Герролд Дэвид. Дело человека

   Поэтому у Мэгги и меня, ну, я не знаю насчет Мэгги, но мне казалось, что она чувствует так же, была дыра в жизни и нам надо было либо искать что-нибудь еще, чтобы ее заполнить, либо научиться жить с этим. В основном именно это я и делал – жил с пустотой, потому что не знал, что семья не должна быть такой. Мэгги – ну, она нашла собственный ответ. Мы не были настолько близки.
   Во всяком случае так было перед чумой. Когда мы поднялись в хижину, что-то в папе изменилось, не улучшилось, просто стало другим. Вначале я не обратил внимания, потому что у меня не было достаточно опыта с ним, чтобы понять, но когда я заметил, то не знал, что делать. Кажется, это испугало меня. Словно после всего, я не знал, кто же он.
   Несколько раз в неделю он и я делали обход наших тайных датчиков: никто не мог появиться в радиусе мили от хижины, чтобы мы не узнали об этом, даже олень.
   Люди никогда не подходили к нам близко, и система давала нам свежее мясо. Я научился свежевать тушу и подвешивать ее. Вначале папа и я в основном были сами по себе, но понемногу он начал общаться со мной. Словно я стал настоящей личностью. Словно он просто ждал, пока я вырасту.
   Это приводило меня в замешательство. Я имею в виду… черт, как можно ждать, что кто-то внезапно станет настоящим сыном, когда двадцать лет на него не обращали внимания?
   И еще, даже когда я негодовал на проклятую самонадеянность этого человека, я все еще хотел, чтобы он наконец стал мне отцом. Поэтому пока я перестал ненавидеть его и начал обнаруживать, какой интересной личностью он был на самом деле. Я и не знал, что некоторые из его вещей он сделал, когда был в моем возрасте, и знаете, он однажды встретился с Нейлом Армстронгом!
   Мне кажется, тогда папа и я наконец узнали друг друга. Я знаю – звучит немного странно, но эти дни в хижине были наверное счастливейшими днями в моей жизни.
   Это был отпуск из реальности и на небольшое время мы стали настоящей семьей.
   Это было славно. На некоторое время…
   Выждав, доктор Дэвидсон сказал: – Продолжай, Джим.
   – Что?
   – Что произошло?
   Я пожал плечами: – Мы спустились с гор слишком рано. И попали под последнюю волну чумы. Мальчики умерли. И… э-э, папа себе не простил. Сестра никогда не простила ему. А мать…, ну, она не прекращала жалеть его, потому что знала, в каком личном аду он живет. Мне кажется, он не смог принять это.
   – Джим…
   – Что?
   – Ты не сказал, что ты чувствовал.
   – Нет, сказал. Я сказал, что любил его.
   – Что ты чувствовал, когда сошли с гор слишком рано?
   – Э-э… это была ошибка, но она была искренней. Я имею в виду, любой мог бы…
   Я имею в виду, это не было его виной…
   – Джим, – сказал доктор Дэвидсон очень тихо, – ты не искренен со мной.
   Я отдернул руки от ручек кресла…
   – Да, – подтвердил он. – В кресле есть датчики, но я узнал, что ты лжешь, не от них. Я различаю напряжение в твоем голосе.
   Внезапно я почувствовал волнение – и гнев. Я вскочил…
   – Что ты чувствовал, Джим?
   – Ничего, что вас касается! Я устал от людей, говорящих мне, кто я есть и кем я должен быть. Я устал от людей, лгущих мне! Все лгут. Обама лжет. Дюк лжет.
   Теперь вы лжете, могу поспорить! Я устал от этого, устал, что меня используют и мной манипулируют. Это не честно! И не было честно, когда этим занимался отец!
   – Слова лились теперь беспорядочно. Я знал, что говорю лишнее, но не мог остановиться, я даже не понимал, зачем я это делаю. – Он вообще не слушал меня!
   Я хотел подольше остаться в горах! Мы там были счастливы! – Слова застряли у меня в горле и я подавился. И начал кашлять.
   После вежливой паузы доктор Дэвидсон сказал: – На столе есть вода.
   Я подошел и налил стакан. Выпил, налил еще и ополовинил тоже. В горле все еще было сухо. Я забрал стакан с собой в кресло и снова сел. Я пытался удержаться на краешке, но кресло не было сконструировано для этого и пришлось откинуться на спинку.
   – Ты сказал, что был счастлив в горах, – продолжил доктор Дэвидсон.
   – Да, – признался я, довольный, что с этим покончено. – Был. Я больше не конкурировал с компьютером. Мы занимались жизнью. Выживанием. Я имею в виду, это не было легко: нам надо было рубить дрова и делать массу приспособлений для солнечных батарей, и мы были заняты тем, что делали – и друг другом. Мы обсуждали друг с другом то, что нам следует сделать. Мы делились опытом. Мы сотрудничали. О, бывали схватки, масса споров, особенно вначале, но мы, наконец, стали семьей. И было нечестным прекратить это. Мы могли бы остаться там дольше. Я хотел бы оставаться там до сих пор…
   – Так что мальчики вообще не при чем?, – спросил доктор Дэвидсон.
   – Нет, – признался я. – Для меня, нет. Это было… Я боялся, что потеряю его снова.
   – Так что ты гневался на отца?
   – Да, кажется так. Да, гневался.
   – Ты говорил ему, что ты чувствуешь?
   – Нет, никогда. Я имею в виду, не было никакого обсуждения. Он решил, и это было все. О, я устал – оказывается я говорил. Я сказал, что мы не должны еще спускаться, но он возразил, что надо. Я не хотел, но не мог его переспорить, поэтому и не стал. Я просто понял, что у него своя дорога, поэтому начал снова возводить стены. Знаете, я позволил им упасть на время, но теперь он составлял планы возвращения и мне надо было снова защищать себя… – Я остановился отхлебнуть глоток воды.
   – Он обратил внимание? Он заметил изменение в твоем поведении?
   – Не вижу, как он мог пропустить это. Некоторое время я был настоящей сволочью.
   – Понимаю.
   Наступила тишина. Пока до меня не дошло. Это был не только гнев Мэгги. Или жалость мамы. Это был и я. Моя обида. Именно это он пытался сказать мне в тот последний день на вокзале? Я тоже заставил его уехать?
   – О чем ты сейчас думаешь?
   – Ни о чем, – сказал я. – Просто хочу знать, на кого я должен был гневаться. На папу? Или на себя? Он был там, где я в нем нуждался. Но меня не было там, где он нуждался во мне. Я бросил его, потому что… потому что… – Лицу стало жарко. Признать это было тяжелее всего. Я чувствовал комок в горле. -… я думал, он снова начинает не подпускать меня и я хотел не подпускать его первым: показать ему, на что похоже это чувство, показать, что он не может так меня дергать! Я имею в виду, что любой другой может, но не мой папа! Это было не честно! – Я снова начал кашлять, в глазах плыло. Я потер их ладонями, поняв, что начинаю плакать, потом сломался и разревелся, как ребенок.
   Доктор Дэвидсон терпеливо ждал. Наконец, он спросил: – Ты в порядке?
   – Нет, – сказал я, но был в порядке. Я чувствовал облегчение тем, что наконец высказал это вслух. Словно освободился от большого давления, о котором не знал, пока не дал ему словесную форму. – Да, – сказал я, – я в полном порядке. Ну, немного лучше, в любом случае. Я не понимал, что живу с такой… виной.
   – Не просто виной, Джим. С гневом тоже. Ты носил свой гнев слишком долго, Джим, он стал чертой характера. Он часть тебя. Моя работа – помочь тебе преодолеть его. Если ты этого хочешь.
   Я обдумал это: – Не знаю. Иногда я думаю, мой гнев – все, что у меня осталось.
   – Может, оттого, что у тебя нет опыта в переживании такой же силы. Ты любил когда-нибудь?
   Я покачал головой.
   – Наверное, тебе надо бы подумать об этом, посмотреть, каким должен быть влюбленный. Мы можем поговорить об этом в следующий раз.
   – В следующий раз?
   – Если хочешь. Можешь вызвать меня в любое время, когда захочешь. Я здесь для этого.
   – О, я думал, что это одноразовый разговор.
   – Не то чтобы так…
   – О, – сказал я. И потом добавил: – Спасибо вам.

29

   На обед был толстый бифштекс (слегка недожаренный), настоящее картофельное пюре, зеленый горошек (с растаявшим маслом), свежий салат (к зеленому супу) и шоколад. Вся моя любимая еда. Даже армейские интенданты не могут нанести чересчур большого ущерба хорошему бифштексу. Хотя пытались.
   Я беспокоился о Теде. Хотел бы я знать, где он и чего он теперь постигает. Или кого.
   Я был не способен оставаться с ним на уровне. И знал почему.
   Пол Джастроу сказал мне однажды – я не помнил спор, но запомнил оскорбление: – Эй, Маккарти – есть люди и есть гуси. Ты гусь. Хватит прикидываться человеком.
   Ты никого не обманешь. – Кто-то рядом засмеялся, так что всякий раз, когда Пол хотел развеселить, он поворачивался ко мне и начинал крякать, потом поворачивался к друзьям и объяснял: – С ним надо говорить на его языке, если хочешь, чтобы он понял.
   Я не понимал, почему он выбрал меня целью подобного унижения, пока много позже не увидел по TV одного комика, который делал то же самое с ничего не подозревающим зрителем. Это не было личным, он просто использовал парня – тот был тем, кого бьют резиновым цыпленком. А этот – когда падает… Пол имитировал этого комика. Может, он не рассматривал это личностно – просто как легкий способ развеселить. Но никто не разделил со мной шутку. Поэтому я не смеялся. И хотя я все понял теперь, в ретроспективе, все же это не смягчает боли. Я все еще чувствую ее, я все еще слышу смех.
   Кажется, более всего уязвляло, что я боялся – это может оказаться правдой.
   Я поглядел на полуоконченый бифштекс. Я хотел бы разделить еду с кем-нибудь.
   Нерадостно есть одному.
   Я оторвался от стола. Я больше не был голоден. Я не любил тратить еду попусту, но… … и тут я остановил себя и даже громко рассмеялся. Больше не было голодающих детей в Африке, в Индии, в Пакистане, или где-то еще! Никто нигде не голодал.
   Если было что-то хорошее в чуме – она покончила с мировым голодом. Не имело значения, оставлю я этот бифштекс недоеденным или нет. Теперь бифштексов хватало на всех. Бифштексы можно тратить! Понимать такое было жутковато.
   Все же оставлять что-нибудь в тарелке мне было не по себе. Старые привычки умирают с трудом. Если привык думать определенным образом, то продолжаешь думать так, даже когда так больше не имеет смысла думать?
   Хм.
   Я думал, как гусь? В самом деле? Я продолжал упорствовать в гусизме, потому что не знал, как поступать иначе? Это было очевидно для окружающих?
   Может, мне надо перестать быть собой на время и начать быть кем-нибудь еще – у кого не будет так много хлопот, как у меня.
   Я не был больше голоден. Я встал, отнес поднос к окошку и покинул интендантство.
   Может, у меня смешная походка. Дело в том, что я низкорослый, и качусь по полу, как колобок. Я выгляжу как гусь? Может, я смог бы научиться ходить иначе, если бы чуть выпрямиться и перенести центр тяжести с потрохов на грудь? – Бац! Я извиняюсь. – Я так увлекся походкой, что не глядел по сторонам, и врезался прямо в молодую женщину. Бумц!… – О – я очень извиняюсь!
   Это была Марсия. Тонкая девушка с большими темными глазами. Из автобуса. Полковник Паяц.
   – Привет…, – я искал слова. – Э-э, что вы здесь делаете?
   – Подкармливаю пса, мне дают остатки. – Она показала сверток, который несла.
   Я подержал для нее дверь. Она прошла, не сказав спасибо. Я следовал за ней.
   Она остановилась у дорожки: – Вы преследуете меня?
   Я покачал головой: – Нет.
   – Ну, тогда уходите.
   – Вы грубая, знаете?
   Она посмотрела равнодушным взглядом.
   – Вы не даете человеку даже шанса.
   Она мигнула: – Извините. Разве я знакома с вами?
   – Э-э, мы были вместе в автобусе, помните? Прошлой ночью?
   Она покачала головой: – Ничего не помню о прошлой ночи. Вы один из парней, трахавших меня?
   – Что? Нет… то есть, я… что?
   – Я совсем ему не нужна. Знаю, что думают люди, но он ни разу не дотронулся до меня. Ему нравится смотреть, как я делаю это м молодыми людьми, которых он выбирает. А потом ему нравится… ну, вы понимаете.
   – Почему вы остаетесь с ним?
   Она пожала плечами: – Не знаю. Мне некуда больше идти. – Потом добавила: – Я в самом деле извиняюсь. Я совсем вас не помню. Была под кайфом прошлой ночью. Он достал голубые колеса. Не думаю, что делала это с кем-нибудь, но не совсем уверена. Вы были там?
   – Я же сказал. Мы были вместе в автобусе. Помните? Автобус в город?
   – О, да. Извините. Иногда я совсем не помню. Раз вы говорите… – Потом она отвернулась, нагнулась к земле и развернула свой пакет, открыв большую кучу мясных обрезков и костей. – Он любит это. Рэнгл!, – позвала она. – Ко мне! Сюда, Рэнгл, ко мне, а то я отдам все собакам! – Она снова повернулась ко мне: – Я не люблю порошок, но… ну, иногда это помогает. Понимаете? Иногда мне… одиноко. Понимаете?
   – Да. Понимаю.
   – Страшно, правда? Если знаешь, куда идти, есть еще много народа, но все они – толпы чужаков. Я нигде никого не знаю.
   – Понимаю, что вы имеете в виду. И все всегда кажутся такими возбужденными.
   Словно ускорилось социальное броуновское движение…
   Она глядела равнодушно. Не поняла.
   Я сказал: – Оттого, что теперь осталось мало людей, мы все двигаемся быстрее, чтобы забыться в разнообразии.
   Она уставилась на меня. Я сморозил что-то глупое? Или она не поняла? Она сказала: – Я хочу быть умной. Вроде вас. Но будешь умной – перестанешь быть нужной. Поэтому я перестала становиться умной. – Она глядела с болью. – Порошок страшно помогает. С порошком можно очень быстро стать глупой. – Она прикусила язык, словно сболтнула что-то ненужное. Снова громко начала звать: – Эй, Рэнгл!
   Ко мне! Где ты? – Нотка нетерпения была в ее голосе. Она повернулась ко мне: – Он вам понравится. На самом деле это очень дружелюбный пес, я просто не знаю, где он сейчас.
   – О, ну… может, он застрял в автомобильной пробке или что-нибудь еще.
   Она не прореагировала на шутку. Снова повернула на меня взгляд широко открытых глаз: – Вы так думаете?
   – Вы все еще под порошком?, – спросил я.
   – О, нет. Не нюхала со вчерашнего. Мне это не нравится. Почему вы спрашиваете?
   – Прежде чем я ответил, она схватила меня за руку. – Я странная? Извините меня.
   Иногда я становлюсь странной. Бывает. Но никто не говорит мне, странная я или нет. Иногда это пугает меня – что я могу быть такой странной, что никто не хочет сказать мне об этом. Один раз кто-то достал порошок, а мне осталось только пищать, потому что у меня настало время и я не хотела рисковать кровотечением, мне было очень скучно. Они не понимают, почему я не хихикаю, вроде тех…
   – Да, – сказал я, – вы странная.
   Она посмотрела мне в лицо. Глаза были очень большими и очень темными. Она выглядела, как маленькая девочка. Она сказала: – Спасибо. Спасибо, что сказали мне. – Она замигала и я увидел, как слезы набухают в ее глазах. – Я больше ничего не знаю, кроме того что люди говорят мне. Поэтому спасибо, что сказали мне правду.
   – Вы ненавидите меня?
   Я покачал головой.
   – Вы жалеете меня?
   – Нет. – На мгновение я вспомнил отца. – Нет, больше я никого не жалею. Это только убивает.
   Она продолжала смотреть на меня, но долго ничего не говорила. Мы стояли в сумерках Колорадо, пока звезды не взошли над головой. К западу горы были облиты слабым оранжевым сиянием. Теплый ветер пах медом и сосной.
   Молчание меж нами стало неудобным. Я начал думать, не должен ли извиниться за то, что был честен с нею. Наконец, она сказала: – Хотела бы я знать, куда убежал проклятый пес. Не похоже на него пропускать обед. Рэнгл! – Она казалась раздраженной, потом, словно стесняясь гнева, сказала: – Не знаю, почему я так расстраиваюсь, ведь в действительности это не мой пес. То есть, он просто бродячий. Я немного приручила его… – Потом она сказала: -… но он единственный, кого я знаю, кто… ну, ему все равно, что я странная. Рэнглу все равно. Понимаете?
   – Да, понимаю. В эти дни всем нам кто-то нужен. – Я улыбнулся ей. – Потому что мы сами – все, что у нас осталось.
   Она ответила не сразу. Уставилась на бумагу с обрезками мяса. Над головами включилось уличное освещение, заполнив сумерки мягким сиянием. Когда Марсия наконец заговорила, голос был очень тихим. – Знаете, я отличала, что важно в жизни, а что нет. Быть красивой было важным. Я исправила нос – все лицо – потому что хотела быть красивой. Например, вы могли бы исправить эту шишку на носу…
   – Я попал в аварию на мотоцикле, – сказал я. -… но внутри вы остались бы собой, правда? Ну, это и случилось со мной. Я переделала лицо, только после всего, я – все еще я. Мне кажется, это случилось и с миром. Мы остались теми, кем были в прошлом году, только наша внешность изменилась, а мы еще не знаем об этом. Мы не знаем, кем предполагаем быть дальше. Я нервничаю и пугаюсь все время, – сказала она. – Я имею в виду, что если я узнаю, кто я есть, а потом кто-то придет и скажет, что это не так, то кем же я буду после всего? Понимаете, о чем я?
   Я сказал: – Гуси. Мы хотим быть лебедями, а нам говорят, что мы гуси и даже не очень хорошие гуси.
   – Да, – сказала она. – Вот хорошо. Вы понимаете. Иногда мне хочется знать, есть ли кто в мире, кто чувствует, как я; иногда я даже нахожу таких, но всегда сюрприз – обнаружить, что я не совсем одинока.
   Она дрожала и я обнял ее: – Я понимаю.
   Она сказала нетерпеливо: – Я сейчас поняла, где Рэнгл. Он, наверное, появится завтра, улыбаясь и помахивая хвостом. Он настоящий шутник, но я не люблю волноваться. Может, вы видели его? Белый пополам с коричневым, почти розовым, очень лохматый, с большими шлепающими лапами, как будто в комнатных шлепанцах.
   Большие коричневые глаза и черный влажный нос.
   Да, я видел его.
   Из стеклянной кабинки над круглой комнатой.
   Вчера ночью. С Джиллианной.
   Он был на десерт.
   Я почувствовал спазмы в желудке. О, дерьмо. Как я должен преподнести ей это?
   Марсия взглянула на меня: – Вы что-то знаете?
   – Э-э, Марсия, я… э-э, не знаю, как сказать вам, но… – Просто скажи правду, проговорил голос в моей голове. -…э-э, Рэнгл мертв. Он, э-э… попал под машину. Это случилось вчера поздно ночью. Я видел. Он умер мгновенно. Я не знал, что это был Рэнгл, пока вы не описали его.
   Она покачала головой: – О, нет, это не он! Вы уверены, Джим? – Она исследовала мое лицо в поисках знака, что я ошибаюсь.
   Я с трудом сглотнул. Горло свело. Я вспомнил, что слышал в кабинке, как пес некоторое время попрошайничал возле интендантства. – Марсия, – сказал я, – Я уверен. Он был примерно вот такого роста, правда?
   Она медленно кивнула. Тяжело задышала, словно ей не хватало воэдуха. Потом закрыла лицо руками. Словно враз разбилась на тысячу кричащих кусочков и только давление рук удерживало их от разлета.
   Потом резко выпрямилась и ее лицо превратилось в маску. Когда заговорила, голос был неживым. – Со мной все в порядке. – Пожала плечами: – Он всего лишь пес. – Она снова превратилась в зомби.
   Я пристально смотрел, как она наклонилась и подняла пакет мясных обрезков, которые Рэнгл не будет есть. Она аккуратно свернула бумагу, подошла к ближайшей мусорной урне и бросила пакет туда. – Теперь мне больше не о ком заботиться.
   – Марсия, с заботой все в порядке. У всех есть о ком заботиться.
   – У меня нет, – сказала она и запахнула плащ, словно защищаясь от холода, но ночь была теплой и холода не было. Она прошла мимо, коснувшись меня, и двинулась прочь.
   – Марсия! – Она продолжала идти и я понял, что бессилен остановить ее. Чувство бессилия разгневало меня – то же чувство, когда отец уходил от меня навсегда. – Нет, черт побери! Я устал от людей, уходящих от меня! – Что-то сверкнуло, как в кинокадре, я пролетел пространство между нами и схватил ее руку. Я развернул ее к себе: – Брось это, – рявкнул я. – Это действительно глупо! Я уже видел, как бывало с другими! Ты начинаешь уклоняться от жизни, потому что она ранит!
   Каждый раз ты делаешь по шагу, но очень скоро это входит в привычку, автоматическую, и ты бежишь от всего. Конечно она ранит! Ранит настолько, насколько ты заботишься! И только это доказывает, насколько ты жива!
   – Уходи! Мне не нужны проповеди!
   – Правильно! Не нужны! Тебе нужен год в пробковой комнате!
   Она вырвалась, глаза стали дикими. – Замолчи!, – крикнула она. Я чувствовал ее руки-клешни.
   – Почему? Потому что это может оказаться правдой? Говоришь, что боишься быть странной, что можешь оказаться одной из этих леди с яичницей на щеках, но никто не хочет сказать тебе? Ну, так вот я тебе говорю! Если ты сейчас убежишь от меня, это будет первым шагом к яичнице!
   Она глядела, словно я ударил ее, мигая в сиянии уличных ламп. Напряжение спадало по мере того, как слова проникали глубже в сознание. Я почти видел, как они пронзали слой за слоем. – Я останусь, – сказала она, – я не хочу возвращаться.
   – Так не возвращайся. Не надо. Не возвращайся к тому, что делает тебя безумной.
   Думаешь, ты только одна такая? Мы все просто психи! Надо только оглянуться.
   Единственная разница, что мы не позволяем этому остановить нас. – Я добавил: – Надолго.
   – Но это больно!
   – Ну и что? Пусть больно! Именно так ты преодолеешь! То, что ты делала до сих пор, не привело к результатам, не так ли?
   Она кивнула, выдохнула, потом ее глаза набухли, она схватилась за мою рубашку, стиснула меня и начала всхлипывать. Я обнял ее теснее и склонился над ней, словно мог защитить ее от боли, только эта боль шла не извне, она бурлила внутри и прорывалась через ее глаза, нос и рот: – Это не честно! Не честно!
   Почему так много смерти!! Мне нужен мой пес!! О, Рэнгл, Рэнгл! Я хочу, чтобы ты вернулся! – Она рыдала и кричала в мою рубашку. Хватала глоток воздуха и рыдала снова. Слезы струились по ее щекам: – Это не честно! Все, что я любила – я не хочу любить никого больше! Я устала терять! Забота слишком сильно ранит! Я хочу покончить с ней! Я хочу моего пса!
   Я думал о людях, поймавших Рэнгла, и о том, что хотел бы сделать с ними. Марсия была права – это было нечестно. Они убили этого пса, а с виной и горем дело пришлось иметь мне! Почему я должен вычищать их мерзость?! Все их мерзости?!!
   Мои руки на спине Марсии сжимались в кулаки. Ее плечи приподнялись. Она закашлялась, я разжал кулаки и начал легонько похлопывать ее. – Все в порядке, – сказал я, – все в порядке. Все прошло, это выход – хорошо поплакать. Это показывает, как сильно ты заботишься. Просто выплачь все, это по женски… – Я продолжал бормотать, пытаясь успокоить ее. Изумляло, как сильно она горевала по собаке.
   Теперь она просто плакала, или она оплакивала больше чем просто пса? Я держал ее и давал ей выплакаться. Два солдата прошли мимо, не останавливаясь.
   Посчитали само собой разумеющимся. Такие сцены стали теперь обычны.
   Марсия вздохнула и подняла глаза: – Джим?
   – Что?
   – Теперь я в порядке. Ты можешь идти.
   – О. Я извиняюсь.
   – Нет. Не надо. Спасибо тебе.
   – Пошли. Я провожу тебя до комнаты.
   – Окей.
   Мы шли в молчании. У нее была небольшая квартира во втором здании возле интендантства. Простая, но сносная.
   Войдя, она снова обняла меня и тесно прижалась: – Спасибо тебе, – сказала она.
   Я обнял ее и мы стояли так некоторое время.
   – Джим, – спросила она тихо, – хочешь любить меня?
   Я чувствовал запах духов в ее волосах, он кружил голову. Я не мог говорить, просто кивнул, потом склонился к ее лицу. Ее глаза были широко открыты, она была похожа на испуганную девочку, боящуюся, что я скажу да.
   Я сказал: – Да, – и ее глаза медленно закрылись. Она положила голову мне на грудь и я почувствовал, как ее тело расслабилось. Она была в порядке. Наконец, она поняла, что была в порядке. Потому что я был в порядке и сказал ей, что сказал.
   Я дотронулся до ее волос. Она была… такая крошечная, такая бледная, такая тонкая. Такая хрупкая. Такая теплая.
   Можно было наговорить тысячу вещей.
   Я не сказал ничего.
   Немного погодя мы пошли в постель.
   – Выключить свет?, – спросил я.
   – Лучше оставить.
   – О. Хорошо… окей.

30

   Я плыл в стране После, двигаясь к стране Дремоты – пока внезапно не подскочил и сел в холодном поту: – О, дьявол!
   Марсия рядом со мной встревоженно повернулась: – Что? Что такое?
   – Мне надо идти, мне надо назад в отель! Который час? О, боже, почти полночь!
   Меня точно повесят!
   – Джим, ты в порядке?
   – Нет, нет! – Я уже надевал брюки. – Где мои ботинки?
   – Не уходи…
   – Мне надо! – Я перехватил ее взгляд – болезненное, потерянное выражение глаз – сел рядом и обнял ее. – Марсия, извини. Я хотел бы остаться здесь с тобой, но не могу. Я… у меня приказ. Я понимаю, выглядит, словно я бегу от тебя, но это не так. Пожалуйста, верь мне.
   – Я верю, – сказала она, но я чувствовал, как она напряглась в моих объятьях.
   Она потерла глаза. – Я не сержусь. Я к этому привыкла.
   Я склонился к ее лицу и поцеловал. – Я не такой, Марсия.
   – Да, понимаю. Никто не такой, только все убегают.
   Я начал искать рубашку. – Я убегаю не «от», я убегаю "к".
   Если бы ты знала…
   – Да, да. У тебя секретная миссия. Как у всех. – Она откинулась в постель и закатилась под одеяло, положив подушку на голову. – Просто уйди, Джим. Окей?
   Я присел рядом, натягивая ботинки. – Слушай, я вернусь, хорошо? Если я не опоздал. А хотел бы.
   – Не беспокойся, – невнятно проговорила она из-под подушки.
   – Марсия, пожалуйста, не злись на меня. Я хотел бы рассказать, но не могу. – Я наклонился поцеловать ее, но она не дала убрать подушку с головы. – Хорошо, будь по твоему.