Гейнце Николай Эдуардович. Господин Великий Новгород (сборник)

   Сам он мысленно решил все-таки предупредить его и доложить Иоанну Васильевичу все дело предварительно, дабы колючая правда не представилась царю во всем неприкосновенном своем виде.
   Озаренный этой мыслью, он повернул коня по направлению к Городищу, где были царские палаты.
   Семен Иванов, все с поднятым высоко мечом, тоже выехал из толпы со своей драгоценной ношей.
   Окружившие его опричники, казалось, застыли в неподвижности, как бы загипнотизированные видом твердо держимого меча, покрытого кровью, на лезвие которого весело играло яркое февральское солнце.
   Съехав с моста, Семен тихо двинулся по пустынным улицам города, думая свою горькую думу и неотводно глядя на лежавшую недвижимо, поперек седла, свою невесту, дочь именитого новгородского купца, Елену Афанасьевну Горбачеву.
   II. Начало судных дней
   Описанные нами в предыдущей главе душу потрясающие сцены, имевшие место у Волховского моста, явились как бы финальными картинами той кровавой драмы новгородского погрома, разыгравшейся в течение января и февраля месяца 1570 года в "отчине Святой Софии".
   Но еще месяца за два до наступления "судных дней" люди новгородские уже чувствовали сгустившуюся атмосферу, уже ожидали надвигающуюся грозу.
   В начале ноября 1569 года в Новгород прибыл посланец царя - опричник, имя которого уже было заклеймено в России презрением и ужасом, Григорий Лукьянович Малюта-Скуратов.
   Именем царским новгородский воевода был потребован ко владыке, где уже сидел Малюта со своими приближенными опричниками.
   Воевода явился вместе с представителями города.
   Вслед за ним собрались конецкие старосты и бояре владычные.
   Григорий Лукьянович встал и сказал:
   - Господа власти, идемте к святой Софии. Там я доложу волю государя нашего, великого князя Ивана Васильевича.
   Слова эти всех озадачили. Что бы это значило? Какие новости в храме святой Софии поведает грозный посланец царский.
   - Глянько-те, идем мы, а за нами кибитка едет с опричными людьми и со стрельцами, - говорили друг другу новгородцы, идя в собор.
   Перекрестившись, вступили все они в святое место. У многих сильно почему-то забилось сердце. Не даром молвит пословица: "ретивое-вещун".
   - Все ли здесь? - зычным голосом окликнул Малюта, когда толпа сановников остановилась под куполом храма.
   - Все!
   - Андрей и Семен, делайте свое дело! - крикнул Григорий Лукьянович, и двое стрельцов, выступив вперед, пошли на солею перед царскими вратами.
   Один из стрельцов влез по приставленной к иконостасу лесенке и стал отдергивать гвоздики у ризы на иконе Богоматери.
   Во храме все стихло, затаило дыхание.
   - Готово, государь Григорий Лукьянович! Повели взымать кому ни на есть! - крикнул стрелец, отогнув край иконной визы и спустившись на земь.
   - Господа власти и лучшие люди новгородские, - обратился Малюта к представителям города, - Государь и великий князь Иван Васильевич повелел избрать между вами мужа, кому вы доверяете, для одного дела... Назовите мне этого избранника вашего!..
   Поднялся шепот и после непродолжительных пререканий выдвинули старосту Плотницкого конца, мужа именитого, пользовавшегося общим почетом в городе - купца Афанасия Афанасьевича Горбачева, по народному прозвищу Горбача, седого, благообразного старца.
   - Изволь-ка ты, почтенный, влезть по лесенке к иконе Богородицы, к Знаменью, - обратился к выборному Малюта.
   Тот повиновался.
   Остановясь наравне с иконою, он вопросительно посмотрел на Малюту.
   - Заложи руку под ризу, где отогнуто, и поищи: нет ли между иконой и ризой чего ни на есть, а буде ущупаешь, вынь и давай сюда.
   Слова эти прозвучали в никем не нарушаемой тишине. Казалось, никто не смел дохнуть в напряженном ожидании. Взоры всех были устремлены на икону и на выборного.
   Последний запустил руку за ризу и вынул оттуда бумажный столбец! Это было дело одного мгновения.
   Степенно, со столбцом в руке, сошел он с лесенки и, подошедши к Малюте, подал ему.
   Григорий Лукьянович развернул свиток и, возвратив доставшему, велел читать громко вслух.
   Удивление слушателей росло с каждым новым словом никому неведомых условий, заключенных будто бы с королем польским Жигмонтом о предании ему Великого Новгорода и о призвании на княжество под его королевской рукой князя Владимира Андреевича.
   - Совсем это неподобное дело... - прошептал про себя Афанасий Афанасьевич и бросил свиток.
   - Читай! - крикнул с яростью в голосе Малюта. - Не кончил еще... не все...
   Горбачев стал читать снова. Начался длинный перечень подписавших. При произнесении своего имени каждый из присутствовавших невольно вздрагивал.
   - Слышите?.. Что скажите? - зарычал Малюта, когда чтец кончил.
   В церкви все безмолвствовало.
   - Посмотрите поближе подписи, похожи ли на ваши? - спросил Григорий Лукьянович.
   - Я не писал, а подпись свою по сходству отрицать не могу и не смею... - отозвался первый Горбачев.
   То же сказали и остальные.
   - Воровски это сделано, милостивец, воровски!.. - объяснили все хором.
   - Воровски?.. - повторил Малюта. - Стало быть, подлог подозреваете?.. Изрядно... Представим государю, что здесь было... и воровство укажем... несомненное, да получим приказ, что дальше делать. Перед вами все было, мы тут не причем...
   Малюта направился вон из собора, унося с собой найденный столбец.
   Вечером в этот же день он увез с собою связанного софийского ключаря, ничего не сумевшего ответить на вопрос, как очутился за иконой столбец.
   Наступила для новгородцев пора томительного ожидания, чем разрешится вопрос о найденном и какими-то неисповедимыми судьбами попавшем за соборную икону приговоре, доказательстве огульной измены целого города.
   Никому и не приходило в голову, что это дело рук любимца царя, Малюты Скуратова, и его клеврета, бродяги Петра Волынца.
   Со дня на день паника ожидания возрастала. Из Александровской слободы стали, между тем, доходить далеко не утешительные вести. Пришло известие о смерти князя Владимира Андреевича и его супруги, княгини Евдокии, родом княжны Одоевской.
   Готовящаяся гроза стала несомненна.
   Наконец 2 января передовая многочисленная дружина государева вошла в Новгород, окружив его со всех сторон крепкими заставами, дабы ни один человек не мог спастись бегством. Опечатали церкви, монастыри в городе и окрестностях, связали иноков и священников, взыскивали с каждого из них по двадцати рублей, а кто не мог заплатить сей цены, того ставили на правеж: всенародно били, секли с утра до вечера. Опечатали и дворы всех граждан богатых; купцов, приказных людей оковали цепями, жен и детей стерегли в домах.
   Царствовала тишина ужасная.
   Никто не знал ни вины, ни предлога сей опалы.
   Ждали прибытия государева.
   Ужас горожан, увеличивавшийся с каждым новым распоряжением, предвещавшим незаслуженную, а потому и неведомую грозу, достиг полного развития со вступлением в слободы еще тысячи опричников, когда царь остановился на Городище.
   Чуть брезжился дневной свет в праздник Богоявления, когда владыка Пимен со всем духовенством пошел крестным ходом на встречу самодержцу, при звоне всех колоколов в городе.
   На Волховском мосту приблизившийся к государю владыка остановился служить соборно молебен о благополучном государевом прибытии. Чинно совершено было богослужение. Смиренно подступил владыка со святым крестом к Иоанну, как вдруг, отстраняя от себя крест, царь грозно крикнул архиепископу:
   - Злочестивец, в руке твоей не крест животворящий, а оружие убийственное, которое ты хочешь вонзить нам в сердце. Знаю умысел твой и всех гнусных новгородцев; знаю, что вы готовитесь предаться Сигизмунду-Августу. Отселе ты уже не пастырь, а враг церкви и святой Софии, хищный волк, губитель, ненавистник венца Мономахова. Ступай в храм!
   От ярости царь не мог более говорить и лишь рукой указал по направлению к собору.
   Как тени, беззвучно двинулись туда ряды духовных, с архиепископом во главе.
   Много горячих слез было пролито у искренно молящихся в соборе во время литургии; не дошла, видно, только до Создателя молитва о миновании чаши гнева царского.
   Звук грозных слов царя архиепископу успел несколько затихнуть в ушах и умах трепетавших служителей церкви к концу мирно совершенного богослужения.
   Начали уже надеяться, авось этой вспышкой на мосту и пройдет зло софийского доноса.
   Государь из собора пошел в архиерейский дом к обеду.
   Гости сели за стол.
   Владыка робко, но внятно, прочел молитву.
   Стали обносить блюда по рядам столовавших, по чину.
   Отведали крепкого меда софийского бояре московские, и, поглядывая издали на государя, стали перекидываться словами, как вдруг опять мрачнее грозовой тучи поднялся с места Иоанн.
   Он увидел, что владыке подали чашу и он собирается ударить челом государю на отложение гнева царского.
   - Бери его, - крикнул державный кромешникам, и через мгновение лютые исполнители умчали из палаты преосвященного.
   Тут же были схвачены бояре и дворяне, софийские духовные власти и вся прислуга владычная.
   Царь с царевичем Иваном уехали на Городище.
   Одни бояре московские остались доканчивать обед.
   Опричники-ратники только и ожидали окончания трапезы. Едва разъехались бояре, как начался грабеж палат архиепископских и даже монашеских келий.
   Из софийской церкви взяли ризничью казну, сосуды, иконы, колокола.
   Обнажили и другие храмы в богатых монастырях.
   Жители Новгорода в паническом страхе попрятались в дома свои, а иные даже покинули жилища и бежали в ближайшие леса. Последние, как мы видим, избрали благую долю.
   Совершившиеся насилия были только началом конца.
   III. Царский суд
   Через несколько дней открылся невиданный в истории суд.
   На Городище, на улице, наскоро было устроено возвышение, с престолом для царя и креслом для царевича Ивана.
   Возвышение это было обито сукном цвета пурпура. Вокруг этой эстрады разместились густыми рядами московские бояре и опричники, оставив широкое пространство для приближения к возвышению.
   У его ступенек стояли столы приказных и дьяков, на обязанности которых лежало записывать показания приводимых к допросу новгородских обывателей и обывательниц, якобы прикосновенных к делу.
   Григорий Лукьянович, стоявший во главе новгородских розысков, только что оправившийся и хотя все еще сильно страдавший от ран, полученных им от крымцев при Торжке, проявил в этом деле всю свою адскую энергию и, нахватав тысячи народа, что называется "с бору по сосенке", захотел окончательно убедить и без того мнительного и больного царя в существовавшем будто бы заговоре на него целого города, скопом, раздув из пустяков "страшное изменное дело".
   Розыски, впрочем, не привели ни к чему, никто на допросах, несмотря на пытки и истязания, не сознался в преступлении, которого и не существовало.
   Следователь Малюта был поставлен в затруднение, но недолгое для его хитрого ума.
   Он стал убеждать Иоанна, не чуждого, несмотря на свой высокий ум, предрассудков своего времени, в существовании в деле колдовства, которое осветило души новгородцев нечистою силой.
   - Удалось мне, державный, захватить до десятка баб ведуний, докладывал он царю, - всячески склонял я их к признанию, священников заставлял их отчитывать, святою водою кропить... не поддаются чары дьявольские... упорствуют проклятые, слова не добьешься от них... А может, духовные тоже осенены, так молитва их и не действует... Разве только лично ты, государь, поборешь словом да светлым взглядом твоим силу дьявольскую... - заключил хитрый доносчик.
   Царю, видимо, понравилась эта уверенность в его победе над врагом человеческим.
   - Так ты ведуний этих поставь мне на суд с первоначалу! - решил Иоанн, поддавшись лести и уверенный, что царское слово разрушит чары и заставит говорить правду.
   Дело Малюты было сделано, царь придет в исступление от молчания захваченных баб, а молчать они будут поневоле, так как отрезанны у нихе по приказанию Григория Лукьяновича языки - не вырастут.
   Суд царский, значит, состоится, достойный его кровавого инициатора.
   На этом и был построен весь план страшной трагедии, данной в Новгороде 8 января 1570 года.
   Мрачно начался этот роковой день.
   Уже совсем рассвело, когда духовник Иоанна вошел в божницу государеву, прервав чуткий сон царя, только под утро забывшегося в легкой дремоте.
   Всю ночь не сомкнул глаз державный повелитель земли русской; думы, одна другой мрачнее, неслись в царственной голове и терзали сердце, вызывая в душе ряд кипучих сомнений.
   С одной стороны, ум Иоанна не допускал возможности поголовного отрицания чего бы то ни было, даже вины, а между тем Малюта говорил ему именно это. Рождался таким образом вопрос: "была ли вина"?
   С другой, суеверие царя наполняло его мозг страшными картинами дьявольского наваждения, колдовства; картинами, навеянными на него хитрым любимцем.
   Являлось решение: "побороть силу дьявольскую".
   В этой-то борьбе с самим собою провел государь мучительную ночь накануне назначенного утра "царского суда".
   Была минута, когда государь совсем уже решил бросить новгородский розыск, положить на совесть обвиняемым смутное сплетение мнимых ветвей заговора, выпустить Пимена и всех заключенных, да и ускакать, не оглядываясь, в Александровскую слободу.
   Отравление брата, вина которого представлялась порой измученной совести царя далеко не доказанной, сильно повлияло на такое направление его мыслей.
   Это было на рассвете, и с этим решением Иоанн забылся чутким утренним сном.
   Прерванный приходом духовника, он не укрепил царя, а напротив, привел в еще более раздражительное состояние нравственно убитого венценосца.
   Вслед за духовником вошел в опочивальню царя Григорий Лукьянович и, воспользовавшись царским настроением, стал снова возводить гору обвинений на попов, монахов и властей новгородских. По его словам, они покрывали знахарей и ведуний, которые, под видом юродивых, беспрепятственно расхаживали по городу и предсказывали народу, что под правлением князя Владимира Андреевича и под покровительною сенью ляшского господства окончатся все беды новгородские, что всюду будет довольство и обилие, вместо теперешнего упадка и скудости, вызванных рядом неурожайных лет.
   Попы, монахи и власти, по словам Малюты, внушали своим пасомым и подначальным верить этим предсказаниям.
   Мысли царя, под влиянием речей Малюты, снова поколебались; это окончательно лишило сил болезненно возбужденный организм Грозного.
   Ум его в таком состоянии делался способен на одни лихорадочные скачки и легко приходил к самым нелогичным выводам, поддаваясь попеременно паническому страху и гневному раздражению.
   Бледный, с горящими дикой яростью глазами, выехал Иоанн на место "царского суда", конь-о-конь с царевичем Иваном, сопровождаемый блестящей свитой московских бояр и опричников.
   Сойдя с коня, государь, опираясь на руку сына, поднялся по ступеням и, подойдя к своему престолу, остановился, обернулся к народу, несметными толпами окружавшему место "суда", и сказал:
   - Новгородцы! Приступаю к суду над крамольниками... не кладу опалы на невинных... Горе тем, кто вздумает запираться и не отвечать по совести, о чем спросят его... Я сам выслушаю все... Не допущу крамолы; казню нечестие... Не обманет меня упорное отрицание или молчание!.. Толикое зло вызовет злейшую кару...
   Голос царя дрожал от волнения, но был звучен и полон гнева.
   Кругом у подножия царского престола царила мертвая тишина.
   Народ в толпе инстинктивно жался друг к другу. Многие любовались зрелищем царского величия, не понимая рокового значения происходившего.
   Царь воссел на престол. По правую руку его сел в кресло царевич. По левую встал Григорий Лукьянович Малюта-Скуратов.
   Лицо последнего было страшнее обыкновенного от игравшей на его толстых чувственных губах улыбки злобной радости.
   Взглядом какого-то дьявольского торжества обвел он кучки связанных мужчин и женщин, стоявшие невдалеке от столов приказных, и взгляд этот сверкнул еще более, встретив в одной из этих кучек благообразного, видимо, измученного пыткою и поддерживаемого своими товарищами по несчастию, старика с седою, как лунь, бородою и кротким выражением голубых глаз, окруженных мелкими морщинками, но почти не потерявших свежести юности.
   Эти две пары глаз, дышавших совершенно противоположными качествами, встретились, но взгляд старика не выразил гнева, а в нем скорее появился немой укор человеку, радующемуся его несчастию.
   Этот старик был уже знакомый нам староста Плотницкого конца Великого Новгорода, Афанасий Афанасьевич Горбачев.
   Связанный в одной кучке с остальными старостами, он ждал "царского суда", готовясь излить перед державным судьей всю боль своей измученной души, но с ужасом чувствуя, что физические силы его от перенесенных пыток все более и более слабеют.
   Между тем, к столам дьяков и приказных подвели толпу связанных баб, числом более двадцати.
   - Вот они, ведуньи-то, государь! - шепнул царю Малюта.
   Иоанн бросил на них гневный взгляд, но тотчас же отвернулся. Царевич Иван в ужасе отвернулся еще ранее.
   На самом деле, бледные, почти посинелые лица, дикое выражение глаз, свороченные в сторону, как бы в судороге, рты, всклоченные, выбившиеся из-под повойников седые волосы, смоченные кровью, вывернутые в пытке руки, скрученные сзади, - в общем представляли ужасную, неподдающуюся описанию картину.
   Подведенные к возвышению, несчастные бросились на колени всей толпой.
   Их подняли за веревки.
   Один из дьяков зычным голосом сделал перекличку по именам связанных женщин и задал общий вопрос:
   - Как вы, забыв страх Божий, предались духу злобы и колдовством возбуждали народ к отложению от державного, законного царя...
   Женщины закачали в ответ головами и замахали руками.
   Григорий Лукьянович снова наклонился к государю:
   - Вот и все так... машут руками, а слова не проронят ни единого.
   Иоанн встал и гневно крикнул.
   - Отвечайте!.. За упорство и запирательство - смерть!.. Говорю напоследок...
   Женщины снова замахал руками и издали какой-то дикий стон, похожий на животный вой.
   - Ишь как нечистый-то в них воет! - заметил на ухо царю Малюта.
   Нервная дрожь пробежала по телу присутствовавших, даже "поседелых в приказах" дьяков, а у многих бояр дыбом поднялись волосы.
   Среди наступившей гробовой тишины раздался сиплый голос Малюты, одного с кровожадным восторгом созерцавшего эту сцену:
   - Отвечайте или готовьтесь к смерти!
   Еще более дикий вой был ответом на слова изверга.
   Иоанн нетерпеливо махнул рукой.
   Толпу женщин увели и на их место выдвинули другую, состоявшую из связанных священников и монахов.
   Вновь началась перекличка.
   - Аз! - слышалось из толпы при произнесении каждого имени.
   Допрос и этой толпы не привел ни к чему.
   Все священники и монахи упорно отрицали, что покровительствовали колдовству и наущали баб предсказывать лучшие времена при перемене правления.
   - Николи мы ничего не знали и не ведали... - хором отвечали они на расспросы дьяков.
   - Вишь, государь, как осатанились они, упорствуют да и на поди, даже перед твоими царскими очами... - заметил Малюта.
   Царь, удрученный результатом допроса ведуний, воочию разрушившим его горделивую мечту о том, что он, представитель власти от Бога, в торжественные минуты праведного суда, могучим словом своим, как глаголом божества, разрушающим чары, может дать силу воле разорвать узы языка, связанные нечистым, теперь пришел в уме своем к другому роковому для него решению, что "царь тоже человек и смертный", и эта мысль погрузила его душу в состояние тяжелого нравственного страдания.
   Его совесть раскрыла перед ним длинный ряд поступков, несогласных с идеей правосудия, но допущенных им в минуты слабости.
   Он тяжело дышал, глаза его налились кровью.
   - Кайтесь!.. - громовым голосом воскликнул он.
   - Помилосердуй, государь, ни в чем неповинны мы, холопы твои! отвечали связанные, упавши на колени.
   - Упорство... на правеж... - простонал уже Иоанн с пеной у рта...
   - Всех на правеж?.. - полувопросительным, полурешающим тоном крикнул Григорий Лукьянович.
   Царь встал с престола и зашатался.
   Его поддержал с одной стороны царевич, а с другой Борис Годунов, стоявший рядом с креслом последнего.
   У Иоанна в эту эпоху проявление ярости всегда влекло за собой ослабление, сопровождавшееся зачастую припадками, перед началами которых изверг Малюта искусно успевал испрашивать у царя самые жестокие приказания.
   - Всех!.. - выкрикнул Иоанн, повторяя первые слова своего любимца и смолк, почти лишившись чувств, на руках бояр и опричников.
   - Не изволишь ли, государь-родитель, мало-мальски отдохнуть... освежиться?.. - спросил отца царевич.
   Царь не прекословил.
   Шатаясь, поддерживаемый сыном и приближенными, он направился к саням.
   - Всех на правеж! - уже властным тоном повторения царева приказания снова крикнул Малюта, один оставшийся на возвышении после отъезда Иоанна.
   Так ли истолковал он повторенное лишившимся чувств царем его слово?
   Из сотен грудей связанных жертв вырвался тяжелый стонущий вздох, от которого не только дрогнули все присутствующие, но и сама земля и камни, казалось, повторили этот вздох, поднявшийся высоко к небесам, так как кругом никого не было, кроме мучителей.
   Народ в ужасе разбежался.
   Царь тоже не слыхал этого вздоха, он уже входил в свои палаты.
   Та же мысль о человеческой немощи, присущей и царям, пришедшая ему во время суда, тяжелым гнетом давила мозг Иоанна.
   - Может ли устоять воля, даже укрепленная верою, перед началом зла, когда злу этому и я, помазанник Божий, против воли поддаюсь в мгновенья слабости? - продолжал он развивать эту мысль.
   Он прошел прямо в свою опочивальню.
   - Укрепить и просветить этот мрак может лишь благодать... Испросим ее в молитве...
   Самодержец в умилении повергся ниц пред иконами и стал горячо молиться.
   Окончив продолжительную молитву, он раскрыл лежавшую на аналое божественную книгу, и взгляд его упал на слова: "Всякую шатащася языцы и люди научишася тщетным"!
   Иоанн глубоко задумался.
   Что могли значить эти слова в применении к настоящим обстоятельствам? Смысл оказывался двояким.
   Между тем на Городище, по отъезде царя, вместо суда началась поголовная расправа.
   Григорий Лукьянович, страдавший от боли в перевязанной левой руке, прихрамывая на правую ногу, на которой тоже еще на зажили полученные при Торжке раны, и, опираясь на кнут с толстым кнутовищем, как лютый зверь рыскал по улице, подстрекая палачей исполнять их гнусное дело...
   Свист палок, перемешанный с неистовыми криками жертв, висел в воздухе среди невозмутимой тишины мертвого города.
   Таково было начало страшного новгородского правежа над будто бы осужденными царским решением.
   Одним из первых, по приказанию Малюты и в его присутствии, схватили Афанасия Афанасьевича Горбачева.
   - Не довольно еще тебя учили, старый пес, - обратился к нему царский любимец. - Все равно околеешь за изменное дело... Говори перед смертью, где сын мой?..
   - Не ведаю, государь мой, не ведаю, и невдомек мне слова твои странные... Очами не видал никогда сына твоего и каков он с лица не ведаю, - слабым голосом отвечал страдалец.
   - Не ведаешь... - злобно прошипел Григорий Лукьянович. - А зачем подсылал дочь свою окаянную в Александровскую слободу, к брату своему, такому же, как ты крамольнику... Не сносить и ему головы, я в том тебе порукою... И дочь твою, подлую прелестницу, на позор отдам людишкам своим, коли не скажешь мне истины, куда вы с злочестивцем Пименом, попом треклятым, Максимку моего запрятали...
   Голос Малюты порвался от ярости.
   Удивленно глядел на него Афанасий Афанасьефич своими кроткими, уже потухающими глазами.
   - Невдомек мне, милостивец, хоть убей в разум слов твоих взять не сумею, причем тут брат мой и дочь моя, смекнуть не могу, вот те Христос, боярин... В какой уж раз говорю тебе, сына твоего в глаза не видал и, есть ли такой на свете молодец, - не ведаю... А погубишь дочь мою, голубицу чистую, неповинную, грех тебе будет, незамолимый, а ей на небесах обитель Христова светлая...
   - Ну так и дожидайся ее в этой светлой обители... не долго и поджидать придется... - злобно захохотал Григорий Лукьянович и сделал знак ратникам, вооруженным палками.
   - Подновите-ка память этому старику, псу смердящему. Может, вспомнит он, что его дочь непутевая к братцу его гостить ездила да Максима моего привораживала, тоже, чай, не без его и дяди согласия и ведома; со мной, первым слугой царским, холоп подлый, породниться захотел, ну-ка, породнись с кнутом моим.
   Григорий Лукьянович со всего размаха ударил Горбачева по лицу кнутовищем.
   - Получай!.. Сват непрошенный!
   Афанасий Афанасьевич, ошеломленный ударом, обливаясь кровью, брызнувшей из рассеченной губы и носа, упал навзничь на землю.
   - За дело, да живей доканчивайте! - крикнул Малюта опричникам. Дочка его, что в невестки ко мне попасть норовила, коли кому из нас полюбится, так и быть, за работу наградой будет.
   Григорий Лукьянович отошел. Палачи начали свою дикую расправу с почти уже и так бездыханным стариком.
   Горбачев не издал ни малейшего стона. Он, казалось, от нравственной боли, не чувствовал физической. Мысли о роковой, предстоящей судьбе его дочери и брата жгли ему мозг гораздо больнее, нежели палки, на клочья рвавшие ему тело.