Страница:
— Не совсем целые королевства, но нечто существенное, несомненно. Гораздо больше, чем жалованье, каким бы щедрым оно ни было. Так что скажите, доктор, должен ли я дать моим мальчикам шанс стать наследниками, скажем, наместника короля в Фезане? Или наследниками только что завоеванных земель между здешними местами и Карказией, с разрешением на строительство замка?
— На это я не могу ответить. Я не знаю твоих мальчиков.
— Это не важно. Они — мальчики. Вопрос в том, к чему должен стремиться мужчина, Джеана? Не поступаясь честью? — теперь его взгляд бы прямым и даже немного пугающим. Сэр Реццони имел обыкновение так смотреть. Она все время забывала, до тех пор, пока ей не напоминали, как сейчас, что Родриго был учителем, а не только одним из тех воинов полуострова, которых опасались больше всех.
— Все равно не могу ответить, — сказала она.
Он покачал головой, впервые проявляя нетерпение.
— Ты думаешь, я иду на войну и убиваю, отдаю приказы убивать сдавшихся в плен противников, заживо сжигать женщин — а я это делал, Джеана! — просто из глупого боевого задора?
— Тебе лучше знать.
Она немного продрогла здесь, в тени. Не этого она ожидала от утренней прогулки по городу.
— Война иногда доставляет удовольствие, это правда. — Он выбирал слова. — Я не стану этого отрицать. Плохо это или хорошо, но я острее всего чувствую себя живым в присутствии смерти. Мне необходимы опасность, чувство локтя, гордость власти. Шанс завоевать почет, славу, даже состояние — это все имеет значение в нашем мире, если не в раю для душ Джада. Но это уводит меня прочь от тех, кого я люблю, и оставляет их беззащитными перед опасностью в мое отсутствие. И конечно, конечно, если мы не просто животные, которые живут, чтобы драться, для кровопролития должна существовать причина.
— И какая же это причина? Для тебя?
— Власть, Джеана. Бастион. Способ добиться такой безопасности, какой можно добиться в этом непрочном мире, и шанс построить для сыновей что-то такое, что останется после моей смерти.
— И вы все этого хотите? Это именно то, что вами движет?
Он задумался.
— Я бы не стал говорить за всех. Некоторым достаточно сладостного возбуждения. Крови. Некоторые действительно убивают из любви к убийству. Ты видела таких в Орвилье. Но готов побиться об заклад… готов побиться об заклад, что, если ты спросишь Аммара ибн Хайрана, он ответит тебе, что находится здесь, в этом городе, потому, что еще до конца лета надеется править Картадой от имени эмира Бадира.
Джеана внезапно вскочила. Она пошла дальше, напряженно размышляя. Родриго подхватил свой сверток, догнал ее и зашагал рядом. Они шли молча мимо складов, пока не достигли конца длинного пирса, и остановились над синей водой. Рыбацкие лодки украшали к карнавалу. На снастях и мачтах появились фонарики и флажки. Солнце стояло уже над головой; в полдень на улицах осталось мало народу.
— Вы не можете оба добиться своего, правда? — в конце концов произнесла Джеана. — Ты и Аммар. Или можете, но не надолго. Рамиро не может завоевать Фезану и удержать ее, если Бадир возьмет Картаду и удержит ее.
— Они могли бы, полагаю. Но нет, не думаю, чтобы произошло и то, и другое. И конечно, это не получится, если я останусь здесь.
Он не был тщеславным, но знал себе цену. Она взглянула на него снизу вверх. Он смотрел вдаль, на воду.
— Ты действительно в затруднении, правда?
— Как я уже тебе говорил, — тихо ответил он. — Скоро армии двинутся в поход, и я не знаю, чем это закончится. Возможно, ты забыла, но есть и другие игроки.
— Нет, не забыла, — возразила Джеана. — Я о них никогда не забываю. — Сейчас на озере разворачивалась запоздавшая лодка, ее белые паруса ярко сверкали на солнце, она направлялась в гавань с утренним уловом. — Позволят ли мувардийцы твоему народу завоевать Аль-Рассан?
— Не завоевать, а вернуть. Нет, в этом я сомневаюсь, — ответил Родриго Бельмонте.
— Значит, они тоже придут? Этим летом?
— Возможно, если это сделают северные правители.
Они наблюдали, как чайки кружат и пикируют над водой.
Белые облака, быстрые, как птицы, мчались над головой.
Джеана посмотрела на стоящего рядом человека.
— Значит, это лето станет концом чего-то.
— Можно сказать, что каждое время каждого года является концом чего-то.
— Да, можно сказать. Ты так считаешь?
Он покачал головой.
— Нет. Я уже давно ощущаю приближение перемен. Не знаю, какими они будут. Но думаю, они надвигаются. — Он помолчал. — Конечно, мне случалось ошибаться насчет подобных вещей.
— Часто?
Он ухмыльнулся.
— Не очень, Джеана.
— Спасибо тебе за откровенность.
Он продолжал смотреть ей прямо в глаза.
— Чистая самозащита, доктор. Я не смею лукавить с тобой. Возможно, тебе когда-нибудь придется делать мне кровопускание. Или отрезать ногу.
Джеана поняла, что ей неприятно об этом думать.
— У тебя есть маска для карнавала? — спросила она неожиданно.
Он снова улыбнулся, кривой улыбкой.
— Собственно говоря, да. Лудус и Мартин, которым нравится считать себя остроумными, купили мне нечто причудливое. Возможно, я ее надену, чтобы сделать им приятное, и немного похожу в начале праздника, но не думаю, что останусь там надолго.
— Почему? Что ты будешь делать? Сидеть, завернувшись в одеяло, у очага?
Он приподнял маленький сверток, который нес.
— Писать письма. Домой. — Он поколебался. — Жене.
— А! — сказала Джеана. — Суровое веление долга. Даже во время карнавала?
Родриго слегка покраснел, впервые за все время их знакомства, и отвел глаза. Последняя рыбацкая лодка уже вошла в гавань. Рыбаки выгружали свой улов.
— Долг тут ни при чем, — сказал он.
И в этот миг Джеана с опозданием поняла о нем нечто важное.
Он проводил ее домой. Она пригласила его зайти и перекусить, но он вежливо отказался. Она поела в одиночестве, рыбу и фрукты, приготовленные поваром, которого нанял для них Велас.
Потом сходила взглянуть на своих пациентов и в задумчивости вернулась домой, чтобы искупаться и переодеться перед пиром во дворце.
Мазур прислал ей украшения, еще одно проявление щедрости. Ей сказали, что пир у эмира накануне карнавала славится своей элегантностью. Хусари подарил ей платье, ярко-красного цвета с черной каймой. Он наотрез отказался от денег — этот спор она проиграла с треском. У себя в комнате она рассмотрела платье. Оно было великолепным. Она в жизни не надевала ничего подобного.
Киндатам положено носить только синие и белые цвета, без всяких претензий. Однако всем ясно дали понять, что в эту ночь — и наверняка еще завтра — в Рагозе эмира Бадира эти правила отменяются. Она начала переодеваться.
Думая о Хусари, Джеана вспомнила его речь сегодня утром. Помпезный, высокомерный стиль фальшивого ученого. Он сказал, что шутит.
Но это было не так или не совсем так.
«В определенные моменты, — думала Джеана, — в присутствии людей, подобных Хусари ибн Мусе, или юному Альвару, или Родриго Бельмонте, можно представить себе такое будущее этого полуострова, которое позволяет надеяться на лучшее. Люди могут меняться, могут переходить границы, отдавать и брать друг у друга… если у них хватает времени, хватает доброй воли, ума…»
Этот мир был создан для того, чтобы сделать в Эсперанье, в Аль-Рассане одну страну из двух, или даже из трех, если помечтать. Солнце, звезды и луны.
Потом вспоминаешь Орвилью, День Крепостного Рва. Смотришь в глаза мувардийцев или остановишься на углу улицы и слышишь ваджи, который требует смерти для грязного киндата-колдуна бен Аврена, пьющего кровь ашаритских младенцев, вырванных из рук матерей.
«Даже солнце заходит, госпожа».
Это сказал Родриго.
Она никогда не встречала такого мужчину, как он. Нет, это не совсем так. Еще одного она встретила в ту же ужасную ночь прошлым летом. Они были подобны блестящей золотой монете, эти двое, две стороны, разные изображения на каждой, одна цена.
Было ли это правдой? Или просто казалось правдой, как речи одного из тех педагогов, которых имитировал Хусари, полные симметрии, но не имеющие сути?
На этот вопрос она не знала ответа. Ей недоставало Нунайи и женщин за стенами Фезаны. Ей недоставало ее собственной комнаты в родном доме. Ей недоставало ее матери.
Ей очень недоставало отца. Ему понравилось бы, если бы он увидел ее в таком виде, как сейчас, она это знала. Он никогда больше ее не увидит, никогда больше ничего не увидит. Человек, который это с ним сделал, мертв. Аммар ибн Хайран убил его, а потом написал свой плач. Джеана была близка к слезам, слушая эту элегию во дворце, где они снова будут сегодня пировать, в зале, по которому протекает поток.
Очень тяжело, что так много вопросов в жизни остается без ответа, как бы ты ни старалась.
Джеана подошла к зеркалу, куда редко заглядывала, и надела украшения Мазура. Потом долго стояла и смотрела на себя.
В конце концов она услышала снаружи музыку, а потом внизу раздался стук в дверь. Услышала, как Велас пошел открывать. Мазур прислал ей сопровождение; похоже, оно состояло из струнных и духовых инструментов. Кажется, вчера ночью она заставила его почувствовать себя виноватым. Это должно было ее позабавить. Она еще секунду стояла неподвижно, глядя на свое отражение в зеркале.
Она не была похожа на лекаря боевого отряда. Она выглядела как женщина — не обладающая свежестью юности, но и не такая уж старая, с красивыми скулами и синими глазами, теперь оттененными краской и лазуритами Мазура на шее и в ушах. Придворная дама, собравшаяся присоединиться к блестящему обществу на дворцовом пиру.
Глядя на отражение в зеркале, Джеана привычно пожала плечами. Этот жест она, по крайней мере, узнала.
Маска, ее настоящая маскировка, лежала на столе рядом с зеркалом. Это на завтра. Сегодня вечером во дворце эмира Бадира, как бы она внешне ни изменилась, все узнают в ней Джеану. Что бы это ни означало.
Глава 13
— На это я не могу ответить. Я не знаю твоих мальчиков.
— Это не важно. Они — мальчики. Вопрос в том, к чему должен стремиться мужчина, Джеана? Не поступаясь честью? — теперь его взгляд бы прямым и даже немного пугающим. Сэр Реццони имел обыкновение так смотреть. Она все время забывала, до тех пор, пока ей не напоминали, как сейчас, что Родриго был учителем, а не только одним из тех воинов полуострова, которых опасались больше всех.
— Все равно не могу ответить, — сказала она.
Он покачал головой, впервые проявляя нетерпение.
— Ты думаешь, я иду на войну и убиваю, отдаю приказы убивать сдавшихся в плен противников, заживо сжигать женщин — а я это делал, Джеана! — просто из глупого боевого задора?
— Тебе лучше знать.
Она немного продрогла здесь, в тени. Не этого она ожидала от утренней прогулки по городу.
— Война иногда доставляет удовольствие, это правда. — Он выбирал слова. — Я не стану этого отрицать. Плохо это или хорошо, но я острее всего чувствую себя живым в присутствии смерти. Мне необходимы опасность, чувство локтя, гордость власти. Шанс завоевать почет, славу, даже состояние — это все имеет значение в нашем мире, если не в раю для душ Джада. Но это уводит меня прочь от тех, кого я люблю, и оставляет их беззащитными перед опасностью в мое отсутствие. И конечно, конечно, если мы не просто животные, которые живут, чтобы драться, для кровопролития должна существовать причина.
— И какая же это причина? Для тебя?
— Власть, Джеана. Бастион. Способ добиться такой безопасности, какой можно добиться в этом непрочном мире, и шанс построить для сыновей что-то такое, что останется после моей смерти.
— И вы все этого хотите? Это именно то, что вами движет?
Он задумался.
— Я бы не стал говорить за всех. Некоторым достаточно сладостного возбуждения. Крови. Некоторые действительно убивают из любви к убийству. Ты видела таких в Орвилье. Но готов побиться об заклад… готов побиться об заклад, что, если ты спросишь Аммара ибн Хайрана, он ответит тебе, что находится здесь, в этом городе, потому, что еще до конца лета надеется править Картадой от имени эмира Бадира.
Джеана внезапно вскочила. Она пошла дальше, напряженно размышляя. Родриго подхватил свой сверток, догнал ее и зашагал рядом. Они шли молча мимо складов, пока не достигли конца длинного пирса, и остановились над синей водой. Рыбацкие лодки украшали к карнавалу. На снастях и мачтах появились фонарики и флажки. Солнце стояло уже над головой; в полдень на улицах осталось мало народу.
— Вы не можете оба добиться своего, правда? — в конце концов произнесла Джеана. — Ты и Аммар. Или можете, но не надолго. Рамиро не может завоевать Фезану и удержать ее, если Бадир возьмет Картаду и удержит ее.
— Они могли бы, полагаю. Но нет, не думаю, чтобы произошло и то, и другое. И конечно, это не получится, если я останусь здесь.
Он не был тщеславным, но знал себе цену. Она взглянула на него снизу вверх. Он смотрел вдаль, на воду.
— Ты действительно в затруднении, правда?
— Как я уже тебе говорил, — тихо ответил он. — Скоро армии двинутся в поход, и я не знаю, чем это закончится. Возможно, ты забыла, но есть и другие игроки.
— Нет, не забыла, — возразила Джеана. — Я о них никогда не забываю. — Сейчас на озере разворачивалась запоздавшая лодка, ее белые паруса ярко сверкали на солнце, она направлялась в гавань с утренним уловом. — Позволят ли мувардийцы твоему народу завоевать Аль-Рассан?
— Не завоевать, а вернуть. Нет, в этом я сомневаюсь, — ответил Родриго Бельмонте.
— Значит, они тоже придут? Этим летом?
— Возможно, если это сделают северные правители.
Они наблюдали, как чайки кружат и пикируют над водой.
Белые облака, быстрые, как птицы, мчались над головой.
Джеана посмотрела на стоящего рядом человека.
— Значит, это лето станет концом чего-то.
— Можно сказать, что каждое время каждого года является концом чего-то.
— Да, можно сказать. Ты так считаешь?
Он покачал головой.
— Нет. Я уже давно ощущаю приближение перемен. Не знаю, какими они будут. Но думаю, они надвигаются. — Он помолчал. — Конечно, мне случалось ошибаться насчет подобных вещей.
— Часто?
Он ухмыльнулся.
— Не очень, Джеана.
— Спасибо тебе за откровенность.
Он продолжал смотреть ей прямо в глаза.
— Чистая самозащита, доктор. Я не смею лукавить с тобой. Возможно, тебе когда-нибудь придется делать мне кровопускание. Или отрезать ногу.
Джеана поняла, что ей неприятно об этом думать.
— У тебя есть маска для карнавала? — спросила она неожиданно.
Он снова улыбнулся, кривой улыбкой.
— Собственно говоря, да. Лудус и Мартин, которым нравится считать себя остроумными, купили мне нечто причудливое. Возможно, я ее надену, чтобы сделать им приятное, и немного похожу в начале праздника, но не думаю, что останусь там надолго.
— Почему? Что ты будешь делать? Сидеть, завернувшись в одеяло, у очага?
Он приподнял маленький сверток, который нес.
— Писать письма. Домой. — Он поколебался. — Жене.
— А! — сказала Джеана. — Суровое веление долга. Даже во время карнавала?
Родриго слегка покраснел, впервые за все время их знакомства, и отвел глаза. Последняя рыбацкая лодка уже вошла в гавань. Рыбаки выгружали свой улов.
— Долг тут ни при чем, — сказал он.
И в этот миг Джеана с опозданием поняла о нем нечто важное.
Он проводил ее домой. Она пригласила его зайти и перекусить, но он вежливо отказался. Она поела в одиночестве, рыбу и фрукты, приготовленные поваром, которого нанял для них Велас.
Потом сходила взглянуть на своих пациентов и в задумчивости вернулась домой, чтобы искупаться и переодеться перед пиром во дворце.
Мазур прислал ей украшения, еще одно проявление щедрости. Ей сказали, что пир у эмира накануне карнавала славится своей элегантностью. Хусари подарил ей платье, ярко-красного цвета с черной каймой. Он наотрез отказался от денег — этот спор она проиграла с треском. У себя в комнате она рассмотрела платье. Оно было великолепным. Она в жизни не надевала ничего подобного.
Киндатам положено носить только синие и белые цвета, без всяких претензий. Однако всем ясно дали понять, что в эту ночь — и наверняка еще завтра — в Рагозе эмира Бадира эти правила отменяются. Она начала переодеваться.
Думая о Хусари, Джеана вспомнила его речь сегодня утром. Помпезный, высокомерный стиль фальшивого ученого. Он сказал, что шутит.
Но это было не так или не совсем так.
«В определенные моменты, — думала Джеана, — в присутствии людей, подобных Хусари ибн Мусе, или юному Альвару, или Родриго Бельмонте, можно представить себе такое будущее этого полуострова, которое позволяет надеяться на лучшее. Люди могут меняться, могут переходить границы, отдавать и брать друг у друга… если у них хватает времени, хватает доброй воли, ума…»
Этот мир был создан для того, чтобы сделать в Эсперанье, в Аль-Рассане одну страну из двух, или даже из трех, если помечтать. Солнце, звезды и луны.
Потом вспоминаешь Орвилью, День Крепостного Рва. Смотришь в глаза мувардийцев или остановишься на углу улицы и слышишь ваджи, который требует смерти для грязного киндата-колдуна бен Аврена, пьющего кровь ашаритских младенцев, вырванных из рук матерей.
«Даже солнце заходит, госпожа».
Это сказал Родриго.
Она никогда не встречала такого мужчину, как он. Нет, это не совсем так. Еще одного она встретила в ту же ужасную ночь прошлым летом. Они были подобны блестящей золотой монете, эти двое, две стороны, разные изображения на каждой, одна цена.
Было ли это правдой? Или просто казалось правдой, как речи одного из тех педагогов, которых имитировал Хусари, полные симметрии, но не имеющие сути?
На этот вопрос она не знала ответа. Ей недоставало Нунайи и женщин за стенами Фезаны. Ей недоставало ее собственной комнаты в родном доме. Ей недоставало ее матери.
Ей очень недоставало отца. Ему понравилось бы, если бы он увидел ее в таком виде, как сейчас, она это знала. Он никогда больше ее не увидит, никогда больше ничего не увидит. Человек, который это с ним сделал, мертв. Аммар ибн Хайран убил его, а потом написал свой плач. Джеана была близка к слезам, слушая эту элегию во дворце, где они снова будут сегодня пировать, в зале, по которому протекает поток.
Очень тяжело, что так много вопросов в жизни остается без ответа, как бы ты ни старалась.
Джеана подошла к зеркалу, куда редко заглядывала, и надела украшения Мазура. Потом долго стояла и смотрела на себя.
В конце концов она услышала снаружи музыку, а потом внизу раздался стук в дверь. Услышала, как Велас пошел открывать. Мазур прислал ей сопровождение; похоже, оно состояло из струнных и духовых инструментов. Кажется, вчера ночью она заставила его почувствовать себя виноватым. Это должно было ее позабавить. Она еще секунду стояла неподвижно, глядя на свое отражение в зеркале.
Она не была похожа на лекаря боевого отряда. Она выглядела как женщина — не обладающая свежестью юности, но и не такая уж старая, с красивыми скулами и синими глазами, теперь оттененными краской и лазуритами Мазура на шее и в ушах. Придворная дама, собравшаяся присоединиться к блестящему обществу на дворцовом пиру.
Глядя на отражение в зеркале, Джеана привычно пожала плечами. Этот жест она, по крайней мере, узнала.
Маска, ее настоящая маскировка, лежала на столе рядом с зеркалом. Это на завтра. Сегодня вечером во дворце эмира Бадира, как бы она внешне ни изменилась, все узнают в ней Джеану. Что бы это ни означало.
Глава 13
— Ты доволен? — спросил эмир Рагозы у своего визиря, прервав дружеское молчание.
Мазур бен Аврен, лежащий на подушках, поднял взгляд.
— Это мне следует задать вам подобный вопрос, — сказал он.
Бадир, сидящий в своем глубоком, низком кресле, улыбнулся.
— Меня легко удовлетворить, — тихо ответил он. — Я получил удовольствие от еды и общества. Музыка сегодня была великолепной, особенно язычковые инструменты. Твой новый музыкант из Рониццы — просто открытие. Мы хорошо ему платим?
— Очень хорошо, к сожалению, должен сказать. Его услуги пользуются большим спросом.
Эмир отпил из своего бокала, поднес его к пламени ближней свечи и задумчиво стал разглядывать. Сладкое вино имело бледный цвет, как свет звезд, белой луны, северной девушки. Он попытался мимоходом придумать более свежий образ, но ему это не удалось. Было уже очень поздно.
— Что ты думаешь о сегодняшних стихах? Случилось так, что стихи стали событием.
Визирь ответил не сразу. Они снова остались одни в палатах эмира. Бен Аврен спрашивал себя, сколько раз за эти годы они сидели вот так, вдвоем, на исходе ночи.
Вторая жена Бадира умерла шесть зим назад, во время рождения его третьего сына. Эмир так больше и не женился. У него были наследники, и не возникло ни одного серьезного политического аргумента в пользу нового союза. Иногда прочно сидящему на троне монарху полезно оставаться свободным: ему делают предложения, а переговоры можно тянуть долго. Каждый из правителей трех стран имел основания верить, что его дочь может когда-нибудь стать правительницей богатой Рагозы в Аль-Рассане.
— Что вы думаете об этих стихах, повелитель?
Не в стиле визиря было отвечать вопросом на вопрос. Бадир поднял бровь.
— Ты осторожничаешь, старый друг? Со мной?
Мазур покачал головой.
— Не осторожничаю. Я просто не уверен. Возможно, я необъективен из-за собственных честолюбивых устремлений в области поэзии.
— Для меня это уже почти готовый ответ.
Мазур потянул носом.
— Я знаю.
Эмир откинулся назад и положил ноги на свой любимый табурет. Поставил бокал на широкий подлокотник кресла.
— Что я думаю? Я думаю, что большая часть стихов ничего не значила. Обычный набор образов. Я также думаю, — прибавил он, — что наш друг ибн Хайран в своих стихах выдал конфликт — то ли намеренно, то ли это нечто такое, что он предпочел бы скрыть.
Визирь медленно кивнул.
— Мне это определение кажется точным. Боюсь, вы примете мои слова за лесть. — Эмир Бадир бросил на него острый взгляд. Он ждал. Мазур отхлебнул вина. — Ибн Хайран — слишком честный поэт, мой повелитель. Он может лицемерить в речах или в поступках, но в стихах ему не так легко это удается.
— И что нам делать по этому поводу?
Мазур изящно махнул рукой.
— Мы ничего не можем сделать. Подождем и посмотрим, что он решит.
— Разве мы не должны попытаться повлиять на его решение? Если сами знаем, чего хотим?
Мазур покачал головой.
— Он знает, что может получить от вас, господин.
— Знает? — Тон Бадира стал резким. — А я — нет. И что же он может от меня получить?
Визирь поставил свой бокал и сел прямее. Они пили всю ночь — на пиру и теперь, наедине. Бен Аврен устал, но голова его оставалась ясной.
— Как всегда, последнее слово за вами, мой повелитель, но мое мнение таково — он может получить все, что пожелает, если решит остаться с нами.
Молчание. Это было очень смелое утверждение. Оба они это знали.
— Я так сильно в нем нуждаюсь, Мазур?
— Нет, если мы предпочтем остаться в прежнем положении. Но если вы пожелаете получить больше, тогда — да, вы так сильно в нем нуждаетесь.
Снова воцарилось задумчивое молчание.
— Конечно, мне хочется иметь больше, — сказал эмир Бадир Рагозский.
— Я знаю.
— Смогут ли мои сыновья справиться с более обширными владениями, когда меня не станет, Мазур? Способны ли они на это?
— Я думаю — да, если им помочь.
— Будет ли у них твоя помощь, мой друг, как есть она у меня?
— Пока я жив. Мы с вами почти одного возраста, как вам известно. И в этом, собственно говоря, весь смысл того, о чем я говорю.
Бадир посмотрел на него. Поднял свой почти пустой бокал. Мазур легко встал и подошел к буфету. Взял графин и налил вина эмиру, а потом, повинуясь его жесту, себе. Поставил на место графин и вернулся на свои подушки, удобно устроившись среди них.
— Это было чрезвычайно короткое стихотворение, — сказал эмир Рагозы.
— Да.
— Почти… небрежное.
— Почти. Но не совсем. — Визирь на секунду замолчал. — Я думаю, он сделал вам комплимент необычного сорта, мой господин.
— Вот как! Какой же?
— Он позволил вам увидеть, что ведет внутреннюю борьбу. Он не стал скрывать этот факт за льстивыми, красноречивыми выражениями преданности.
Снова эмир промолчал.
— Правильно ли я тебя понял? — спросил он наконец. В его голосе теперь слышалось раздражение, что было редкостью. Он устал. — Аммар ибн Хайран, которого попросили сочинить стихи в честь моего дня рождения, декламирует короткий отрывок с пожеланием, чтобы в пруду всегда была вода, а в моем бокале — вино. Это все. Шесть строчек. И мой визирь, мой поэт, говорит, что это задумывалось как комплимент?
Мазур остался невозмутимым.
— Потому что он мог так легко написать больше, мой господин, или, по крайней мере, заявить, что его вдохновение не соответствует столь выдающемуся поводу. Он слишком опытен, чтобы этого не сделать, если бы почувствовал хоть малейшую необходимость вести придворную игру. Это значит, что он хочет, чтобы вы — и я, наверное — поняли, что он честен с нами и будет честен впредь.
— И это комплимент?
— Для такого человека, как он — да. Он хочет сказать, что считает нас достаточно вдумчивыми, чтобы прочесть послание в этих шести строчках и подождать его самого.
— И мы будем его ждать, Мазур?
— Я бы посоветовал вам сделать это, господин.
Тут эмир встал, и поэтому визирь тоже встал. Бадир, в усыпанных драгоценностями туфлях, прошагал по ковру и мраморному полу к окну. Повернул задвижку и распахнул обе створки прекрасно выделанного стекла. Он стоял и смотрел на внутренний двор с миндальными и лимонными деревьями вокруг фонтана. Внизу оставили горящие факелы, чтобы они освещали игру воды.
У стен дворца на городских улицах царила тишина. Завтра ночью тихо не будет. Вдалеке послышались слабые звуки струнного инструмента, а потом запел полный тоски голос. Голубая луна стояла над головой, лила свет в открытое окно, на струи фонтана и на траву. Звезды сверкали вокруг луны, сквозь ветви высоких деревьев.
— Ты высокого мнения об этом человеке, — произнес наконец эмир Бадир, глядя в ночь.
— В действительности я думаю, — ответил ему визирь, — если вы позволите мне поэтическую вольность сравнить людей с небесными телами, что у нас, в Рагозе, этой весной находятся две самые яркие кометы.
Бадир обернулся и посмотрел на него. Через секунду он улыбнулся.
— А куда бы ты поместил себя, старый друг, на этом блистающем небосводе?
Теперь визирь тоже улыбнулся.
— По правде говоря, это легко. Я — луна рядом с вами, мой добрый повелитель.
Эмир обдумал этот ответ. И покачал головой.
— Это неточно, Мазур. Луны бродят по небу. За это твой народ получил свое прозвище. А ты — нет. Ты всегда был постоянен.
— Спасибо, мой господин.
Эмир скрестил руки и продолжал размышлять.
— Луна также ярче, чем кометы во тьме, — сказал он. — Но, поскольку она всем знакома, она меньше привлекает к себе внимание.
Мазур слегка наклонил голову, но ничего не ответил.
— Ты завтра ночью собираешься выйти на улицу?
Мазур улыбнулся.
— Я всегда выхожу. Ненадолго. Карнавал полезен, можно ходить под маской и оценивать настроение в городе.
— И только долг влечет тебя на улицы, мой друг? Ты не получаешь удовольствия от этой ночи?
— Я этого никогда не утверждал, мой повелитель.
На этот раз они с улыбкой переглянулись.
Через несколько секунд Бадир задумчиво спросил:
— Но почему обыкновенная вода из пруда, Мазур? В его стихотворении. Почему не просто доброе красное вино?
И это визирь ему тоже объяснил.
Немного позже Мазур бен Аврен покинул своего эмира. Когда он наконец вернулся в свои апартаменты во дворце, его ждала госпожа Забира.
Она, разумеется, украшала своим присутствием пир и хотела задать ему все вопросы, какие только мог задать человек, хорошо знакомый с дворцовой жизнью и желающий возвыситься при дворе. Она также тактично проявляла постоянную готовность удовлетворить любые потребности визиря Рагозы, причем так, что с ней не могла сравниться ни одна из предшественниц.
Собственно говоря, именно так она и поступала всю зиму, к его изумлению и удовольствию. Он считал, что слишком стар для таких вещей.
Позднее, ночью, когда он уже отплывал к берегам сна, чувствуя рядом с собой юную наготу ее тела, мягкого, словно у кошки, и теплого, как приятное сновидение, Мазур услышал ее последний вопрос.
— Эмир понял, что хотел сказать ибн Хайран в своем стихотворении сегодня вечером? Насчет воды в пруду?
Она была умна, эта госпожа из Картады, и ум ее был острым, как лезвие кинжала. Ему следует помнить об этом. Он стареет, но не должен позволять себе стать уязвимым по этой причине. Он видел, как подобное случалось с другими мужчинами.
— Теперь уже понял, — пробормотал он, не открывая глаз.
Тут он услышал ее тихий смех. Этот смех, казалось, чудесным образом помог ему расслабиться, его звук ласкал. Ее ладонь скользнула по его груди. Она слегка повернулась, чтобы еще теснее прижаться к нему.
— Я наблюдала за Аммаром сегодня. Я знаю его много лет. Думаю, его тревожит еще что-то, кроме… сомнений насчет долга. Но, по-моему, он еще сам этого не понимает. Если я права, то это будет забавно, правда.
Он открыл глаза и вопросительно посмотрел на нее. И тут она сказала ему нечто такое, о чем он даже не задумывался. Женщины, давно уже решил Мазур бен Аврен, совершенно по-иному смотрят на мир. Это одна из причин, почему ему так нравится их общество.
Вскоре после этого она уснула. А визирь Рагозы долго лежал без сна, обдумывая то, что она сказала, снова и снова вертел эту мысль, словно камешек в руке или как различные варианты концовки стихотворения.
Конечно, именно львы в одиночестве приходят к воде напиться. «Интересно, — подумал он, — оскорбила ли эмира краткость его стиха, — жаль, если так». За пиршественными столами едва успела установиться тишина, а ибн Хайран, которому предоставили честь читать первым, уже закончил свое короткое стихотворение. Строки были такими простыми, какими он только мог их сделать, и больше напоминали добрые пожелания, чем клятву верности. Лишь один намек… лунный пруд. Если Бадир понял. Он в этом сомневался.
«Я слишком стар, — оправдываясь, сказал себе Аммар ибн Хайран, — чтобы злоупотреблять своим профессиональным искусством».
«Каким именно?»
Внутренний голос всегда задает трудные вопросы. Он был солдатом и дипломатом, не только поэтом. Это реальные профессии его жизни здесь, в Рагозе, как было и раньше в Картаде. Поэзия? Она для того времени, когда ветры над миром стихают.
Что должен делать человек чести? К чему стремиться? К спокойствию того пруда, рожденного в мечтах и описанного в стихах, куда лишь один зверь смеет выйти из-под темных деревьев, чтобы напиться при свете лун и звезд?
Это спокойствие, этот единственный образ был для него главным образом стиха. Место, защищенное от ветра, в кои-то веки, где звуки мира и все яркие краски, — а он по-прежнему любил звуки и краски! — могут померкнуть и где, как по волшебству, может родиться обманчиво простое искусство.
Стоя там, где он стоял уже однажды ночью, когда впервые пришел сюда, на берегу озера Серрана, ибн Хайран понял, что ему еще предстоит долгий путь к тому темному пруду. Вода и вода. Мечта ашаритов. Вода, которая питает тело, и те воды, которых жаждет душа. Если я не поостерегусь, сказал он себе, то стану ни на что не годным, способным только бормотать загадочные наставления под какой-нибудь аркой в Сорийе. Отпущу бороду и волосы, и буду бродить босой, в лохмотьях, и мои ученики будут приносить мне хлеб и воду ради поддержания жизни.
Вода, которая нужна телу, и воды, которых желает душа.
На снастях всех рыбацких лодок висели фонари, как он разглядел при свете голубой луны. Они еще не горели. Их зажгут завтра. Карнавал. Маски. Музыка и вино. Наслаждение игрой факелов. Блеск до самого рассвета.
Иногда темноту необходимо отодвигать прочь.
«Возлюбленный Аль-Рассан, — подумал он в этот момент, и мысль эта поразила его остро и внезапно, словно кинжал из-под плаща друга, — доживу ли я до тех времен, когда придется написать элегию и о тебе?»
В том потайном, похожем на жемчужину саду Аль-Фонтаны, много лет назад, последний слепой халиф Силвенеса приветствовал его, как долгожданного гостя, перед тем как клинок — сверкнувший из-под плаща друга — прикончил его.
Аммар ибн Хайран вздохнул и покачал головой. Возможно, хорошо было бы иметь сегодня рядом друга, но он никогда так не строил свою жизнь, и размышлять об этом было бы проявлением слабости. Альмалик мертв, и это породило часть — большую часть — нынешних трудностей.
Два дня назад было решено, хотя об этом еще никому не известно, что через две недели, в полнолуние белой луны, армия наемников Рагозы выступит в поход на Картаду, чтобы отнять этот город у отцеубийцы. Они отправятся в поход от имени маленького мальчика, старшего сына Забиры, которая просила крова и поддержки у эмира Бадира и заступничества у священных звезд.
Ибн Хайран еще несколько мгновений стоял неподвижно, потом повернулся спиной к воде и к лодкам и пошел обратно. В последний раз он приходил сюда, к озеру, в ту ночь, когда Джеана бет Исхак ждала его у складов. Они встретили Родриго Бельмонте в больнице, и они с Бельмонте оставили ее там, ушли, смеясь, а потом пошли и неожиданно выпили вместе. В ночь того дня, когда он приехал, того дня, когда они бились бок о бок.
Что-то в этом было слишком интимное, вызывающее глубокую тревогу.
«Джеана сегодня вечером на пиру выглядела удивительно прекрасной», — подумал он, без всякой связи с предыдущим. Его шаги гулким эхом отдавались на досках пристани. Он подошел к первым складам и двинулся дальше. Улицы были пусты. Он был совершенно один.
Она надела наряд из ярко-красного шелка, экстравагантный, и только украшения из лазурита и белая шаль были уступками закону об одежде киндатов. Аммар подумал, что, должно быть, это Хусари подарил ей платье, а бен Аврен — драгоценности.
Украшенные жемчужинами волосы и лазурит в ушах и на шее придавали дополнительный блеск ее глазам, и доктор вызвала всеобщее оживление, когда вошла в пиршественный зал, хотя к ней здесь давно привыкли, всегда практичной и скромной, со дня ее приезда. «Иногда, — подумал он, — люди приходят к такому моменту в жизни, когда им хочется сказать о себе нечто другое».
Мазур бен Аврен, лежащий на подушках, поднял взгляд.
— Это мне следует задать вам подобный вопрос, — сказал он.
Бадир, сидящий в своем глубоком, низком кресле, улыбнулся.
— Меня легко удовлетворить, — тихо ответил он. — Я получил удовольствие от еды и общества. Музыка сегодня была великолепной, особенно язычковые инструменты. Твой новый музыкант из Рониццы — просто открытие. Мы хорошо ему платим?
— Очень хорошо, к сожалению, должен сказать. Его услуги пользуются большим спросом.
Эмир отпил из своего бокала, поднес его к пламени ближней свечи и задумчиво стал разглядывать. Сладкое вино имело бледный цвет, как свет звезд, белой луны, северной девушки. Он попытался мимоходом придумать более свежий образ, но ему это не удалось. Было уже очень поздно.
— Что ты думаешь о сегодняшних стихах? Случилось так, что стихи стали событием.
Визирь ответил не сразу. Они снова остались одни в палатах эмира. Бен Аврен спрашивал себя, сколько раз за эти годы они сидели вот так, вдвоем, на исходе ночи.
Вторая жена Бадира умерла шесть зим назад, во время рождения его третьего сына. Эмир так больше и не женился. У него были наследники, и не возникло ни одного серьезного политического аргумента в пользу нового союза. Иногда прочно сидящему на троне монарху полезно оставаться свободным: ему делают предложения, а переговоры можно тянуть долго. Каждый из правителей трех стран имел основания верить, что его дочь может когда-нибудь стать правительницей богатой Рагозы в Аль-Рассане.
— Что вы думаете об этих стихах, повелитель?
Не в стиле визиря было отвечать вопросом на вопрос. Бадир поднял бровь.
— Ты осторожничаешь, старый друг? Со мной?
Мазур покачал головой.
— Не осторожничаю. Я просто не уверен. Возможно, я необъективен из-за собственных честолюбивых устремлений в области поэзии.
— Для меня это уже почти готовый ответ.
Мазур потянул носом.
— Я знаю.
Эмир откинулся назад и положил ноги на свой любимый табурет. Поставил бокал на широкий подлокотник кресла.
— Что я думаю? Я думаю, что большая часть стихов ничего не значила. Обычный набор образов. Я также думаю, — прибавил он, — что наш друг ибн Хайран в своих стихах выдал конфликт — то ли намеренно, то ли это нечто такое, что он предпочел бы скрыть.
Визирь медленно кивнул.
— Мне это определение кажется точным. Боюсь, вы примете мои слова за лесть. — Эмир Бадир бросил на него острый взгляд. Он ждал. Мазур отхлебнул вина. — Ибн Хайран — слишком честный поэт, мой повелитель. Он может лицемерить в речах или в поступках, но в стихах ему не так легко это удается.
— И что нам делать по этому поводу?
Мазур изящно махнул рукой.
— Мы ничего не можем сделать. Подождем и посмотрим, что он решит.
— Разве мы не должны попытаться повлиять на его решение? Если сами знаем, чего хотим?
Мазур покачал головой.
— Он знает, что может получить от вас, господин.
— Знает? — Тон Бадира стал резким. — А я — нет. И что же он может от меня получить?
Визирь поставил свой бокал и сел прямее. Они пили всю ночь — на пиру и теперь, наедине. Бен Аврен устал, но голова его оставалась ясной.
— Как всегда, последнее слово за вами, мой повелитель, но мое мнение таково — он может получить все, что пожелает, если решит остаться с нами.
Молчание. Это было очень смелое утверждение. Оба они это знали.
— Я так сильно в нем нуждаюсь, Мазур?
— Нет, если мы предпочтем остаться в прежнем положении. Но если вы пожелаете получить больше, тогда — да, вы так сильно в нем нуждаетесь.
Снова воцарилось задумчивое молчание.
— Конечно, мне хочется иметь больше, — сказал эмир Бадир Рагозский.
— Я знаю.
— Смогут ли мои сыновья справиться с более обширными владениями, когда меня не станет, Мазур? Способны ли они на это?
— Я думаю — да, если им помочь.
— Будет ли у них твоя помощь, мой друг, как есть она у меня?
— Пока я жив. Мы с вами почти одного возраста, как вам известно. И в этом, собственно говоря, весь смысл того, о чем я говорю.
Бадир посмотрел на него. Поднял свой почти пустой бокал. Мазур легко встал и подошел к буфету. Взял графин и налил вина эмиру, а потом, повинуясь его жесту, себе. Поставил на место графин и вернулся на свои подушки, удобно устроившись среди них.
— Это было чрезвычайно короткое стихотворение, — сказал эмир Рагозы.
— Да.
— Почти… небрежное.
— Почти. Но не совсем. — Визирь на секунду замолчал. — Я думаю, он сделал вам комплимент необычного сорта, мой господин.
— Вот как! Какой же?
— Он позволил вам увидеть, что ведет внутреннюю борьбу. Он не стал скрывать этот факт за льстивыми, красноречивыми выражениями преданности.
Снова эмир промолчал.
— Правильно ли я тебя понял? — спросил он наконец. В его голосе теперь слышалось раздражение, что было редкостью. Он устал. — Аммар ибн Хайран, которого попросили сочинить стихи в честь моего дня рождения, декламирует короткий отрывок с пожеланием, чтобы в пруду всегда была вода, а в моем бокале — вино. Это все. Шесть строчек. И мой визирь, мой поэт, говорит, что это задумывалось как комплимент?
Мазур остался невозмутимым.
— Потому что он мог так легко написать больше, мой господин, или, по крайней мере, заявить, что его вдохновение не соответствует столь выдающемуся поводу. Он слишком опытен, чтобы этого не сделать, если бы почувствовал хоть малейшую необходимость вести придворную игру. Это значит, что он хочет, чтобы вы — и я, наверное — поняли, что он честен с нами и будет честен впредь.
— И это комплимент?
— Для такого человека, как он — да. Он хочет сказать, что считает нас достаточно вдумчивыми, чтобы прочесть послание в этих шести строчках и подождать его самого.
— И мы будем его ждать, Мазур?
— Я бы посоветовал вам сделать это, господин.
Тут эмир встал, и поэтому визирь тоже встал. Бадир, в усыпанных драгоценностями туфлях, прошагал по ковру и мраморному полу к окну. Повернул задвижку и распахнул обе створки прекрасно выделанного стекла. Он стоял и смотрел на внутренний двор с миндальными и лимонными деревьями вокруг фонтана. Внизу оставили горящие факелы, чтобы они освещали игру воды.
У стен дворца на городских улицах царила тишина. Завтра ночью тихо не будет. Вдалеке послышались слабые звуки струнного инструмента, а потом запел полный тоски голос. Голубая луна стояла над головой, лила свет в открытое окно, на струи фонтана и на траву. Звезды сверкали вокруг луны, сквозь ветви высоких деревьев.
— Ты высокого мнения об этом человеке, — произнес наконец эмир Бадир, глядя в ночь.
— В действительности я думаю, — ответил ему визирь, — если вы позволите мне поэтическую вольность сравнить людей с небесными телами, что у нас, в Рагозе, этой весной находятся две самые яркие кометы.
Бадир обернулся и посмотрел на него. Через секунду он улыбнулся.
— А куда бы ты поместил себя, старый друг, на этом блистающем небосводе?
Теперь визирь тоже улыбнулся.
— По правде говоря, это легко. Я — луна рядом с вами, мой добрый повелитель.
Эмир обдумал этот ответ. И покачал головой.
— Это неточно, Мазур. Луны бродят по небу. За это твой народ получил свое прозвище. А ты — нет. Ты всегда был постоянен.
— Спасибо, мой господин.
Эмир скрестил руки и продолжал размышлять.
— Луна также ярче, чем кометы во тьме, — сказал он. — Но, поскольку она всем знакома, она меньше привлекает к себе внимание.
Мазур слегка наклонил голову, но ничего не ответил.
— Ты завтра ночью собираешься выйти на улицу?
Мазур улыбнулся.
— Я всегда выхожу. Ненадолго. Карнавал полезен, можно ходить под маской и оценивать настроение в городе.
— И только долг влечет тебя на улицы, мой друг? Ты не получаешь удовольствия от этой ночи?
— Я этого никогда не утверждал, мой повелитель.
На этот раз они с улыбкой переглянулись.
Через несколько секунд Бадир задумчиво спросил:
— Но почему обыкновенная вода из пруда, Мазур? В его стихотворении. Почему не просто доброе красное вино?
И это визирь ему тоже объяснил.
Немного позже Мазур бен Аврен покинул своего эмира. Когда он наконец вернулся в свои апартаменты во дворце, его ждала госпожа Забира.
Она, разумеется, украшала своим присутствием пир и хотела задать ему все вопросы, какие только мог задать человек, хорошо знакомый с дворцовой жизнью и желающий возвыситься при дворе. Она также тактично проявляла постоянную готовность удовлетворить любые потребности визиря Рагозы, причем так, что с ней не могла сравниться ни одна из предшественниц.
Собственно говоря, именно так она и поступала всю зиму, к его изумлению и удовольствию. Он считал, что слишком стар для таких вещей.
Позднее, ночью, когда он уже отплывал к берегам сна, чувствуя рядом с собой юную наготу ее тела, мягкого, словно у кошки, и теплого, как приятное сновидение, Мазур услышал ее последний вопрос.
— Эмир понял, что хотел сказать ибн Хайран в своем стихотворении сегодня вечером? Насчет воды в пруду?
Она была умна, эта госпожа из Картады, и ум ее был острым, как лезвие кинжала. Ему следует помнить об этом. Он стареет, но не должен позволять себе стать уязвимым по этой причине. Он видел, как подобное случалось с другими мужчинами.
— Теперь уже понял, — пробормотал он, не открывая глаз.
Тут он услышал ее тихий смех. Этот смех, казалось, чудесным образом помог ему расслабиться, его звук ласкал. Ее ладонь скользнула по его груди. Она слегка повернулась, чтобы еще теснее прижаться к нему.
— Я наблюдала за Аммаром сегодня. Я знаю его много лет. Думаю, его тревожит еще что-то, кроме… сомнений насчет долга. Но, по-моему, он еще сам этого не понимает. Если я права, то это будет забавно, правда.
Он открыл глаза и вопросительно посмотрел на нее. И тут она сказала ему нечто такое, о чем он даже не задумывался. Женщины, давно уже решил Мазур бен Аврен, совершенно по-иному смотрят на мир. Это одна из причин, почему ему так нравится их общество.
Вскоре после этого она уснула. А визирь Рагозы долго лежал без сна, обдумывая то, что она сказала, снова и снова вертел эту мысль, словно камешек в руке или как различные варианты концовки стихотворения.
Возможно, он мог бы написать «в одиночестве у лунного пруда», размышлял Аммар ибн Хайран, но это внесло бы оттенок лести, пусть и очень тонкой, а он не был готов — так быстро после элегии в честь Альмалика — превозносить в стихах Бадира Рагозского. Почти готов, но не вполне. В этом и состояла проблема.
Для твоего правителя, Рагоза,
Что уж давно правленьем справедливым
Народ свободный делает счастливым,
Да будет вечно, не иссякнет никогда
Вода спокойная из лунного пруда
И алого вина в бокале роза!
Конечно, именно львы в одиночестве приходят к воде напиться. «Интересно, — подумал он, — оскорбила ли эмира краткость его стиха, — жаль, если так». За пиршественными столами едва успела установиться тишина, а ибн Хайран, которому предоставили честь читать первым, уже закончил свое короткое стихотворение. Строки были такими простыми, какими он только мог их сделать, и больше напоминали добрые пожелания, чем клятву верности. Лишь один намек… лунный пруд. Если Бадир понял. Он в этом сомневался.
«Я слишком стар, — оправдываясь, сказал себе Аммар ибн Хайран, — чтобы злоупотреблять своим профессиональным искусством».
«Каким именно?»
Внутренний голос всегда задает трудные вопросы. Он был солдатом и дипломатом, не только поэтом. Это реальные профессии его жизни здесь, в Рагозе, как было и раньше в Картаде. Поэзия? Она для того времени, когда ветры над миром стихают.
Что должен делать человек чести? К чему стремиться? К спокойствию того пруда, рожденного в мечтах и описанного в стихах, куда лишь один зверь смеет выйти из-под темных деревьев, чтобы напиться при свете лун и звезд?
Это спокойствие, этот единственный образ был для него главным образом стиха. Место, защищенное от ветра, в кои-то веки, где звуки мира и все яркие краски, — а он по-прежнему любил звуки и краски! — могут померкнуть и где, как по волшебству, может родиться обманчиво простое искусство.
Стоя там, где он стоял уже однажды ночью, когда впервые пришел сюда, на берегу озера Серрана, ибн Хайран понял, что ему еще предстоит долгий путь к тому темному пруду. Вода и вода. Мечта ашаритов. Вода, которая питает тело, и те воды, которых жаждет душа. Если я не поостерегусь, сказал он себе, то стану ни на что не годным, способным только бормотать загадочные наставления под какой-нибудь аркой в Сорийе. Отпущу бороду и волосы, и буду бродить босой, в лохмотьях, и мои ученики будут приносить мне хлеб и воду ради поддержания жизни.
Вода, которая нужна телу, и воды, которых желает душа.
На снастях всех рыбацких лодок висели фонари, как он разглядел при свете голубой луны. Они еще не горели. Их зажгут завтра. Карнавал. Маски. Музыка и вино. Наслаждение игрой факелов. Блеск до самого рассвета.
Иногда темноту необходимо отодвигать прочь.
«Возлюбленный Аль-Рассан, — подумал он в этот момент, и мысль эта поразила его остро и внезапно, словно кинжал из-под плаща друга, — доживу ли я до тех времен, когда придется написать элегию и о тебе?»
В том потайном, похожем на жемчужину саду Аль-Фонтаны, много лет назад, последний слепой халиф Силвенеса приветствовал его, как долгожданного гостя, перед тем как клинок — сверкнувший из-под плаща друга — прикончил его.
Аммар ибн Хайран вздохнул и покачал головой. Возможно, хорошо было бы иметь сегодня рядом друга, но он никогда так не строил свою жизнь, и размышлять об этом было бы проявлением слабости. Альмалик мертв, и это породило часть — большую часть — нынешних трудностей.
Два дня назад было решено, хотя об этом еще никому не известно, что через две недели, в полнолуние белой луны, армия наемников Рагозы выступит в поход на Картаду, чтобы отнять этот город у отцеубийцы. Они отправятся в поход от имени маленького мальчика, старшего сына Забиры, которая просила крова и поддержки у эмира Бадира и заступничества у священных звезд.
Ибн Хайран еще несколько мгновений стоял неподвижно, потом повернулся спиной к воде и к лодкам и пошел обратно. В последний раз он приходил сюда, к озеру, в ту ночь, когда Джеана бет Исхак ждала его у складов. Они встретили Родриго Бельмонте в больнице, и они с Бельмонте оставили ее там, ушли, смеясь, а потом пошли и неожиданно выпили вместе. В ночь того дня, когда он приехал, того дня, когда они бились бок о бок.
Что-то в этом было слишком интимное, вызывающее глубокую тревогу.
«Джеана сегодня вечером на пиру выглядела удивительно прекрасной», — подумал он, без всякой связи с предыдущим. Его шаги гулким эхом отдавались на досках пристани. Он подошел к первым складам и двинулся дальше. Улицы были пусты. Он был совершенно один.
Она надела наряд из ярко-красного шелка, экстравагантный, и только украшения из лазурита и белая шаль были уступками закону об одежде киндатов. Аммар подумал, что, должно быть, это Хусари подарил ей платье, а бен Аврен — драгоценности.
Украшенные жемчужинами волосы и лазурит в ушах и на шее придавали дополнительный блеск ее глазам, и доктор вызвала всеобщее оживление, когда вошла в пиршественный зал, хотя к ней здесь давно привыкли, всегда практичной и скромной, со дня ее приезда. «Иногда, — подумал он, — люди приходят к такому моменту в жизни, когда им хочется сказать о себе нечто другое».