Гейнце Николай Эдуардович. Господин Великий Новгород (сборник)

   Кто может прямо взглянуть на солнце, кто может проникнуть в чистую детскую душу ребенку?
   Время шло.
   Наступил 1565 год. До Новгорода донеслась роковая весть, облетевшая с быстротою молнии все русское государство: царь оставил Москву на произвол судьбы и удалился в Александровскую слободу. Пришло известие об учреждении неведомой еще опричнины, а затем из уст в уста стало переходить грозное имя Малюты, уже окруженное ореолом крови и стонов.
   Матери новгородские стали пугать им своих детей, и последние делались тихи при произнесении рокового имени.
   Аленушке, ставшей теперь уже Еленой Афанасьевной, исполнилось шестнадцать лет.
   Она вышла из детства, но имя Малюты почему-то вызывало в ней нервный трепет.
   Не было ли это инстинктивной чуткостью, инстинктивным предвидением будущего?
   Прошел еще год. Царь основал свою постоянную резиденцию в Александровской слободе, которая в короткое время обратилась в город с бойкой торговлей, и туда стали стекаться со всех сторон земли русской купцы со своими товарами, строить дома и открывать лавки.
   Предприимчивый Федосей Афанасьевич Горбачев был тоже увлечен возникшим течением, и, даже вопреки советам своего старшего брата, переселился, как мы уже знаем, в Александровскую слободу, оставив новгородские лавки на попечение Афанасия Афанасьевича и своего старшего сына.
   Всю остальную семью он забрал с собою.
   - Чует мое сердце, что задумал ты покидать Новгород не в добрый час, не наживи, смотри, беды неминучей; тоже надо ой с какой опаской быть близ грозного царя... И с чего тебе прыгать с места на место приспичило?.. Знаешь пословицу, "от добра добра не ищут", - говорил брату Афанасий Афанасьевич, когда тот высказал ему свою мысль о переезде.
   - Ну, это ты, брат, оставь, я тебе тоже отвечу пословицей: "под лежачий камень и вода не бежит"... Сам знаешь, какие ноне здесь барыши с красного товара, тебе ништо... у тебя хлеб... животы подведет, к тебе придут спервоначалу, а не ко мне...
   - Это-то ты правильно, - согласился старший брат, - только возле царя-то там как будто боязно; слышал, чай, ни весть что рассказывают... и Малюта там, слышь, правою царскою рукою...
   - Я не пужлив... Да и сплетки, чай, больше плетут людские языки... Людская молва, что снежный ком, с кулак начнется, до нас докатится гора горой, - ответил Федосей Афанасьевич.
   - Нет дыма без огня, - задумчиво заметил Афанасий Афанасьевич.
   - Чего огня, я разве говорю, что огня нет... Есть... Царь казнит бояр-своевольников... и ништо... так им и надо. Слышь, выше царя стать захотели, ему, батюшке, указывать начали... раздор да разлад по земле сеять вздумали, с врагами, басурманами заяшкались, так ништо, говорю им, окаянным... А купечеству и народу люб его грозный царь... Знает он, родимый, что только кликни он клич, своеручно посечем его супротивников, бояр-крамольников... и посечем не хуже опричников, не хуже Малюты Скуратова, - горячо возразил младший брат.
   - Известно посечем... Это ты доподлинно, - согласился старший.
   - Так с чего же нам его, государя нашего, державного, бояться?..
   - Вестимо нечего.
   - А к солнцу ближе - теплее!.. Он наше солнышко...
   Афанасий Афанасьевич не нашелся что возразить брату.
   Отъезд последнего был решен и состоялся.
   Расставание семей было трогательно, но сильнее всех рыдала Аленушка на груди своей двоюродной сестры и задушевной единственной подруги Насти.
   Это было первое жизненное горе молодой девушки.
   Беседы с отцом по вечерам, чтение священных книг, да молитва стали задушевной отрадой вновь осиротевшей девушки.
   Ей шел уже восемнадцатый год. Она была, что называется, в самой поре, но сердце ее билось ровно при виде добрых молодцев, хотя ее жгучие, черные глаза ясно говорили, что рано или поздно в этом сердце вспыхнет страсть неугасимым огнем.
   Красивая, статная, вся в свою покойную мать, она зажгла желанием не одно сердце среди новгородских молодцов.
   Женихам только бы кликнуть клич, слетелись бы как мухи на мед, но отец не неволил боготворимую им дочку; даже при мысли о ее замужестве какое-то горькое чувство отцовской ревности закипало в его сердце.
   Со дня отъезда брата прошло с полгода. От него получилась грамотка. В ней он в радужных красках описывал свое житье-бытье на новом месте. Торговля, по его словам, шла очень ходко, к дочерям женихи наклевываются от тамошнего купечества, словом, Федосей Афанасьевич был доволен. Далее он описывал построенный им дом, писал о своем здоровье и о своих домашних. "Настасья все скучает и убивается по Аленушке; говорит, хоть бы одним глазком поглядеть на родненькую, так не отпустишь ли, любезный брат, погостить ее к нам, сбережем пуще родной дочери", - говорилось, между прочим, в присланной грамотке.
   Афанасий Афанасьевич прочел письмо Аленушке.
   При чтении того места, где говорилось о Насте, он взглянул на дочь.
   На ее глазах блестели слезы.
   - Аль отпустить на месяц, другой... поскучать мне, старику, - уронил как бы про себя Горбачев, окончив чтение.
   Огнем вспыхнуло лицо Аленушки, и умоляющий взгляд ее прекрасных глаз говорил красноречивее всяких слов о ее желании.
   Отец сдался на эту немую просьбу.
   Сборы были не долги. Аленушка с Агафьей и с провожатыми из рабочих Горбачева уехали в Александровскую слободу.
   Посещение слободы оказалось роковым для молодой девушки.
   Там ей было суждено встретиться с Семеном Ивановичем Карасевым, сумевшим заронить в сердце красавицы ту искру неведомого ей доселе чувства, от которого это сердце загорелось неугасимым пламенем любви.
   VI. В Александровской слободе
   Александровская слобода отстояла от Москвы в восемнадцати и от Троицкой лавры в двадцати верстах.
   Эта тогдашняя столица грозного царя была окружена со всех сторон заставами с воинской стражей, состоявшей из рядовых опричников, а самый внешний вид жилища Иоанна, с окружавшими его постройками, по дошедшим до нас показаниям очевидцев, был великолепен, особенно при солнечном освещении.
   Мы можем описывать это место кровавых исторических драм только по оставшимся описаниям современников, так как в наши дни от Александровской слободы не осталось и следа. По народному преданию, в одну суровую зиму над ней взошла черная туча, спустилась над самым дворцом и разразилась громовым ударом, от которого загорелись терема, а за ними и вся слобода сделалась жертвою всепожирающего пламени.
   Поднявшийся через несколько дней сильный ветер разнес по сторонам даже пепел, оставшийся от сгоревших дотла построек.
   Опишем, хотя бы вкратце, со слов современников, это, к сожалению, до нас не сохранившееся чудо зодчества того времени.
   Дворец, или "монастырь", как именуют его летописцы, был огромным зданием причудливой архитектуры; ни одно окно, ни одна колонна не походили друг на друга ни формой, ни узором, ни цветом. Великое множество теремов и башенок с разнообразными главами венчали здание, пестревшее в глазах всеми цветами радуги.
   Крыши и купола, или главы теремов и башенок, были из разноцветных изразцов или золотой и серебряной чешуи, а ярко размалеванные стены довершали своеобразие внешнего вида этого оригинального жилища не менее оригинального царя-монаха.
   На "монастырском дворе", который был окружен высокой стеной, с многочисленными отверстиями разной формы и величины, понаделанными в ней "для красы ради", помещались три избы, мыльня, погреб и ледник.
   Стена была окружена "заметом", то есть валом и глубоким рвом.
   В самой слободе находилось стоявшее невдалеке от дворца здание печатного двора со словолитней и избами для мастеров-печатников.
   Затем тянулись дворцовые службы, где жили ключники, подключники, хлебники, сытники, псари, сокольничьи и другие дворовые люди.
   Слободские церкви с ярко горевшими крестами высились вблизи дворца. Стены их были тоже расписаны яркими красками.
   Особенным великолепием и богатством отличался храм Богоматери, на каждом кирпиче которого блестел золотой крест, что придавало ему вид громадной золотой клетки.
   В слободе в описываемое нами время было уже множество каменных домов, лавок и лабазов с русскими и заморскими товарами - словом, в два года пребывания в ней государя она необычайно разрослась, обстроилась и стала оживленным городком.
   Придворные, государственные и воинские чины жили в особенных домах, опричники имели свою улицу вблизи дворца, купцы тоже.
   На последней один из лучших двухэтажных домов, с помещавшимися в нижнем этаже обширными лавками, с панским и красным товаром, принадлежал новгородскому купцу Федосею Афанасьевичу Горбачеву.
   Сюда-то и прибыла гостить его племянница Елена Афанасьевна.
   Но прежде нежели мы проникнем в это временное жилище нашей героини, перенесемся с тобой, дорогой читатель, во дворец, внутренняя жизнь которого была так же своеобразна, как и его внешность.
   Вот так, по свидетельству чужеземцев-современников, описывает ее наш великий историк Карамзин:
   "В сем грозно-увеселительном жилище Иоанн посвящал большую часть времени церковной службе, чтобы непрестанной деятельностью успокоить душу. Он хотел даже обратить дворец в монастырь, а любимцев своих в иноков: выбрал из опричников триста человек, самых злейших, назвал их братиею, себя игуменом, князя Афанасия Вяземского келарем, Малюту Скуратова параклисиархом; дал им тафьи, или скуфейки, и черные рясы, под коими носили они богатые, золотые, блестящие кафтаны; сочинил для них устав монашеский и служил примером в исполнении оного. Так описывают сию монастырскую жизнь Иоаннову: в четвертом часу утра он ходил на колокольню с царевичами и Малютой Скуратовым благовестить к заутрени; братия спешила в церковь: кто не являлся, того наказывали восьмидневным заключением. Служба продолжалась до шести или семи часов. Царь пел, читал, молился столь ревностно, что на лбу всегда оставались у него знаки крепких земных поклонов. В восемь часов опять собирались к обедне, а в десять садились за братскую трапезу все, кроме Иоанна, который, стоя, читал вслух душеспасительные наставления. Между тем, братия ела и пила до сыта; всякий день казался праздником: не жалели ни вина, ни меду; остатки трапезы выносили из дворца на площадь для бедных. Игумен, то есть царь, обедал после, беседовал с любимцами о законе, дремал или ехал в темницу пытать какого-нибудь несчастного. В восемь часов шли к вечерне, в десятом обыкновенно царь уходил в спальню, где трое слепых рассказывали ему сказки; он засыпал, но ненадолго: в полночь вставал и день его начинался молитвою".
   Был десятый час чудесного июльского вечера 1568 года. Царь уже вошел в свою опочивальню, молодые опричники разбрелись по обширному дворцовому двору.
   Большинство из них начали играть в свайку, иные собрались отдельными кучками, и лишь два из них ходили, обнявшись, в стороне, видимо намеренно держась в отдалении от своих товарищей.
   Эти два еще совершенно юных опричника были - Максим Григорьевич Скуратов и уже знакомый нам царский стремянной Семен Иванович Карасев.
   Наружность последнего нами уже описана, а потому не будем повторяться.
   Первый же был одинаков с ним по росту, фигуре и сложению, и лишь волосы на голове, на маленькой бородке и усах были немного темнее, и в правильных чертах лица было более женственности. Глаза у Максима Григорьевича были светло-карие, с честным, почти детски невинным взглядом.
   Он совершенно не казался сыном своего отца, с отталкивающей наружностью которого мы тоже уже познакомили читателя, он был весь в мать, забитую, болезненную, преждевременно состарившуюся женщину, с кротким выражением худенького, сморщенного лица, в чертах которого сохранились следы былой красоты.
   Он был любимцем не только матери и сестер - их у него было две, - но и всей дворни. Любил его и отец, на него возлагал он все свои самолюбивые надежды на продолжение рода Скуратовых, не нынче-завтра бояр.
   Мечта о боярстве не оставляла Малюту.
   Сан боярский был издавна высокою степенью в государстве. Григорий Лукьянович был честолюбив и страстно добивался его, но Иоанн не возводил своего любимца в эту степень, как бы уважая древний обычай и не считая его достойным носить этот верховный сан.
   Получение боярства было, таким образом, заветной, но пока недостижимою мечтой Малюты Скуратова.
   Царь тоже любил Максима, часто по-детски дававшего прямые ответы, и жаловал его по-царски.
   Семен Иванович тоже был любимец царя, но этим он был обязан не родству между опричниками, а своим личным качествам.
   Карасев был сиротою и служил за Рязанью в Зашатском осторожке, когда в Переяславль явился московский воевода за сбором опричников.
   Жизнь и служба в острожках, как именовались крепостцы того времени, окруженные рвом и валом и служившие оплотом против нашествия кочующих орд, были тяжелы и скучны, и Карасев, не долго думая, записался в опричники, чтобы только попасть в Москву, хорошенько и не зная род и обязанности этой кровавой службы.
   Узнавши ближе своих товарищей, он, по своей честной и прямой натуре, отшатнулся от них и сблизился с Максимом Скуратовым, тоже отдалявшимся от своих буйных и неразборчивых в средствах к достижению желаний товарищей.
   Сближение между сынов любимца государя и простым опричником-ратником произошло, впрочем, после случайного повышения последнего по службе и назначения его в царские стремянные.
   Случилось это повышение следующим образом.
   Семен Карасев отличался необычайной смелостью и отвагой и страстью к охоте за дикими зверями.
   Царь тоже любил охоту и звериные потехи, для которых около главного царского крыльца было даже отведено место, огороженное надолбами и обтянутое канатом.
   На крыльцо выносилось кресло для царя и начиналась потешная травля, для которой зачастую брали медведей от вожаков, в то время сотнями водивших ученых медведей по городам и селам.
   Травили зверей между собой; но раз донесли царю, что опричник Семен Карась вызывается один потешиться со зверями.
   Царь, соскучившись однообразием слободских удовольствий, радостно ухватился за эту мысль, и назначил новую потеху на Покров.
   Это было в начале сентября 1566 года.
   Праздник Покрова удался в этот год на славу. Лето и осень в том году были замечательно теплы, и легкая прохолодь в воздухе к полудню стала менее заметною при наступлении полного затишья.
   Обычный полуденный сон прервали в слободе на этот раз в два часа звоном колокола. Государь не замедлил выйти из палат и сел на свое место на крыльце. Зурны и накры* грянули в лад, и звери, спущенные вожаками, пустились в пляс.
   _______________
   * Так назывались музыкальные инструменты того времени (прим. авт.)
   Мгновение - и, размахивая шелковой золотошвейной ширинкой, выскочил в красном кафтане весь бледный Карась и принялся вертеться и заигрывать со зверями под усиленный гул зурн и гудков.
   Вот он, оживившись и пришедши в дикое исступление, начал крутить и повертывать зверей, рык которых, казалось, производил на него подстрекающее действие, умножая беззаветную отвагу.
   Движения в поднятой зверьми пыли и подскоки человека, крутящегося в общей пляске, обратились наконец в какое-то наваждение, приковывая неотводно глаза зрителей к кругу, откуда раздавались дикие звуки и виднелось мелькание то красных, то бурых пятен.
   Зурны и накры дули в перемежку, а из круга зверей раздавался бросающий в дрожь не то шип змеиный, не то свист соловьиный, то усиливаясь, то дробясь и исчезая, как бы теряясь в пространстве.
   Время как будто бы остановилось. Оно казалось одной минутой и вместе с тем целой вечностью от полноты ощущения, не выразимого словами.
   Удар колокола к вечерне был как бы громовым ударом, рассеявшим чары.
   Царь встал, улыбающийся, довольный.
   Лица опричников тоже сияли отчасти от полученного удовольствия, отчасти в угоду царю.
   Царь подозвал к себе Семена Карасева.
   - Исполать тебе, детинушка!.. Показал ты нам этакую хитрость-досужество, каких с роду люди не видывали, опричь твоего дела... Жалую тебе моей царской милостью, отныне будешь ты стремянным моим.
   Царь протянул руку Карасеву.
   Тот трепетно прикоснулся губами к царевой руке.
   Среди опричников пронесся завистливый гул.
   Так произошло повышение Семена Карасева.
   Вскоре так случайно возвысившийся опричник сошелся с сыном Малюты.
   Вернемся ж, читатель, к этим друзьям, расхаживавшим, обнявшись по дворцовому двору в июльский вечер 1568 года.
   - Так ты говоришь очень она хороша? - спрашивал шепотом Семен Иванович Михаила Григорьевича.
   - И не говори; так хороша, как ясный день; косы русые до колен, бела как сахар, щеки румянцем горят... глаза небесно-голубые, за взгляд один можно жизнь отдать... Да ужли же ты не встречал ее на Купеческой улице...
   - Может, и встречал... - небрежно уронил Семен Иванович, - да ты знаешь, не охоч я до девок, да до баб...
   - Знаю, знаю, ты у нас красная девушка, но погоди, придет и твой черед... Я тоже самое не охоч был... да сгубила меня теперь красная девица... и днем наяву, и ночью во сне... все передо мной стоит она, ненаглядная...
   - Да кто она, ты не сказал, да и мне невдомек спросить было...
   - Разве не сказал я тебе... Федосея Афанасьевича Горбачева дочь... Настя... Настасья Федосеевна... - поправился Максим Григорьевич.
   - Тебе-то как довелось с ней познакомиться?.. - спросил Карасев.
   - Я с ней не знаком, со стариком отцом сошелся, полюбил он меня, а ее так мельком видал, поклонами обмениваемся... - со вздохом произнес Скуратов.
   - Что же зеваешь... сватай... а то как раз за какого-нибудь купчину сиволапого замуж выйдет.
   - Хорошо тебе говорить сватай... Во-первых, отец на дыбы встанет, ведь он все боярством бредит... да на него бы не посмотрел я... но не отдадут за меня, да и сама не пойдет...
   - Это за тебя-то? - даже воззрился на него Семен Иванович.
   - Да, за меня... за сына Малюты... - с горечью произнес Максим Григорьевич.
   Карасев посмотрел на друга, но не ответил ничего.
   Наступило минутное неловкое молчание.
   Первый прервал его Карасев.
   - Покажи мне все же твою красавицу-то...
   - Изволь, не потаю... мне все равно не видать ее как своих ушей...
   - Да ты что это... я отбивать не стану... не бойся...
   - Не прогневайся, это я так, к слову... Слышал я, что к Федосею Афанасьевичу племянница из Новгорода гостить прикатила, подруга задушевная моей-то зазнобушки, то вот, бают, красавица-то писанная... Смотри, как увидишь, как раз до баб охоч станешь.
   - Ну, это навряд... Меня-то скоро не проберешь... - усмехнулся Семен Иванович.
   - Смотри, не зарекайся... я тоже, брат, так думал, да вот...
   Максим Григорьевич не докончил и переменил разговор.
   - Так завтра и пойдем к Горбачеву... благо воскресенье... после обедни к нему и нагрянем... Ладно?
   - Ладно!
   - А теперь и поздниться стало... по домам пора.
   Друзья расстались.
   Летние сумерки стали сгущаться.
   Расставшись со своим другом, Семен Иванович долго ходил по опустелому двору.
   Рой тревожных мыслей теснился в его голове.
   Он чувствовал, что был не искренен с Максимом и покривил душой сказавши, что равнодушен к женщинам вообще.
   Еще третьего дня он имел полное право сказать это, но вчера, прогуливаясь по Слободе, он встретил кибитку, в которой видал такое женское личико, что остановился как вкопанный, и сердце его усиленно забилось...
   Это и была племянница Горбачева.
   Когда Максим упомянул о ней, Семен Иванович почувствовал, что сердце его томительно сжалось...
   Он понял всем своим существом, что это была она. Завтра он снова увидит ее?
   VII. Первая любовь
   Обедня в соборе Богоматери окончилась.
   В Александровской слободе господствовали воскресное оживление, исключая Купеческую улицу, которая казалась сравнительно пустынною.
   Купеческие лавки и лабазы, все без исключения были заперты.
   В то время на Руси казалось дико даже возбуждать вопрос о праздничном отдыхе; праздничный день в ту далекую от нас эпоху был на самом деле праздником, то есть днем, посвященным Богу, а не людям.
   Даже иностранные купцы, "басурмане", как их называл народ, подчинялись этой силе народной набожности, да и не осмеливались, боясь взрыва негодования народа, заняться торговлей в воскресенье или в праздник.
   Сила веры была крепка на Руси.
   Был первый час после полудня.
   В доме Федосея Афанасьевича Горбачева трапезовали.
   За столом, уставленным всевозможными праздничными яствами и питиями, начиная с пирогов и кончая квасами и крепкими медами, восседала вся многочисленная семья Горбачева: сам с самой, пять дочерей и три сына; старший, как мы знаем, остался в Новгороде.
   В описываемое же нами воскресенье семья эта увеличилась еще прибывшей за два дня перед тем из Новгорода племянницей Федосея Афанасьевича, хорошо знакомой нам Аленушкой.
   Последняя сидела рядом с младшей дочерью Горбачева Настей и кушала, заметно, очень лениво.
   Вообще, она чувствовала себя с самого дня своего приезда в слободу не по себе.
   Что случилось с ней, она не ведала сама.
   И случилось-то так невзначай, неожиданно.
   С какою радостью, с какими веселыми мыслями ехала она в Александровскую слободу, - эта радость немного омрачилась разлукой с отцом, - сколько надо было ей порассказать Насте о происшедшем за время отсутствия последней из Новгорода, какой короб новгородских новостей везла она для дяди и тетки, а приехала и сделалась вдруг грустной, сосредоточенной, почти немой.
   Какая же тому была причина?
   Елена Афанасьевна и сама не знала ее, хотя с каким-то испугом о ней догадывалась.
   Не ускользнуло это расположение духа Аленушки от старших, не ускользнуло оно и от ее подруги - Настасьи Федосеевны.
   На расспросы первых и даже на расспросы своей любимой няньки, Агафьи Тихоновны, Елена Афанасьевна отвечала уклончиво, ссылаясь на нездоровье, и лишь допытыванье Насти сломило упорство, и Аленушка, упав на грудь подруги, сквозь слезы прошептала:
   - Сглазил, видно, меня... он...
   - Кто он? - удивленно спросила Настасья Федосеевна.
   Это было в субботу. Молодые девушки сидели вечером в комнате Насти.
   - А вечор, как въехала я в слободу, на грех из кибитки выглянула, а по дороге навстречу парень идет в чудном, расписном кафтане...
   - Опричник? - вспыхнула Настя.
   - Должно быть, из них... Глянула я на него и индо похолодела вся, никогда допрежь такого красавца не видывала; русые кудри, из лица кровь с молоком, высокий, статный, а глазищи голубые так в душу мне и вперились... Зарделась я, чую, как кумач, и почуяла тоже, что посмотрела на него я тем взглядом, что доселе на добрых молодцов не глядывала... Да и он остановился как вкопанный и смотрит на меня, глаз не спускаючи...
   - Кто же это был? - раздумчиво заметила Настя.
   В ее голове мелькнула ревнивая мысль, что это Максим Григорьевич, красноречивые взгляды которого по ее адресу не остались ею не замеченными, и хотя она была к нему почти равнодушна, но все же предпочтение, оказанное им другой, заставило в ее сердце шевельнуться горькому чувству.
   Ей даже показалось, что она сама любит Максима.
   Такова от веки веков логика женского сердца.
   Описанный Аленушкой портрет, впрочем, не совсем походил на оригинал, и молодая девушка успокоилась и даже почти радостно воскликнула:
   - А!..
   Она догадалась, кто был попавшийся навстречу ее подруге опричник.
   Елена Афанасьевна не слыхала этого "а!" Она сидела, задумавшись, и после довольно большой паузы отвечала:
   - Мне почем знать, кто это, но только вот уже третий день, как стоит он предо мной, как живой, и не могу я выгнать образ его из моей памяти девичьей... Сглазил он меня, говорю, сглазил...
   - Не глаз это, Аленушка... а любовь... - вдумчиво, серьезным тоном объявила Настя.
   - Любовь... - машинально, с недоумением повторила Елена Афанасьевна.
   - Да... Может, это Бог тебе у нас суженого на дорогу выслал...
   - Это опричника-то? - с каким-то почти священным ужасом воскликнула Аленушка.
   - Что ж, что опричник... Такой же человек, слуга царев... есть между ними охальники, разбойники, да не все... Отец многих из них очень жалует, да и все здешнее купечество... Поведаю уж я тебе тайну мою, я ведь знаю, кто это с тобою встретился...
   - Знаешь! Кто? - встрепенулась Елена Афанасьевна, охотно согласившаяся с подругой в мнении об опричниках.
   "Что же, на самом деле, не все же душегубцы и кровопийцы, больше, чай, сплетни об них плетут", - пронеслась в ее голове.
   - Это царский стремянной, Семен Карасев.
   - Царский стремянной?.. А ты почему это знаешь? - воззрилась на нее Аленушка.
   - Это-то и тайна моя, которую я тебе поведаю... К тятеньке ходит тут опричник один и тоже таково ласково на меня погладывает...
   - Ну...
   - Да... из себя тоже красивый парень... на твоего похож, а твой-то его приятель... тоже, как мы с тобой, водой не разольешь... Не раз я его с ним видывала из окна горницы... как ты рассказываешь, так вылитый...
   - Что ж ты его, твоего-то... любишь?.. - с расстановкой спросила подругу Елена Афанасьевна.
   - Не знаю я, как и поведать тебе о том, - подперевши рукой свою пухленькую щечку, отвечала, не торопясь, Настасья Федосеевна. - Любить-то, кажись, по-настоящему не люблю, а частенько на него взглядываю, люб он мне, не спорю, а полюбить-то его берегусь... проку из того мало будет... отец не отдаст, да и самой идти замуж за него боязно...
   - Ведь я же и говорю, как можно... за опричника... - торопливо заметила Аленушка.
   - Не то, а сын-то он... Малюты...
   - Малюты!..