Страница:
"То же самое сделала со мной другая женщина, не так давно — подумал ибн Хайран, прежде чем всякие подобные ассоциации улетучились. Женщина на террасе шагнула назад, но только для начала: шелковые рукава упали к плечам, обнажив белую кожу рук, пока она распускала свои черные волосы.
Он смотрел, как зачарованный, слова и мысли разбегались в полном беспорядке. Он смотрел, как ее руки спустились к жемчужным пуговкам верхней туники. Она расстегнула две из них и замерла. Эта туника не была верхней. Под ней ничего не оказалось. В необыкновенно ясном, мягком свете он увидел выпуклость ее белых грушевидных грудей.
У него вдруг пересохло во рту. Ибн Хайран сам слышал, какой у него хриплый голос, когда произнес:
— Мои комнаты здесь, рядом.
— Хорошо, — снова сказала она. — Проводи меня.
Тут ему все же пришло в голову, что она, возможно, пришла сюда, чтобы убить его.
Но он не собирался ничего предпринимать. Его действительно никогда не обвиняли в устойчивости к соблазну. Он подхватил ее на руки; она была тонкокостной и стройной, почти совсем ничего не весила. Ее аромат окутал его, и голова у него на мгновение закружилась. Он почувствовал ее губы у мочки уха. Пальцы обхватили его шею. Кровь громко стучала у него в ушах, пока ибн Хайран нес ее к двери в свою спальню.
«Может быть, так действует возможность близкой смерти? — подумал он, и то была его первая и последняя ясная мысль на ближайшее время. — Неужели именно это так меня возбуждает?»
Его кровать в большой комнате, увешанной сорийскими коврами, была низкой, усеянной подушками всех размеров и форм, выбор которых для любовных игр определили их цвет и ткань. Алые квадраты из шелка свисали с медных колец на стене над кроватью и были вделаны в резные деревянные спинки. Аммар предпочитал свободу движений во время любовных игр, скольжение и переплетение тел, но среди его гостей в этой спальне были и те, кто получал самое острое наслаждение иным способом, а за долгие годы он завоевал репутацию хозяина, идущего навстречу всем желаниям своих гостей.
Но даже несмотря на это, даже обладая почти двадцатилетним опытом утонченных любовных игр, ибн Хайран очень быстро понял — хотя и не слишком этому удивился, — что женщина, так хорошо обученная, как Забира, знает кое-что такое, чего не знает он. И даже, как оказалось, в том, что касается его склонностей и реакций.
Немного позже он лежал обнаженный среди подушек и чувствовал, как ее пальцы дразнят и ощупывают его, вздрагивал от укусов и ощущал, как его плоть становится все более твердой в сгущающихся сумерках комнаты, когда ее губы снова прильнули к его уху, и она стала нашептывать нечто шокирующее своим знаменитым, красивым голосом. Потом он широко раскрыл глаза в темноте, когда она стала проделывать именно то, что за миг до этого описывала.
Все обученные любовницы и кастраты двора Альмалика приехали из-за морей, из своих стран на востоке, где подобное искусство было частью придворной жизни за сотни лет до того, как Ашар совершил свое аскетическое бдение в пустыне. «Возможно, — мелькнула у Аммара смутная мысль, — путешествие в Сорийю даст ему больше, чем он себе представлял». И у него вырвался тихий смех.
Забира спустилась еще ниже, ее надушенная кожа скользила по его коже, ее ногти своими прикосновениями создавали контрапункт. Ибн Хайран услышал беспомощный вздох удовольствия и понял, что, как это ни невероятно, этот звук вырвался у него самого. Тогда он попытался подняться, повернуться, принять участие, переливать любовь от одного к другому, но почувствовал, как ее руки, деликатно настойчивые, толкнули его на спину. Он сдался, закрыл глаза, позволил ей начать. Ее голос вскрикивал от восторга или шептал комментарии, чтобы служить ему, как он служил стольким другим в этой комнате.
Это продолжалось, с поразительным разнообразием и изобретательностью, довольно долго. Солнце село. Комната уже погрузилась в темноту — они не остановились, чтобы зажечь свечи, — когда к нему начало возвращаться сознание: так пловец поднимается из зеленых глубин моря. И медленно, чувствуя себя почти одурманенным страстью, ибн Хайран начал кое-что понимать.
Она в это время лежала рядом с ним, перевернув его на бок. Одна ее нога обхватила его тело, она держала его плоть в себе и ее движения были движением морского прибоя, его настойчивым, неуклонным подъемом и падением. Он прошелся по соску языком, пробуя на вкус свою новую мысль. Не останавливая своего ритмичного движения, — которое интуитивно совпадало с его собственным, глубинным ритмом, — она погладила его голову и отстранила ее.
— Забира, — прошептал он, его голос звучал отдаленно и глухо.
— Тише, — пробормотала она, снова прикасаясь языком к его уху — О, тише. Позволь мне заставить тебя позабыть обо всем.
— Забира, — снова попытался заговорить он.
Тогда она сменила позу гибким и плавным движением и теперь очутилась сверху, двигаясь с еще большим пылом, его плоть все еще находилась внутри нее, во влажных ножнах. Ее рот опустился, накрыл его губы. Ее дыхание пахло мятой, ее поцелуи были похожи на пронизывающий огонь. Она заставила его замолчать, ее язык трепетал, как крылья колибри. Ногти ее вонзились ему в бок и прошлись сверху вниз. Он охнул.
И отвернулся.
Потом с усилием поднял руки и схватил ее за плечи; мягко, но так, чтобы она не смогла снова вывернуться. В темноте он попытался разглядеть ее глаза, но смог различить лишь тень ее лица в форме сердечка и занавес ее черных волос.
— Забира, — сказал он, испытывая совершенно неожиданную боль, — тебе не нужно себя наказывать и сдерживать горе. Ты можешь предаться скорби. Это дозволено.
Она замерла, пораженная, словно ее ударили по лицу. Ее тело дугой выгнулось назад, и это было первое неконтролируемое движение за весь вечер. На долгое мгновение она замерла так, застывшая, неподвижная, а потом, испытывая искреннее горе и одновременно облегчение, Аммар услышал, что у нее вырвался хриплый, неестественный звук, словно что-то надорвалось в горле или в сердце Забиры.
Он медленно спустил ее вниз, пока она не вытянулась вдоль его тела, но не так, как во время их прежних соприкосновений. И во тьме этой комнаты, прославленной свидетельницы сплетений узоров страсти, Аммар ибн Хайран обнимал женщину, возлюбленную человека, которого он убил, и как мог утешал ее. Он дарил ей учтивость и пространство своего молчания, и она наконец позволила себе заплакать, оплакивая глубину своей потери, любовь, исчезнувшую в одно мгновение в этом горьком мире.
«Горький, насмешливый мир», — думал он, все еще пробираясь наверх сквозь эти ароматные, обволакивающие зеленые воды. А затем, словно он действительно прорвался на поверхность сознания, ибн Хайран очутился лицом к лицу с истиной и признал ее: Забира сказала правду там, на террасе, когда садилось солнце.
Он сегодня убил жестокого, подозрительного, умного, бесконечно честолюбивого человека. Человека, которого любил.
Они так и не вышли из его комнаты в ту ночь. Аммар снова приказал принести подносы с холодным мясом и сыром, с фигами и гранатами из собственных садов. Они поели при свечах, сидя на кровати, скрестив ноги, в молчании. Потом они убрали подносы и задули свечи, и опять улеглись вместе, но не совершали движений страсти.
Они проснулись перед рассветом. В сером свете, который постепенно заполнял комнату, она рассказала ему, не дожидаясь его расспросов, что в конце лета обоих ее сыновей, по древнему обычаю, тайно послали в качестве приемных детей к эмиру Рагозы — Бадиру.
Рагоза. Она сама приняла это решение, тихо сказала она, сразу же после того, как доставили в Картаду поэму ибн Хайрана, в которой он критиковал и высмеивал правителя. Она всегда старалась опережать события, а поэма прозрачно намекала на грядущие перемены.
— Куда ты поедешь? — спросила она у него. К тому времени утренний свет уже проник в комнату. Они слышали снаружи пение птиц, а в доме шаги деловитых слуг. Она сидела, снова скрестив ноги, завернутая в легкое одеяло, как в пастушескую накидку, на ее лице остались полосы краски после ночных слез, спутанные волосы падали в беспорядке.
— Если честно, у меня еще не было времени подумать об этом. Мне только вчера утром приказали отправляться в ссылку, помнишь? А потом, когда я приехал домой, меня ждала весьма требовательная гостья.
Она слабо улыбнулась, но не шевельнулась, ждала, ее темные, покрасневшие глаза не отрывались от его лица.
Он действительно не думал об этом. Еще вчера утром он ожидал триумфального возвращения домой, в Картаду, чтобы руководить политикой и первыми шагами нового правителя государства. Человек может строить планы, но не может спланировать все. Он даже не позволял себе в течение только что минувшей ночи думать об Альмалике ибн Альмалике, принце — теперь правителе, — который так решительно восстал против него. Для этого будет время потом. Должно быть.
А пока что на всем полуострове и за его пределами полно мест, кроме Картады. Он мог поехать почти в любое из них, заняться многими вещами. Он это понял вчера, по дороге сюда. Он был поэтом, солдатом, придворным, дипломатом.
Он посмотрел на женщину на своей кровати и прочел вопрос, который она изо всех сил старалась не задавать., В конце концов он улыбнулся, наслаждаясь всей той иронией, которая распускалась, словно лепестки цветка на свету, и он принял то бремя, которое породило не убийство, а разрешение получить утешение там, где его не ожидали и не считали его допустимым. Она была матерью. Он это знал, конечно, но никогда не задумывался о том, что это могло для нее означать.
— Куда я поеду? В Рагозу, наверное, — ответил он почти небрежно и был потрясен сиянием ее улыбки, сверкающей, как льющееся в комнату утреннее солнце.
Глава 8
Он смотрел, как зачарованный, слова и мысли разбегались в полном беспорядке. Он смотрел, как ее руки спустились к жемчужным пуговкам верхней туники. Она расстегнула две из них и замерла. Эта туника не была верхней. Под ней ничего не оказалось. В необыкновенно ясном, мягком свете он увидел выпуклость ее белых грушевидных грудей.
У него вдруг пересохло во рту. Ибн Хайран сам слышал, какой у него хриплый голос, когда произнес:
— Мои комнаты здесь, рядом.
— Хорошо, — снова сказала она. — Проводи меня.
Тут ему все же пришло в голову, что она, возможно, пришла сюда, чтобы убить его.
Но он не собирался ничего предпринимать. Его действительно никогда не обвиняли в устойчивости к соблазну. Он подхватил ее на руки; она была тонкокостной и стройной, почти совсем ничего не весила. Ее аромат окутал его, и голова у него на мгновение закружилась. Он почувствовал ее губы у мочки уха. Пальцы обхватили его шею. Кровь громко стучала у него в ушах, пока ибн Хайран нес ее к двери в свою спальню.
«Может быть, так действует возможность близкой смерти? — подумал он, и то была его первая и последняя ясная мысль на ближайшее время. — Неужели именно это так меня возбуждает?»
Его кровать в большой комнате, увешанной сорийскими коврами, была низкой, усеянной подушками всех размеров и форм, выбор которых для любовных игр определили их цвет и ткань. Алые квадраты из шелка свисали с медных колец на стене над кроватью и были вделаны в резные деревянные спинки. Аммар предпочитал свободу движений во время любовных игр, скольжение и переплетение тел, но среди его гостей в этой спальне были и те, кто получал самое острое наслаждение иным способом, а за долгие годы он завоевал репутацию хозяина, идущего навстречу всем желаниям своих гостей.
Но даже несмотря на это, даже обладая почти двадцатилетним опытом утонченных любовных игр, ибн Хайран очень быстро понял — хотя и не слишком этому удивился, — что женщина, так хорошо обученная, как Забира, знает кое-что такое, чего не знает он. И даже, как оказалось, в том, что касается его склонностей и реакций.
Немного позже он лежал обнаженный среди подушек и чувствовал, как ее пальцы дразнят и ощупывают его, вздрагивал от укусов и ощущал, как его плоть становится все более твердой в сгущающихся сумерках комнаты, когда ее губы снова прильнули к его уху, и она стала нашептывать нечто шокирующее своим знаменитым, красивым голосом. Потом он широко раскрыл глаза в темноте, когда она стала проделывать именно то, что за миг до этого описывала.
Все обученные любовницы и кастраты двора Альмалика приехали из-за морей, из своих стран на востоке, где подобное искусство было частью придворной жизни за сотни лет до того, как Ашар совершил свое аскетическое бдение в пустыне. «Возможно, — мелькнула у Аммара смутная мысль, — путешествие в Сорийю даст ему больше, чем он себе представлял». И у него вырвался тихий смех.
Забира спустилась еще ниже, ее надушенная кожа скользила по его коже, ее ногти своими прикосновениями создавали контрапункт. Ибн Хайран услышал беспомощный вздох удовольствия и понял, что, как это ни невероятно, этот звук вырвался у него самого. Тогда он попытался подняться, повернуться, принять участие, переливать любовь от одного к другому, но почувствовал, как ее руки, деликатно настойчивые, толкнули его на спину. Он сдался, закрыл глаза, позволил ей начать. Ее голос вскрикивал от восторга или шептал комментарии, чтобы служить ему, как он служил стольким другим в этой комнате.
Это продолжалось, с поразительным разнообразием и изобретательностью, довольно долго. Солнце село. Комната уже погрузилась в темноту — они не остановились, чтобы зажечь свечи, — когда к нему начало возвращаться сознание: так пловец поднимается из зеленых глубин моря. И медленно, чувствуя себя почти одурманенным страстью, ибн Хайран начал кое-что понимать.
Она в это время лежала рядом с ним, перевернув его на бок. Одна ее нога обхватила его тело, она держала его плоть в себе и ее движения были движением морского прибоя, его настойчивым, неуклонным подъемом и падением. Он прошелся по соску языком, пробуя на вкус свою новую мысль. Не останавливая своего ритмичного движения, — которое интуитивно совпадало с его собственным, глубинным ритмом, — она погладила его голову и отстранила ее.
— Забира, — прошептал он, его голос звучал отдаленно и глухо.
— Тише, — пробормотала она, снова прикасаясь языком к его уху — О, тише. Позволь мне заставить тебя позабыть обо всем.
— Забира, — снова попытался заговорить он.
Тогда она сменила позу гибким и плавным движением и теперь очутилась сверху, двигаясь с еще большим пылом, его плоть все еще находилась внутри нее, во влажных ножнах. Ее рот опустился, накрыл его губы. Ее дыхание пахло мятой, ее поцелуи были похожи на пронизывающий огонь. Она заставила его замолчать, ее язык трепетал, как крылья колибри. Ногти ее вонзились ему в бок и прошлись сверху вниз. Он охнул.
И отвернулся.
Потом с усилием поднял руки и схватил ее за плечи; мягко, но так, чтобы она не смогла снова вывернуться. В темноте он попытался разглядеть ее глаза, но смог различить лишь тень ее лица в форме сердечка и занавес ее черных волос.
— Забира, — сказал он, испытывая совершенно неожиданную боль, — тебе не нужно себя наказывать и сдерживать горе. Ты можешь предаться скорби. Это дозволено.
Она замерла, пораженная, словно ее ударили по лицу. Ее тело дугой выгнулось назад, и это было первое неконтролируемое движение за весь вечер. На долгое мгновение она замерла так, застывшая, неподвижная, а потом, испытывая искреннее горе и одновременно облегчение, Аммар услышал, что у нее вырвался хриплый, неестественный звук, словно что-то надорвалось в горле или в сердце Забиры.
Он медленно спустил ее вниз, пока она не вытянулась вдоль его тела, но не так, как во время их прежних соприкосновений. И во тьме этой комнаты, прославленной свидетельницы сплетений узоров страсти, Аммар ибн Хайран обнимал женщину, возлюбленную человека, которого он убил, и как мог утешал ее. Он дарил ей учтивость и пространство своего молчания, и она наконец позволила себе заплакать, оплакивая глубину своей потери, любовь, исчезнувшую в одно мгновение в этом горьком мире.
«Горький, насмешливый мир», — думал он, все еще пробираясь наверх сквозь эти ароматные, обволакивающие зеленые воды. А затем, словно он действительно прорвался на поверхность сознания, ибн Хайран очутился лицом к лицу с истиной и признал ее: Забира сказала правду там, на террасе, когда садилось солнце.
Он сегодня убил жестокого, подозрительного, умного, бесконечно честолюбивого человека. Человека, которого любил.
Львы умирают. Любовники умирают или их убивают. Мужчины и женщины в своей гордости и безумии совершают милосердные и чудовищные поступки, а звезды Ашара смотрят вниз и им все равно, или не все равно.
Когда Лев соизволит сойти к водопою,
Чтобы жажду свою утолить — взгляни!
Взгляни, Аль-Рассана прочие твари помельче
Рассеялись, как осенние жухлые листья,
Как весенние семена на ветру,
Как тучи расходятся, чтобы земле воссияла
Сквозь просвет первая звезда Бога.
Они так и не вышли из его комнаты в ту ночь. Аммар снова приказал принести подносы с холодным мясом и сыром, с фигами и гранатами из собственных садов. Они поели при свечах, сидя на кровати, скрестив ноги, в молчании. Потом они убрали подносы и задули свечи, и опять улеглись вместе, но не совершали движений страсти.
Они проснулись перед рассветом. В сером свете, который постепенно заполнял комнату, она рассказала ему, не дожидаясь его расспросов, что в конце лета обоих ее сыновей, по древнему обычаю, тайно послали в качестве приемных детей к эмиру Рагозы — Бадиру.
Рагоза. Она сама приняла это решение, тихо сказала она, сразу же после того, как доставили в Картаду поэму ибн Хайрана, в которой он критиковал и высмеивал правителя. Она всегда старалась опережать события, а поэма прозрачно намекала на грядущие перемены.
— Куда ты поедешь? — спросила она у него. К тому времени утренний свет уже проник в комнату. Они слышали снаружи пение птиц, а в доме шаги деловитых слуг. Она сидела, снова скрестив ноги, завернутая в легкое одеяло, как в пастушескую накидку, на ее лице остались полосы краски после ночных слез, спутанные волосы падали в беспорядке.
— Если честно, у меня еще не было времени подумать об этом. Мне только вчера утром приказали отправляться в ссылку, помнишь? А потом, когда я приехал домой, меня ждала весьма требовательная гостья.
Она слабо улыбнулась, но не шевельнулась, ждала, ее темные, покрасневшие глаза не отрывались от его лица.
Он действительно не думал об этом. Еще вчера утром он ожидал триумфального возвращения домой, в Картаду, чтобы руководить политикой и первыми шагами нового правителя государства. Человек может строить планы, но не может спланировать все. Он даже не позволял себе в течение только что минувшей ночи думать об Альмалике ибн Альмалике, принце — теперь правителе, — который так решительно восстал против него. Для этого будет время потом. Должно быть.
А пока что на всем полуострове и за его пределами полно мест, кроме Картады. Он мог поехать почти в любое из них, заняться многими вещами. Он это понял вчера, по дороге сюда. Он был поэтом, солдатом, придворным, дипломатом.
Он посмотрел на женщину на своей кровати и прочел вопрос, который она изо всех сил старалась не задавать., В конце концов он улыбнулся, наслаждаясь всей той иронией, которая распускалась, словно лепестки цветка на свету, и он принял то бремя, которое породило не убийство, а разрешение получить утешение там, где его не ожидали и не считали его допустимым. Она была матерью. Он это знал, конечно, но никогда не задумывался о том, что это могло для нее означать.
— Куда я поеду? В Рагозу, наверное, — ответил он почти небрежно и был потрясен сиянием ее улыбки, сверкающей, как льющееся в комнату утреннее солнце.
Глава 8
Слоновая кость и толпы людей — вот основные впечатления, которые сложились у Альвара за три месяца пребывания в Рагозе.
Он родился и вырос на ферме далеко на севере. Еще год назад Эстерен в Вальедо подавлял его своими размерами. Теперь он понял, что Эстерен — деревня. Рагоза эмира Бадира была одним из крупнейших городов Аль-Рассана.
Он никогда прежде не бывал в городе, где живет и занимается своими делами так много людей, и все же среди толкотни и хаоса, вихря движений, кипения звуков постоянно ощущалась утонченность: то из какой-то арки доносились звуки струнного инструмента, то слышался плеск фонтана, почти невидимого за цветущей стеной деревьев. Правдой оказалось то, о чем ему говорили: Звезднорожденные Аль-Рассана обитали в совершенно ином мире, чем Всадники Джада.
Половина всех предметов во дворце или в тех благородных домах, где он побывал, была сделана из резной и полированной слоновой кости, которую привозили морем с востока. Даже ручки ножей, которыми пользовались за столом. Ручки на дворцовых дверях. Несмотря на медленный упадок Аль-Рассана после падения Силвенеса, Рагоза оставалась явно богатым городом. В каком-то смысле, именно благодаря падению халифов.
Альвар добился, чтобы ему это объяснили. Кроме прославленных мастеров — резчиков по слоновой кости, — здесь жили поэты и певцы, кожевники, резчики по дереву, каменотесы, стеклодувы, строители — мастера самых разнообразных ремесел, — которые никогда бы не рискнули отправиться на восток, через Серранский хребет, в те дни, когда Силвенес был центром западного мира. Теперь, после падения Халифата, каждый из правителей городов получил свою долю ремесленников и художников, которые прославляли и воспевали его достоинства. Они все были теперь львами, если верить сладкоречивым поэтам Аль-Рассана.
Но им, разумеется, не верили. Поэты — это поэты, им надо зарабатывать на жизнь. Правители — это правители, теперь их целый десяток. Некоторые осели на развалинах своих стен, некоторые погрязли в страхе или скупости, а некоторые — очень немногие — стали наследниками прежнего Силвенеса. Альвару казалось, хотя он имел довольно скудный опыт, что эмира Бадира в Рагозе следует причислить к последним.
Среди окружающих его незнакомых вещей: неизвестных пьянящих запахов, доносящихся из дверей домов, дворов и харчевен; звона колоколов, призывающего верующих на молитву через отмеренные промежутки времени дня и ночи; буйства звуков и красок на базаре — Альвар радовался тому, что здесь, в Аль-Рассане, так же измеряли год промежутками от одного полнолуния белой луны до другого, как было и у него дома. По крайней мере, хоть это не изменилось. И он мог определить точно, сколько прожил здесь, в этом мире.
С другой стороны, когда он останавливался, чтобы оглянуться назад, ему казалось, что прошло гораздо больше трех месяцев. Год, проведенный в Эстерене, казался призрачно далеким, а ферма осталась в почти невообразимом прошлом. «Интересно, — думал он, — что сказала бы его мать, если увидела бы его в небрежно подпоясанных, развевающихся одеждах ашаритов прошлым летом?» Собственно говоря, он и так это знал. Она бы снова отправилась прямиком на остров Васки, на коленях бы поползла, чтобы замолить его грехи.
Дело в том, что здесь, на юге, лето было жарким. Головной убор был просто необходим в раскаленный добела полдень, причем не такой обременительный, как шляпа из жесткой кожи; а светлые туники и штаны из хлопка были гораздо более удобными на городских улицах, чем те, что он носил, когда они приехали сюда. Его лицо покрылось загаром. Альвар понимал, что теперь и сам выглядит почти ашаритом. Он испытывал странное чувство, глядя в зеркало на свое отражение. А здесь зеркала висели повсюду: рагозцы были тщеславными людьми.
Тем временем наступила осень; теперь он накидывал поверх одежды легкий коричневый плащ. Его выбрала для него Джеана, когда погода начала меняться. Пробираясь сквозь толпу на еженедельном базаре — и теперь уже довольно ловко — Альвар с трудом мог поверить, что так мало времени прошло с тех пор, как втроем они миновали горный перевал и впервые увидели синие воды озера и башни Рагозы.
В тот день Альвар с трудом скрывал свое благоговейное изумление, хотя, оглядываясь теперь с высоты приобретенного опыта, он подозревал, что его спутники просто проявили благородство и сделали вид, что ничего не замечают. Даже Фезана издали испугала его. Но Рагоза была, по сравнению с ней, гигантом. Теперь одна лишь Картада — ведь Силвенес халифов был разграблен и разрушен много лет назад — оставалась еще более великолепным городом. По сравнению с этим великолепием с высокими стенами и многочисленными башнями, Эстерен был просто деревушкой Орвилья, на которую однажды в летнюю ночь совершил налет Гарсия де Рада.
В ту ночь жизнь Альвара раздвоилась, как ветка дерева, его дорога утром повернула на восток, через Аль-Рассан, через Серранский хребет к этим стенам, вместе с Джеаной бет Исхак, а не на север, к дому, вместе с Капитаном.
И это был его собственный выбор, одобренный Родриго и принятый, пусть сначала неохотно, Джеаной. «Ей понадобится в дороге охрана, — заявил Альвар утром, после того памятного разговора у костра. — Солдат, — прибавил он, — а не просто слуга, каким бы верным и отважным этот слуга ни был». Альвар предложил свои услуги с разрешения Капитана. Он устроит ее в Рагозе, а потом отправится домой.
Он не сказал им, что влюблен в нее. Они не позволили бы ему поехать, если бы знали, в этом он был уверен. Он также обрел печальную уверенность в том, что Джеана угадала правду еще в самом начале путешествия. Он не слишком хорошо умел скрывать свои чувства.
Он считал ее красивой, с ее черными волосами и неожиданно синими глазами. Он знал, что она умна, и более того: получила хорошее образование и работает уверенно и профессионально. Среди пожаров Орвильи он видел ее отвагу, ее гнев, когда она держала за руки двух маленьких девочек. Эта женщина никак не вписывалась в его жизнь. И еще она принадлежала к народу киндатов, странников, еретиков, позорящих бога, людей, которых священники проклинали не менее яростно, чем ашаритов. Альвар старался убедить себя, что это не имеет значения, но это было не так: от этого она казалась еще более загадочной, экзотичной, даже немного опасной.
Но в действительности опасной она не была. Только проницательной, практичной и откровенной. Она пустила его к себе в постель всего на одну ночь, вскоре после их приезда в Рагозу. Сделала это по-доброму, не обманывая и ничего не обещая. Почти наверняка она надеялась, что такая мимолетная физическая связь излечит его от юношеской влюбленности и Альвару, трезво оценивающему себя, это было совершенно ясно. Она не позволила ему питать каких-либо романтических иллюзий насчет значения этой проведенной вместе ночи. Она была добра к нему, Альвар это понимал. Хотя путешествие прошло без приключений, она была ему благодарна за его общество, считала его надежным и заслуживающим доверия, его энергия ее развлекала. Он постепенно понял, так как по-своему отличался наблюдательностью, что она тоже собирается предпринять нечто новое и странное и не совсем уверена в своем пути.
Он также понимал, что она его не любит, что, кроме физической страсти, ночной гармонии тел двух молодых людей, оказавшихся вдали от дома, в их соединении нет никакого иного смысла. Но, вместо того чтобы излечить его от любви, эта ночь в ее комнате скрепила его чувства, словно печатью из расплавленного воска.
В тех старых сказках, которые служанки рассказывали на кухне у очага после ужина на ферме, храбрые всадники Джада влюблялись с первого взгляда и на всю жизнь в дев, которым грозила опасность. Так не должно было случиться в этом падшем, разобщенном мире, в котором они жили. Но с Альваром де Пеллино именно так и произошло.
Он не делал из этого большой проблемы. Он любит Джеану бет Исхак, лекаря из народа киндатов. Это было существующим фактом, как то место, где восходит божье солнце по утрам, или как надо правильно парировать удар мечом слева по своим коленям. Шагая по переполненным улицам Рагозы, Альвар чувствовал себя гораздо более взрослым, чем тогда, когда летом отправился на юг вместе с Родриго Бельмонте за данью.
Сейчас наступила осень. Ветер с севера, с озера Серрана, по утрам был холодным, а иногда, по ночам, резким и ледяным. Все солдаты носили плащи, а под ними два слоя одежды, когда заступали на дежурство после захода солнца. Не так давно, на рассвете, после ночи на северо-западной стене, Альвар увидел на мачтах и шпангоутах рыбацких лодок в гавани ободок бледного инея под лучами полной голубой луны.
На следующее утро листья дубов в восточных лесах загорелись багрянцем и золотом, ослепительно сверкая в первых лучах солнца. На западе Серранские горы, которые охраняли Рагозу от войск Картады, а до того — от Силвенеса, в дни Халифата, надели шапки снега на вершины. Снег держался до самой весны. Перевал, по которому он проехал с Джеаной и Веласом, был единственным открытым круглый год. Обо всем этом ему рассказали друзья в тавернах джадитов или харчевнях на базаре.
Теперь у него здесь появились друзья. Он не ожидал этого, но вскоре после их приезда стало очевидно, что он далеко не единственный воин-джадит в Рагозе. Наемники приезжали туда, где были деньги и работа, а в Рагозе имелось и то, и другое. Надолго ли — никто не знал, но в то лето и осень город на озере Серрана служил домом для самого пестрого сборища воинственных людей из Халоньи и Вальедо, и более дальних Фериереса, Батиары, Карша, Валески. Светловолосые, бородатые великаны-каршиты с далекого севера общались — и часто ссорились — с худыми, гладко выбритыми, вооруженными кинжалами людьми из опасных городов Батиары. Утром на базаре можно было услышать полдюжины разных языков. Ашаритский язык Альвара становился все более свободным, а ругаться он теперь умел на двух каршитских диалектах.
В тот день, когда они расстались, сэр Родриго отошел с Альваром немного в сторону и сказал, что ему нет особой нужды спешить домой. Он позволил ему задержаться в Рагозе и велел посылать письма с отчетами с каждым купцом, едущим в сторону Вальедо.
Капитан войска Бадира призвал к себе Альвара на третий день после их приезда. Это было хорошо управляемое, очень дисциплинированное войско, несмотря на всю его пестроту. Альвара заметили, как только они въехали в ворота. Конь и доспехи, которые достались ему в Орвилье, были слишком хороши для него и не могли остаться незамеченными. Его строго допросили, назначили ему жалованье и приписали к отряду. Через несколько дней ему позволили покинуть казарму и жить вместе с Джеаной и Веласом в квартале киндатов, что его удивило. В Эстерене не могло произойти ничего подобного.
Разгадка заключалась в положении Джеаны. Ее сразу же взяли ко двору, назначив новым лекарем эмира и его пресловутого визиря-киндата Мазура бен Аврена. Ее официальная должность при дворе — в Рагозе, как и во всем остальном мире, — давала ей определенные льготы.
Однако это не помешало Альвару ввязаться в три драки, по своей воле, после того, как он покинул казармы и поселился в их доме, — и двух недель не прошло. То же самое происходило повсюду: у солдат собственный кодекс, какие бы указы ни издавали при дворе, а молодым воинам, пользующимся особыми привилегиями, нужно быть готовыми подтвердить свое право на них.
Альвар дрался. Не на смерть, так как это было запрещено в городе, который нуждался в наемниках, но он ранил двоих и получил рану на внешней стороне правой руки, которая ненадолго обеспокоила Джеану. Стоило получить эту рану и оставшийся после нее шрам, ради того чтобы видеть ее тревогу. Альвар ожидал и ран, и шрамов; он ведь солдат, такие вещи неизбежны при выбранном им жизненном пути. Вдобавок к этому всем известно, что он находится в Рагозе в качестве представителя отряда Родриго Бельмонте, и он дрался с сознанием того, что защищает честь воинов Капитана и утверждает их превосходство над всеми другими воинами мира. Он нес это бремя в одиночку, с тревожным чувством ответственности.
До тех пор пока в конце того же лета сам сэр Родриго не приехал в Рагозу через перевал на своем черном коне со ста пятьюдесятью воинами и торговцем шелком. Знамена Бельмонте и Вальедо развевались на ветру, когда они подъехали к городским стенам по берегу озера.
Тогда все изменилось. И повсюду начались перемены.
— Клянусь святым господом! — в ужасе воскликнул Лайн Нунес, когда Альвар явился к нему в тот первый день. — Посмотрите-ка на него! Этот парень сменил веру! Что я скажу его несчастному отцу?
Капитан окинул насмешливым взглядом одежду Альвара и сказал только:
— Я получил три доклада. Кажется, ты хорошо справился. Расскажи подробнее, как тебя ранили, и что ты в следующий раз сделаешь иначе.
Альвар расплылся в улыбке до ушей, его окатило теплой волной, словно он глотнул неразбавленного вина, и выполнил пожелание Капитана.
Теперь, какое-то время спустя, пробегая по базару ясным осенним утром под голубым небом, чтобы найти Джеану и сообщить ей большие сегодняшние новости, он знал, что его узнают, ему завидуют и даже слегка его опасаются. Теперь уже никто не вызывал его на поединок. Прославленный сэр Родриго Вальедский, ссыльный, принял предложение эмира Бадира, заключил контракт на колоссальную сумму и получил деньги за год вперед, что было почти неслыханным делом.
Теперь люди Родриго стали воинами Рагозы, передовым отрядом войск, которые обязаны обеспечивать порядок в городе и его окрестностях, сдерживать растущие амбиции Халоньи и Картады и дерзкие набеги вожака разбойников ибн Хассана из его южной крепости Арбастро. Жизнь в Рагозе была сложной и многогранной.
В то утро жизнь казалась юному Альвару де Пеллино великолепной, а блестящая, просвещенная Рагоза эмира Бадира — самым цивилизованным городом в мире, и кто бы посмел это оспаривать?
Альвару приходилось бывать во дворце вместе с Джеаной и несколько раз с Родриго. Прямо через дворец протекал поток, дававший воду внутренним садам и дворикам. Его пустили — Альвар так и не понял, каким образом, — через самый большой пиршественный зал.
Во время своих пышных пиров эмир Бадир — себялюбивый сибарит и человек, несомненно, большой хитрости, — любил, чтобы еду сплавляли на подносах по течению этого ручья. Затем подносы поднимали из воды полуголые рабы и подавали кушанья гостям эмира, возлежащим на ложах на манер древних. Альвар написал родителям письмо и рассказал об этом; но знал, что они ему не поверят.
Обычно он старался не бежать по улицам — это было слишком по-ребячески, слишком несолидно, — но известия этого утра были огромной важности, и ему хотелось самому сообщить их Джеане.
Огибая палатку с кожаными изделиями, он поскользнулся и схватился за опорный шест, чтобы удержаться на повороте. Шест закачался, навес опасно наклонился. Ремесленник, которого Альвар знал, привычно выругал его в ответ на брошенное через плечо извинение.
Джеана и Велас должны были находиться в своей палатке на базаре. Она продолжала практиковать так же, как ее отец и она сама в Фезане. Хотя Джеана получала приличное вознаграждение во дворце, она всегда принимала пациентов в палатке на базаре в базарное утро и у себя в приемной два раза в неделю во второй половине дня. Необходимо, чтобы лекаря знали за стенами дворца, объяснила она Альвару. Ее так учил отец. Лекарь так же легко может выйти из моды при дворе, как и войти в моду. Неразумно лишаться других пациентов.
Он родился и вырос на ферме далеко на севере. Еще год назад Эстерен в Вальедо подавлял его своими размерами. Теперь он понял, что Эстерен — деревня. Рагоза эмира Бадира была одним из крупнейших городов Аль-Рассана.
Он никогда прежде не бывал в городе, где живет и занимается своими делами так много людей, и все же среди толкотни и хаоса, вихря движений, кипения звуков постоянно ощущалась утонченность: то из какой-то арки доносились звуки струнного инструмента, то слышался плеск фонтана, почти невидимого за цветущей стеной деревьев. Правдой оказалось то, о чем ему говорили: Звезднорожденные Аль-Рассана обитали в совершенно ином мире, чем Всадники Джада.
Половина всех предметов во дворце или в тех благородных домах, где он побывал, была сделана из резной и полированной слоновой кости, которую привозили морем с востока. Даже ручки ножей, которыми пользовались за столом. Ручки на дворцовых дверях. Несмотря на медленный упадок Аль-Рассана после падения Силвенеса, Рагоза оставалась явно богатым городом. В каком-то смысле, именно благодаря падению халифов.
Альвар добился, чтобы ему это объяснили. Кроме прославленных мастеров — резчиков по слоновой кости, — здесь жили поэты и певцы, кожевники, резчики по дереву, каменотесы, стеклодувы, строители — мастера самых разнообразных ремесел, — которые никогда бы не рискнули отправиться на восток, через Серранский хребет, в те дни, когда Силвенес был центром западного мира. Теперь, после падения Халифата, каждый из правителей городов получил свою долю ремесленников и художников, которые прославляли и воспевали его достоинства. Они все были теперь львами, если верить сладкоречивым поэтам Аль-Рассана.
Но им, разумеется, не верили. Поэты — это поэты, им надо зарабатывать на жизнь. Правители — это правители, теперь их целый десяток. Некоторые осели на развалинах своих стен, некоторые погрязли в страхе или скупости, а некоторые — очень немногие — стали наследниками прежнего Силвенеса. Альвару казалось, хотя он имел довольно скудный опыт, что эмира Бадира в Рагозе следует причислить к последним.
Среди окружающих его незнакомых вещей: неизвестных пьянящих запахов, доносящихся из дверей домов, дворов и харчевен; звона колоколов, призывающего верующих на молитву через отмеренные промежутки времени дня и ночи; буйства звуков и красок на базаре — Альвар радовался тому, что здесь, в Аль-Рассане, так же измеряли год промежутками от одного полнолуния белой луны до другого, как было и у него дома. По крайней мере, хоть это не изменилось. И он мог определить точно, сколько прожил здесь, в этом мире.
С другой стороны, когда он останавливался, чтобы оглянуться назад, ему казалось, что прошло гораздо больше трех месяцев. Год, проведенный в Эстерене, казался призрачно далеким, а ферма осталась в почти невообразимом прошлом. «Интересно, — думал он, — что сказала бы его мать, если увидела бы его в небрежно подпоясанных, развевающихся одеждах ашаритов прошлым летом?» Собственно говоря, он и так это знал. Она бы снова отправилась прямиком на остров Васки, на коленях бы поползла, чтобы замолить его грехи.
Дело в том, что здесь, на юге, лето было жарким. Головной убор был просто необходим в раскаленный добела полдень, причем не такой обременительный, как шляпа из жесткой кожи; а светлые туники и штаны из хлопка были гораздо более удобными на городских улицах, чем те, что он носил, когда они приехали сюда. Его лицо покрылось загаром. Альвар понимал, что теперь и сам выглядит почти ашаритом. Он испытывал странное чувство, глядя в зеркало на свое отражение. А здесь зеркала висели повсюду: рагозцы были тщеславными людьми.
Тем временем наступила осень; теперь он накидывал поверх одежды легкий коричневый плащ. Его выбрала для него Джеана, когда погода начала меняться. Пробираясь сквозь толпу на еженедельном базаре — и теперь уже довольно ловко — Альвар с трудом мог поверить, что так мало времени прошло с тех пор, как втроем они миновали горный перевал и впервые увидели синие воды озера и башни Рагозы.
В тот день Альвар с трудом скрывал свое благоговейное изумление, хотя, оглядываясь теперь с высоты приобретенного опыта, он подозревал, что его спутники просто проявили благородство и сделали вид, что ничего не замечают. Даже Фезана издали испугала его. Но Рагоза была, по сравнению с ней, гигантом. Теперь одна лишь Картада — ведь Силвенес халифов был разграблен и разрушен много лет назад — оставалась еще более великолепным городом. По сравнению с этим великолепием с высокими стенами и многочисленными башнями, Эстерен был просто деревушкой Орвилья, на которую однажды в летнюю ночь совершил налет Гарсия де Рада.
В ту ночь жизнь Альвара раздвоилась, как ветка дерева, его дорога утром повернула на восток, через Аль-Рассан, через Серранский хребет к этим стенам, вместе с Джеаной бет Исхак, а не на север, к дому, вместе с Капитаном.
И это был его собственный выбор, одобренный Родриго и принятый, пусть сначала неохотно, Джеаной. «Ей понадобится в дороге охрана, — заявил Альвар утром, после того памятного разговора у костра. — Солдат, — прибавил он, — а не просто слуга, каким бы верным и отважным этот слуга ни был». Альвар предложил свои услуги с разрешения Капитана. Он устроит ее в Рагозе, а потом отправится домой.
Он не сказал им, что влюблен в нее. Они не позволили бы ему поехать, если бы знали, в этом он был уверен. Он также обрел печальную уверенность в том, что Джеана угадала правду еще в самом начале путешествия. Он не слишком хорошо умел скрывать свои чувства.
Он считал ее красивой, с ее черными волосами и неожиданно синими глазами. Он знал, что она умна, и более того: получила хорошее образование и работает уверенно и профессионально. Среди пожаров Орвильи он видел ее отвагу, ее гнев, когда она держала за руки двух маленьких девочек. Эта женщина никак не вписывалась в его жизнь. И еще она принадлежала к народу киндатов, странников, еретиков, позорящих бога, людей, которых священники проклинали не менее яростно, чем ашаритов. Альвар старался убедить себя, что это не имеет значения, но это было не так: от этого она казалась еще более загадочной, экзотичной, даже немного опасной.
Но в действительности опасной она не была. Только проницательной, практичной и откровенной. Она пустила его к себе в постель всего на одну ночь, вскоре после их приезда в Рагозу. Сделала это по-доброму, не обманывая и ничего не обещая. Почти наверняка она надеялась, что такая мимолетная физическая связь излечит его от юношеской влюбленности и Альвару, трезво оценивающему себя, это было совершенно ясно. Она не позволила ему питать каких-либо романтических иллюзий насчет значения этой проведенной вместе ночи. Она была добра к нему, Альвар это понимал. Хотя путешествие прошло без приключений, она была ему благодарна за его общество, считала его надежным и заслуживающим доверия, его энергия ее развлекала. Он постепенно понял, так как по-своему отличался наблюдательностью, что она тоже собирается предпринять нечто новое и странное и не совсем уверена в своем пути.
Он также понимал, что она его не любит, что, кроме физической страсти, ночной гармонии тел двух молодых людей, оказавшихся вдали от дома, в их соединении нет никакого иного смысла. Но, вместо того чтобы излечить его от любви, эта ночь в ее комнате скрепила его чувства, словно печатью из расплавленного воска.
В тех старых сказках, которые служанки рассказывали на кухне у очага после ужина на ферме, храбрые всадники Джада влюблялись с первого взгляда и на всю жизнь в дев, которым грозила опасность. Так не должно было случиться в этом падшем, разобщенном мире, в котором они жили. Но с Альваром де Пеллино именно так и произошло.
Он не делал из этого большой проблемы. Он любит Джеану бет Исхак, лекаря из народа киндатов. Это было существующим фактом, как то место, где восходит божье солнце по утрам, или как надо правильно парировать удар мечом слева по своим коленям. Шагая по переполненным улицам Рагозы, Альвар чувствовал себя гораздо более взрослым, чем тогда, когда летом отправился на юг вместе с Родриго Бельмонте за данью.
Сейчас наступила осень. Ветер с севера, с озера Серрана, по утрам был холодным, а иногда, по ночам, резким и ледяным. Все солдаты носили плащи, а под ними два слоя одежды, когда заступали на дежурство после захода солнца. Не так давно, на рассвете, после ночи на северо-западной стене, Альвар увидел на мачтах и шпангоутах рыбацких лодок в гавани ободок бледного инея под лучами полной голубой луны.
На следующее утро листья дубов в восточных лесах загорелись багрянцем и золотом, ослепительно сверкая в первых лучах солнца. На западе Серранские горы, которые охраняли Рагозу от войск Картады, а до того — от Силвенеса, в дни Халифата, надели шапки снега на вершины. Снег держался до самой весны. Перевал, по которому он проехал с Джеаной и Веласом, был единственным открытым круглый год. Обо всем этом ему рассказали друзья в тавернах джадитов или харчевнях на базаре.
Теперь у него здесь появились друзья. Он не ожидал этого, но вскоре после их приезда стало очевидно, что он далеко не единственный воин-джадит в Рагозе. Наемники приезжали туда, где были деньги и работа, а в Рагозе имелось и то, и другое. Надолго ли — никто не знал, но в то лето и осень город на озере Серрана служил домом для самого пестрого сборища воинственных людей из Халоньи и Вальедо, и более дальних Фериереса, Батиары, Карша, Валески. Светловолосые, бородатые великаны-каршиты с далекого севера общались — и часто ссорились — с худыми, гладко выбритыми, вооруженными кинжалами людьми из опасных городов Батиары. Утром на базаре можно было услышать полдюжины разных языков. Ашаритский язык Альвара становился все более свободным, а ругаться он теперь умел на двух каршитских диалектах.
В тот день, когда они расстались, сэр Родриго отошел с Альваром немного в сторону и сказал, что ему нет особой нужды спешить домой. Он позволил ему задержаться в Рагозе и велел посылать письма с отчетами с каждым купцом, едущим в сторону Вальедо.
Капитан войска Бадира призвал к себе Альвара на третий день после их приезда. Это было хорошо управляемое, очень дисциплинированное войско, несмотря на всю его пестроту. Альвара заметили, как только они въехали в ворота. Конь и доспехи, которые достались ему в Орвилье, были слишком хороши для него и не могли остаться незамеченными. Его строго допросили, назначили ему жалованье и приписали к отряду. Через несколько дней ему позволили покинуть казарму и жить вместе с Джеаной и Веласом в квартале киндатов, что его удивило. В Эстерене не могло произойти ничего подобного.
Разгадка заключалась в положении Джеаны. Ее сразу же взяли ко двору, назначив новым лекарем эмира и его пресловутого визиря-киндата Мазура бен Аврена. Ее официальная должность при дворе — в Рагозе, как и во всем остальном мире, — давала ей определенные льготы.
Однако это не помешало Альвару ввязаться в три драки, по своей воле, после того, как он покинул казармы и поселился в их доме, — и двух недель не прошло. То же самое происходило повсюду: у солдат собственный кодекс, какие бы указы ни издавали при дворе, а молодым воинам, пользующимся особыми привилегиями, нужно быть готовыми подтвердить свое право на них.
Альвар дрался. Не на смерть, так как это было запрещено в городе, который нуждался в наемниках, но он ранил двоих и получил рану на внешней стороне правой руки, которая ненадолго обеспокоила Джеану. Стоило получить эту рану и оставшийся после нее шрам, ради того чтобы видеть ее тревогу. Альвар ожидал и ран, и шрамов; он ведь солдат, такие вещи неизбежны при выбранном им жизненном пути. Вдобавок к этому всем известно, что он находится в Рагозе в качестве представителя отряда Родриго Бельмонте, и он дрался с сознанием того, что защищает честь воинов Капитана и утверждает их превосходство над всеми другими воинами мира. Он нес это бремя в одиночку, с тревожным чувством ответственности.
До тех пор пока в конце того же лета сам сэр Родриго не приехал в Рагозу через перевал на своем черном коне со ста пятьюдесятью воинами и торговцем шелком. Знамена Бельмонте и Вальедо развевались на ветру, когда они подъехали к городским стенам по берегу озера.
Тогда все изменилось. И повсюду начались перемены.
— Клянусь святым господом! — в ужасе воскликнул Лайн Нунес, когда Альвар явился к нему в тот первый день. — Посмотрите-ка на него! Этот парень сменил веру! Что я скажу его несчастному отцу?
Капитан окинул насмешливым взглядом одежду Альвара и сказал только:
— Я получил три доклада. Кажется, ты хорошо справился. Расскажи подробнее, как тебя ранили, и что ты в следующий раз сделаешь иначе.
Альвар расплылся в улыбке до ушей, его окатило теплой волной, словно он глотнул неразбавленного вина, и выполнил пожелание Капитана.
Теперь, какое-то время спустя, пробегая по базару ясным осенним утром под голубым небом, чтобы найти Джеану и сообщить ей большие сегодняшние новости, он знал, что его узнают, ему завидуют и даже слегка его опасаются. Теперь уже никто не вызывал его на поединок. Прославленный сэр Родриго Вальедский, ссыльный, принял предложение эмира Бадира, заключил контракт на колоссальную сумму и получил деньги за год вперед, что было почти неслыханным делом.
Теперь люди Родриго стали воинами Рагозы, передовым отрядом войск, которые обязаны обеспечивать порядок в городе и его окрестностях, сдерживать растущие амбиции Халоньи и Картады и дерзкие набеги вожака разбойников ибн Хассана из его южной крепости Арбастро. Жизнь в Рагозе была сложной и многогранной.
В то утро жизнь казалась юному Альвару де Пеллино великолепной, а блестящая, просвещенная Рагоза эмира Бадира — самым цивилизованным городом в мире, и кто бы посмел это оспаривать?
Альвару приходилось бывать во дворце вместе с Джеаной и несколько раз с Родриго. Прямо через дворец протекал поток, дававший воду внутренним садам и дворикам. Его пустили — Альвар так и не понял, каким образом, — через самый большой пиршественный зал.
Во время своих пышных пиров эмир Бадир — себялюбивый сибарит и человек, несомненно, большой хитрости, — любил, чтобы еду сплавляли на подносах по течению этого ручья. Затем подносы поднимали из воды полуголые рабы и подавали кушанья гостям эмира, возлежащим на ложах на манер древних. Альвар написал родителям письмо и рассказал об этом; но знал, что они ему не поверят.
Обычно он старался не бежать по улицам — это было слишком по-ребячески, слишком несолидно, — но известия этого утра были огромной важности, и ему хотелось самому сообщить их Джеане.
Огибая палатку с кожаными изделиями, он поскользнулся и схватился за опорный шест, чтобы удержаться на повороте. Шест закачался, навес опасно наклонился. Ремесленник, которого Альвар знал, привычно выругал его в ответ на брошенное через плечо извинение.
Джеана и Велас должны были находиться в своей палатке на базаре. Она продолжала практиковать так же, как ее отец и она сама в Фезане. Хотя Джеана получала приличное вознаграждение во дворце, она всегда принимала пациентов в палатке на базаре в базарное утро и у себя в приемной два раза в неделю во второй половине дня. Необходимо, чтобы лекаря знали за стенами дворца, объяснила она Альвару. Ее так учил отец. Лекарь так же легко может выйти из моды при дворе, как и войти в моду. Неразумно лишаться других пациентов.