Гейнце Николай Эдуардович. Господин Великий Новгород (сборник)

   Елена Афанасьевна вздрогнула и даже отшатнулась от своей двоюродной сестры.
   - Да, Малюты; не в отца пошел, такой тихий, хороший да ласковый, все говорят это, и тятенька, только в семью-то Малютину кто волей пойдет... кто возьмет себе такого свекора... - заметила не по летам рассудительная девушка.
   - И ты с ним видаешься?
   - Заходит к тятеньке, так кланяемся... но не часто, на улице иной раз встретишься...
   - И только?.. - порывисто спросила взволнованная признанием подруги Елена Афанасьевна.
   Хладнокровная Настасья Федосеевна удивленно посмотрела на нее.
   - А с тем... с другим-то... не знакома?.. - вся зардевшись от смущения, с трудом спросила Аленушка.
   - Нет... того так только мельком несколько раз видала... А что, аль тебе в другорядь повидать захотелося?.. - с улыбкой спросила Настя.
   - Что же, не потаю от тебя, хотела бы, да и не только видеть, а и словцом с ним перекинуться; я не в тебя... коли любовь это, так чую я, что первая и последняя... не забыть мне его, добра молодца, сердце, как пташка, к нему из груди рвется, полетела бы я и сама за ним за тридевять земель, помани он меня только пальчиком... Слыхала я про любовь, да не ведала, что такой грозой на людей она надвигается...
   - Что с тобой?.. - испуганно залепетала Настя, увидав, что глаза ее двоюродной сестры мечут молнии, а щеки горят красным полымем. - И впрямь, кажись, сглазил он тебя, от того и говоришь ты речи странные...
   - Нет, не сглазил, поняла я теперь, ты же мне глаза открыла, люблю я его, люблю, хоть может никогда и не увижу его, добра молодца...
   Елена Афанасьевна замолкла и низко-низко опустила на грудь свое горевшее пожаром лицо.
   - Ишь ты какая!.. Не даром в тебе цыганская кровь!.. - полушутя, полусерьезно заметила Настасья Федосеевна.
   На это раз разговор подруг окончился.
   Он не успокоил Елену Афанасьевну, почему она на другой день и за обедом была задумчива и рассеянна.
   Трапеза оканчивалась, ели уже клюквенный кисель с молоком, когда дверь отворилась и в горницу вошли два опричника.
   - Максиму Григорьевичу... милости просим, - встал с места Федосей Афанасьевич, обтирая ручником бороду и обратился к первому из вошедших.
   За Максимом, немного позади, стоял Семен Иванович.
   - Хлеб да соль... - произнес Скуратов, делая всем поясной поклон и успев окинуть восторженным взглядом Настасью Федосеевну.
   - Не побрезгуйте! - отвечала хозяйка, Наталья Кузьминична, высокая, полная, дородная женщина, совершенно под пару своему мужу, Федосею Афанасьевичу.
   Глаза Семена Ивановича тоже на мгновение встретились с глазами Аленушки, и этот взгляд решил все, она поняла без слов, что они любят друг друга.
   Девушки тотчас вышли из-за стола и пошли в свои светлицы, а в горнице остались, кроме гостей, лишь старик Горбачев с сыновьями да Наталья Кузьминична, на обязанности которой лежало угостить гостей почетными кубками.
   - Вот уже ты и свиделась... подлинно, что суженого, конем, говорят, не объедешь! - шепнула Настя Аленушке, выходя из горницы.
   - Не обессудь, Федосей Афанасьевич, - начал снова Максим Григорьевич, - я к тебе пожаловал с приятелем, друг мой закадычный и единственный... Наслышался он от меня о тебе, о доме твоем гостеприимном... захотел знакомство с тобою повести. Такой же он точно по мыслям, как и я, так коли я тебе, как ты мне не раз баял, по нраву пришелся, то и его прошу любить да жаловать...
   Федосей Афанасьевич подошел сперва к Скуратову, обнял и троекратно облобызал, а затем обнял и поцеловал Семена Ивановича.
   - Милости просим к столу, гости дорогие! Жена, наливай полней вина искрометного.
   Гости сели за стол.
   Хозяйка, поднеся кубки с поясными поклонами, вышла из горницы, оставив мужчин вести беседу.
   Беседа эта затянулась надолго.
   Семен Иванович не принимал, впрочем, в ней большого участия. Ему было не до того. Он чувствовал, что его бросало то в холод, то в жар от только что пережитого им взаимного взгляда; он ощущал, как трепетало в его груди сердце, и с сладостным страхом понимал, что это сердце более не принадлежит ему.
   В сумерках только выбрались друзья из гостеприимного дома Горбачева.
   - Ну что, какова моя-то зазнобушка?.. - спросил Максим Григорьевич.
   - Ничего, краля видная, только перед приезжей не выстоит...
   - Аль тебя тоже зазнобило?..
   - Каюсь, сам не свой... да и не с нонешнего.
   Семен Иванович откровенно рассказал своему другу про первую его встречу с Еленой Афанасьевной.
   - С Богом, засылай сватов, тебе можно, ты не отверженный... печально произнес Скуратов.
   - Сватов... - усмехнулся Карасев... - Кого же мне сватами засылать... Я, как ты знаешь, один как перст... ни вокруг, ни около...
   - Так сам сватай... Федосей Афанасьевич человек разумный, поймет.
   - Да что ты, брат, ошалел, что ли? Кажись, всерьез гутаришь... Два раза девушку видел... уж и сватай...
   - А что ж, старые люди бают, коли первый раз хорошо взглянется, на долго тянется.
   Друзья вошли на дворцовый двор, в одной из изб которого жил Семен Иванович.
   Прошло несколько недель.
   Роман Семена Иванова и Аленушки сделал необычайно быстрые успехи.
   Мы не будем описывать в подробности его перепитии. Это может занять много места, а между тем у человеческого пера едва ли хватит силы выразить галопирующее чувство, охватившее сердца влюбленных. Клены и вязы сада при доме Горбачевых одни были свидетелями и первого признания, и последующих любовных сцен между Семеном Ивановым и Еленой Афанасьевной.
   В девушке, - Настасья Федосеевна была права - в самом деле, заговорила цыганская кровь ее матери: после второй встречи Семен Иванов не даром стал бродить у изгороди сада Горбачева, на третий или четвертый день он увидал свою зазнобушку около этой изгороди и отвесил почтительный поклон; ему ответили ласковой улыбкой; на следующий день он завязал разговор, ему отвечали. Аленушку не смутило и то, что ее двоюродная сестра, испугавшись этой дерзости "шальной цыганки", как мысленно называла ее Настя, убежала без оглядки из сада; она спокойно говорила с Карасевым...
   Так и началось...
   - Отец любит меня, я у него одна... приезжай туда сватать меня, а теперь и навсегда знай, я твоя невеста или ничья... За тебя или в гроб, так и отцу скажу... Не бойся, благословит... увидит, что без тебя мне не жисть... Любит он меня, говорю тебе... Знаю, что любит... И я его люблю, но для тебя, ясный сокол мой, и с ним малость повздорить решуся... говорила Елена Афанасьевна за день до отъезда своего обратно в Новгород.
   - А не поклониться ли наперед дяде Федосею Афанасьевичу... чтобы замолвил он словечко в грамотке брату своему, твоему батюшке, а то мне все боязно, как не будешь ты моей, моя касаточка, кралечка моя ясная... говорил Карасев, нежно обнимая Аленушку.
   - Поклонись, пожалуй, - не сопротивлялась та, - не мешает и его помощь, но только, хоть я и тятенькина, но и своя, и, как сказала тебе, так и будет, или твоей буду, или ничьей...
   Тяжело было для них это последнее свиданье - свиданье разлуки.
   Грустный, с поникшею головою, хотя и с радужными надеждами в сердце, ушел от сада Горбачевых в этот вечер Семен Иванов.
   Печальнее его, впрочем, был в последние дни его друг, Максим Григорьев Скуратов.
   Его последние надежды на обладание Настасьей Федосеевной были разрушены окончательно и безвозвратно.
   К чести Семена Иванова, надо заметить, что он среди более чем пятинедельного упоения разделяемой любовью не забыл о своем друге, и через Аленушку выспросил Настю, может ли Максим питать какие-либо надежды на удачу своего сватовства. Ответ, полученный им для друга, был роковой:
   - И люб он ей, да пусть лучше и не сватает... он сын Малюты, сказала ему Елена Афанасьевна.
   Конечно, не в этой форме передал этот ответ своему другу Карасев, но первый понял то, что не договорил его товарищ.
   - Мне не видать счастия в этом мире, - грустно заметил Скуратов, - я сын Малюты.
   На его лицо набежала мрачная тень, да так и не сходила с него.
   Прошла неделя. Однажды вечером Максим Григорьев пришел к Карасеву...
   - Побратаемся, - сказал он ему, - снимая с шеи золотой тельник, ты мой единственный задушевный друг, тебя одного жаль мне оставлять в этом мире...
   - С охотой побратаемся, - снял в свою очередь деревянный тельник Семен Иванов... - Но как это оставлять, ты это куда же собрался? - добавил он, видя Скуратова в дорожном платье.
   - Погоди, потом расскажу... - грустно отвечал тот, надевая свой крест на шею друга.
   Последний благоговейно сделал то же самое.
   Новые братья облобызались.
   Обряд побратимства совершился...
   - Так куда же ты... что задумал? - после некоторой паузы спросил Карасев.
   - Вон из мира... В нем нет места сыну Малюты... Пойду замаливать грехи отца... Может, милосердный Господь внемлет моим молитвам и остановит окровавленную руку отца в ее адской работе... А я пойду куда-нибудь под монастырскую сень... повторяю, в мире нет места сыну палача... Да простит меня Бог и отец за резкое слово.
   Он снова бросился на шею Семену Иванову и горячо на прощанье обнял его.
   Карасев ничего не нашелся сказать, чтобы утешить или остановить несчастного.
   Да и что мог сказать он?
   И Максим ушел.
   На другой же день весть о бегстве сына Григория Лукьяновича облетела всю Александровскую слободу.
   Малюта был вне себя от гнева и разослал гонцов во все концы земли русской.
   Но погоня была безуспешной.
   Максим Григорьевич, что называется, как в воду канул.
   Малюта заподозрил, что его сына приютил и скрывает новгородский архиепископ Пимен, и задумал, а с помощью Петра Волынца, составившего и тайком положившего за икону Богоматери в Софийском храме подложную изменную грамоту, исполнил тот новгородский погром, кровавыми картинами которого мы начали наше правдивое повествование.
   Кроме того, Григорию Лукьяновичу доложили досужие языки, что видели Максима Григорьевича у изгороди сада Горбачевых, в беседе с приезжей из Новгорода красавицей - племянницей Федосея Афанасьевича. За Максима, видимо, приняли Семена Иванова, похожего на него по фигуре.
   Подозрительный Малюта и это намотал себе на ус, и этим объясняются его загадочные речи к Афанасию Афанасьевичу Горбачеву перед мученической смертью последнего на Городище.
   Семен Иванов, конечно, ничего не ведавший о замыслах первого советника грозного царя, поклонился, как и говорил Аленушке, ее дяде Федосею Горбачеву.
   - Сирота я круглый... некому за меня сватов заслать к отцу твоей племянницы, так будь отец родной, отпиши от себя брату, да и за меня, в память друга моего Максима, замолви словечко ласковое.
   Он откровенно признался старику в их взаимной любви с Аленушкой.
   - Хорошо, - ответил старик, - ты парень хоть куда, женишься, из опричнины выйдешь, ума тебе не занимать стать, тестю помогать станешь по торговле, а брату для дочери человек надобен, а не богатство, его у него и так хоть отбавляй, и то в пору... Да коли она тебе люба и ты ей... так мой совет брату будет, чтобы и за свадебку.
   Не ожидавший такого быстрого согласия Карасев повалился в ноги Федосею Афанасьевичу.
   Тот поднял его и облобызал.
   - Не торопись благодарить, то мой ум раскинул, а у брата, чай, другой... А отпишу, сегодня же отпишу...
   И Федосей Афанасьевич отписал.
   Томительно шли недели. Наконец получился ответ из Новгорода, просят-де зятюшку нареченного побывать, потому девка дурит наподи и сладу нету, вынь ей да положь жениха слободского, так хоть посмотреть, каков он из себя, и если хороший человек, то и по рукам ударить, волей-неволей, придется, дочка-то ведь одна.
   Так писал Афанасий Афанасьевич.
   Ликованию Семена Иванова не было конца.
   Задумал он сейчас же отправиться на побывку в Новгород, да царь сам кликнул его да и услал в Литву, с письмом к князю Курбскому.
   Произошла, таким образом, неожиданная отсрочка свидания с невестой, он уже мог называть ее так, - на несколько месяцев.
   Отписал Федосей Афанасьевич и об этом брату и племяннице.
   Семен Карасев уехал.
   Мы видели, что застал он, когда наконец попал в этот дорогой его сердцу Новгород: замученного до смерти будущего тестя и опозоренную товарищами невесту.
   VIII. В родительском доме
   Тихо ехал Семен Иванов со своей роковой ношей по пустынным улицам Новгорода и думал свои горькие думы.
   Как посмеялась над ним злодейка-судьба! Какими радужными мечтами тешила она его за последнее время, и вдруг... В один день, в один час почти отняла буквально все, чем красна была его жизнь.
   Перед ним лежит почти бездыханный труп безумно любимой им девушки, впереди грозный суд царя и лезвие катского топора уже почти касается его шеи. Он чувствует холодное прикосновение железа, но он не своей головы жалеет... "Что станется с ней, с Аленушкой, когда она очнется... да и как привести ее в чувство... Где?.. Какому надежному человеку поручить ее... и умереть спокойно... А если царь смилуется над своим верным слугой и не велит казнить... тоже в какой час попадешь, к нему... тогда... еще возможно счастие... если Аленушка да отдохнет... Опозоренная... так что же, не по своей воле... люба она ему и такая... люба еще более... мученица"... мелькают в голове его отрывочные, беспорядочные мысли.
   Он въехал на Рогатицу. Тут жили богатые посадские люди новгородские. Тут же он знал, что находился и дом Афанасия Афанасьевича Горбачева.
   Но где он? На улице ни души.
   Вот, на его счастье, из калитки одного дома вышел, озираючись, какой-то мужичонко.
   - Дядюшка, а дядюшка!.. - окликнул его Карасев.
   Тот взглянул и чуть было не дал тягу, но Семен Иванов предупредил его, обскакав наперерез.
   - Родимый, не погуби, не повинен в изменном деле, - упал тот перед ним на колени.
   - Какое тут изменное дело!.. Где тут дом купца Горбачева?
   Мужичонко даже ошалел от такого неожиданного вопроса. Семену Иванову пришлось повторить его.
   - Горбача-то... А вон насупротив!.. - поднялся с колен успокоенный мужичонко. - Только его самого надысь прикончили, - добавил он, сделав выразительный жест рукою.
   Карасев направился к воротам указанного дома, а мужичонко все-таки тотчас же дал тягу и скрылся в тех же воротах, откуда вышел.
   Ворота указанного Семену Иванову дома были отворены настежь.
   Он въехал во двор, осторожно слез с седла и, положив на левую руку бесчувственную Аленушку, правой привязал коня к столбу находившегося во дворе навеса.
   Бережно понес он свою драгоценную ношу в дом.
   Дверь в доме тоже была открыта настежь.
   Он вошел в первую горницу.
   С первых же шагов было видно, что дом разграблен дочиста.
   Семен Иванов положил Аленушку на лавку. Она не подавала никаких признаков жизни.
   Он вышел снова во двор, добыл в полу кафтана чистого снегу и начал смачивать ей лицо, виски.
   Холодная влага подействовала. Несчастная глубоко вздохнула.
   - Аленушка! - тихо окликнул он ее.
   Она с трудом открыла, видимо, от слез потяжелевшие глаза.
   - Сеня... Сенечка!..
   Она сделала движение встать, но не могла.
   - Лежи, лежи, родимая!
   - Где отец?
   - Жив, здоров, не тревожься...
   - Неправда... Тот сказал... палками... - еле слышно простонала она.
   - Брешет он, рыжий пес, брешет... Не тревожь себя, родная... для меня...
   - Для тебя... а по что я-то нужна тебе такая... сегодняшняя...
   - Дорога ты мне была и есть... невеста моя ненаглядная, - наклонился он к ней и поцеловал ее в лоб.
   - Не тронь! - вскинула она на него свои чудные, истомленные страданьем глаза. - Не стою я тебя... Я погибшая...
   - Что ты, что ты, родная, не гони меня от себя, твой я, по гроб жизни твой!
   Он начал горячими поцелуями покрывать ее холодные руки.
   В это время в соседней горнице раздались чьи-то слабые шаги.
   Карасев торопливо обернулся, положив руку на кинжал. Он, видимо, ожидал врага и готов был до последней капли крови защищать свою ненаглядную, пришедшую в себя невесту.
   Дверь скрипнула и отворилась. На ее пороге появилась одетая в лохмотья, исхудалая старуха: космы совершенно седых волос выбивались из-под сбившегося на бок повойника.
   Пересохшие губы были искажены как бы от невыносимого внутреннего страдания, глаза дико горели каким-то неестественным блеском.
   Женщина протянула вперед свои почти голые, костлявые руки.
   Семен Иванов снял руку с кинжала и как-то невольно отступил назад перед этим страшным видением.
   - Ты здесь, душегубец... опять! - прохрипела старуха.
   - Кто это? - почти в паническом страхе произнес Карасев.
   Елена Афанасьевна сделала усилие и присела на лавке.
   - Агафьюшка! - тихо проговорила она.
   Старуха действительно была Агафья Тихоновна. Семен Иванов не узнал ее, хотя несколько раз видел ее в Александровской слободе. До того изменили ее последние пережитые дни, во время которых она была свидетельницей наглого надругания над ее дитятком - Аленушкой, которую она не считала уже в живых, и мученической смерти ее хозяина и благодетеля, Афанасия Афанасьевича, там, на Городище, где была и она.
   Ум старухи не выдержал - он помутился.
   Услыхав возглас Аленушки, Карасев пришел в себя и сделал шаг на встречу старухе.
   - Какой же я душегуб, Агафья Тихоновна, я жених Елены Афанасьевны... Разве вы меня запамятовали?.. В слободе еще встречалися.
   - Жених!.. - своим перекошенным ртом засмеялась старуха... - У ней один теперь жених... Христос...
   Костлявой рукой своей она указала сперва на Аленушку, а затем на небо.
   Елена Афанасьевна, прислонившись к стене, неподвижно сидела и с каким-то инстинктивным испугом переводила свои полузакрытые от слабости глаза с няньки на Карасева и обратно.
   - Что вы, Агафья Тихоновна, заживо-то ее хороните, лучше проводите в опочивальню, да в постель уложите, ей отдохнуть, а мне к царю спешить надо, дело есть важное, - заметил Семен Иванов.
   - Иди, иди к царю, он такой же, как ты, душегуб и кровопийца! вскрикнула старуха, и, быстро бросившись вперед, встала между ним и Еленой Афанасьевной.
   Он было сделал шаг, чтобы устранить ее, но она приняла угрожающую позу.
   - Не подходи, не подпущу к моему дитятке! Прочь... без тебя управимся, не мужское это дело!..
   Карасев колебался. Ему вдруг почему-то стало страшно оставить Аленушку в этом полуразоренном дом, с глазу на глаз со страшной старухой, говорящей какие-то нескладные речи.
   Агафья Тихоновна, казалось, поняла его колебания.
   - Иди же, говорю тебе, дай отдохнуть ей, я ее в постель уложу, не в опочивальню же ее мне пустить тебя прикажешь, не раздевать же мне ее при тебе, и так уж она много сраму натерпелася! - начала она уж более спокойным голосом и глаза ее потускнели и глядели на Карасева простым, добрым взглядом.
   Это его успокоило, а намек на то, что, быть может, он считает теперь возможным относиться к Аленушке с неуважением, до боли уязвил его сердце.
   - Так я пойду, а ты, Агафья Тихоновна, не расстраивай ее речами вздорными, может, я скоро удосужусь назад, мигом оборочусь, а если, неровен час, задержусь, то успокой меня, что скроешь ее от ворогов...
   - Будь покоен, добрый молодец, скрою так, что никому не найти ее, сызмальства ее выходила, чай, она мне все равно, что родная... Иди, иди себе с Богом, по делу али по досужеству, тебе об этом лучше знать...
   - Какой там по досужеству, матушка Агафья Тихоновна, иду я на суд грозного царя, за то, что побил его опричников-охальников; не стерпело сердце молодецкое, видя их безобразия... Велит ли мне государь голову рубить али помилует, все в руке Божией, все в сердце царевом... как знать... Коли помилует, мигом оберну сюда; нонешний день уж здесь подождите меня... А завтра с Богом, в слободу, к Федосею Афанасьевичу... авось как-нибудь стороной из города выберетесь... сбереги ее и сохрани мне ее душу ангельскую, - низко, почти в ноги поклонился старухе Семен Иванов.
   - Иди, иди, будь спокоен, сберегу... ее душеньку... ах, сберегу! загадочным тоном произнесла старуха.
   Взволнованный Карасев не заметил этого тона и, взглянув в последний раз на Алену Афанасьевну, ласково смотревшую на него, и поклонившись в пояс обеим женщинам, вышел.
   Отвязав во дворе своего коня, он вскочил на седло и быстро выехал за ворота, но вдруг остановился, снова соскочил наземь и, держа коня за повод, бережно притворил ворота, и только тогда снова вскочил в седло и поехал тихо по той же дороге, по какой ехал сюда, стараясь заметить местность и дома.
   Тихая езда, впрочем, была ему необходима и по другим причинам: он хотел собраться с мыслями, хотел успокоиться от пережитых, такой массой нахлынувших на него страданий, чтобы со светлым умом предстать пред царские очи и держать прямой ответ царю за свои поступки на Волховском мосту.
   Он хорошо знал, что Малюта уже давно опередил его, забежал к Иоанну и успел непременно представить поступок его, Карасева, в нужном ему свете.
   Семен Иванов, зная, что Григорий Лукьянович недолюбливает его с момента его случайного повышения самим царем, что он не раз нашептывал на него самому Иоанну, что де "Карась колдовством взял, а не удалью, медведям глаза отводил и живой из лап их выскользнул единственно чарами дьявола", а не искусством и беззаветной храбростью, но, к счастью для Карасева, Малюта со своим поклепом не попадал к царю в благоприятную минуту.
   Со времени же бегства Максима Григорьева, Григорий Лукьянович, зная о дружбе сына с Карасем, положительно стал ненавидеть последнего, подозревая его в пособничестве побегу сына.
   Все это хорошо сознавал молодой стремянной царский, и все это ничего не предвещало ему доброго. Думалось ему, что хоть и любимец он Иоанна, а несдобровать ему за своевольную расправу с опричниками, не сносить ему своей буйной головушки.
   А тут еще думы об ответе царю, ответе, от которого зависела буквально его жизнь, то и дело путались с мыслями об оставленной им любимой девушке, как-то за ней присмотрит старуха, даст ли ей покой она, чтобы могла подкрепиться сном живительным да расправить на постели мягкой свои усталые косточки?
   "Только бы ей поправиться, да в слободу пробраться, дядя в обиду не даст... царь его, старика, жалует", - думал Карасев не будучи в состоянии подумать о себе, даже перед лицом почти неминуемой смерти.
   - Будь что будет! - решил он, осаживая коня у крыльца царского дома.
   IX. Пред лицом царя
   Слух о происшествии на Волховском мосту достиг уже давно царского дома и вызвал на крыльцо толпу любопытных, с нетерпением ожидавших смельчака, решившегося заступиться за казненных по царскому повелению новгородцев.
   Ожидание продолжалось уже очень долго, и иные стали сомневаться, сдержит ли дерзкий храбрец свое слово и явится ли сам перед ясные очи грозного царя.
   - Задал, верно, тягу, подобру-поздорову... - замечали некоторые.
   - Вестимо, не дурак, самому на плаху голову класть!.. - соглашались другие.
   В числе ожидавших был и молодой Борис Годунов.
   В момент, когда напряжение ожидания достигло своего апогея, на улице, где находился царский дом, показался всадник, осадивший своего коня у самого крыльца.
   Это был Семен Иванов Карасев.
   Годунов с первого взгляда узнал стремянного, медвежьего плясуна, и любопытство, в связи с расчетом, заставило царского любимца-политика заговорить с учинившим побоище.
   Хитрый Борис выслушал дело и пошел в хоромы, тут же решив помочь виноватому, который не думал запираться и просить пощады. Это было выгодно для цели, у него уже обдуманной: низвергнуть Малюту, открыв глаза царю на злодейства, совершаемые его именем.
   Воротиться к царевичу, настроить его явиться к отцу-государю с предложением выслушать лично преступника, было для Бориса Федоровича делом не трудным и не долгим.
   Григорий Лукьянович, хотя, как и думал Семен Иванов, заранее забежал к царю, но не вдруг решился прямо сказать ему о бое опричников на Волховском мосту, подготовляя издалека царя и намекнув ему о сумасшествии стремянного Карася, который будто бы не помнил, за что поколол заигравших с ним товарищей, поддразнивших его медвежьею пляскою.
   Все шло как по маслу...
   Иоанн Васильевич сочувственно принял известие о болезни своего верного слуги, лишь по свойственной ему подозрительности заметив:
   - Разыскать, не было ли зла тут, не опоили ли его понасердку!
   - Разузнаем, государь... Все разузнаем, а теперь нужно убрать малого в надежное место... не то бы дурного чего не учинил над собою...
   Вдруг в царскую опочивальню вошел сильно взволнованный царевич Иван и прямо заговорил:
   - Государь-батюшка, на Волховском мосту смута... Стремянной твой, Карась, побил опричников, обнажив меч, и напав на товарищей...
   - Это дело, Ваня, Малюта не так докладывает... Карась-то с ума сбрел... Не помнит ничего и понятия не имеет совсем... Поколол зубоскалов... Смеяться, вишь, да дразнить его вздумали...
   - Малюта, государь, ошибается... Карась в полной памяти и в учиненном художестве не запирается... приносит полное покаяние.
   - Просветление, что ли, на малого нашло?.. Повидать бы нам его надо постараться...
   - Не просветление, государь-батюшка, а полное осознание... Карась сам приехал к тебе с повинною, у крыльца стоит, дожидается... Говорит все ясно и отчетливо, сам изволишь убедиться, коли повелишь ввести его.
   - Коли здесь он и может все понимать, ввести...
   - Ввести Карася, Борис! - крикнул поспешно царевич, чтобы предупредить Малюту, потерявшегося от раскрытия его лжи.
   Через несколько минут растворились двери и Семен Иванов вошел с поникнутою головою.
   - Виноват, великий государь! - начал он, преклонив колена. - Побил я грабителей и разбойников, не признав в них слуг твоих, когда сказали они, что доподлинно губить вели безвинных женщин, вместе с невестой моей Еленой Горбачевой. Вины за этими женщинами быть не может, а слуги твои - не иродовы избиватели младенцев. Меча, которым убил я извергов, не отдал я без твоей державной воли. Казни меня виноватого, защити только остальных безвинных... На защиту невесты, которую любил я больше жизни, поднял я меч свой. Виновен ли я, рассудить правота твоя. Пощады не прошу, прошу справедливости... но тебе только, великий государь, поверю, коли сам скажешь мне, что с ведома твоего топят народ что ни день, с детями...