Гэвриел Гай. Львы Аль-Рассана

   — Ты считаешь, что Мазур даст такой совет?
   — Бен Аврен или кто-нибудь другой. Помнишь прошлую осень? Бадир дал тебе названную тобой цену, равную моему жалованью и жалованью всех воинов моего отряда. По этой мерке он совершит менее значительный поступок, уничтожив их, чем мы, если бы убили тебя.
   — Ты играешь словами. Это не настоящая мерка, Родриго.
   — А какая настоящая? Во время войны? Им грозит смертельная опасность. Я должен попытаться их спасти. Ты — лучший для меня способ сделать это, и в данный момент — единственный. Цена твоей свободы такова: ты сделаешь так, чтобы моим людям разрешили покинуть ту армию и прибыть сюда, и поклянешься в том своей честью.
   — А если я не смогу?
   На этот раз ответил король. Его гнев уже улетучился.
   — Вы согласитесь вернуться и предстать перед моим судом, и дадите в том клятву. Настоящая мерка или нет, если эмир Бадир дал такую цену за ваши услуги, я тоже готов ее заплатить.
   — Согласен, — тихо ответил Аммар.
   — Ты можешь освободить их и все равно вернуться, — быстро прибавил Родриго. «Он не из тех, кто легко сдается, если вообще сдается, — поняла Джеана. — И он готов поступиться гордостью». В его голосе звучала мольба.
   Она увидела, что Аммар тоже ее услышал. Он должен был ее услышать. Снова эти двое посмотрели друг на друга, но к этому моменту кони давно уже ускакали далеко в слишком просторную, слишком темную ночь. Все было кончено.
   Аммар тихо сказал:
   — Мы отказались сражаться друг с другом в тот день, в Рагозе.
   — Я помню.
   — Они предлагали это ради развлечения. Теперь мир стал другим, — произнес ибн Хайран с невольным смущением. — Мне… очень жаль говорить это. Больше, чем я могу выразить. Родриго, я бы хотел…
   Он на мгновение задумался, потом развел руками и замолчал.
   — У тебя есть выбор, — сказал Родриго. — Сегодня ты делаешь выбор. Ты получил от нас предложение.
   Аммар покачал головой, и когда заговорил, в его голосе тоже звучали нотки отчаяния.
   — Это не совсем выбор, — сказал он. — Здесь нет выбора. Я не могу отвернуться от этой земли, теперь, когда она в таком горестном положении. Ты понимаешь? Родриго, ты один из всех людей, должен это понять. — Они услышали его короткий, хорошо знакомый, издевательский смешок. — Я — тот человек, который убил последнего халифа Аль-Рассана.
   И, услышав эти слова, Родриго Бельмонте склонил голову, словно смирившись с падающим на его шею мечом. Джеана видела, как поднял руку Аммар, словно хотел прикоснуться к нему, но потом опустил ее.
   Она услышала, как рядом с ней плачет Альвар де Пеллино. Позже она вспомнит эти слезы и будет любить его за них.
 
   Ее родители спали, и двое спасенных детей тоже, в палатках, выделенных им королевой. Джеана заглянула к ним, а потом пошла, как обещала, сменить Бернара д'Иньиго у постели больного. Ей следовало за это время поспать, но в эту ночь, очевидно, спать не придется. Ей, во всяком случае.
   Она к этому привыкла. Лекарям часто приходится нести ночное дежурство рядом с теми, кому они могут помочь в борьбе с наступлением последней тьмы. Но эта ночь не походила ни на одну из прожитых ею до сих пор. Она означала, в подлинном смысле, завершение всего, что Джеана знала прежде.
   Бернар д'Иньиго устало улыбнулся ей, когда она подошла. Он прижал палец к губам. Джеана увидела, что Фернан уснул на земле рядом с братом. И его мать тоже, лежа головой на подушке и накрывшись маленьким одеялом.
   — Отдохните, — шепнула Джеана лекарю-джадиту. — Я подежурю остаток ночи. — Д'Иньиго кивнул головой и встал. На ходу он слегка пошатывался. Они все смертельно устали.
   Джеана посмотрела на Диего. Он лежал на спине, головой на сложенных одеялах. В ней снова проснулся лекарь. Она опустилась на колени, взяла его за запястье и тут же почувствовала прилив надежды. Его пульс бился сильнее и не так часто.
   Она подняла взгляд и махнула рукой. Стоящий неподалеку с факелом солдат подошел ближе.
   — Посвети мне, — шепнула она.
   Она приподняла закрытые веки мальчика и посмотрела, как зрачки реагируют на свет: одинаково, и оба находятся в центре глаз. Тоже хорошо. Он был очень бледен, но этого следовало ожидать. Жара нет. Повязка держится прочно.
   Он в удивительно хорошем состоянии. Несмотря на все, что произошло. Джеану снова охватила дрожь от гордости и изумления. Этот мальчик, по всем законам, по всей науке, должен был умереть.
   И он бы умер, если бы его лечила Джеана. Если бы его лечил Бернар д'Иньиго или любой другой лекарь, которого она могла вспомнить. Он жив, его сердце бьется уверенно, дыхание равномерное, потому что Исхак бен Йоннанон все еще, после пяти лет во тьме, самый смелый и самый одаренный хирург на свете. Кто стал бы это отрицать после нынешней ночи? Кто посмел бы?
   Джеана покачала головой. Ложная гордость. Неужели такие вещи так много значат даже сейчас? И да, и нет. Во время войны, перед лицом стольких грядущих смертей, Исхак вернул потерянную жизнь. Каждый лекарь — и, конечно, его дочь, — невольно ощутил бы маленькую, драгоценную победу, выигранную у тьмы.
   Она кивнула, и солдат с факелом отошел. Джеана устроилась рядом с мальчиком, который еще не очнулся. Она велела Аммару непременно отдохнуть до утра; возможно, она и сама сможет позволить себе подремать, в конце концов.
   — С ним все в порядке?
   Это голос его матери. Жены Родриго. Джеана, глядя на нее в темноте, вспомнила все те надуманные, кровожадные истории, которые он о ней рассказывал. А теперь перед ней была маленькая, очень красивая женщина, которая лежала на холодной земле рядом со своим сыном, и в ее голосе звучал страх.
   — Он хорошо справляется. Утром, возможно, очнется. Сейчас ему необходим сон.
   Ее глаза снова привыкли к темноте. Она видела эту женщину чуть яснее, по другую сторону от Диего.
   — Д'Иньиго мне сказал, что… никто никогда еще не делал такой операции.
   — Это правда.
   — Ваш отец… его ослепили за то, что он спас кому-то жизнь?
   — Матери и новорожденному. Во время родов. Для этого ему пришлось прикоснуться к женщине-ашаритке.
   Миранда Бельмонте покачала головой.
   — Почему мы так поступаем друг с другом?
   — На это я не знаю ответа, госпожа. Последовало молчание.
   — Родриго много раз упоминал о вас, — тихо сказала Миранда. — В своих письмах. Он отзывался о вас только с похвалой. О своем лекаре-киндате. — Джеане показалось, что на ее лице промелькнула тень улыбки. — Я ревновала.
   Джеана покачала головой.
   — Человек, которого любят так, как вас, не должен испытывать ревность.
   — Собственно говоря, я это знаю, — ответила Миранда Бельмонте. — Это великий дар моей жизни. Если Диего выживет, благодаря вашему отцу, у меня будет два таких дара. Это слишком много. Я этого недостойна. Это меня пугает.
   Последующая пауза затянулась. Через несколько минут Джеана поняла, что женщина снова уснула.
   Она сидела рядом со спящим мальчиком, опираясь спиной на тяжелый мешок сушеных фруктов, который чья-то добрая душа поставила рядом. Она размышляла о смерти и рождении, о зрении и слепоте, о лунах, солнце и звездах. О войне между Ашаром и Джадом, о дожде, падающем на киндатов во время их скитаний по миру. Она думала о любви и о том, что когда-нибудь родит собственного ребенка.
   Джеана услышала приближающиеся шаги и поняла, кто это. Собственно говоря, в глубине души она была уверена, что этот последний разговор еще предстоит ей нынешней ночью.
   — Как он? — спросил Родриго тихо, присев на корточки рядом с ней. Он смотрел на своего сына. Его лицо оставалось в темноте.
   — Настолько хорошо, насколько мы можем надеяться. Я уже сказала твоей жене, что утром он может проснуться.
   — Мне хочется при этом присутствовать.
   — Конечно.
   Родриго встал.
   — Пройдешься со мной?
   Она знала. Откуда она это знала? Как сердце умеет видеть?
   — Только не далеко от него, — прошептала она, но поднялась, и они отошли немного в сторону, миновав солдата с факелом. Они остановились у реки, возле маленькой хижины, которую Джеана помнила. Одна из немногих, которые не сгорели в прошлом году. Кузен Гарсии де Рада убил здесь женщину и нерожденного ребенка. Ее жизнь описала круг и вернулась на это место. В ту ночь она встретила Родриго и Аммара. Обоих.
   Было очень тихо. Они слушали шум реки. Родриго сказал:
   — Знаешь, твои родители с нами в безопасности. Это самое лучшее место для них сейчас.
   — Я верю.
   — Джеана. Наверное… для тебя это тоже самое лучшее место.
   Она заранее знала, что он это скажет. И покачала головой.
   — Самое безопасное, возможно. Но не лучшее. — Она оставила более важные слова непроизнесенными, но с Родриго произносить их не было необходимости.
   Снова молчание. Луны клонились к западу, и медленно плывущие звезды тоже. Река журчала внизу.
   — Я попросил Хусари остаться со мной. Он согласился. Сегодня ночью я сказал королю не совсем правду.
   — Я догадалась. Ты ведь не думаешь, будто Лайн и Мартин не смогут вывести оттуда отряд, правда?
   — Не думаю. А из Хусари может выйти наместник, в своем роде не хуже Аммара, — в Фезане или в другом городе.
   — Он согласится?
   — Думаю, да. Он не станет служить мувардийцам. И он, по крайней мере, доверяет мне, в отличие от Аммара.
   Она услышала в его голосе горечь.
   — Дело не в доверии. Ты это понимаешь.
   — Наверное. — Он посмотрел на нее. — Я хотел быть уверенным, что он сможет уехать, если будет настаивать, поэтому придумал эту историю с отрядом, попавшим в ловушку в Рагозе.
   — Я это знаю, Родриго.
   — Я не хотел, чтобы он уходил.
   — И это я тоже знаю.
   — Я не хочу, чтобы ты тоже уходила, Джеана. В Аль-Рассане не будет места для тебя, для вас обоих, когда придут мувардийцы.
   — Нам придется попытаться найти такое место, — сказала она.
   Молчание. «Он ждет», — поняла она, поэтому все же сказала это:
   — Я его не оставлю, Родриго.
   Она услышала, как он снова задышал.
   В темноте, у непрерывно журчащего речного потока, Джеана сказала, глядя вниз, на воду, а не на стоящего рядом мужчину:
   — Я была у тебя под окном во время карнавала. Стояла там долго, глядя на свет в окне. — Она глотнула. — Я чуть было не поднялась к тебе.
   Она почувствовала, как он повернулся к ней. Но не отвела взгляд от реки.
   — Почему ты не поднялась? — Его голос изменился.
   — Из-за того, что ты мне сказал в тот день.
   — Я покупал бумагу, я помню. Что я сказал тебе, Джеана?
   Тут она все же посмотрела на него. Было темно, но она теперь знала черты этого лица наизусть. Они скакали из этой деревни прошлым летом, сидя верхом на одном коне. Это было так недавно.
   — Ты сказал мне, как сильно любишь свою жену.
   — Понятно.
   Джеана отвела взгляд. Ей необходимо было это сделать. Они подошли к тому месту, где слишком трудно выдержать взгляд. Она тихо сказала, обращаясь к реке, к темноте:
   — Ведь это неправильно и невозможно для женщины любить двух мужчин?
   Прошло, как ей показалось, очень много времени, пока Родриго Бельмонте ответил:
   — Не больше, чем для мужчины любить двух женщин. Джеана закрыла глаза.
   — Спасибо, — сказала она. А потом, спустя еще секунду, изо всех сил держась за то неуловимое, что повисло в воздухе, прибавила: — Прощай.
   При этих словах мгновение миновало, мир снова двинулся дальше: время, течение реки, обе луны. И то тонкое, что висело в воздухе между ними, — какое бы название ему ни дали, — мягко упало, как показалось Джеане, и осталось лежать в траве у воды.
   — Прощай, — сказал он. — Будь вечно благословенна на всех тропах твоей жизни. Моя дорогая. — И он произнес ее имя.
   Они не прикасались друг к другу. Они вернулись назад бок о бок, туда, где лежали спящие Диего, Фернан и Миранда Бельмонте. Постояв долгое мгновение возле своей семьи, Родриго Бельмонте пошел к палатке короля, где разрабатывалась стратегия войны.
   Она смотрела ему вслед. Увидела, как он поднял полог палатки и на мгновение попал в полосу света от горящих внутри фонарей, а потом исчез, когда полог опустился за ним.
   Прощай. Прощай. Прощай.
 
   Джеана увидела, как Диего открыл глаза в предрассветных сумерках.
   Он был слаб и испытывал сильную боль, однако узнал отца и мать и даже попытался улыбнуться. Но именно Фернан стоял рядом с ним на коленях и держал его за обе руки. Бернар д'Иньиго стоял позади всех и свирепо улыбался. Потом Исхак вышел проведать своего пациента, проверить его пульс и ощупать рану.
   Они в ней не нуждались. Джеана воспользовалась этим моментом, чтобы отойти в сторонку с матерью и сказать ей, что она собирается делать и почему. Она не слишком удивилась, когда услышала, что Элиана и Исхак уже узнали почти обо всем от Аммара.
   Оказалось, он ждал у палатки, когда они проснулись. Она помнила, как он стоял на коленях перед Исхаком прошлым летом. Эти двое знают друг друга уже давно, поняла она в тот день, а Аммар ибн Хайран был не таким человеком, который мог уехать с их дочерью, не сказав им ни слова.
   Интересно, что он сказал. Она действительно удивилась тому, что не последовало никаких возражений. Ее мать никогда не стеснялась высказывать возражения. А сейчас Джеана собиралась уехать через земли, где шла война, вместе с ашаритом, навстречу будущему, которое было ведомо одним лишь лунам, — и ее мать смирилась с этим. «Вот еще один признак того, насколько все изменилось», — подумала Джеана.
   Мать и дочь обнялись. Они не разрыдались, но Джеана заплакала, когда отец обнял ее, перед тем как она села на выделенную ей лошадь.
   Она посмотрела на Альвара де Пеллино, молча стоящего рядом. Вся его душа отражалась в глазах, как всегда. Она взглянула на Хусари. На Родриго.
   Она посмотрела на Аммара ибн Хайрана, сидящего на своем коне рядом с ней, кивнула головой, и они уехали вместе. На восток, по направлению к Фезане, мимо нее, далеко отклонившись к северу от реки, глядя на столбы дыма, все еще поднимающиеся из города в светлеющее небо.
   Она оглянулась только раз, но Орвилья уже пропала из виду, и к тому времени Джеана уже перестала плакать. Прошлым летом она ехала по той же дороге вместе с Альваром и Веласом. Теперь с ней был всего один человек, но он стоил ста пятидесяти воинов, по одной из мерок.
   Он стоил неизмеримо больше, по меркам ее сердца.
   Она подъехала на коне поближе к нему и протянула руку, а он снял перчатку, и их пальцы сплелись. Они ехали так большую часть утра, а облака впереди медленно растаяли, и серый цвет перешел в голубой, когда встало солнце.
   В какой-то момент, прерывая долгое молчание, она насмешливо проговорила:
   — Верблюжий пастух в Маджрити? — и была вознаграждена его коротким смехом, наполнившим простор вокруг них.
   Позже, уже другим тоном, она поинтересовалась:
   — Что ты сказал моему отцу? Ты просил благословения? Он покачал головой.
   — Слишком большая просьба. Я сказал им, что люблю тебя, а потом попросил у них прощения.
   Она ехала молча, обдумывая это. Наконец, очень спокойно, спросила:
   — Сколько времени нам будет отпущено? И он серьезно ответил:
   — Я не знаю, правда, любимая. Сделаю все, что в моих силах, чтобы его было достаточно.
   — Его никогда не будет достаточно, Аммар. Пойми это. Мне всегда будет нужно больше времени.
   Их объятия каждую ночь, когда они разбивали лагерь на ночлег, были полны такой нетерпеливой страсти, какой никогда не знала Джеана.
   Через десять дней они встретили армию Рагозы, которая двигалась к Картаде, и время в любимом Аль-Рассане помчалось к своему концу стремительно, словно быстрые кони.

Глава 18

   В знак протеста против затянувшейся осады его города эмир Рагозы Бадир приказал убрать из своих апартаментов во дворце деревянные стулья в северном стиле. Их заменили дополнительными подушками. Эмир только что опустился на ложе из подушек у очага, стараясь не расплескать бокал с вином.
   Мазур бен Аврен, его визирь, сделал то же самое, не пытаясь скрыть гримасу боли. Лично он считал отказ эмира от северной мебели совершенно ненужным жестом. Садиться на пол, чтобы полулежать на подушках, ему с каждым разом становилось все сложнее.
   Бадир смотрел на него с насмешливым видом.
   — Ты ведь моложе меня, друг мой. Ты позволил себе распуститься. Как это тебе удается, во время осады?
   Мазур поморщился, подыскивая позу поудобнее.
   — Бедро побаливает, господин мой. Когда утихнут дожди, станет легче.
   — Дожди нам на пользу. Наверное, им там плохо приходится в палатках.
   — Очень надеюсь, — горячо согласился бен Аврен. Появились слухи о болезнях в лагере Халоньи.
   Он поднял руку, и ближайший слуга поспешно поднес ему бокал вина. С точки зрения бен Аврена, было огромным облегчением, что отказ его монарха от мебели северян не распространился на лучшие вина джадитов. Он отсалютовал эмиру бокалом, все еще стараясь найти удобное положение. Некоторое время оба молчали.
   Стояла осень, и дожди с востока начались рано. Рагоза находилась в осаде с начала лета. Она не сдалась, и стены ее устояли. При подобных обстоятельствах это было удивительно.
   Фезану вальедская армия взяла в середине лета, и почтовый голубь принес недавно вести о том, что король Руэнды прорвался сквозь стены Салоса в устье Тавареса и предал мечу всех взрослых мужчин. Женщин и детей сожгли, во имя Джада, но сам город не подожгли: король Руэнды Санчес, очевидно, предполагал перезимовать в нем. Плохой знак, Бадир и его визирь это понимали.
   Армия Вальедо, отличавшаяся большей храбростью, уже двинулась на юго-восток по направлению к Лонзе. Родриго Бельмонте, некогда капитан в войске самого Бадира, по-видимому, не был склонен удовлетвориться захватом одного крупного города до наступления зимы. Говорили, что вальедцы встретили сопротивление в горной местности, но подробности, по понятным причинам, едва ли могли дойти в осажденную Рагозу.
   Учитывая эти продвижения на запад и тот факт, что им пришлось отпустить почти половину своей армии, опасаясь внутреннего бунта, — многие наемники-джадиты немедленно перебежали к армии Халоньи, стоящей у стен города, — такое долгое сопротивление Рагозы было большим достижением. Оно свидетельствовало, среди прочего, о предусмотрительном распределении визирем запасов пищи и прочих припасов, а также о той любви и доверии, которые население города питало к своему правителю.
   Однако всему есть предел. Пище, припасам. Поддержке осажденного монарха и его советника. Его советника-киндата.
   Если бы они смогли продержаться до зимы, то уцелели бы. Или если бы подошел Язир. Из Маджрити не было никаких вестей. Они ждали. Все в Аль-Рассане ждали той осенью — джадиты, ашариты, киндаты. Если бы племена пустыни переправились на север через пролив, все на полуострове изменилось бы.
   Все уже и так изменилось, и они оба это знали. Город, который они строили вместе — уменьшенное, более спокойное вместилище того изящества, которое воплощал Силвенес при халифах, — был достроен, и его краткий период расцвета миновал. Чем бы ни закончилось вторжение, город эмира Бадира, город музыки и слоновой кости, погиб.
   Воины Халоньи или мувардийцы. Со стороны одних их ждали ужасные пожары, а со стороны других?..
   Было уже очень поздно. За стенами лил дождь, ритмично барабаня по окнам и листьям. Оба они сохранили свою привычку выпивать вместе этот последний бокал вина; глубина и прочность их дружбы отражались в молчании не меньше, чем в словах.
   — Сегодня утром пришло сообщение, что они строят небольшие лодки, — произнес Бадир. И отпил вино из бокала.
   — Я тоже это слышал. — Мазур пожал плечами. — Через озеро они не пройдут. Они не смогут сделать суда настолько большими, чтобы перевезти достаточное количество людей. Мы их уничтожим из башен гавани.
   — Они могут помешать нашим рыбакам выйти на лов. Отчасти осада терпела провал из-за того, что маленькие суда Рагозы, проявляя осторожность, могли выходить в озеро. Их прикрывали лучники на стенах гавани, когда они возвращались назад.
   — Хотел бы я увидеть, как джадиты попытаются заблокировать гавань во время осенних ветров. У меня есть пловцы, способные потопить любую лодку, которую они туда пошлют. Надеюсь, они попытаются.
   — Пловцы? Осенью? Ты пошлешь туда людей с буравами? Мазур отхлебнул из своего бокала.
   — Добровольцы будут отталкивать друг друга локтями, государь. Мне приятно сказать, что город не собирается сдаваться.
   Помогало то, что сдаться было, по сути дела, невозможно. Они убили короля Халоньи и одного из верховных клириков из Фериереса еще до начала осады.
   Это было делом рук ибн Хайрана; его последнее предприятие на службе у Рагозы, как раз перед тем, как он покинул их и уехал в Картаду.
   Он взял в городе дюжину лучших людей и выскользнул безлунной ночью на двух маленьких лодках, направляясь на северо-восток вдоль озера. Воины Халоньи, с энтузиазмом сжигая деревни и фермы по пути на юг вокруг озера Серрана, потеряли бдительность и поплатились за это.
   Ибн Хайран и его люди неожиданно напали на отряд налетчиков, что и входило в их намерения. Чистая удача — его всегда считали удачливым, — среди тридцати всадников из Халоньи были король Бермудо и священник.
   В сумерках весеннего вечера люди ибн Хайрана наткнулись на них в рыбацкой деревушке. Они ждали на берегу, спрятавшись за лодками. Им пришлось наблюдать, как рыбаков сжигали заживо, и слушать их вопли, когда их прибивали гвоздями к деревянным балкам. Когда появились фляги с вином, налетчики окончательно распоясались и набросились на женщин и девушек.
   Тринадцать мужчин из Рагозы, полные холодной ярости и решимости, явились в темноте с берега. Они уступали в численности, но это не имело значения. Ибн Хайран прошел по этой горящей деревне, подобно темной молнии, как говорили потом его люди, убивая направо и налево.
   Они убили всех участников этого набега.
   Короля Халоньи срубил один из рагозцев, до того как его опознали. Бермудо хотели бросить в ближайший костер, но ибн Хайран, ругаясь, как матрос, когда увидел, кто это такой, приказал доставить тело короля Бермудо в город. Он был бы гораздо полезнее живым, но еще мог пригодиться и мертвым.
   Священника из Фериереса прибили гвоздями к одному из столбов, которые сам он помогал ставить. Вся Эсперанья двинулась на юг, это уже стало очевидным, и клирики Фериереса пронзительно призывали к священной войне. Пора забыть о выкупе и уважении, которое обычно оказывали служителям богов.
   В Рагозе ненадолго испытали надежду, что пугающее исчезновение короля может заставить врага отступить. Но этого не произошло. Королева Фруэла, которая настояла на том, чтобы ехать вместе с войском, со старшим сыном, Беньедо, взяла на себя командование силами Халоньи. К тому времени, когда армия достигла стен Рагозы, она захватила большое количество фермеров и рыбаков, совершая рейды на подступах к городу. Их не убили. Вместо этого осаждающие начали по одному калечить их на виду у горожан утром и на закате, в то время, когда джадиты молились своему золотому богу света.
   Так продолжалось четыре дня, потом эмир Бадир принял решение выставить тело короля Бермудо на городских стенах. Герольд довел до сведения осаждавших, что тело подвергнется поруганию, если будут продолжаться пытки у стен города. Королева Фруэла, пылая священным рвением, была склонна продолжать в том же духе, несмотря ни на что, но ее юный сын, новый правитель Халоньи, одержал верх в этом вопросе. Всех пленных убили на следующее утро, без всяких церемоний. Тело короля Бермудо сожгли в Рагозе. Джадиты, глядя на поднимающийся вверх от погребального костра столб дыма, находили утешение в убеждении, что, поскольку он погиб во время войны с неверными, его душа уже обитает в божественной обители света.
   Вследствие всего этого, с самого начала осады Рагозы было ясно, что ни о какой сдаче не может быть и речи. Ни одному человеку в городе не позволят остаться в живых, если город падет. В некотором смысле это упростило дело для находящихся внутри. Устранило возможность впасть в соблазн.
   Собственно говоря, это и предсказывал ибн Хайран.
   — Если все будет кончено, — сказал он Мазуру бен Аврену в то весеннее утро, когда вернулся с запада вместе с Джеаной бет Исхак, — попытайтесь любой ценой сдаться Вальедо.
   Неожиданные слова, и эмир, и визирь сочли их таковыми, но они стали более понятными, когда в конце лета состоялось взятие Фезаны и совсем не похожее на него взятие Салоса.
   К несчастью, не существовало никаких очевидных способов вести переговоры о сдаче, а сам ибн Хайран — теперь каид войска Картады — был занят тем, что портил жизнь, как мог, вальедцам, приближающимся к Лонзе. Если король Рамиро и начал это вторжение в духе терпимости, то к этому моменту он уже мог изменить свое отношение под ударами смертоносных, обескураживающих набегов блестящего командующего картадцев и под влиянием наступления осени и дождей.
   Слуга эмира Бадира снова развел огонь, а потом ловко наполнил бокалы собеседников. Они по-прежнему слышали шум дождя за окном. Воцарилось дружеское молчание.
   Визирь чувствовал, как расплываются его мысли. Он поймал себя на том, что рассматривает украшения этой самой потаенной комнаты эмира. Словно впервые, он разглядывал камин, полка которого была украшена резьбой в виде виноградных гроздьев и листьев. Смотрел на само вино и на прекрасно сделанные кубки, на белые свечи в золотых подсвечниках, гобелены из Элвиры, резные фигурки из слоновой кости на боковой полке и над камином. Вдыхал запах благовоний, завезенных из Сорийи, тлеющих на медном блюде, смотрел на резные окна, выходящие в сад, зеркало в позолоченной раме на противоположной стене, причудливо сотканные ковры…