римский крадущийся шаг? — спросил принц.
— Уж очень темно, — ответил римлянин, ухмыляясь до ушей.
— Они готовы?
От ухмылки не осталось ни следа.
— Готовы. Я выступлю с зарей.
Утер протянул руку, и Северин пожал ее воинским пожатием — кисть к кисти.
— Я твой слуга на всю жизнь, — сказал римлянин.
— Осторожнее, Северин! Я поймаю тебя на слове.
— Смотри, не забудь!
Кулейн лак Фераг стоял перед вратами Серпентума, а над скалами свистели ветры острова Скитис. На нем был его черно-серебряный крылатый шлем и еще серебряные наплечники, но больше никаких доспехов он не надел. Грудь его прикрывала только рубаха из кожи лани, а на ногах у него были сандалии из мягкой кожи.
Черные ворота распахнулись, и на солнечный свет вышел высокий воин, чье лицо скрывал черный шлем.
За ним вышла Горойен, и сердце Кулейна возликовало, потому что она была одета как в день их первой встречи. Горойен поднялась на скалу, а Гильгамеш шагнул вперед и остановился перед Кулейном.
— Привет тебе, отец, — сказал Гильгамеш. — Уповаю, ты в добром здравии.
Голос был приглушен шлемом, но Кулейн уловил еле сдерживаемое возбуждение.
— Не называй меня отцом, Гильгамеш. Это меня оскорбляет.
— Правда иной раз бывает горькой. — Теперь в голосе послышалось разочарование. — Откуда ты узнал?
— Ты сказал об этом Пендаррику, но, возможно, забыл о своем признании. Насколько я понял, ты тогда страдал старческим слабоумием.
— К счастью, ты можешь не опасаться такой судьбы, — прошипел Гильгамеш. — Сегодня ты умрешь.
— Все умирает. Ты не станешь возражать, если я попрощаюсь с твоей матерью?
— Стану. Моей любовнице нечего тебе сказать.
Внезапно Кулейн засмеялся.
— Бедный дурачок! — сказал он. — Тоскующий истерзанный Гильгамеш! Мне жаль тебя, мальчик. Был ли хотя бы один по-настоящему счастливый день в твоей жизни?
— Да! Когда я возлег с твоей женой.
— Счастье, которое с тобой разделяла половина цивилизованного мира, — сказал Кулейн, улыбаясь.
— И еще этот день, — сказал Гильгамеш, обнажая два коротких меча. — Сегодня мое счастье беспредельно.
Кулейн снял крылатый шлем и положил его на землю у своих ног.
— Мне жаль тебя, мальчик. Ты мог бы стать силой добра в мире, но удача никогда тебе не улыбалась, правда?
Рожденный безумной богиней, пораженный болезнью с первым глотком материнского молока, что ты мог? Подойди же, Гильгамеш, насладись своим счастьем.
Ланс распался на две половины, открыв меч с косым клинком. Кулейн положил серебряное древко рядом со шлемом и вытащил из-за пояса охотничий нож.
— Так подходи же! Настала твоя минута.
Гильгамеш плавно приблизился, а затем внезапно прыгнул вперед, и его меч со свистом рассек воздух.
Кулейн отразил удар, потом второй, третий… Они закружили друг против друга.
— Сними шлем, мальчик. Дай мне увидеть твое лицо.
Гильгамеш не ответил и вновь перешел в нападение: его два коротких меча сверкающими молниями пронизывали воздух — но неизменно отбивались клинками Кулейна. Горойен следила за ними со скалы словно во сне. Ей чудилось, что она видит двух танцоров, грациозно двигающихся в такт дисгармоничной музыке стали, лязгающей о сталь. Гильгамеш, как всегда, был прекрасен, точно леопард в прыжке, а Кулейн напоминал ей пляшущие, изгибающиеся языки пламени в очаге. Сердце Горойен забилось чаще, она пыталась предугадать исход поединка. Кулейн выглядел гораздо более сильным и быстрым, чем в его схватке с тенью Гильгамеша. И все-таки он начинал сдавать. Почти незаметно движения его замедлялись. Гильгамеш взглядом прирожденного воина заметил, что его противник слабеет, и свирепо его атаковал… но поторопился: Кулейн отразил удар и повернулся на пятке, нанося ответный удар. Гильгамеш отпрыгнул, но серебряное лезвие скользнуло по его животу, рассекая кожу.
— Никогда не торопись, мальчик, — сказал Кулейн. — Самые лучшие не допускают опрометчивости.
Из раны даже не сочилась кровь. Гильгамеш сорвал шлем с головы, золотые волосы заблестели в последних лучах заходящего солнца, и Кулейн увидел его по-новому. Как он прежде не замечал его сходства с матерью?! Воин Тумана начинал уставать — но только телом, а не духом. Теперь он был благодарен Пендаррику. Без предупреждения царя он был бы уже мертв.
Он не смог бы сражаться так стойко, стараясь освоиться со страшной правдой.
— Начинаешь узнавать, что такое страх, малыш? — спросил он.
Гильгамеш пробормотал проклятие и рванулся вперед.
— Тебя я никогда не устрашусь, — прошипел он, но в его серых мертвых глазах не отразилось никакого чувства.
Мечи скрестились с лязгом, и Кулейн еле успел отразить охотничьим ножом безупречно замаскированный выпад, который распорол бы ему живот. Он отпрыгнул, особенно остро сознавая, что должен следовать избранной тактике, потому что этот бой требовал еще чего-то, кроме искусства владения мечом.
— Недурной выпад, но тебе следует научиться лучше маскировать свои намерения, — сказал он. — Или тебя обучал торговец рыбой?
Гильгамеш взвизгнул и снова атаковал: его мечи мелькали в воздухе с немыслимой быстротой. Кулейн отбивал удары, увертывался, пятился, все больше и больше оттесняемый к острому выступу в обрыве. Он нырнул под свистящее лезвие, метнулся вправо, перекатился через плечо и вскочил. Из рассеченного бока сочилась кровь.
— Уже лучше, — сказал он, — но ты был открыт для удара слева.
Это была ложь, но тон Кулейна был категорично твердым.
— Я еще не встречал человека такого болтливого, как ты, — ответил Гильгамеш. — Когда ты свалишься мертвым, я вырежу твой язык.
— А я бы выковырял глаза, — ответил Кулейн. — У тебя они такие, словно в них так и остались могильные черви.
— Будь ты проклят! — завопил Гильгамеш, и оба его клинка почти достигли лица Кулейна. Воину Тумана потребовались все его силы, чтобы отбить их. Нанести ответный удар возможности не было. Гильгамеш трижды сумел прорвать его защиту — полоснул его по груди, проколол бок и пронзил плечо. Вновь он вывернулся, перекатившись через плечо и поднявшись на ноги.
— Где же теперь твои насмешки, отец? Я что-то не слышу их.
Кулейн выпрямился, устремив взгляд серых глаз в безжизненные зрачки своего противника. Теперь им овладела страшная уверенность, что нанести поражение Гильгамешу и остаться в живых ему не дано. Он попятился, споткнулся, и Гильгамеш прыгнул вперед. Однако Кулейн вдруг упал на землю, перекатился и встал прямо перед Гильгамешем. Меч Владыки Битв погрузился в грудь Кулейна, рассекая легкие, но меч Воина Тумана вошел снизу вверх в живот врага и пронзил сердце. Гильгамеш застонал, и его голова упала на плечо Кулейна.