Гейнце Николай Эдуардович. Господин Великий Новгород (сборник)

   Последний, прижавшись в угол, отбивался от них стариком, которого продолжал держать за горло.
   Минуты Чурчилы были сочтены, но в этот миг дверь избушки от сильного удара распахнулась и соскочила с петель. В избу вбежал Дмитрий с ватагой и, взглянув на старика, крикнул ему:
   - Павел, полно жить!
   Чурчила от этого восклицания вздрогнул, но не разглядел его, так как голова его противника, снесенная с плеч мечом Дмитрия, подпрыгнула, прокатилась по полу и укатилась в темный угол. Тело через минуту тоже рухнуло.
   Петух пропел третий раз - предсказание убитого сбылось.
   Семен с остальными злодеями лежали на полу избы в предсмертных корчах.
   Дмитрий вывел Чурчилу из избы.
   Названные братья обнялись.
   XXIX. Свадьба среди боя
   Наступил вечер 14-го января 1478 года.
   На вече было решено на другой день сдать город Иоанну, если в эту ночь не прекратятся с его стороны неприятельские действия.
   Темная ночь спустилась над Новгородом. Московские огнеметы не умолкали и то и дело делали бреши в стенах. Бойницы, строившиеся под надзором Аристотеля, росли с каждым днем все выше и выше перед новгородцами.
   Городские стены трещали и распадались.
   Чурчила был печален.
   Узнав о решении народа сдать город, он напрягал все свои силы, чтобы защитить его: сам наводил стволы огнеметов на московитян, устраивал крепкие засеки или рогатки, ободрял своих, но тщетно...
   Главная, противоположная бойницам московитян, стена, на которую опирались все надежды новгородцев, осветилась выстрелом, и часть ее, окутанная сизой пеленой сгустившегося дыма, с треском взлетела на воздух.
   Для приступа открылась широкая дорога. Как пораженный молнией, остановился Чурчила невдалеке от разрушенной стены.
   "Все ли кончено теперь? - мысленно спросил он самого себя, очнувшись. - Для Новгорода - все, но для меня еще только начинается".
   Как бы что вспомнив, он ударил себя по лбу и побежал по направлению ближайшей церкви, в дверях которой и скрылся.
   К утру 15-го января все готовилось к встрече Иоанна. Весь Новгород был в движении.
   В это самое время Чурчила вихрем летел к светлице Настасьи Фоминичны, расталкивая всех, попадавшихся ему навстречу челядинцев.
   Посадник Фома отправился прощаться с вечем. Лукерья Савишна молилась в своей образной; везде в доме было пусто и тихо. Девушка была одна.
   - Милая, бесценная! Все готово, свечи горят, как наши сердца, перед иконами, налой освещен, едем, едем... Венцы блистают!.. Там, на чужбине, совьем мы себе гнездышко!.. Здесь, в Новгороде, нет нам родины, нет тебе весны, моей ласточке милой, нежной...
   С этими словами Чурчила взял ее в охапку и понес к выходу...
   Лукерья Савишна выбежала из своей горницы и, поняв, в чем дело, поспешила за ними.
   - Что вы, дети, что вы затеяли? Да слыхано ли, да видано ли венчаться так! Не сказали мне ни слова и помчались. Что-то добрые люди скажут, что единственное детище степенного посадника Фомы Ивановича, Настасья Фоминишна, поскакала венчаться с молодцем в одних санях, в одну шубу закутавшись!..
   Молодые люди не слыхали ее. Они уже катились в пошевнях далеко от ворот родительского дома.
   Оружие московитян гремело почти около той церкви, в которой венчали Чурчилу с Настасьей, но они не дрожали от этих воинственных звуков, а рука об руку, в золотых венцах, обошли троекратно налой, и священник благословил молодых супругов. С чувством неизъяснимого благоговения, с немым восторгом, наполнявшим их души, упали они на колени и долго молились. Вдруг Чурчила в ужасе вскочил. Раздался звон - мерный, унылый. Точно хоронили кого-то... И, действительно, хоронили... Это были похороны Новгорода, но, вместе с тем, это был радостный звон, благовест русского самодержавия...
   Чурчила крепко обнял жену свою и воскликнул голосом полным отчаяния:
   - Радость, тоска, солнце, молния, цветы, яд - все это вместе. Отец святый! - продолжал он со слезами в голосе, обращаясь к священнику. - Вот тебе все мое сокровище. Он опустил на руку старца бесчувственную Настасью. - Сохрани ее только для меня. Я вырвал ее из когтей судьбы для себя. С самой судьбой ратовал я и хотел хоть перед концом жизни назвать ее моею. Она моя теперь! Кто говорит, что нет?.. Я сейчас бегу к Иоанну. Если возвращусь с добрыми вестями - поставлю с себя ростом свечку угоднику Божию Николе, а если нет - не дамся в руки живой, да и Настасью живую не отдам. Если же совсем не возвращусь, то отслужи по мне панихиду вслед за благодарственным послебрачным молебном.
   Чурчила дико захохотал и стремглав выбежал из церкви.
   Московитяне, тщетно ожидавшие покорности новгородской, сомкнулись и пошли на приступ, но в это время городские ворота растворились настежь и в них показалась процессия: архиепископ Феофил с обнаженной головой и с животворящим крестом в руках шел впереди тихим ровным шагом, за ним прочее знатное духовенство со святыми иконами и колыхающимися хоругвями. За духовенством шли именитые граждане и воины. Простого народа, впрочем, было не много - он от страха перед вступающими в город врагами попрятался. Несмотря на движение процессии, тишина была невозмутимая.
   Лицо победителя Иоанна было радостно... его окружали довольные лица московских бояр. Новгородцы, не ожидавшие себе прощения, приняты им были милостиво.
   Не успел он ответить на слова Феофила о подчинении под державную руку Великого Новгорода, как полы палатки распахнулись, в нее вбежал молодой красивый юноша и бросился к ногам Иоанна.
   - Надежда-государь! - сказал он. - Ты доискивался головы моей, снеси ее с плеч, - вот она. Я - Чурчила, тот самый, что надоедал тебе, а более воинам твоим. Но знай, государь, мои удальцы уже готовы сделать мне такие поминки, что останутся они на вечную память сынам Новгорода. Весть о смерти моей, как огонь, по пятам доберется до них, и вспыхнет весь город до неба, а свой терем я уже запалил сам со всех четырех углов. Суди же меня за все, а если простишь, - я слуга тебе верный до смерти!
   Молча выслушал его великий князь.
   - Не посмотрел бы я ни на что, - отвечал ему Иоанн, - сам бы сжег ваш город и закалил бы в нем праведный гнев мой смертью непокорных, а после залил бы пепел их кровью, но не хочу знаменовать начало владения моего над вами наказанием. Встань, храбрый молодец. Если ты так же смело будешь защищать нынешнего государя своего, как разбойничал по окрестностям и заслонял мечом свою отчизну, то я добрую стену найду в плечах твоих. Встань, я всех вас прощаю!
   После этого счастливый Чурчила очутился в объятиях отца, с которым тотчас же и помчался за молодой женой.
   Феофил от лица новгородцев начал просить великого князя, чтобы он соблаговолил изустно и громко объявить им свое милосердие.
   Иоанн встал со своего места и сказал:
   - Прощаю и буду отныне жаловать тебя, своего богомольца и нашу отчизну - Великий Новгород.
   Пятнадцатого января рушилось древнее вече. Знатные новгородцы целовали крест Иоанну в доме архиерейском и приводили народ к присяге на вечное верное подданство великому князю московскому.
   XXX. Арест вечевого колокола и Марфы Посадницы
   Через несколько дней множество московских полков в полном вооружении вступили один за другим в Новгород и окружили вече.
   Толпы народа появились около Дворища Ярославова и с удивлением наблюдали за таинственными действиями московитян.
   Ворота Дворища скоро растворились настежь и в них показались пошевни с какой-то высокой поклажей, тщательно скрытой рогожами от любопытных взоров.
   Пошевни везло двенадцать лошадей. Их со всех сторон окружали московские воины с обнаженными мечами. Процессия ехала тихо, молчаливо, как бы эскортируя важного преступника.
   Но народ догадался, что было скрыто под рогожами.
   - Батюшка ты наш! - послышались возгласы толпы: - Не стало, тебя, судии, голоса, вождя, души нашей! Хоть бы дали проститься, наглядеться на тебя напоследок, послушать хоть еще разочек голоса твоего громкого, заливистого, что мирил и судил нас, вливал мужество в сердца и славил Новгород великий, сильный и могучий во все концы земли русской и иноземной. Еще бы раз затрепетало сердце, слушая тебя, и замерло бы, онемело, как и ты теперь.
   Вывезя вечевой колокол за городские ворота, один отряд воинов, сопровождавших его, отделился от прочих и снова поскакал в город.
   Проехав несколько улиц, всадники остановились у дома Марфы Борецкой, у ворот которого уже стояла московская стража.
   Спешившись, воины вошли в огромный двор и нашли его совершенно пустым.
   Пройдя двор и несколько запустелых светлиц, достигли они, наконец, наглухо запертой двери.
   На стук их никто не откликнулся.
   Дружно приложились они богатырскими плечами. Дверь дрогнула и слетела с петель.
   Что-то тяжелое, грузное упало на пол.
   Это был труп повесившегося на крючке, вбитом в притолоку двери. Воины узнали в нем пана Зверженовского.
   Тело еще не совсем остыло.
   Что побудило хитрого ляха на самоубийство, какая драма произошла перед этим в доме Борецкой - осталось тайной.
   Воины, оттолкнув ногами труп, пошли далее на слабый свет лившийся из окон горницы.
   В ней и нашли Марфу.
   Она стояла задом к ним, на коленях перед образом, покрытая черным покрывалом...
   Трудно было определить, молилась ли она, раскаиваясь, или же призывала гром небесный на свою грешную голову, прося смерти.
   Лампада колеблющимся светом озаряла золотые оклады икон и бледное лицо молящейся женщины. Воинов не смутила эта молитва.
   - А, голубушка, полно проводить Бога, как людей обводила бесовским языком своим.
   Без слова, без малейшего сопротивления отдалась она в их руки, только глаза ее дико сверкали из-под нависших бровей. Под тяжестью упавших на нее невзгод она лишилась рассудка.
   Господин Великий Новгород склонил свою гордую, увенчанную славой главу под ярмо новорожденной Москвы, под мощную десницу Великого Иоанна.
   Ранним утром того же 17-го февраля 1478 года, в монастыре Соловецком, недалеко от церкви, стоял у могильного холма коленопреклоненный юноша, в одежде чернеца и усердно молился.
   В нескольких шагах от него беседовали два старца, вышедшие по окончании утрени подышать чистым воздухом зимнего утра.
   - Святые отцы, благословите пришествие в мирную обитель вашу бесприютного странника! - прервал говорившего старца раздавшийся за ним голос.
   Они оглянулись и увидели перед собой скромно одетого мужчину, с дорожным посохом в руках...
   - Да будет благословен приход твой в тихую, безмятежную пустыню нашу, и да обретет душа твоя пристань вечную в недрах святыни и созерцании творений Зиждителя. Да приобретет она себе житием праведным богатство духовное - успокоение, какое внушает этот юноша, - проговорил отец Авраамий, благословляя пришельца и указывая ему на молящегося. - Но кто ты сам? - спросил он. - Почему покидаешь свет?
   - Я бывший гражданин падшего Новгорода Великого, а называюсь Назарием, - отвечал пришедший.
   - Как, пал Великий Новгород? Боже праведный, чудны дела твои! воскликнули оба чернеца и, скинув клобуки свои, благоговейно перекрестились!
   Назарий рассказал им, как это случилось.
   - Кто же этот молящийся юноша? - спросил он, окончив рассказ.
   - Это тоже земляк твой. Он, после искуса нашего удостоился пострижения и назван братом Геннадием.
   - А прежде как, звали его?
   Голос Назария дрожал.
   - Григорием...
   - Довольно, это он... Я узнал его, - воскликнул Назарий и бросился к Геннадию.
   Тот, уже привлеченный рассказом о Новгородской битве был недалеко от него и раскрыл ему свои объятия.
   - Будь мне новым братом; отчизны я лишился по воле Божьей, а свет покинул сам, но теперь душа моя наливается небесным огнем. Я вымолил себе награду: она уже явилась ко мне и звала меня к себе. Награда моя близко. О, будь и ты счастлив, молись о сладком утешении, которое я уже чувствую в себе, молись о нем одном.
   Он крепко сжимал руку Назария.
   - Где же обрету я это утешение? Дай услыхать мне его, - взмолился Назарий.
   Геннадий молча указал ему на слова, высеченные на могильной плите, лежавшей над холмом, у которого он молился.
   Назарий наклонился и прочел:
   "Приидите ко Мне вси обремененнии и труждающиеся и Аз упокою вас".
   XXXI. Послесловие
   Наше незатейливое правдивое повествование окончено.
   Бросим же общий взгляд на дальнейшую судьбу России под скипетром Иоанна III, справедливо прозванного современниками "Великим", а нашим известным историографом Н. М. Карамзиным - "первым русским самодержцем".
   Новгород пал. За ним последовали остатки и других уделов, присоединенных к Москве.
   До Иоанна III Россия около трех веков находилась вне круга европейской политики, не участвуя в важных изменениях гражданской жизни народов.
   Орда с Литвой как две ужасные тени заслоняли мир от России и были ее единственным политическим горизонтом. Россия была слаба, так как не ведала сил, в ней сокрытых.
   Иоанн III, рожденный и воспитанный данником степной орды, подобно нынешним киргизским, сделался одним из знаменитейших европейских государей и был почитаем от Рима до Царьграда, Вены и Копенгагена, не уступая первенства ни императорам, ни гордым султанам.
   Во благо государства он не только учредил единоначалие, ограничив до времени права владетельных князей, чтобы не дать им повода к измене, но был и истинным самодержцем России, заставлял благоговеть перед собой вельмож и народ, восхищая милостью, ужасая гневом, отменив частные права, несогласные с полновластием венценосцу.
   Председательствуя на церковных соборах, он всенародно являл себя главой духовенства; гордый в сношениях с царями, величавый в приеме их послов, он любил пышную торжественность, установил обряд целования монаршей руки в знак особой милости, стремился внешне всеми способами возвыситься перед людьми, чтобы сильнее действовать на их воображение, одним словом, разгадав тайны самодержавия, сделался как бы земным богом для россиян, которые с того времени начали удивлять все иные народы своей беспредельной покорностью монаршей воле.
   Иоанн III принадлежит к числу весьма немногих государей, избираемых Провидением надолго решать судьбу народов.
   Он герой не только русской, но и всемирной истории.
   Он явился на политическом театре в то время, когда новая государственная система вместе с новым могуществом государей возникла в целой Европе на развалинах системы феодальной или поместной.
   Иоанн разрушил у нас систему удельную.
   Тяжелый труд государя сравнительно рано сломил его духовные и физические силы.
   Подобно своему великому деду, герою Донскому, он хотел умереть государем, а не иноком.
   Склоняясь от престола к могиле, он давал еще повеления для блага России и тихо скончался 27 октября 1505 года, в первом часу ночи, имея от роду 66 лет, 9 месяцев и провластвовав 43 года и 7 месяцев.
   Тело его погребли в новой церкви Архистратига Михаила.
   Летописцы не говорят о скорби и слезах народа - славят единственно дела умершего, благодаря небо за такого самодержца!
   СУДНЫЕ ДНИ ВЕЛИКОГО НОВГОРОДА
   Повесть
   Сие неисповедимое колебание,
   падение, разрушение великого
   Новгорода продолжалось около шести
   недель.
   Из Новгородской летописи
   I. На Волховском мосту
   Раннее, яркое, уже с живительной теплотой близкой весны, февральское солнце осветило как бы запустелый Новгород.
   На улицах, с месяц тому назад еще полных оживления и кипучей деятельности, не было ни одной живой души.
   Было 12 февраля 1570 года, понедельник второй недели великого поста.
   Второй месяц уже "отчина св. Софии", как звали в то время Новгород, переживала тяжелые дни.
   Весь город обвинялся в страшном "государственном деле", измене державному царю.
   Царь Иоанн Васильевич тайным походом прибыл 2 января 1570 года в Новгород чинить расправу с крамольниками.
   Неумолима была расправа царя, - запустел Великий Новгород.
   В описываемое нами раннее февральское утро только на Волховском мосту и близ него по берегу Волхова господствовало необычайное оживление. Но увы, как повсеместно в то время в России, жизнь лишь кипела там, где царила смерть.
   Это был исторически-кровавый парадокс действительности.
   И на самом деле, со льда реки слышались раздирающие душу стоны и мольбы о помощи, но толпа, стоявшая на мосту и по берегу, безмолвствовала.
   Большинство из этой толпы состояло из опричников, с не менее зверскими лицами, чем те собачьи головы, которые, как знаки их должности, вместе с метлами были привязаны к седлам их коней.
   На середине моста был устроен род эшафота, с которого несчастных жертв бросали в полыньи Волхова, в тот год очень большие и частые. Самая большая полынья была как раз под средними городнями Волховского моста.
   Чтобы вернее бросать в нее осужденных, и устроили эшафот.
   Взводили на него связанных по ступенькам, с навязанными на шею камнями, и сталкивали с высоты.
   Вода со льдом расхлестывалась высоко, принимая в лоно свою жертву, опускавшуюся прямо на дно. Случалось, впрочем, что жертвы, в виду неминуемой гибели, боролись, выказывая сверхъестественную силу и, разумеется, только длили свою агонию, делая верную смерть лишь более мучительной.
   Иногда, в борьбе за жизнь, жертве удавалось сбросить с шеи камень, и обреченный на гибель выплывал на поверхность, и, держась на воде, хватался за край ледяной коры полыньи.
   Рассказывали даже про почти невероятное спасение некоторых.
   Изобретательность рассвирепевших опричников не уставала, впрочем, придумывать средства пресечь и для таких героев средства к спасению.
   Кому-то из кромешников, при виде выплывающих и вылезавших на лед, пришла адская мысль: сесть в лодку с баграми и рогатинами да и доканчивать последнюю борьбу с топимыми.
   Сказано-сделано, и вскоре полыньи волховские окрасились алой человеческой кровью.
   В кровавых волнах захлебывались жертвы дьявольской изобретательности палачей.
   По мосту, меж тем, гнали связанные толпы все новых и новых жертв "царского суда", как громко именовали кромешники свое кровавое своеволие.
   Среди этих толп были и женщины, старые и молодые, иные с грудными детьми, плохо прикрытыми лохмотьями своих матерей, босоногие и растрепанные.
   С одной такой толпой повстречался, казалось, только что въехавший на Волховский мост всадник.
   Это был статный, красивый юноша, в дорогом, хотя и помятом, видимо, от длинной дороги, костюме опричника.
   Из-под надетой набекрень шапки выбивались русые кудри шелковистых волос, яркий румянец горел на нежной коже щек, а белизну лица оттеняли маленькие темно-русые усики и шелковистый пух небольшой бородки.
   По удивленному взгляду его светло-голубых глаз, бросаемому им на окружавшую его толпу, на высившийся на мосту эшафот, можно было предположить, что он не был участником кровавой расправы своих товарищей с народом, что он только что появился в злополучном городе, где поразившие его сцены уже стали заурядными.
   Это первое впечатление было совершенно верно.
   Семен Иванов Карасев, по прозвищу "Карась", так звали появившегося на мосту всадника, был отличен царской милостью среди своих сотоварищей опричников-ратников, он был стремянной царский, чем и объясняется богатство его костюма.
   Посланный царем Иоанном в Литву с письмом к изменнику князю Курбскому, он всего несколько дней тому назад вернулся в Александровскую слободу, и, узнав, что царь в Новгороде, с радостью поскакал туда, не зная происходивших там ужасов.
   Имелись причины тому, что сердце юноши, где бы ни находился он, оставалось в Новгороде.
   Пораженный непонятным ему зрелищем, Семен Карасев ехал почти вровень с густой толпою жертв варварства царских палачей, как вдруг взгляд его упал на одну из связанных молодых женщин, бледную, растрепанную, истерзанную. Черные, как смоль косы прядями рассыпались по полуобнаженной груди. Черты красивого лица были искажены страданиями.
   Семен круто повернул коня.
   - Аленушка!.. - крикнул он каким-то подавленным от внутренней боли голосом.
   В нотах этого голоса, казалось, звучала слабая надежда на ошибку.
   Увы, он не ошибся.
   Молодая женщина, услыхав произнесенным свое имя, вскинула на всадника свои большие черные глаза.
   - Сеня, Сенечка!.. - каким-то стоном вырвалось из ее груди.
   - Что с тобой? Как ты здесь?.. - подъехал к ней ближе Карасев.
   - Оставь... пусть топят... один конец...
   - Как топят?.. Кого топят?.. Когда?.. - переспросил он, не веря своим ушам, схватив уже за руку молодую женщину.
   - Нас ведут топить... теперь...
   - Как?.. Разве душегубство дозволено?.. Что вы сделали?..
   - Мы - ничего... а топить ведут нас, как вчера утопили сотни других, как нынче... как и завтра будут топить...
   - Да где же я?.. Где все мы?.. Что это, сон, что ли?
   - Нет, не сон... в Новгороде мы... на мосту... и с мосту здесь... по грехам людским, безвинных топят, бьют, рубят...
   - Татарва, что ли, здесь... где же наши?!.
   - Не татарва... свои рубят и топят... по цареву, бают, повелению...
   - Не может быть!.. Ты с ума сошла!..
   - Дал бы Бог, легче бы было!..
   - Что говорит она?.. Куда ведут их?.. - грозно спросил он у одного из опричников, гнавших толпу.
   Последний хотел огрызнуться, но видя метлу и собачью голову, только оглядел Карасева с головы до ног и отрывисто произнес:
   - Не наше с тобой дело спрашивать... Больно любопытен не кстати!..
   - Отвечай! - не владея собой и обнажив меч, крикнул Семен дерзкому, и тот, по богатой одежде оценивая значение его в опричнине, неохотно, но ответил:
   - Топить... известно! Да ты кто?
   - Я царский стремянной Семен Карасев, и таких разбойников как ты, наряженных опричниками, угомонить еще могу...
   С этими словами он рубанул его со всего молодецкого плеча.
   Как сноп повалился ратник, подскакал другой, но и его уложил меч Карасева.
   Гнавшие женщин побежали с криком:
   - Измена! Измена!
   Крик этот достиг до ушей распоряжавшегося этой дикой расправой любимца царя Григория Лукьяновича Малюты-Скуратова-Бельского. Он считался грозой даже среди опричников, и, в силу своего влияния на Иоанна, имел громадное значение не только в опричнине, но, к сожалению, и во всем русском государстве.
   Григорий Лукьянович пришпорил своего вороного коня, сбруя которого отличалась необычайной роскошью, и поскакал по направлению, откуда раздавались крики.
   Одновременно с ним, с другой стороны, скакали на внезапного врага еще пятеро опричников. Семен Карасев с одного удара успел свалить по одиночке троих; удар четвертому был неудачнее, он попал вскользь, однако ранил руку, а пятый не успел поднять меча, как споткнулся с конем и потерял под ударом меча свою буйную голову.
   В это мгновение сзади наскакал на Карасева Малюта и кнутовищем ударил по голове храбреца.
   Ошеломленной неожиданностью, Семен быстро обернулся и уже занес тяжелый меч, чтобы перерубить на двое напавшего на него, как Григорий Лукьянович, мгновенно отскочив в сторону, окликнул его.
   - Карась!
   Сиплый голос Малюты, его скуластая, отвратительная наружность, его космы жестких рыжих волос и, наконец, его глаза, горевшие огнем дикой злобы, слишком хорошо были известны Карасеву, чтобы он тотчас же не узнал грозного опричника и не опустил меч.
   - Ты что тут затеял?.. Своих бить? - крикнул Малюта.
   - Я бью не своих, а разбойников...
   - Я тебе покажу рассуждать... Как смел ты поднять руку на царевых слуг!
   - Царь не атаман разбойников... Суди меня Бог и государь, коли в чем повинен я, а невинных бить не дам, пока жив...
   - Какие такие невинные?.. Каких тут невинных бьют... Ты не в своем уме, парень... Бьют изменников...
   - Нет, Григорий Лукьянович, хорошо слышал я слова этой девушки...
   Голос Семена дрогнул, и он рукой указал на как бы инстинктивно прижавшуюся к его коню, почти лишавшуюся чувств девушку.
   - Да и злодей тот, которого уложил я первым, подтвердил, что этих женщин топить вели... В чем повинны они?.. - продолжал Карасев.
   Малюта взглянул на девушку, и в глазах его сверкнул какой-то адский огонек.
   - Краля-то, кажись, знакомая... Кабы по добру обратился ко мне, наградил бы я тебя, царского слугу, этим сокровищем... Отец ее, Афанасий Горбач, в изменном деле уличен и на правеже сдох под палками, а молодая, видно, сгрубила нашим молодцам...
   При этих словах Григория Лукьяновича несчастная девушка как-то дико застонала и окончательно лишилась чувств.
   Если бы Семен Карасев ловко не подхватил ее и не положил поперек седла, она бы упала на землю.
   Занятый этим, он не успел даже ответить что-либо Малюте, но бросил на него лишь взгляд, полный непримиримой ненависти.
   Тот же, между тем, продолжал с усмешкой:
   - А теперь... невинность-то ее разберут после... Брось бабу, да и меч, оскверненный убийством своих и... следуй за мной. Бери его! - крикнул Малюта подоспевшим трем, четырем опричникам.
   - Ну, это погодишь... ее я не отдам, да и меча не брошу... Коли своих бил этим мечом - пусть судит меня царь! Если скажет он, что губят народ по его указу - поверю... А тебе, Григорий Лукьянович, не верю! Погиб я тогда, не спорю и защищаться не хочу... Да и не жизнь мне, коли в словах твоих хоть доля правды.
   Размахивая мечом, Карасев не давал к себе подступиться, отваги же броситься под шальной удар при виде убитых уже неожиданным ворогом у опричников не хватало.
   - Вишь, он рехнулся, Григорий Лукьянович! - отозвался один из опричников. - Пусть идет к царю! - лукаво подмигнул он Малюте.
   - Добро, пусть судит тебя царь, любимца своего... - поддакнул Малюта, не думая, чтобы горячему Карасеву удалось проникнуть к державному.