Гейнце Николай Эдуардович. Господин Великий Новгород (сборник)

   С поникшими головами слушали новгородцы увещания московских воевод и, сказав, что они сами ничего решить не могут, вышли из палатки и немедленно отправились восвояси, под охраной великокняжеского пристава от далеко не мирно настроенных против них московских дружин.
   Вскоре после их отъезда двинулись и московские дружины к Городищу для занятия монастырей, чтобы новгородцы не выжгли их.
   Воины смело вступили на лед озера Ильменя.
   - Настало время послужить государю! За нас правда и Бог Вседержитель! - говорили они.
   XVI. Перед осадой
   Возвратимся на время в Новгород, дорогой читатель, и посмотрим, что делалось там во время похода Иоаннова.
   Вечевой колокол гудел чуть не ежедневно, и на дворище Ярославовом собирались посадники и старосты всех улиц в ожидании ответа Иоанна на запись их.
   Архиепископ Феофил был неусыпным блюстителем тишины и спокойствия, несмотря на то, что Марфа с тысяцким Есиповым и с литовскою челядью всегда успевала перекричать даже вечевой колокол.
   Ворота чудного дома Борецкой были широко отворены не только для клевретов ее, но даже для нищей братии, для всех, кто желал утолить свой голод и жажду.
   Служители Марфы, кроме того, щедрою рукою рассыпали монету толпившемуся на дворе народу, и последний, под влиянием хмеля, оглашал воздух восторженными в честь щедрой хозяйки криками.
   Борецкая, окруженная всегда толпой своих приверженцев, осушавших бесчисленные кубки, с восторгом прислушивалась к этим крикам.
   Она владела несметными, непрожитными богатствами и, лишившись своих сыновей, видя свою темную одинокую будущность, не знала, кому передать свои сокровища, а потому, всецело отдавшись честолюбию, решилась купить ими историческую славу.
   Она достигла этого, хотя слава ее печальна.
   Наконец ожидание посадников и старост окончилось. Радион Богомолов прибыл в Новгород с ответной грамотой от московского князя и проехал прямо на вече.
   Народ повалил туда со всех сторон, столпился на дворище Ярославовом и стал неистовыми криками требовать скорейшего прочтения грамоты.
   Новоизбранный дьяк веча, испросив благословения у владыки Феофила, поклонился во все стороны, поднял вверх руку и замахал бумагой над шумевшей толпой.
   Чтобы показать собою пример уважения к московскому князю, Феофил снял свой клобук и, наклонив голову, почтительно и внимательно слушал запись, но когда дело дошло до складной грамоты, лицо его побледнело, как саван, посадники невольно вздрогнули, а народ, объятый немым ужасом, не вдруг пришел в себя.
   Марфа Борецкая, значительно переглянувшись со своими, первая вскочила со своего места:
   - Ну, что скажете вы теперь, советные мужи Новгорода Великого? Прячьтесь скорей в подпольные норы домов своих, или несите Иоанну на золотом блюде серебряные головы чтимых старцев, защитников родины. Исполнились слова мои: опустились ваши руки. Кто же из вас будет Иудой-предателем? Спешите, пока все не задохлись еще совестью, пока гнев Божий не разразился над вами смертными стрелами.
   - Напрасно ты нас упрекаешь, боярыня, в таких зазорливых делах. Пусть вражеский меч выточит жизнь мою, а я все-таки останусь сыном, а не пасынком моего отечества! - возразил ей тысяцкий Есипов.
   - Честь тебе и слава! - отвечала Марфа. - Все равно умереть: со стены ли родной скатится голова твоя и отлетит рука, поднимающая меч на врага, или смерть застанет притаившегося... Имя твое останется незапятнанным черным пятном позора на скрижалях вечности... А посадники наши, уж я вижу, робко озираются, как будто бы ищут безопасного места, где бы скрыть себя и похоронить свою честь...
   - Боярыня! - воскликнул гневно посадник Кирилл, предупредив своих товарищей, - честь такая монета, которая не при тебе чеканилась, стало быть, не тебе и говорить о ней. Теперь одним мужам пристало держать совет о делах отчизны, а словоохотливые языки жен - тупые мечи для нее...
   Борецкая вздрогнула, но не вдруг ответила, стараясь подавить свое волнение:
   - Давно замечала я, но теперь ясно вижу, в кого метят стрелы твои, Кирилл. Черный язык твой хочет закоптить и меня, чтобы унижением моим лишить Новгород всякой опоры. Ты давнишний наветник Иоанна московского, ты достоин наград изменников Упадыша, Василия Никифорова и других злоумышленников против отчизны нашей... Кто из вас сохраняет еще любовь к бедной родине нашей, - обратилась она ко всему собранию, возвышая голос и окидывая всех вызывающим взглядом. - Допытайте этого неверного раба острием вашим и вышвырните им из него змею - душу его, а то яд ее привьется и к вам.
   Кирилл вспыхнул.
   - Славь Бога, - крикнул он ей, скрежеща зубами от ярости, - что ты далеко каркаешь от меня и руки мои не достигнут тебя, гордись и тем, что дозволяет честное собрание наше осквернять тебе это священное место, с которого справедливая судьба скоро закинет тебя прямо на костер. Товарищи и братья мои, взгляните на эту гордую бабу. Кто окружает ее?.. Пришельцы, иноземцы, еретики... Кто внимает ей? Подкупные шатуны, сор нашего отечества.
   - Заклепайте его в кандалы и швырните на разщипку копий и мечей! кричала в свою очередь Марфа, задыхаясь от злобы, своим челядинцам.
   Ее крик был бы исполнен, если бы народ не уважал этого посадника, не раз доказывавшего ревностную приверженность отечеству.
   Марфа, увидя, что слова ее не оказывают действия, умолкла.
   Замолчал и Кирилл.
   - Что нам теперь делать и с чего начать? - спросил тысяцкий Есипов.
   Феофил, сидевший до сих пор с поникшей головой, поднял ее и проговорил:
   - Сами виноваты вы; великий князь вправе обрушить на головы ваши мстящую десницу свою; смиритесь и дастся вам отпущение вины.
   - Нет, владыко, твое дело молиться о нас, а не останавливать оружие наше! - возразили ему. - Иоанн ненасытен и меч его голоден, да мсковитяне зачванились уж больно: мы ли не мы ли! Кто устоит против нас? Посмотри: чья возьмет. Мы сами охотники до вражеской крови! Если не станем долго драться, то отвыкнем и мечом владеть.
   Более благоразумные и рассудительные говорили:
   - Словами и комара не убьете! Где нам взять народа против сплошной московской рати? Разве из снега накопаем его? У московского князя больше людей, чем у нас стрел. На него нам идти все равно, что безногому лезть за гнездом орлиным. Лучше поклониться ему пониже.
   - Да он и сожнет наши головы, как снопья снимет! Кланяться ему все равно, что вкладывать в волчью пасть пальцы! Лучше же с него шубку скинуть! - кричал народ, подстрекаемый клевретами Марфы, и перекричать разумных.
   Запись московскую истоптали ногами.
   По сборе голосов большинство оказалось за войну.
   Тотчас начались быстрые приготовления.
   Марфа торжествовала.
   Народ вооружался, поголовные дружины набирались из разночинщины: плотников, гончаров, и других ремесленников одевали в доспехи волей и неволей и выставляли на стены.
   Чужеземцам, промышляющим торговлею в городе, дозволяли выехать. И потянулись обозы во все ворота городские с товарами в Псков; но многие остались на старых гнездах, надеясь на милосердие Иоанна.
   Река Волхов запрудилась многочисленными судами, с развевающимися цветными флагами, - ими хотели загородить реку, - и по берегам ее выдвинулись две высокие деревянные стены, за которыми и на которых делали укрепления.
   Весь город день и ночь был на ногах: рыли рвы и проводили валы около крепостей и острожек, расставляли по ним бдительные караулы; пробовали острия своих мечей на головах подозрительных граждан и, наконец, выбрав главным воеводой князя Гребенку-Шуйского, клали руки на окровавленные мечи и крестились на соборную церковь св. Софии, произнося страшные клятвы быть единодушными защитниками своей отчизны.
   В списке жертв, обреченных на смерть, имя посадника Кирилла стояло первым, а потому друзья его упросили разобиженного и несговорчивого старика, соединясь с другими, недовольными правлением, выбраться из Новгорода и явиться к Иоанну, что, как мы видели, он и сделал.
   Архиепископ Феофил со священниками семи церквей и с прочими сановными мужами поехали на поклон и просьбу к великому князю по общему приговору народа, но когда посольство это вернулось назад без успеха, волнения в городе еще более усилились.
   XVII. Ворон ворону глаз не выклюет
   В окружавших замок Гельмст лесах разъезжали рейтары фон Ферзена, наблюдая за появлением русских дружинников.
   Вечерело.
   Рейтары, перед возвращением своим в замок, расположились отдохнуть на поляне, граничащей с небольшой, но глубокой, уже начинающей замерзать рекой.
   Начальствовал над рейтарами знакомый нам кривой Гримм.
   Невдалеке от прочих сел он на голую скалу, глядевшуюся в воду.
   На скале противоположной горы все более и более сгущались вечерние краски. Наступила та невозмутимая тишина природы, спутница ночи, которая на таких негодяев, как Гримм, производит гнетущее впечатление, давая мир и отраду людям лишь с чистым сердцем и спокойной совестью.
   Черные думы витали надо головой привратника замка Гельмст: надо было скоро приводить, так или иначе, в исполнение свои гнусные замыслы.
   Вдруг до его ушей донесся подозрительный шорох.
   Гримм оглянулся пугливо, как оглядываются только преступники. Какая-то черная тень кралась между ним и отдыхавшими рейтарами; вот она ближе, это человек, он крадется и вдруг останавливается против него.
   - Кто идет? - крикнул среди тишины сторожевой рейтар и прицелился в пришельца.
   Этот окрик освободил душу Гримма от обуявшего было его панического страха - как все негодяи, он был трусом.
   Он быстро вскочил и пустился к незнакомцу. Глаза последнего блестели зеленым огнем среди ночного мрака.
   Гримм невольно отступил.
   - Кто идет?.. Стой! Ни с места! - раздались крики, и несколько человек с угрожающим видом бросились на пришельца.
   - Русский, но не враг ваш! - отвечал незнакомец.
   - А! Вот кстати... это соглядатай... Видно, шея у него соскучилась по петле, коли сам сунулся в наши руки, - закричали рейтары.
   - Нет, прежде допросим, выпытаем, вымучим у него признание: далеко ли земляки его, сколько их, на кого они думают напасть, - прервал Гримм.
   - Ну, говори же все начистоту, русский барон, а то сразу душу вышибем, - продолжал он, схватив незнакомца за грудь и тряся изо всей силы.
   - Кто бы вы ни были, дворяне Божьи: благородные рыцари ливонские или верные слуги, выслушайте меня терпеливо. Я сам пришел отдаться вам в руки, что же вы озорничаете?
   - Вон еще кто-то скачет? Загородите дорогу, снимите его с лошади копьем. Двое в ряд протянитесь цепью! Сам попадется в силки! Только этот, кажется, не хочет сам отдаться в наши руки, - распорядился Гримм.
   Не успел он договорить последних слов, как ловкий всадник успел уже увернуться от брошенного в него метательного копья и так сильно ударил напавшего на него рейтара тупым концом своего копья, что тот упал навзничь и лежал неподвижно, так как железные доспехи мешали ему подняться.
   - Стой! Стой! Разве вы не видите, что это наш? - закричал торопливо Гримм на своих, которые, прикрывшись щитами, начали было наступать на отважного всадника.
   - Кой черт, наяву или во сне я вижу вас, благородный рыцарь? Поднимите забрало, чтобы я более уверился. По осанке, вооружению и сильной руке я узнал вас: еще одна минута - и не досчитались бы многих из защитников моего господина.
   - Не тебе, кривому сычу, с подобными тебе бродягами мочить разбойничьи мечи рыцарской кровью! - сказал гордо всадник, поднимая наличник своего шлема, и луч луны, выглянувший из-за облака, отразился на его блестящих латах и мужественном лице.
   Рейтары узнали Бернгарда.
   - Не гневайтесь, благородный рыцарь, что кривой сыч узнал прямого, язвительно заметил Гримм.
   - Не прогневайся и ты, если кстати будешь немой. Жаль только, что язык твой еще надобен мне. Не видал ли Гритлиха?
   - Когда?
   - Конечно, не вчера... Тогда еще ты был недалеко от него и твое ядовитое дыхание жгло благородного юношу, но теперь, недавно, не нагоняли ли вы его в окрестностях замка? Смотри, продажная душа, говори прямо. Не сложили ли вы труп его уже в ближайший овраг, или мой меч допросит тебя лучше меня.
   Властный голос рассерженного рыцаря невольно подействовал на трусливого, но хитрого Гримма.
   Он было оробел, но тотчас же сообразил, как искуснее отделаться от допроса. Он понял, что Бернгард разыскивает Гритлиха, чтобы под своей охраной препроводить его назад в замок. Это не входило в расчеты подлого слуги не менее подлого господина.
   - Ни теперь, ни недавно не видал, но утром, когда мы только что выехали дозорить русских, он попался мне навстречу, и, когда я спросил его о причине его удаления из замка, он сказал, что это делается им по приказанию нашего господина, поэтому я и не посмел остановить его, - без запинки соврал Гримм. - Однако, - продолжал он, понизив голос до шепота, он признался мне, что идет разыскивать своих земляков. Какими запорами ни замыкай коня, он все рвется на свободу, а только пусти его разыграться - и хозяина не пощадит: копыт своих не пожалеет на него... Поверьте, благородный рыцарь, теперь его не догонишь, да и не стоит он вашего беспокойства.
   Бернгард молчал, пристально глядя на Гримма, как бы взвешивая каждое его слово.
   - Воротитесь-ка, - с ударением добавил последний, - вы уже помыкались, довольно порыскали день-деньской, а моя молодая госпожа, чай, соскучилась без вас... Поезжайте-ка утешить ее.
   При этих словах несчастный отвергнутый юноша вздрогнул, судорожно стиснув рукоять своего меча, и тихо произнес:
   - Ты кривишь своими устами!
   Гримм уже готов был разразиться страшными клятвами, как вдруг пойманный незнакомец, смекнув, что ему надо поддержать начальника рейтаров, заговорил:
   - Точно, я сам видел нового пришельца в нашу дружину из замка Гельмст...
   - Это кто? - прервал его Бернгард.
   - Это пленник русский, мы допрашиваем его, - отвечал Гримм.
   - Ты сам - пленник золота, и, я думаю, нашел уже выкуп его жизни в его же карманах. Допроси-ка его при мне, теперь же! - повелительно сказал рыцарь.
   - Я уже слышал, что вам нужно! - отвечал захваченный. - Если не верите, что я охотно предаюсь вам, то обезоружьте меня: вот мой меч, говорил он, срывая его с цепи и бросая под ноги лошади Бернгарда. - А вот еще и нож, - продолжал он, вытаскивая из-под полы своего распахнутого кожуха длинный двуострый нож с четверосторонним клинком. - Им не давал я никогда промаха и сколько жизней повыхватил у врагов своих - не перечтешь. Теперь я весь наголо.
   - А что это мотается у тебя? - спросил один рейтар, показывая на грудь.
   - Это ладанка с зельем, - ответил пленник. - А почему теперь я весь отдаюсь вам, когда узнаете, то еще более уверитесь во мне. Собирайтесь большой дружиной, я поведу вас на земляков. Теперь у них дело в самом разгаре, берут они наповал замки ваши, кормят ими русский огонь; а замок Гельмст у них всегда как бельмо на глазу, только и речей, что про него. Спешите, разговаривать некогда. Собирайтесь скорей, да приударим... Я говорю, что поведу вас прямо на них, или же срубите мне с плеч голову.
   - А где русские? - спросил его Бернгард.
   - За рекой, влево, недалеко от леса...
   - Знаю, знаю... Все ли ты кончил?
   - Все, как перед Богом, все... Ничего не утаил...
   - Довольно. Теперь ты более не нужен. Прицепите его к осине, или к нему самому привесьте камень потяжелее: ходчее пойдет в воду, не запнется... Повторяю, теперь он более ни на что не нужен, как лук без тетивы. Кто изменил своим, тому ничего не стоит продать и нас за что ни попало...
   Сказав это, Бернгард поворотил коня своего, пришпорил его и быстро помчался обратно, по направлению к замку.
   - Снимай-ка ладанку свою. Вот это будет повыгоднее: дольше не износится, - сказал рейтар Штейн пленнику, подходя к нему с узловатой веревкой, на которой был прицеплен огромный тяжелый камень.
   Незнакомец дико и злобно сверкнул глазами.
   Гримм попробовал было вступиться за него, помня его услугу перед рыцарем, но рейтары не соглашались оставить в живых пленника, и только случай неожиданно избавил его от смерти.
   Вдруг ближний лес и вся поляна осветились ярким заревом.
   - Это наши работают, сами на себя накликают, - проговорил незнакомец...
   Зарево озарило его лицо.
   - Ах, это ты, Павел, - вдруг вскричал Штейн. - Узнаешь ли ты меня, которого проворством своим и сметливостью избавил от русских у реки... Товарищи, а мы хотели убить его! Да я бы отсек себе руку, если бы она поднялась на него!
   Вместо смерти пленнику предложили принять участие в общей попойке, во время которой он особенно сошелся с Гриммом.
   Затем все потянулись к замку.
   Их путь освещало все увеличивающееся зарево.
   XVIII. Спасение Гритлиха
   Зарево мало-помалу потухало. Небо очистилось от облаков. Ночь вступила в свои права. Луна и звезда ярко заблистали на темно-синем небосклоне.
   По вьющейся змеей лесной дорожке шел усталый Гритлих. Уже более суток бродил он по лесу без пищи и питья, измученный, изнуренный, но не голод, не жажда томили его, а разлука с Эммой. Он был одинок: только луна провожала его да верхушки деревьев, мерно качаясь, как бы приветствовали его при встрече.
   Кругом царствовала томительная тишина, нарушаемая лишь однообразным журчанием горного ручья, пробиравшегося между скал, и гулом ветра.
   Наконец Гритлих остановился, видимо, не будучи в состоянии идти далее, выбрал себе отлогое место, окутался суровым плащом своим и заснул, убаюканный однообразными звуками природы.
   Вскоре в лесу послышался топот копыт скачущих лошадей и смешанный людской говор, но крепко заснувший Гритлих, к счастью, не слыхал ничего.
   Луна, между тем, скрылась за надвинувшуюся на нее тучу, и пушистый снег хлопьями повалил на землю. Быстро засыпал он спавшего Гритлиха, так что его едва можно было приметить на земле.
   Прибывшие всадники, плутавшие долго по лесу, расположились отдохнуть невдалеке от того места, где сном непорочной юности покоился преследуемый ими юноша.
   Они сняли с голов своих грузные шлемы, покрытые снегом, стряхнули свои латы и оружие и, собравшись в кучу, принялись опоражнивать свои дорожные фляги, ругая на чем свет стоит своего господина.
   - Куда этот черт спрятал русского бродягу? - заметил один из рейтаров Доннершварца.
   - Туда, - отвечал другой, - где нам не найти его. Да и зачем искать, назад не воротили бы. Прихлопнуть бы его на месте, как комара, вот и все тут! И руки не обмочили бы в крови...
   - Фриц никогда не промахнется. Он и иглу уколет и ножны зарежет, промолвил третий.
   - Да ты и сам живая петля! - возразил Фриц. - Для тебя убить человека все равно, что орех щелкнуть.
   - Что тут считаться, - сказал четвертый. - Никто из нашей братии, ливонцев, сколько ни колотил врагов, оскомины на руках не набил. Но меня что-то все сильнее и сильнее пробирает дрожь. Разведем-ка огонь, веселее пить будет.
   - Ах, ты, зяблик! - заметил, смеясь, Фриц. - Завернись хорошенько в волчью шкуру да глотни еще из фляги. Душа мера: пей сколько хочешь! Ведь мы сегодня не мало отбили вина, которое везли в замок гроссмейстера для угощения его гостей.
   - Нет, пить вино в потемках, что проку, - сказал прозябший и чиркнул по острию своего меча кремнем; искры посыпались на подставленный трут.
   Прочие побрели отрывать из-под снега хворост.
   Костер вскоре запылал.
   - Карл правду сказал, - послышалось замечание, - при огне пить поваднее. Ведь как душа-то разгорелась, теперь бы и рука славно бы расходилась...
   - Подбавьте-ка, подбавьте! - слышались возгласы.
   - Чего: вина из фляги или хвороста в огонь?
   - И того и другого...
   Огонь на самом деле стал было потухать, и мокрый хворост только потрескивал и дымился.
   Хворосту кое-как нашли и подбросили.
   Попойка продолжалась.
   - Товарищи, хотите я разниму эту колоду на дрова! - воскликнул заплетающимся языком Фриц и указал рукой на спавшего, засыпанного снегом Гритлиха.
   - Сам ты колода, - заметил Карл. - Это, должно быть, зарезанный человек...
   - Врете, вы оба пьяны, стало быть, не разглядите, - заметил один из рейтаров, сам насилу держась на ногах. - Это не колода и не зарезанный человек, а зверь. Дайте-ка, я попробую его копьем: коли подаст голос, мы узнаем, что это такое.
   Копье сверкнуло, но владевший им, когда стал направлять свой удар, потерял равновесие и упал, при громком хохоте товарищей.
   - Дайте-ка попробую я, - воскликнул Карл и пошел с поднятым мечом на Гритлиха.
   "И волос с головы твоей не погибнет без Его произволения", - говорит святое писание.
   Это исполнилось над беззащитным юношей.
   По лесу вдруг раздались призывные возгласы.
   - Сюда, сюда, братцы! Сметайте в них головы мечами, как вениками!
   Пьяные рейтары были застигнуты врасплох.
   Русские, тоже дозорившие своих врагов, заметя огонь и отправившись на него, добрались до пирующих, рассмотрели их число, медленно подкрались к ним, захватили почти все покинутое ими оружие и, быстро окруживши их со всех сторон, начали кровавую сечу, заглушая шумом ударов вопли умирающих о пощаде.
   В те суровые времена битвы были жестоки - брать в плен не было в обычае.
   Скоро снег, орошенный кровью, заалел и земля покрылась трупами.
   - Четверо наших и все десять немчинов пали! - сказал один русский воин Ивану Пропалому, рассматривая тела убитых.
   - А вот еще живой! - добавил подошедший другой воин, таща за собой полуживого рейтара. - Он хотел было улизнуть, да я зашиб его.
   С этими словами он приставил меч к груди рейтара.
   Иван остановил его.
   - Оставь его, надо его допросить, а то мы и так сгоряча всех перебили, надо хоть двоих оставить в живых для допроса порознь.
   - Дело, дело! Ладно, ладно! - поддержали Ивана остальные дружинники. - Ну, немчин проклятый, рассказывай же, куда вы путь держали и откуда? Тогда мы тебя отпустим, а не то пришибем живо.
   Несмотря на угрозы, они насилу могли допытаться у ослабевшего от ран пленника, что он послан был владетельным рыцарем Доннершварцем в погоню за бежавшим из замка Гельмст русским; что старый гроссмейстер фон Ферзен готов уже напасть на них и отомстить им за соседей; что он уже соединился со всеми вассалами своими и соседями и что число их велико.
   - А много ли их? - спросил один дружинник.
   - Стыдись спрашивать, много ли числом врагов! - возразил Иван. - Мы не привыкли считать их. Узнай только, где они! Теперь не трогайте же, отпустите его, - продолжал он. - Сохраните новгородское слово свято. Ведь он далеко не уйдет. Прощай, приятель, - обратился он к пленнику. - Если увидишь своих, то кланяйся и скажи, что мы рады гостям и что у нас есть чем угостить их; да не прогневались бы тогда, когда мы незваными гостями нагрянем к ним. В угоду или не в угоду, а рассчитывайся, чем попало.
   Пропалый отошел.
   - Однако огонь-то надобно погасить, а то мы можем преждевременно накликать на себя кого-нибудь, - заметили оставшиеся дружинники и кинули на догоравший костер раненого.
   Через несколько минут он умер в судорожных корчах.
   Захватив оружие и одежды вражеские и погнав перед собой коней их, веселой толпой тронулись русские в свой лагерь делить добычу.
   Месяц уже побледнел при наступлении утра и, тусклый, отразившись в воде, колыхался в ней, как одинокая лодочка. Снежные хлопья налипли на ветвях деревьев, и широкое серебряное поле сквозь чащу леса открывалось взору обширной панорамой. Заря играла уже на востоке бледно-розовыми облаками и снежинки еще кое-где порхали и кружились в воздухе белыми мотыльками.
   Гритлих, или лучше отныне будем называть его настоящим русским именем - Григорий наконец проснулся и открыл глаза. Он не слыхал почти ничего происходившего вокруг него в эту ночь. Усталый до крайнего истощения сил, он спал, как убитый. Звуки голосов и оружия, правда, отдавались в его ушах, но как бы сквозь какую-то неясную, тяжелую дремоту, и не могли нарушить его крепкий сон.
   Открыв глаза, он огляделся кругом и с удивлением увидал груду мертвых тел, обломки оружия и вившийся к небесам дым потухшего костра и, наконец, свою одежду, всю опушенную снегом.
   Он вскоре прозяб, поспешно встал, отряхнулся и не сразу вспомнил, где он и что означает все его окружавшее.
   Мысль об Эмме снова появилась в его уме и снова отуманила его. Он понял, впрочем, что каким-то чудом избежал опасности, и благоговейно опустился на колени, забывшись на несколько минут в теплой благодарственной молитве Всеблагому Творцу.
   Окончив молитву, он пошел далее и, выбравшись из лесу, вскоре оставил его далеко за собой.
   XIX. Среди земляков
   Зима соткала одежду природы из снега, как из белой кисеи; хлопья его легли на землю тонкими кружевами, солнце увенчивало небо, алмазные блестки снежинок сверкали то белыми, то рубиновыми искорками. Лиловые облака окаймляли небо, а на западе свивались шатром.
   Картина полной зимы впервые в этом году развертывалась перед взором: огненные деревья, подернутые серебристым инеем, блистали своей печальной красотой. Особенно сосны и рогатые ели, так величаво и гордо раскинувшие свои густые ветви, выделялись среди белизны снега своим черно-сизым цветом и, не шевелясь, казалось, дремали вместе со всей природой.
   Кругом царила тишина, Григорию на пути попадались только белогрудые сороки, да вороны, привольно разгуливавшие по первой пороше, но спугнутые его приближением, они с диким карканьем взвивались на воздух и, уносясь, рябели вдали, мелькая своими крыльями.