Гэвриел Гай. Львы Аль-Рассана

   Все равно человек совершает поступки, движения, не успев подумать. Он вынужден действовать, чтобы заглушить боль. Не успел правитель Картады договорить, как ибн Хайран рванулся к двери своей комнаты и распахнул ее. Не прерывая движения, он плавно пригнулся, и кинжал, брошенный ему в спину, вонзился в темное дерево двери.
   Потом он выскочил и побежал по лестнице, перепрыгивая через три, потом через четыре ступеньки зараз, зная, что если Альмалик рассказал ему об этом, то уже слишком поздно. Но все равно бежал, бежал дальше.
   Даже в такой спешке он не забыл сделать одну вещь, перед тем как выскочил из дома на улицу.
 
   — Глупец! — услышала Джеана восклицание правителя Картады. — Зачем ты бросил кинжал? Я хочу, чтобы он был с нами, ничтожество!
   — Этого не будет.
   Второй, мувардиец, говорил с акцентом жителя пустыни, голос его звучал глухо, словно из могилы. Она не видела их. Стоя на длинном балконе, Джеана чувствовала, как на нее навалилось горе, тяжкое, будто кузнечная наковальня. Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Она ничего не могла сделать. Ей придется ждать, пока они уйдут. Ей хотелось кричать.
   — Он вернется, — произнес хриплый голос правителя. — Он расстроился из-за вальедца, своего боевого товарища. Я это предвидел, но ибн Хайран не из тех, кто принимает решения на основе таких вещей. Он первым бы посоветовал мне нанести подобный удар.
   — Он не будет с тобой, — снова повторил воин, тихо и с уверенной прямотой.
   Последовало короткое молчание.
   — Убей этого человека, — спокойно произнес Альмалик Второй, правитель Картады. — Это приказ. Вам приказали не причинять вреда ибн Хайрану. Этот приказ был нарушен. Покарай его. Немедленно.
   Джеана затаила дыхание. Мгновение спустя, быстрее, чем она могла себе представить, она услышала стон. Кто-то упал.
   — Хорошо, — через секунду услышала она голос правителя Картады. — По крайней мере, некоторые из вас сохранили верность. Оставь здесь его тело. Я хочу, чтобы Аммар знал, что я велел убить этого человека. — Джеана услышала шаги. Голос правителя донесся уже издалека. — Пойдем. Пора уходить из Рагозы. Я сделал все, что мог. Теперь нам остается только ждать Аммара.
   — Вы можете убить его, — ответил второй мувардиец тихим голосом без всякого выражения. — Если он вам откажет, зачем оставлять его в живых?
   Правитель Картады не ответил.
   Через несколько секунд Джеана услышала, как открылась и снова закрылась входная дверь, и кинулась бежать через вторую комнату в коридор. На бегу бросила быстрый взгляд в спальню Аммара. На полу лежал человек. Привычка врача заставила ее остановиться: за столько лет это уже превратилось в инстинкт. Она вбежала в комнату, опустилась рядом с ним на колени и пощупала пульс. Он был мертв, конечно. Кинжала не было видно, но рана зияла в горле. Мувардийцы умели убивать.
   Родриго сидит за письменным столом. Пишет письмо домой. Если раздастся стук в дверь, он будет надеяться увидеть подвыпивших друзей.
   Джеана вскочила и сбежала вниз по лестнице в прихожую. Хотела взять свою маску на маленьком столике, но ее там не оказалось. Она замерла.
   Потом поняла. Ее взял Аммар, чтобы картадцы не увидели маску совы и не заподозрили присутствия в доме женщины. Насколько ей известно, правитель Альмалик мог даже понять, что сова — это символ лекаря, ведь он был учеником Аммара.
   И это было частью того горя, которое, подобно камню, лежало в центре ночной круговерти. Она распахнула дверь и выбежала на многолюдную улицу, уже без маски. И начала прокладывать дорогу сквозь толпу по направлению к казарме. Кто-то игриво схватил ее. Джеана вывернулась и побежала дальше. Это было нелегко, вокруг сновали в дыму люди с факелами. Ей понадобилось немало времени, чтобы пробиться сквозь толпу.
   Уже потом она поняла, что предупреждением ей послужила тишина.
   Когда она снова вернулась на площадь перед казармой, то увидела, что огромная толпа неестественно притихла и отхлынула к периметру площади, подальше от того места, где на земле кто-то лежал.
   При свете факелов и одной луны она увидела стоящего там Аммара, без маски, с пепельно-бледным лицом, в окружении других людей, которых она очень хорошо знала. Она протиснулась мимо перешептывающихся зевак и опустилась на колени рядом с раненым, лежащим на булыжной мостовой. Ей потребовался только один взгляд. Здесь искусство лекаря уже не могло помочь. В отчаянии, лишившись дара речи, она беспомощно разрыдалась.
   — Джеана, — прошептал умирающий. Глаза его открылись и смотрели прямо в ее глаза. — Джеана… мне… очень жаль…
   Она нежно приложила пальцы к его губам. Потом прижала ладонь к его щеке. Нож мувардийца торчал из его груди, и ужасная, кровоточащая, глубокая рана от меча зияла на месте ключицы. Она была смертельной.
   И через мгновение он умер. Джеана видела, как он попытался сделать последний вдох, потом закрыл глаза, словно от усталости. Некоторые люди так умирают. Она видела это много раз. Ее ладонь все еще была прижата к его щеке, когда он ушел от них всех навстречу тому, что ждало за гранью тьмы.
   — Мой дорогой, — в отчаянии произнесла она. — О мой дорогой.
   Неужели так бывает всегда? Что единственная мысль из всех, которые человеку так хочется высказать, приходит безнадежно поздно?
   Кольцо воинов над ней расступилось. Кто-то прошел между ними и опустился на колени по другую сторону от тела, не обращая внимания на темную кровь, пропитавшую мостовую. Он тяжело дышал, словно после бега. Джеана не подняла глаз, но увидела, как он протянул руку и взял ладонь мертвого человека.
   — Пусть тебя встретит там свет, — услышала она его тихие слова. — Самый нежный и яркий свет, какой мы можем себе вообразить.
   Тут она подняла глаза, полные слез.
   — Ох, Джеана, — проронил Родриго Бельмонте. — Мне так жаль. Этого не должно было случиться, никогда. Он спас мне жизнь.
 
   В какой-то момент, от всего неразбавленного вина, которое он выпил, от одуряющего аромата благовоний, тлеющих в комнате, от горящих повсюду разноцветных свечей, от удобных подушек на кровати и коврах и от того, как странно можно использовать этот тонкий золотой поводок, Альвар потерял представление о времени и пространстве.
   Он двигался вместе с незнакомкой, на ней, а иногда и под ней, повинуясь ее настойчивым желаниям. Они сняли свои маски, когда вошли в дом. Это не имело значения: в ночь карнавала она оставалась лесной кошкой на охоте, какой бы ни была при дневном свете, во время привычного течения года. Все его тело было покрыто глубокими царапинами, словно в доказательство этого. С некоторой долей ужаса он обнаружил, что и у нее есть царапины. Он не помнил, как это сделал. Потом, немного позднее, осознал, что снова это делает. Они стояли, слитые воедино, у кровати, нагнувшись вперед.
   — Я даже не знаю твоего имени, — задыхаясь, прошептал он позже, на ковре у очага.
   — Разве сегодня ночью это может иметь какое-то значение? — ответила она.
   Пальцы у нее были длинные, с острыми, накрашенными ногтями. Она удивительно умело действовала руками, помимо всего прочего. У нее оказались зеленые глаза и большой рот. По разным признакам он догадался, что он и ей тоже доставляет удовольствие, а не только получает.
   Какое-то время спустя она захотела задуть все свечи и связать его особенно интимным образом. Обнаженные, с отметками на телах от любовных игр, они вышли вдвоем, нагие, на темный балкон, на один уровень выше бурлящей площади.
   Она перегнулась через балюстраду, доходящую ей до талии, и ввела его в себя сзади. Он мог видеть происходящее внизу, в толпе. Музыка, крики и смех доносились снизу, и казалось, они парят здесь, принимая участие в танцах на улице. Он не мог себе прежде вообразить, что занятие любовью на глазах у всех может так возбуждать. Но это было так. Было бы ложью отрицать это. Возможно, завтра ему многое захочется отрицать, но сейчас он был на это неспособен.
   — Только подумай, — прошептала она, закинув голову далеко назад, чтобы он услышал. — Если кто-нибудь из них посмотрит наверх… что он увидит?
   Он почувствовал, как женщина слегка дернула за поводок. Перед этим он надевал его на нее. Теперь поводок снова оказался на нем. Его руки, сжимавшие балюстраду по бокам от нее, поднялись и обхватили ее маленькие груди. Какой-то человек играл на пятиструнной лютне прямо под ними. Его окружали танцующие фигуры. В центре этого круга плясал павлин. Этот павлин был Хусари ибн Муса.
   — Как ты думаешь? — услышал Альвар. Она снова выгнула шею далеко назад и щекотала языком его ухо. Совсем как кошка. — Может, вынесем сюда факел и продолжим?
   Он подумал о том, что Хусари может взглянуть наверх, и вздрогнул. Но едва ли ему под силу отказать в чем-либо этой женщине сегодня ночью. И он знал, даже не пытаясь проверить, что она тоже ему ни в чем не откажет, о чем бы он ни попросил, пока не наступит рассвет. Он не знал, какая из этих мыслей возбуждала или пугала его больше. Одно он действительно знал, понял наконец: это и есть та темная, опасная истина, которая скрыта в сердце карнавала. На эту единственную ночь все правила текущего по кругу года отменялись.
   Он сделал глубокий вдох, прежде чем ответить ей. Поднял взгляд от толпы внизу в ночное небо. Там, среди звезд, сияла лишь одна луна, голубая.
   Все еще находясь в ней, равномерно двигаясь в их общем ритме, Альвар снова опустил взгляд, от далеких огней в небе к более близким, зажженным смертными мужчинами и женщинами, чтобы прогнать темноту.
   И увидел, как на противоположной стороне площади, между горящими на стене казармы факелами, падает вниз Родриго Бельмонте.
 
   Он действительно сидел за письменным столом, а перед ним лежали пергамент, перья, стояли чернила и бокал темного вина у локтя. Он пытался придумать, что еще можно сказать — о новостях, советах, предчувствиях, необходимых делах.
   Он был не из тех мужчин, которые могут писать жене о том, как им хотелось бы, чтобы она сейчас оказалась в этой спальне. Как он распустил бы ее волосы, прядку за прядкой, и обнял бы ее, прижал к себе после столь долгой разлуки. Позволил бы рукам бродить по ее телу, а потом, сняв с себя одежду, они могли бы…
   Он не мог писать о подобных вещах. Тем не менее он мог о них думать — наказание своего рода. Мог сидеть ночью в одиночестве, в комнате наверху, и прислушиваться к звукам веселья, плывущим снизу в открытое окно, и мог мысленно представлять себе Миранду, и воображать, что она здесь, и слабеть от желания.
   Много лет назад он дал обещание, и давал его снова и снова — больше себе, чем ей. Он был не из тех, кто нарушает обещания. Это было его определяющей чертой. «Мужчина приобретает честь, — думал Родриго Бельмонте, — и самоуважение, и, конечно, гордость на различных полях сражений». Сегодня, в Рагозе, он находился на одном из таких полей или парил над ним. Но об этом он Миранде тоже не написал.
   Он снова взял перо, окунул его в чернила и приготовился продолжать: «Напишу пару слов мальчикам, — подумал он, — чтобы уйти от этих беспокойных мыслей».
   Мальчики. Здесь тоже была любовь, острая, как меч; и еще страх и гордость. Теперь они уже стали почти мужчинами. Слишком быстро. Взять их с собой? Было бы так лучше? Он подумал о старом разбойнике Тарифе ибн Хассане, в той гремящей эхом долине. Коварный, свирепый гигант. Он думал о нем часто с того дня в Эмин ха'Назаре. У старика тоже двое сыновей. Он держал их при себе. Оба — прекрасные мужчины, способные и порядочные, один теперь лишился ноги, к несчастью. Но остался жив благодаря Джеане. Оба они уже не юноши. И уже видно, что ни один из них никогда не сможет выйти из широкой тени отца на собственный солнечный свет, не сможет отбрасывать собственную тень. Даже после смерти Тарифа. Это очевидно.
   Поступит ли он так же с Фернаном и Диего?
   Он осознал, что уже давно держит перо над гладким листом светлого пергамента. И ничего не пишет. Чернила высохли. Он снова положил перо.
   В дверь постучали.
   Позже, вспоминая об этих событиях, он понял, что именно его тогда слегка насторожило.
   Он не слышал звука шагов. Люди из его отряда, которые заглянули бы к нему — как многие обещали или грозились сделать, — предупредили бы его, шумно поднимаясь по лестнице и проходя по коридору. Мувардийцы были слишком хорошо обучены бесшумному движению. Тишина пустыни, под ночными звездами.
   Но все равно это послужило предостережением лишь отчасти, потому что он действительно ожидал, что к нему этой ночью придут его люди, принесут еще вина, расскажут о том, что творится на улицах. Он даже удивлялся, немного жалея себя: что их могло так задержать?
   Поэтому он отпустил какую-то шутку в знак приветствия, отодвинул стул и встал, чтобы их впустить.
   И дверь рывком распахнулась.
   У него не было под рукой оружия: его меч и хлыст лежали в противоположном конце комнаты, у постели, где он их всегда держал. Чисто инстинктивно, повинуясь смутному сомнению, возникшему в глубине сознания, он отчаянно извернулся и избежал первого брошенного в него кинжала. Лезвие лишь задело его руку. Продолжая то же движение, он схватил со стола свечу и швырнул ее в лицо первого вбежавшего в комнату человека.
   За ним были еще двое, это он успел увидеть. На меч надежды не было, ему до него не добраться.
   Он услышал крик боли, но в это время он уже отвернулся. Перескочив через стол, в любую секунду ожидая получить нож в спину, Родриго Бельмонте прыгнул в открытое окно.
   В окно четвертого этажа. Слишком высоко над землей, чтобы выжить после падения на землю.
   Но он не собирался падать.
   Лайн много лет назад показал ему один трюк. Когда Родриго ночевал в комнате на высоком этаже, в замке, во дворце, в казармах, он вбивал костыль в стену под окном и привязывал к нему веревку. Запасной выход. Он всегда нуждался в запасном выходе. Это дважды спасло ему жизнь. Один раз здесь, в Аль-Рассане, когда он сопровождал Раймундо в ссылке, второй — во время кампании в Халонье.
   Он схватился за раму окна, когда пролетал в него, и воспользовался ею, чтобы развернуть свое тело туда, где, как он знал, находится веревка. Отпустил окно и потянулся к ней.
   Веревки на месте не оказалось.
   Родриго начал падать, скользя коленями по стене. Пока он стремительно летел вниз, борясь со слепой паникой, он осознал, что они, очевидно, заранее высмотрели расположение комнаты, пока он отсутствовал — обедал вместе со своим отрядом. Кто-то, обладающий очень острым зрением и искусно владеющий луком, пустил стрелу и перебил свернутую веревку.
   Но выяснение этого обстоятельства ничуть не помогало остановить падение.
   Его остановило другое: то, что Лайн Нунес, пользовавшийся привилегией возраста и ранга, занял угловую комнату прямо под ним и тоже прикрепил веревку у своего окна.
   Они не потрудились перебить стрелой нижнюю веревку. В полете между луной и факелами Родриго, увидев летящее навстречу окно Лайна, протянул руку и нашел веревку, привязанную к костылю у окна.
   Веревка ободрала ему ладони в клочья. Но выдержала, и он удержался на ней внизу, хотя чуть не вывихнул плечевые суставы. В конце концов, он повис, раскачиваясь, между двумя факелами на стене казармы, этажом выше заполненной народом площади. Кажется, никто этого не заметил. Или никто из тех, кто не следил за ним снизу. Кинжал, брошенный в Родриго с улицы, попал ему в левую руку. Тихо сманеврировать и попасть комнату второго этажа не было никаких шансов. Он отпустил веревку, в падении выдернув из руки кинжал. Сильно ударился при приземлении, тотчас же перекатился набок и таким образом избежал обрушившегося сверху удара меча.
   Он снова перекатился по булыжникам, а потом вскочил и обернулся. Мувардиец с закутанным лицом возник перед ним. Родриго сделал обманное движение влево, потом рывок в другую сторону. Опустившийся меч прошел мимо и высек искры из камней. Родриго развернулся на месте, целясь кинжалом в затылок мувардийца. Клинок вонзился в шею. Нападавший застонал и рухнул. Родриго потянулся за его мечом. В это мгновение он должен был умереть. Несмотря на всю свою легендарную ловкость, гибкость и опыт, он должен был умереть, покинуть мир людей и встретиться со своим богом за солнечным диском.
   Он был вооружен всего лишь кинжалом, уже ранен и без доспехов. Убийцы на площади были отборными воинами пустыни, посланными из Картады с заданием убить его.
   Он погиб бы той ночью в Рагозе, если бы один человек на площади не поднял глаза и не увидел, как он падает вдоль стены, не узнал его и не среагировал на брошенный снизу вверх кинжал.
   Третий мувардиец, рванувшийся к Бельмонте, когда тот потянулся за спасительным мечом, уже занес свой клинок, чтобы убить его.
   На пути меча возник деревянный посох и отразил удар. Мувардиец выругался, выпрямился и получил сильный удар посохом в голень. Он резко обернулся, не обращая внимания на боль, как подобает воину, и, высоко подняв меч к священным звездам, обрушил его на непрошеного защитника.
   Стоящий перед ним человек, спокойный и настороженный, парировал удар. Взлетел посох, точно в нужное место. Но он был сделан из легкого дерева, всего лишь деталь карнавального костюма, а опустившийся меч мувардийца был подлинным, как смерть. Лезвие перерубило посох, словно его и не было, и глубоко вонзилось в ключицу защитника в тот самый момент, когда кинжал, брошенный третьим убийцей, вонзился в грудь этого человека.
   Стоящий ближе мувардиец удовлетворенно зарычал, резко выдернул свой меч из раны и умер.
   У Родриго Бельмонте, который получил эту секундную передышку, — одно из тех мгновений, которые точно определяют узкое пространство между жизнью и смертью на камнях, — в руках был меч мувардийца, а в сердце — черная ярость.
   Он вонзил меч прямо в грудь мувардийца, выдернул его и повернулся, чтобы встретить третьего убийцу. Тот не убежал и не дрогнул, хотя теперь у него были основания и для того, и для другого. Тем не менее они были храбрыми людьми. Что бы о них ни говорили, воины песков так же отважны в бою, как те, кто ходит по твердой земле. Им обещан рай, если они умрут с оружием в руках.
   Два меча скрестились со скрежетом, а потом с быстрым стуком. Внезапно закричала женщина, за ней мужчина. Толпа вокруг них рассыпалась во все стороны, подальше от неожиданной, грозящей гибелью схватки.
   Она продлилась недолго. Мувардийца выбрали за его искусство убивать других людей, но он встретился с Родриго Бельмонте из Вальедо на равных, среди свободного пространства, а Бельмонте не потерпел поражения ни в одном бою с тех пор, как вышел из детского возраста.
   Еще раз зазвенел металл, когда Бельмонте сделал выпад, целясь в колени противника. Мувардиец отбил удар, отступил. Родриго сделал ложный выпад слева направо и быстро шагнул вперед. Потом резко и внезапно упал на колено и ударил мечом по бедру мувардийца. Тот вскрикнул, отпрянул в сторону и умер, получив второй удар мечом прямо в горло.
   Родриго тут же обернулся. Он увидел то, что ожидал: еще трое убийц — те, что ворвались к нему в комнату, — выбежали из дверей казармы и рассыпались в разные стороны. Он знал, что тот из его людей, кто вытащил короткую соломинку на это ночное дежурство, погиб у входа. Но не знал, кто именно.
   Гибель его людей приводила его в неописуемую ярость.
   Он бросился в одиночку, вперед, навстречу этим троим, чтобы погасить ярость возмездием, горе — жестоким и смертоносным движением. Он уже знал, кто умер за его спиной на площади, спасая его жизнь. Ярость, огромное горе. Он хотел встретиться с убийцами лицом к лицу. Но другие его опередили.
   Абсолютно голый человек, за которым тянулось по земле что-то, свисающее с его талии, выхватил меч у одного из убитых мувардийцев. Он уже вступил в схватку с одним из выбежавших убийц. С другой стороны бежал живописный павлин, размахивая пастушьим посохом. На бегу Родриго увидел, как павлин опустил этот крючковатый посох сзади на голову еще одного мувардийца. Воин пустыни свалился, словно детская мягкая игрушка. Павлин не колебался: он обрушил второй свирепый удар на череп упавшего человека.
   Голый человек — и теперь Родриго понял, что это Альвар де Пеллино, и что тот предмет, который волочился за ним по земле, был привязан вовсе не к его талии, — вступил в бой со своим мувардийцем. Он налетел на него, крича во все горло, и заставил отступить. Он начал наносить и отражать удары мечом, не обращая внимания на свою нагую незащищенность. Родриго, пробегающий мимо них к последнему убийце, быстро рубанул противника Альвара сзади по щиколотке. Это был бой, а не придворный турнир. Убийца издал пронзительный вопль и упал, и Альвар прикончил его одним ударом. Последний противник достался Родриго. Он тоже оказался храбрым, никакого намека на желание сдаться или убежать. Он тоже искусно владел мечом, был вызывающе агрессивным, видя перед собой человека, которого он явился убить. Но все это не продлило срок его жизни под голубой луной, при свете факелов или звезд, которым он поклонялся. Бельмонте был разъярен, а его ярость всегда оставалась в бою холодной и расчетливой. Шестой мувардиец умер от тяжелого, неудержимого удара наотмашь слева по ключице, очень похожего на тот, который только что убил человека с посохом.
   Все кончилось. Как за эти годы закончилось столько других подобных боев — так же быстро, как этот бой начался. Родриго Бельмонте был необычайно искусен в таких боях. Это искусство было его определяющей чертой в глазах того мира, в котором он жил. В котором он все еще жил, хотя должен был умереть сегодня ночью.
   Родриго повернулся, тяжело дыша, и посмотрел на Альвара и на павлина, который, как это ни поразительно, оказался Хусари ибн Мусой. Хусари сорвал с себя маску и стоял, бледный как мел, над телом человека, которого только что убил. Первое убийство. Для него это нечто новое.
   Альвар в наступившей после боя тишине опомнился и осознал свое положение — и свое единственное золотое украшение. В любых других обстоятельствах Родриго расхохотался бы от восторга.
   Но сейчас в нем не осталось смеха. Ни в ком из них. Много других солдат из его отряда спешили к ним. Один из них молча бросил Альвару свой плащ. Альвар завернулся в него и отвязал поводок.
   — Вы в порядке?
   Это спросил Мартин, пристально вглядываясь в Родриго. Бельмонте кивнул:
   — Ничего серьезного.
   Он больше не проронил ни слова, прошел мимо всех, мимо шестерых мертвых мувардийцев и людей из своего отряда, мимо перепуганной толпы на площади.
   Он подошел туда, где Лайн Нунес скорчился рядом с маленькой фигуркой человека, который лежал на камнях и часто дышал. Жизнь вытекала из глубокой раны в его горле. Лайн сложил свой плащ и подложил под голову умирающему. Лудус схватил факел и держал его над ними. Кто-то принес еще огня.
   Родриго бросил взгляд и вынужден был прикрыть на мгновение глаза. Он видел это много раз; он должен был уже привыкнуть к подобному зрелищу. Но не привык. Это невозможно с людьми, которых ты знаешь. Он встал на колени, на пропитанные кровью камни, и осторожно снял символическую полумаску, которую этот человек надел, делая уступку обычаям карнавала Рагозы.
   — Велас, — позвал он.
   И обнаружил, что больше ничего не может сказать. Такой человек, как этот, не должен умереть подобной смертью, это так несправедливо. Он не должен был умирать здесь, с кинжалом в груди и с этой ужасной, кровоточащей раной. Эта несправедливость была отвратительна.
   — Они… мертвы? — Глаза умирающего человека были открыты — ясные, горячие, сражающиеся с болью.
   — Все мертвы. Ты спас мне жизнь. Какие слова я могу сказать?
   Велас глотнул, попытался снова что-то сказать, но ему пришлось пережидать огромную, жестокую волну боли, накатившую на него.
   — Позаботьтесь… о ней, — шепнул он. — Прошу вас… Родриго почувствовал, что горе готово захлестнуть его.
   Самое древнее, безграничное горе всех людей, и каждый раз новое. Конечно, именно об этом Велас из Фезаны должен был попросить перед смертью. Как тот мир, в котором они живут, допускает подобные вещи? Почему ближе всех не оказался Лайн, или Лудус, Мартин… любой из десятка солдат, когда Родриго упал на землю среди врагов? Любой из многих мужчин, которых горько оплакивали бы, но чью смерть при подобных обстоятельствах восприняли бы как нечто предопределенное, как известный и оправданный риск в той жизни, которую они выбрали.
   — Мы о ней будем хорошо заботиться, — тихо произнес он. — Клянусь. Мы окружим ее такой же нежной заботой, какой окружал ее ты.
   Велас удовлетворенно кивнул. Даже это небольшое движение вызвало новый поток крови из ужасной раны.
   Он снова закрыл глаза, В его лице не осталось ни кровинки. Он сказал, не открывая глаз:
   — Можете… найти?
   И это Родриго тоже понял.
   — Найду. Я найду ее для тебя.
   Тут он поднялся и зашагал прочь, в пропитанной кровью одежде. Он шагал быстро и целеустремленно. Чтобы попытаться сделать то, что, по правде говоря, было не по силам ни ему, ни любому другому в эту ночь: найти одну женщину в маске в темном кружении карнавала.
   Вот почему его не оказалось на площади: он стучал в дверь ее дома, потом снова шел назад по улицам, изо всех сил выкрикивал ее имя, преодолевая шум и смех вокруг, когда сначала Аммар, а потом Джеана прибежали туда, опасаясь найти Родриго мертвым, и обнаружили, что это Велас лежит на камнях, освещенный факелами в руках молчащих солдат.
 
   Джеана никогда не сознавала, какой любовью среди солдат из отряда Вальедо пользовался этот маленький человечек, который долгие годы служил ее отцу, а потом ей самой. Ее это не должно было так удивлять. Военные люди ценят компетентность, внутреннюю силу и верность, а Велас был воплощением всего этого.