Страница:
– Оресте никогда не занимался подводной охотой, – сказала Анджелика.
Зазвонил телефон. Анджелика взяла трубку. Это был Освальдо. Он сказал, что Рея ранили в голову во время демонстрации и отвезли в Центральную клинику. Пускай Анджелика едет туда.
Анджелика надела шубку и просила Виолу подбросить ее, потому что машину забрал Оресте. Но уже на лестнице Виола вдруг объявила, что не может ее подвезти, сославшись на недомогание и слабость. Тогда, сказала Анджелика, она возьмет такси. Она уже садилась в такси, когда Виола вдруг передумала и сказала, что все-таки подвезет ее. Таксист выругался.
В машине Виола снова завела разговор о башне. Наверху они устроили бы площадку и ставили бы туда колясочку с ребенком. Там, наверху, наверное, замечательный воздух.
– Да какой там воздух! – возразила Анджелика. – Я знаю, на этом острове Джильо жарища. Представь себе, как будет припекать там, наверху, да твой ребенок изжарится заживо.
– Мы сделаем тент, – сказала Виола. – И потом, мы во всех комнатах выложим полы метлахской плиткой, она прохладная, легко моется и прочнее кафеля.
Но Анджелика припомнила, что отец уже выбрал и закупил несколько центнеров кафельной плитки. Кроме всего прочего, башня принадлежит Микеле.
– Микеле туда никогда не поедет, – сказала Виола. – Он никогда не женится, никогда у него семьи не будет. Он гомосексуалист.
– Ты что, рехнулась? – сказала Анджелика.
– Он гомосексуалист, – твердила Виола. – Неужели ты не поняла, что они с Освальдо…
– Ты рехнулась, – повторила Анджелика. Но, произнося это, подумала, что и у нее мелькала такая мысль. – У Микеле здесь была девушка, она родила ребенка, вероятно от Микеле, – сказала она.
– Ну и что? Он и так и сяк – сказала Виола.
– А у Освальдо дочь, – сказала Анджелика. – Он что, тоже и так и сяк?
– Да, – сказала Виола. – Бедный Микеле! Когда я о нем думаю, у меня сердце сжимается.
– А мне его ничуть не жаль, – сказала Анджелика. – Мне даже весело, когда я о нем думаю. – Но это была неправда, у нее тоже сжималось сердце. – У Микеле сейчас в Лидсе девушка, – сказала она.
– Знаю, – сказала Виола. – Он никогда не уймется. На месте не может посидеть. Хватается то за одно, то за другое. Отец его погубил. Он обожал его и баловал. Отнял его у нас и у мамы. А сам упустил. Обожал, но упустил. Вечно оставлял его дома одного со старухами кухарками. Вот он и стал гомосексуалистом. Из одиночества. Он тосковал по маме и по нам, а ведь так и становятся гомосексуалистами, когда думают о женщинах как о чем-то желанном и недостижимом. Мне это сказал мой психоаналитик. Ты знаешь, я хожу к психоаналитику.
– Знаю, – кивнула Анджелика.
– Я так плохо спала, – сказала Виола. – Меня все время мучила какая-то тревога. А с тех пор, как я хожу к психоаналитику, стала спать лучше.
– И все-таки Микеле не гомосексуалист, – сказала Анджелика. – Он нормальный. А если б он даже был гомосексуалистом, то это еще не причина, чтобы отнимать у него башню.
Виола сказала, что тоже ненадолго зайдет в клинику. Они нашли Освальдо, Аду и Соню в приемном покое отделения «скорой помощи». Освальдо прихватил Аду, потому что в клинике у нее работал знакомый. Соня держала ветровку Рея. Она была рядом с ним, когда его сшибли с ног. Она знала тех, кто его сшиб. Это фашисты. У них были цепи. Ада увидела своего приятеля-врача и перехватила его. Тот заверил, что с Реем ничего серьезного и он может вернуться домой.
Виола и Ада пошли в бар. Ада взяла кофе, а Виола горячую хинную настойку. Потом она объявила, что уходит, поскольку у нее дрожь в коленях. Она разволновалась, и вообще больницы на нее всегда плохо действуют. Она увидела, как санитарка пронесла тазик с окровавленными бинтами. Чего доброго, еще случится выкидыш. Ада спросила, на каком она месяце. Виола сказала, что на первом. Ада сказала, что она на седьмом месяце ночами дежурила в больнице у своей служанки, которую положили с разрывом брюшины.
Рей вышел из отделения «скорой помощи» с забинтованной головой. Ада и Виола уехали. Освальдо посадил Соню, Анджелику и Рея в машину и повез к себе домой. Рей прилег на диван в гостиной. В этой большой комнате вся обивка на мебели потерлась, истрепалась. Освальдо принес бутылку «ламбруско» [21]. Анджелика выпила стакан и прикорнула в кресле, положив голову на подлокотник. Она видела, как Освальдо и Соня снуют из комнаты в кухню, видела широкую спину Освальдо в свитере из верблюжьей шерсти и его большую квадратную голову с редкими светлыми волосами. Она думала о том, как хорошо сидеть здесь с Освальдо, Соней и Реем, как хорошо, что Виола и Ада уехали. Думала о том, что жизнь все-таки приятная штука. Может быть, у Освальдо с Микеле и вправду что-то было, как утверждает Виола, но это трудно себе представить, да ей и безразлично. Рей уснул, натянув на голову плед. Освальдо принес миску и поставил ее на стеклянный столик перед диваном. Соня принесла тарелки. Рей проснулся, и они стали есть спагетти, заправленное оливковым маслом, чесноком и горьким перцем. Потом они просидели до вечера, покуривая, слушая пластинки, попивая «ламбруско» и время от времени перекидываясь несколькими словами. Когда стемнело, Рей, а за ним и Соня спустились в подвальчик.
Анджелике надо было возвращаться домой, и Освальдо поехал с ней. Ему не хотелось оставаться одному, после того как они так прекрасно провели время вчетвером, ничего не делая.
Дома Анджелика стала поджидать у окна возвращения девочки, а Освальдо углубился в чтение книги, которую нашел на пишущей машинке. Это были «Десять дней, которые потрясли мир». Анджелика увидела, как девочка выпрыгивает из машины, и помахала рукой друзьям, у которых та гостила.
Дочка вернулась веселая и усталая. Они ездили в Анцио, где она играла в сосновой роще. Она уже ужинала, в ресторане. Анджелика посмотрела, как девочка раздевается, помогла ей застегнуть пижаму. Потушила лампу и поцеловала беленькие кудряшки, высовывающиеся из-под одеяла. Потом пошла в кухню, взяла ножик и счистила на газету комья грязи с девочкиных башмаков. Поставила разогреть свежемороженый горошек и нарезала сверху остатки ветчины. Оресте, наверное, вернется поздно. Анджелика уселась в кресле рядом с Освальдо, сняла сапоги и осмотрела значительно увеличившуюся дырку на пальце. Освальдо продолжал читать. Анджелика положила голову на подлокотник и задремала. Во сне ей почудилось выражение «И так и сяк». Только эти слова и кафельные плитки, разбросанные в сосновой роще. Ее разбудил телефонный звонок. Звонил Элио. Он просил ее, если можно, приехать к ним. У Виолы началось кровотечение. Она плачет и просит позвать кого-нибудь. А еще он обозвал Анджелику дурой за то, что потащила Виолу в клинику. Она там разволновалась, и у нее случился выкидыш. Может, это не выкидыш, сказала Анджелика, а обыкновенные месячные. Нет, вероятно, выкидыш, сказал Элио, Виола просто в отчаянии, ведь ей так хотелось ребенка. Анджелика снова натянула сапоги и попросила Освальдо посидеть у них, пока не вернется Оресте. Потом вышла и поехала к Виоле.
17
18
19
20
21
22
23
24
Зазвонил телефон. Анджелика взяла трубку. Это был Освальдо. Он сказал, что Рея ранили в голову во время демонстрации и отвезли в Центральную клинику. Пускай Анджелика едет туда.
Анджелика надела шубку и просила Виолу подбросить ее, потому что машину забрал Оресте. Но уже на лестнице Виола вдруг объявила, что не может ее подвезти, сославшись на недомогание и слабость. Тогда, сказала Анджелика, она возьмет такси. Она уже садилась в такси, когда Виола вдруг передумала и сказала, что все-таки подвезет ее. Таксист выругался.
В машине Виола снова завела разговор о башне. Наверху они устроили бы площадку и ставили бы туда колясочку с ребенком. Там, наверху, наверное, замечательный воздух.
– Да какой там воздух! – возразила Анджелика. – Я знаю, на этом острове Джильо жарища. Представь себе, как будет припекать там, наверху, да твой ребенок изжарится заживо.
– Мы сделаем тент, – сказала Виола. – И потом, мы во всех комнатах выложим полы метлахской плиткой, она прохладная, легко моется и прочнее кафеля.
Но Анджелика припомнила, что отец уже выбрал и закупил несколько центнеров кафельной плитки. Кроме всего прочего, башня принадлежит Микеле.
– Микеле туда никогда не поедет, – сказала Виола. – Он никогда не женится, никогда у него семьи не будет. Он гомосексуалист.
– Ты что, рехнулась? – сказала Анджелика.
– Он гомосексуалист, – твердила Виола. – Неужели ты не поняла, что они с Освальдо…
– Ты рехнулась, – повторила Анджелика. Но, произнося это, подумала, что и у нее мелькала такая мысль. – У Микеле здесь была девушка, она родила ребенка, вероятно от Микеле, – сказала она.
– Ну и что? Он и так и сяк – сказала Виола.
– А у Освальдо дочь, – сказала Анджелика. – Он что, тоже и так и сяк?
– Да, – сказала Виола. – Бедный Микеле! Когда я о нем думаю, у меня сердце сжимается.
– А мне его ничуть не жаль, – сказала Анджелика. – Мне даже весело, когда я о нем думаю. – Но это была неправда, у нее тоже сжималось сердце. – У Микеле сейчас в Лидсе девушка, – сказала она.
– Знаю, – сказала Виола. – Он никогда не уймется. На месте не может посидеть. Хватается то за одно, то за другое. Отец его погубил. Он обожал его и баловал. Отнял его у нас и у мамы. А сам упустил. Обожал, но упустил. Вечно оставлял его дома одного со старухами кухарками. Вот он и стал гомосексуалистом. Из одиночества. Он тосковал по маме и по нам, а ведь так и становятся гомосексуалистами, когда думают о женщинах как о чем-то желанном и недостижимом. Мне это сказал мой психоаналитик. Ты знаешь, я хожу к психоаналитику.
– Знаю, – кивнула Анджелика.
– Я так плохо спала, – сказала Виола. – Меня все время мучила какая-то тревога. А с тех пор, как я хожу к психоаналитику, стала спать лучше.
– И все-таки Микеле не гомосексуалист, – сказала Анджелика. – Он нормальный. А если б он даже был гомосексуалистом, то это еще не причина, чтобы отнимать у него башню.
Виола сказала, что тоже ненадолго зайдет в клинику. Они нашли Освальдо, Аду и Соню в приемном покое отделения «скорой помощи». Освальдо прихватил Аду, потому что в клинике у нее работал знакомый. Соня держала ветровку Рея. Она была рядом с ним, когда его сшибли с ног. Она знала тех, кто его сшиб. Это фашисты. У них были цепи. Ада увидела своего приятеля-врача и перехватила его. Тот заверил, что с Реем ничего серьезного и он может вернуться домой.
Виола и Ада пошли в бар. Ада взяла кофе, а Виола горячую хинную настойку. Потом она объявила, что уходит, поскольку у нее дрожь в коленях. Она разволновалась, и вообще больницы на нее всегда плохо действуют. Она увидела, как санитарка пронесла тазик с окровавленными бинтами. Чего доброго, еще случится выкидыш. Ада спросила, на каком она месяце. Виола сказала, что на первом. Ада сказала, что она на седьмом месяце ночами дежурила в больнице у своей служанки, которую положили с разрывом брюшины.
Рей вышел из отделения «скорой помощи» с забинтованной головой. Ада и Виола уехали. Освальдо посадил Соню, Анджелику и Рея в машину и повез к себе домой. Рей прилег на диван в гостиной. В этой большой комнате вся обивка на мебели потерлась, истрепалась. Освальдо принес бутылку «ламбруско» [21]. Анджелика выпила стакан и прикорнула в кресле, положив голову на подлокотник. Она видела, как Освальдо и Соня снуют из комнаты в кухню, видела широкую спину Освальдо в свитере из верблюжьей шерсти и его большую квадратную голову с редкими светлыми волосами. Она думала о том, как хорошо сидеть здесь с Освальдо, Соней и Реем, как хорошо, что Виола и Ада уехали. Думала о том, что жизнь все-таки приятная штука. Может быть, у Освальдо с Микеле и вправду что-то было, как утверждает Виола, но это трудно себе представить, да ей и безразлично. Рей уснул, натянув на голову плед. Освальдо принес миску и поставил ее на стеклянный столик перед диваном. Соня принесла тарелки. Рей проснулся, и они стали есть спагетти, заправленное оливковым маслом, чесноком и горьким перцем. Потом они просидели до вечера, покуривая, слушая пластинки, попивая «ламбруско» и время от времени перекидываясь несколькими словами. Когда стемнело, Рей, а за ним и Соня спустились в подвальчик.
Анджелике надо было возвращаться домой, и Освальдо поехал с ней. Ему не хотелось оставаться одному, после того как они так прекрасно провели время вчетвером, ничего не делая.
Дома Анджелика стала поджидать у окна возвращения девочки, а Освальдо углубился в чтение книги, которую нашел на пишущей машинке. Это были «Десять дней, которые потрясли мир». Анджелика увидела, как девочка выпрыгивает из машины, и помахала рукой друзьям, у которых та гостила.
Дочка вернулась веселая и усталая. Они ездили в Анцио, где она играла в сосновой роще. Она уже ужинала, в ресторане. Анджелика посмотрела, как девочка раздевается, помогла ей застегнуть пижаму. Потушила лампу и поцеловала беленькие кудряшки, высовывающиеся из-под одеяла. Потом пошла в кухню, взяла ножик и счистила на газету комья грязи с девочкиных башмаков. Поставила разогреть свежемороженый горошек и нарезала сверху остатки ветчины. Оресте, наверное, вернется поздно. Анджелика уселась в кресле рядом с Освальдо, сняла сапоги и осмотрела значительно увеличившуюся дырку на пальце. Освальдо продолжал читать. Анджелика положила голову на подлокотник и задремала. Во сне ей почудилось выражение «И так и сяк». Только эти слова и кафельные плитки, разбросанные в сосновой роще. Ее разбудил телефонный звонок. Звонил Элио. Он просил ее, если можно, приехать к ним. У Виолы началось кровотечение. Она плачет и просит позвать кого-нибудь. А еще он обозвал Анджелику дурой за то, что потащила Виолу в клинику. Она там разволновалась, и у нее случился выкидыш. Может, это не выкидыш, сказала Анджелика, а обыкновенные месячные. Нет, вероятно, выкидыш, сказал Элио, Виола просто в отчаянии, ведь ей так хотелось ребенка. Анджелика снова натянула сапоги и попросила Освальдо посидеть у них, пока не вернется Оресте. Потом вышла и поехала к Виоле.
17
Лидс, 15 февраля 71
Дорогая Анджелика!
То, что я тебе сообщу, наверно, тебя ошарашит. Я женюсь. Пожалуйста, пойди в контору на пьяцца Сан-Сильвестро и затребуй необходимые документы. Я не знаю, какие именно документы нужны. Я женюсь, как только получу документы.
Я женюсь на девушке, с которой познакомился в Лидсе. Вернее сказать, она не девушка, потому что разведена и у нее двое детей. Она американка. Преподает ядерную физику. Дети очень славные. Я люблю детей. Не младенцев, а таких, как эти, шести-семилетних. Очень забавные, правда.
Не стану тебе рассказывать, какова моя будущая жена. Ей тридцать лет. Она некрасива, носит очки. Очень умна. Я люблю умных.
Кажется, я нашел себе работу. Здесь, в Лидсе, в женском колледже требуется преподаватель итальянского языка. До сих пор я мыл посуду в другом колледже, где преподавала та девушка, с которой я приехал, – Жозефина. Вы пока можете писать мне по адресу матери Жозефины. У меня еще нет квартиры, но я ее ищу. Эйлин – женщина, на которой я женюсь, – живет со своими родителями и детьми, и квартира у них маленькая. Для меня там места нет. У меня комната в пансионе, но этого адреса вам не даю, потому что скоро съеду.
Может быть, я напишу и маме, но все-таки подготовь ее. Сделай это тактично, потому что она от таких новостей наверняка будет с ума сходить. Скажи ей, чтоб не беспокоилась, я все обдумал. Мы, возможно, приедем в Италию на пасхальные каникулы, и вы познакомитесь с Эйлин и детьми.
Целую тебя. Пришли быстренько документы.
Микеле
Дорогая Анджелика!
То, что я тебе сообщу, наверно, тебя ошарашит. Я женюсь. Пожалуйста, пойди в контору на пьяцца Сан-Сильвестро и затребуй необходимые документы. Я не знаю, какие именно документы нужны. Я женюсь, как только получу документы.
Я женюсь на девушке, с которой познакомился в Лидсе. Вернее сказать, она не девушка, потому что разведена и у нее двое детей. Она американка. Преподает ядерную физику. Дети очень славные. Я люблю детей. Не младенцев, а таких, как эти, шести-семилетних. Очень забавные, правда.
Не стану тебе рассказывать, какова моя будущая жена. Ей тридцать лет. Она некрасива, носит очки. Очень умна. Я люблю умных.
Кажется, я нашел себе работу. Здесь, в Лидсе, в женском колледже требуется преподаватель итальянского языка. До сих пор я мыл посуду в другом колледже, где преподавала та девушка, с которой я приехал, – Жозефина. Вы пока можете писать мне по адресу матери Жозефины. У меня еще нет квартиры, но я ее ищу. Эйлин – женщина, на которой я женюсь, – живет со своими родителями и детьми, и квартира у них маленькая. Для меня там места нет. У меня комната в пансионе, но этого адреса вам не даю, потому что скоро съеду.
Может быть, я напишу и маме, но все-таки подготовь ее. Сделай это тактично, потому что она от таких новостей наверняка будет с ума сходить. Скажи ей, чтоб не беспокоилась, я все обдумал. Мы, возможно, приедем в Италию на пасхальные каникулы, и вы познакомитесь с Эйлин и детьми.
Целую тебя. Пришли быстренько документы.
Микеле
18
Лидс, 15 февраля 71
Дорогая Мара!
Хочу сообщить тебе, что я женюсь. Женюсь на необыкновенной женщине. Она самая умная из всех женщин, каких я встречал.
Пиши мне. Твои письма меня забавляют. Я их читал Эйлин, моей жене. То есть она станет моей женой через двадцать дней, как только я получу документы. Нас очень позабавил твой пеликан.
Посылаю тебе посылку – двенадцать махровых ползунков для ребенка. Эйлин сказала, чтоб я тебе их послал. Они сохранились от детей. Эйлин говорит – очень удобные. Стираются в машине. Правда, у тебя вряд ли есть стиральная машина.
Ты их тоже сохрани, возможно, я попрошу их обратно, если у нас с Эйлин будут дети. Эйлин просила сказать тебе, чтоб ты их не выбрасывала.
Передавай привет пеликану.
Микеле
Дорогая Мара!
Хочу сообщить тебе, что я женюсь. Женюсь на необыкновенной женщине. Она самая умная из всех женщин, каких я встречал.
Пиши мне. Твои письма меня забавляют. Я их читал Эйлин, моей жене. То есть она станет моей женой через двадцать дней, как только я получу документы. Нас очень позабавил твой пеликан.
Посылаю тебе посылку – двенадцать махровых ползунков для ребенка. Эйлин сказала, чтоб я тебе их послал. Они сохранились от детей. Эйлин говорит – очень удобные. Стираются в машине. Правда, у тебя вряд ли есть стиральная машина.
Ты их тоже сохрани, возможно, я попрошу их обратно, если у нас с Эйлин будут дети. Эйлин просила сказать тебе, чтоб ты их не выбрасывала.
Передавай привет пеликану.
Микеле
19
Лидс, 15 февраля 71
Дорогой Освальдо!
Извини, что ни разу не написал тебе с тех пор, как уехал. Те несколько слов, которыми мы обменялись по телефону, когда ты звонил, чтоб сообщить о смерти моего отца, и потом, когда мать звонила от тебя, – это все не в счет.
Я понимаю, что должен был бы написать и рассказать о себе поподробнее. Но ты ведь знаешь, что не в моей натуре подробно о себе рассказывать.
Мне пишут, что ты не забываешь моих родных: проводишь вечера у моей матери, видишься с моими сестрами. Это очень приятно.
Хочу сообщить тебе новость, которая, вероятно, тебя поразит. Я решил жениться. Мою будущую жену зовут Эйлин Робсон. Она разведена. У нее двое детей. Она некрасивая. Иногда кажется почти уродкой. Ужасно худая. Вся в веснушках. В огромных очках, как у Ады. Но Ада красивее. Впрочем, они, пожалуй, одного типа.
Эйлин очень умна. Это как раз и привлекает меня в ней. Может быть, оттого, что сам я не очень умен, а только проницателен и восприимчив. Поэтому я знаю, что такое ум и чего мне недостает. Слова «проницателен и восприимчив» – не мои: помнится, ты однажды отозвался так обо мне.
Я бы не смог жить с глупой женщиной. Я не очень умен, но восхищаюсь чужим умом и ценю умных людей.
У меня в подвальчике, по-моему где-то в ящике комода, лежит шарф из белого кашемира в голубую полоску. Мне подарил его отец. Найди его, пожалуйста, и возьми себе. Мне было бы приятно знать, что у тебя на шее этот шарф, когда ты выходишь из своей лавочки на набережную. Я не забыл наших долгих прогулок по набережной, взад и вперед, при заходящем солнце.
Микеле
Дорогой Освальдо!
Извини, что ни разу не написал тебе с тех пор, как уехал. Те несколько слов, которыми мы обменялись по телефону, когда ты звонил, чтоб сообщить о смерти моего отца, и потом, когда мать звонила от тебя, – это все не в счет.
Я понимаю, что должен был бы написать и рассказать о себе поподробнее. Но ты ведь знаешь, что не в моей натуре подробно о себе рассказывать.
Мне пишут, что ты не забываешь моих родных: проводишь вечера у моей матери, видишься с моими сестрами. Это очень приятно.
Хочу сообщить тебе новость, которая, вероятно, тебя поразит. Я решил жениться. Мою будущую жену зовут Эйлин Робсон. Она разведена. У нее двое детей. Она некрасивая. Иногда кажется почти уродкой. Ужасно худая. Вся в веснушках. В огромных очках, как у Ады. Но Ада красивее. Впрочем, они, пожалуй, одного типа.
Эйлин очень умна. Это как раз и привлекает меня в ней. Может быть, оттого, что сам я не очень умен, а только проницателен и восприимчив. Поэтому я знаю, что такое ум и чего мне недостает. Слова «проницателен и восприимчив» – не мои: помнится, ты однажды отозвался так обо мне.
Я бы не смог жить с глупой женщиной. Я не очень умен, но восхищаюсь чужим умом и ценю умных людей.
У меня в подвальчике, по-моему где-то в ящике комода, лежит шарф из белого кашемира в голубую полоску. Мне подарил его отец. Найди его, пожалуйста, и возьми себе. Мне было бы приятно знать, что у тебя на шее этот шарф, когда ты выходишь из своей лавочки на набережную. Я не забыл наших долгих прогулок по набережной, взад и вперед, при заходящем солнце.
Микеле
20
22 февраля 71
Дорогой Микеле!
Кашемирового шарфа я не нашел. Однако я купил себе шарф, кажется, не из кашемира и без голубых полосок – простой белый шарф. Ношу его и представляю, что он твой. Я понимаю, что это суррогат. Но ведь все мы живем на суррогатах.
Я часто бываю у твоей матери, она очень симпатичная, навещаю, как тебе правильно сообщили, и всех твоих родственников.
В остальном моя жизнь такова, какой ты ее знаешь, иными словами – без перемен. Хожу в лавочку, слушаю жалобы синьоры Перони на варикозные вены и артрит, просматриваю старые счета, беседую с редкими клиентами, вожу Элизабетту на гимнастику и забираю после занятий, гуляю по набережной, стою у парапета, заложив руки в карманы, и смотрю, как заходит солнце.
Прими сердечные поздравления по случаю твоей женитьбы, я послал тебе в подарок «Цветы зла» [21a]в красном сафьяновом переплете.
Освальдо
Дорогой Микеле!
Кашемирового шарфа я не нашел. Однако я купил себе шарф, кажется, не из кашемира и без голубых полосок – простой белый шарф. Ношу его и представляю, что он твой. Я понимаю, что это суррогат. Но ведь все мы живем на суррогатах.
Я часто бываю у твоей матери, она очень симпатичная, навещаю, как тебе правильно сообщили, и всех твоих родственников.
В остальном моя жизнь такова, какой ты ее знаешь, иными словами – без перемен. Хожу в лавочку, слушаю жалобы синьоры Перони на варикозные вены и артрит, просматриваю старые счета, беседую с редкими клиентами, вожу Элизабетту на гимнастику и забираю после занятий, гуляю по набережной, стою у парапета, заложив руки в карманы, и смотрю, как заходит солнце.
Прими сердечные поздравления по случаю твоей женитьбы, я послал тебе в подарок «Цветы зла» [21a]в красном сафьяновом переплете.
Освальдо
21
21 февраля 71
Дорогой Микеле!
Сейчас пришла Анджелика и сказала мне, что ты женишься. Она говорит, что ты просил подготовить меня к этому, поскольку боишься, как бы я не расстроилась. Она же, наоборот, выложила все сразу, едва войдя в комнату. Анджелика знает меня лучше, чем ты. Она знает, что я постоянно расстроена и больше меня уже ничем расстроить нельзя. Тебе это покажется странным, но теперь никакие новости меня не могут ошеломить или испугать, потому что я все время пребываю в состоянии ошеломления и страха.
Я уже десять дней не встаю с постели, потому тебе и не писала. Я вызвала доктора Бово, он лечил твоего отца и живет там же на виа Сан-Себастьянелло, на пятом этаже. У меня плеврит. Так странно писать: «у меня плеврит», ведь я ни разу в жизни ничем не болела и всегда считала, что здоровей меня никого нет. Болели всегда другие.
Анджелика дала мне прочесть твое письмо. Некоторые фразы меня ошеломили, хотя, как я тебе уже сказала, у меня против этого выработался иммунитет. К примеру: «Я люблю умных», «Я люблю детей». Честно говоря, я не подозревала, что ты любишь умных и детей. Однако эти фразы произвели на меня, в общем, благоприятное впечатление. Ты как будто стремишься наконец обрести ясность и решимость. Как будто пытаешься наконец сделать окончательный выбор.
Я очень рада, что увижу тебя на пасху и познакомлюсь с твоей женой и ее детьми. Конечно, двое детей в доме – это утомительно, но поскольку я увижу тебя, то приму всех с большой радостью.
В том, что ты женишься на тридцатилетней женщине, по-моему, ничего плохого нет. Тебе, безусловно, нужна зрелая женщина. Материнская забота. Это оттого, что, когда ты был маленький, твой отец отнял тебя у меня. Прости ему бог, если он существует, – это, вероятно, не исключено. Я иной раз думаю, как мало мы с тобой были вместе, как мы мало знаем друг друга, как поверхностно друг о друге судим. Я, например, считаю тебя сумасбродом, но подчас сомневаюсь: вдруг ты вовсе не сумасброд, напротив, вполне разумный человек, только скрываешь это.
Кажется, мне наконец поставят телефон. Благодаря Аде, которая лично отправилась в телефонную компанию, как только узнала, что я больна.
Забыла сказать тебе очень важную вещь. Освальдо говорит, что Ада охотно купит твою башню. Это было бы великое дело, гора у тебя с плеч, хотя ты, скорее всего, об этой башне и не вспоминаешь. Виола и Элио хотели было перекупить ее у тебя, но съездили посмотреть и вернулись разочарованные. Они говорят: чтоб добраться туда, надо попотеть, пока влезешь вверх по крутой тропинке. И потом, у этой башни такой вид, что стоит тронуть ее пальцем – и она рухнет. Этот архитектор ничего еще там не начал, только съездил туда разок с каменщиками, которые пробили стенку и вытащили водопроводную раковину. Теперь эта раковина валяется снаружи, в крапиве. Кафельная плитка куплена, но ее так и не вывезли с фабрики, к большому неудовольствию хозяина. По словам Ады, этот архитектор форменный идиот. Она ездила смотреть башню со своим архитектором. Хочет сделать там бассейн, лестницу вниз к морю, проложить дорогу. Стало известно, что твой отец заплатил за эту башню не миллион, как он говорил, а десять. Ада готова дать тебе пятнадцать. Решай.
Я думаю, тебе нужны рубашки, носки и, наверно, темный костюм. Я сейчас этим заниматься не могу из-за болезни, а у Анджелики нет времени. Виола же не в настроении, у нее депрессия, может быть, легкое нервное истощение. У каждого из нас что-нибудь не ладится. Матильда совершенно рехнулась с «Полентой и отравой»: каждый день ездит к издателю Коларозе вычитывать гранки, обсуждать обложку и действовать ему на нервы. У Коларозы работает сейчас твоя подружка Мара Марторелли. Матильда ее там видела, говорит, на ней надето немыслимое японское кимоно с огромными цветами.
Кончаю писать, потому что Анджелика собирается уходить и захватит письмо.
Целую тебя и желаю счастья, если допустить, что счастье существует: это, вероятно, не исключено, хотя и не часто оно встречается в мире, где нам выпало жить.
Твоя мать
Дорогой Микеле!
Сейчас пришла Анджелика и сказала мне, что ты женишься. Она говорит, что ты просил подготовить меня к этому, поскольку боишься, как бы я не расстроилась. Она же, наоборот, выложила все сразу, едва войдя в комнату. Анджелика знает меня лучше, чем ты. Она знает, что я постоянно расстроена и больше меня уже ничем расстроить нельзя. Тебе это покажется странным, но теперь никакие новости меня не могут ошеломить или испугать, потому что я все время пребываю в состоянии ошеломления и страха.
Я уже десять дней не встаю с постели, потому тебе и не писала. Я вызвала доктора Бово, он лечил твоего отца и живет там же на виа Сан-Себастьянелло, на пятом этаже. У меня плеврит. Так странно писать: «у меня плеврит», ведь я ни разу в жизни ничем не болела и всегда считала, что здоровей меня никого нет. Болели всегда другие.
Анджелика дала мне прочесть твое письмо. Некоторые фразы меня ошеломили, хотя, как я тебе уже сказала, у меня против этого выработался иммунитет. К примеру: «Я люблю умных», «Я люблю детей». Честно говоря, я не подозревала, что ты любишь умных и детей. Однако эти фразы произвели на меня, в общем, благоприятное впечатление. Ты как будто стремишься наконец обрести ясность и решимость. Как будто пытаешься наконец сделать окончательный выбор.
Я очень рада, что увижу тебя на пасху и познакомлюсь с твоей женой и ее детьми. Конечно, двое детей в доме – это утомительно, но поскольку я увижу тебя, то приму всех с большой радостью.
В том, что ты женишься на тридцатилетней женщине, по-моему, ничего плохого нет. Тебе, безусловно, нужна зрелая женщина. Материнская забота. Это оттого, что, когда ты был маленький, твой отец отнял тебя у меня. Прости ему бог, если он существует, – это, вероятно, не исключено. Я иной раз думаю, как мало мы с тобой были вместе, как мы мало знаем друг друга, как поверхностно друг о друге судим. Я, например, считаю тебя сумасбродом, но подчас сомневаюсь: вдруг ты вовсе не сумасброд, напротив, вполне разумный человек, только скрываешь это.
Кажется, мне наконец поставят телефон. Благодаря Аде, которая лично отправилась в телефонную компанию, как только узнала, что я больна.
Забыла сказать тебе очень важную вещь. Освальдо говорит, что Ада охотно купит твою башню. Это было бы великое дело, гора у тебя с плеч, хотя ты, скорее всего, об этой башне и не вспоминаешь. Виола и Элио хотели было перекупить ее у тебя, но съездили посмотреть и вернулись разочарованные. Они говорят: чтоб добраться туда, надо попотеть, пока влезешь вверх по крутой тропинке. И потом, у этой башни такой вид, что стоит тронуть ее пальцем – и она рухнет. Этот архитектор ничего еще там не начал, только съездил туда разок с каменщиками, которые пробили стенку и вытащили водопроводную раковину. Теперь эта раковина валяется снаружи, в крапиве. Кафельная плитка куплена, но ее так и не вывезли с фабрики, к большому неудовольствию хозяина. По словам Ады, этот архитектор форменный идиот. Она ездила смотреть башню со своим архитектором. Хочет сделать там бассейн, лестницу вниз к морю, проложить дорогу. Стало известно, что твой отец заплатил за эту башню не миллион, как он говорил, а десять. Ада готова дать тебе пятнадцать. Решай.
Я думаю, тебе нужны рубашки, носки и, наверно, темный костюм. Я сейчас этим заниматься не могу из-за болезни, а у Анджелики нет времени. Виола же не в настроении, у нее депрессия, может быть, легкое нервное истощение. У каждого из нас что-нибудь не ладится. Матильда совершенно рехнулась с «Полентой и отравой»: каждый день ездит к издателю Коларозе вычитывать гранки, обсуждать обложку и действовать ему на нервы. У Коларозы работает сейчас твоя подружка Мара Марторелли. Матильда ее там видела, говорит, на ней надето немыслимое японское кимоно с огромными цветами.
Кончаю писать, потому что Анджелика собирается уходить и захватит письмо.
Целую тебя и желаю счастья, если допустить, что счастье существует: это, вероятно, не исключено, хотя и не часто оно встречается в мире, где нам выпало жить.
Твоя мать
22
29 февраля 71
Дорогой Микеле!
Получила двенадцать махровых ползунков. Ты мог бы и не трудиться посылать их, потому что они очень поношенные, кнопки все оторваны, а материя задубелая и шершавая, как рыбья чешуя. Скажи твоей Эйлин, или как ее там зовут, что я не нищенка. К ее сведению, у моего ребенка чудесные новые ползунки из очаровательной махрушки с розовыми и голубыми цветочками. Но все равно, спасибо.
Кстати, я перебралась к пеликану. Явилась сюда позавчера вечером со всеми своими манатками, потому что моя подружка велела мне убираться с виа дей Префетти. Я ей рассказала про моего пеликана, и она тогда заявила, что, значит, эта квартира мне больше не нужна и чтобы я немедленно убиралась. Она придумала устроить в этой квартире то ли клуб, то ли галерею, то ли еще что-то в этом роде. Во всяком случае, уже не «boutique». Она сказала, что ей нужны деньги, много денег, стало быть, я должна выметаться без лишних разговоров. Я, конечно, могла бы заупрямиться и еще остаться, но на меня злость нашла. За двадцать минут сложила все вещи, запихала их в коляску, взяла ребенка и отправилась к Фабио. У него аттик [22]на пьяцца Кампителли. Чудесная квартира, никакого сравнения с виа дей Префетти. Пеликан немного оторопел, когда я заявилась на ночь глядя, но тут же отправил свою прислугу за молоком и за цыпленком для меня в «Пиччоне» – знаешь, этот гриль-бар на пьяцца Арджентина. Ребенок теперь пьет молоко из детской кухни, а не молочную смесь, – не помню, писала ли я тебе об этом.
Я уже бывала дома у Фабио, и его аттик мне очень понравился. Единственное, что мне не по душе, – это его прислуга, пятидесятилетняя толстуха, грубая, неприветливая, смотрит на меня волком и не отвечает, когда я к ней обращаюсь. А на ребенка глядит так, будто он тряпка какая. Я сказала Фабио, чтоб он ее уволил. Но он говорит, что этой прислуге цены нет.
На работу я больше не хожу. Сижу здесь, наслаждаюсь этой квартирой и загораю на террасе. Ребенка я тоже выношу на террасу под зонтик, и так нам хорошо, что и сказать тебе не могу. Я больше не оставляю его у той синьоры: она за ним плохо присматривала, не меняла пеленки, я уверена, что он там все время плакал, а она и не думала к нему подходить. Когда Фабио возвращается со службы, он тоже усаживается на террасе и мы держимся за руки, а эта толстуха Белинда в розовом переднике приносит нам томатный сок. Фабио вначале немного растерялся, но теперь, когда я его спрашиваю, счастлив ли он, морщит свой носище и говорит, что да. Ады теперь и в помине нет. Он с ней больше не видится. Я звонила Освальдо, чтобы узнать, как она это приняла. Он говорит – приняла плохо, но предсказывает, что наш союз будет недолговечным. Я же, наоборот, думаю, что выйду замуж за пеликана. Тогда у меня будут еще дети, по-моему, самое приятное на свете – иметь детей. Конечно, чтоб иметь детей, надо иметь Деньги, если же их нет – это ужасно, но, насколько я понимаю, пеликан – миллиардер. Не подумай, я выхожу за него не из-за денег, а потому, что люблю его, и все-таки я довольна, что у него столько денег, я ему завидую, потому что он богат, умен, а иной раз даже завидую, что у него такой громадный нос.
Я поздравляю тебя с женитьбой, а ты меня поздравь с замужеством, потому что, как знать, может, я выйду замуж еще раньше тебя.
К свадьбе я дарю тебе картину Мафаи [23]. Не посылаю ее, потому что переслать картину Мафаи – дело непростое. Она висит здесь, в нашей с пеликаном спальне; я спросила у него, можно ли подарить ее тебе, и пеликан разрешил.
Мара
Дорогой Микеле!
Получила двенадцать махровых ползунков. Ты мог бы и не трудиться посылать их, потому что они очень поношенные, кнопки все оторваны, а материя задубелая и шершавая, как рыбья чешуя. Скажи твоей Эйлин, или как ее там зовут, что я не нищенка. К ее сведению, у моего ребенка чудесные новые ползунки из очаровательной махрушки с розовыми и голубыми цветочками. Но все равно, спасибо.
Кстати, я перебралась к пеликану. Явилась сюда позавчера вечером со всеми своими манатками, потому что моя подружка велела мне убираться с виа дей Префетти. Я ей рассказала про моего пеликана, и она тогда заявила, что, значит, эта квартира мне больше не нужна и чтобы я немедленно убиралась. Она придумала устроить в этой квартире то ли клуб, то ли галерею, то ли еще что-то в этом роде. Во всяком случае, уже не «boutique». Она сказала, что ей нужны деньги, много денег, стало быть, я должна выметаться без лишних разговоров. Я, конечно, могла бы заупрямиться и еще остаться, но на меня злость нашла. За двадцать минут сложила все вещи, запихала их в коляску, взяла ребенка и отправилась к Фабио. У него аттик [22]на пьяцца Кампителли. Чудесная квартира, никакого сравнения с виа дей Префетти. Пеликан немного оторопел, когда я заявилась на ночь глядя, но тут же отправил свою прислугу за молоком и за цыпленком для меня в «Пиччоне» – знаешь, этот гриль-бар на пьяцца Арджентина. Ребенок теперь пьет молоко из детской кухни, а не молочную смесь, – не помню, писала ли я тебе об этом.
Я уже бывала дома у Фабио, и его аттик мне очень понравился. Единственное, что мне не по душе, – это его прислуга, пятидесятилетняя толстуха, грубая, неприветливая, смотрит на меня волком и не отвечает, когда я к ней обращаюсь. А на ребенка глядит так, будто он тряпка какая. Я сказала Фабио, чтоб он ее уволил. Но он говорит, что этой прислуге цены нет.
На работу я больше не хожу. Сижу здесь, наслаждаюсь этой квартирой и загораю на террасе. Ребенка я тоже выношу на террасу под зонтик, и так нам хорошо, что и сказать тебе не могу. Я больше не оставляю его у той синьоры: она за ним плохо присматривала, не меняла пеленки, я уверена, что он там все время плакал, а она и не думала к нему подходить. Когда Фабио возвращается со службы, он тоже усаживается на террасе и мы держимся за руки, а эта толстуха Белинда в розовом переднике приносит нам томатный сок. Фабио вначале немного растерялся, но теперь, когда я его спрашиваю, счастлив ли он, морщит свой носище и говорит, что да. Ады теперь и в помине нет. Он с ней больше не видится. Я звонила Освальдо, чтобы узнать, как она это приняла. Он говорит – приняла плохо, но предсказывает, что наш союз будет недолговечным. Я же, наоборот, думаю, что выйду замуж за пеликана. Тогда у меня будут еще дети, по-моему, самое приятное на свете – иметь детей. Конечно, чтоб иметь детей, надо иметь Деньги, если же их нет – это ужасно, но, насколько я понимаю, пеликан – миллиардер. Не подумай, я выхожу за него не из-за денег, а потому, что люблю его, и все-таки я довольна, что у него столько денег, я ему завидую, потому что он богат, умен, а иной раз даже завидую, что у него такой громадный нос.
Я поздравляю тебя с женитьбой, а ты меня поздравь с замужеством, потому что, как знать, может, я выйду замуж еще раньше тебя.
К свадьбе я дарю тебе картину Мафаи [23]. Не посылаю ее, потому что переслать картину Мафаи – дело непростое. Она висит здесь, в нашей с пеликаном спальне; я спросила у него, можно ли подарить ее тебе, и пеликан разрешил.
Мара
23
Лидс, 18 марта 71
Дорогая Анджелика!
Получил документы, спасибо тебе. В среду мы поженились.
Я узнал, что мама больна, это меня очень огорчает. Надеюсь, ничего особо серьезного у нее нет.
Мы с Эйлин нашли маленький двухэтажный домик на Нелсон-роуд – улице, состоящей из несметного числа совершенно одинаковых домиков. У нас крохотный садик, где я посажу розы.
Поблагодари маму за деньги, рубашки и темный костюм, который я на свадьбу не надел и не надену никогда. Я повесил его в шкаф, с нафталином.
Эйлин рано утром уходит в университет и отводит детей в школу. Я встаю немного позже. Привожу в порядок квартиру, мою посуду после завтрака, чищу паласы валиковой щеткой. Так продолжается пока что два дня. Жизнью доволен.
В день свадьбы мы обедали в ресторане вместе с родителями Эйлин. Эти родители меня просто обожают.
Я узнал, что Виола с Элио хотели приехать на мою свадьбу; мне сказал об этом тот самый родственник синьоры Перони, когда заглянул ко мне в пансион, где я жил до позавчерашнего дня. К счастью, они не приехали, к счастью, никто из вас не приехал. Не то чтоб я не хотел вас видеть, наоборот, всех вас с удовольствием бы повидал, но мы поженились на скорую руку и без всякой помпы, так что Виола с Элио, да и вы тоже, наверняка были бы разочарованы.
Скажи Оресте, что жена моя – коммунистка, одна из немногих здесь. А я – не коммунист. Я по-прежнему никто, даже со своими римскими друзьями я потерял связь и ничего о них больше не знаю. Кто бы мог подумать, что я уехал по политическим мотивам – не только из-за этого, но в том числе. Я, вообще-то, затрудняюсь сказать, почему уехал. Как бы там ни было, а теперь политикой не занимаюсь – хватит того, что ею занимается моя жена.
Мне нужна книга «Критика чистого разума» Канта. Не могла бы ты поискать ее в моем подвальчике, при условии что он еще существует и что я еще могу называть его моим.
Целую тебя.
Микеле
Дорогая Анджелика!
Получил документы, спасибо тебе. В среду мы поженились.
Я узнал, что мама больна, это меня очень огорчает. Надеюсь, ничего особо серьезного у нее нет.
Мы с Эйлин нашли маленький двухэтажный домик на Нелсон-роуд – улице, состоящей из несметного числа совершенно одинаковых домиков. У нас крохотный садик, где я посажу розы.
Поблагодари маму за деньги, рубашки и темный костюм, который я на свадьбу не надел и не надену никогда. Я повесил его в шкаф, с нафталином.
Эйлин рано утром уходит в университет и отводит детей в школу. Я встаю немного позже. Привожу в порядок квартиру, мою посуду после завтрака, чищу паласы валиковой щеткой. Так продолжается пока что два дня. Жизнью доволен.
В день свадьбы мы обедали в ресторане вместе с родителями Эйлин. Эти родители меня просто обожают.
Я узнал, что Виола с Элио хотели приехать на мою свадьбу; мне сказал об этом тот самый родственник синьоры Перони, когда заглянул ко мне в пансион, где я жил до позавчерашнего дня. К счастью, они не приехали, к счастью, никто из вас не приехал. Не то чтоб я не хотел вас видеть, наоборот, всех вас с удовольствием бы повидал, но мы поженились на скорую руку и без всякой помпы, так что Виола с Элио, да и вы тоже, наверняка были бы разочарованы.
Скажи Оресте, что жена моя – коммунистка, одна из немногих здесь. А я – не коммунист. Я по-прежнему никто, даже со своими римскими друзьями я потерял связь и ничего о них больше не знаю. Кто бы мог подумать, что я уехал по политическим мотивам – не только из-за этого, но в том числе. Я, вообще-то, затрудняюсь сказать, почему уехал. Как бы там ни было, а теперь политикой не занимаюсь – хватит того, что ею занимается моя жена.
Мне нужна книга «Критика чистого разума» Канта. Не могла бы ты поискать ее в моем подвальчике, при условии что он еще существует и что я еще могу называть его моим.
Целую тебя.
Микеле
24
23 марта 71
Дорогой Микеле!
Вот уже два дня я снова на ногах и чувствую себя хорошо. Пока чувствую небольшую слабость, но это пройдет.
Меня бы очень порадовало письмо от тебя, но ты скуп на письма к своей матери. Но ничего, я регулярно получаю известия о тебе от Анджелики. Я рада, что у тебя уютный домик, по крайней мере я его воображаю уютным, с этим маленьким садиком и с паласом на полу. Правда, мне трудно себе представить, как ты чистишь паласы. И как выращиваешь розы. Я в данный момент бесконечно далека от роз и вряд ли сумею их выращивать, а ведь, когда я перебралась в деревню, у меня была такая мысль. Может быть, это потому, что все еще стоит зима, пока довольно холодно, часто льет дождь, но мне кажется, что и весной я не стану заниматься садом и найму садовника, а сама и до веточки не дотронусь. У меня нет легкой руки на цветы, как у Ады. Кроме того, розы напоминают мне дом на виа дей Виллини, где прямо под моим окном, в саду у соседей, был чудесный розарий. Короче говоря, розы напоминают мне о Филиппо. Дело в том, что я не хочу о нем вспоминать, я все равно его вспоминаю беспрерывно, и неисповедимы те пути памяти, которые приводят меня к нему, но я, должно быть, глядела как раз на те розы под окном, когда он говорил мне, что все кончено, и теперь стоит увидеть розовый куст, как мне внезапно кажется, будто я проваливаюсь во тьму; вот поэтому-то в моем саду, может быть, и будут цветы, но роз не будет. Поскольку мы с тобой во многом схожи, я думаю, что ты не создан ухаживать за цветами. Но возможно, за эти месяцы ты стал другим, не похожим на того, каким я тебя знала, и не похожим на меня. А возможно, Эйлин сделает тебя совсем другим человеком. Я верю в Эйлин. Думаю, она мне понравится. Хорошо бы ты прислал мне еще одну ее фотографию. Та, что я уже получила, слишком маленькая, на ней виден только длинный плащ. Ты пишешь, что Эйлин очень умная. Я, как и ты, люблю умных и всегда стремилась выбирать себе в спутники именно умных людей. Твой отец был странный и гениальный человек. У нас совместная жизнь не удалась, может быть, потому, что мы оба – сильные натуры и каждый требовал слишком большого простора для своей индивидуальности. А Филиппо тоже странный и очень умный. К сожалению, он меня бросил. Навсегда ушел из моей жизни. Мы больше не видимся. Мы могли бы остаться друзьями, если б я захотела, но я не захотела. Ведь тогда нам пришлось бы встречаться в присутствии этой скуластенькой бабенки, на которой он женился. Она, должно быть, глупа как пробка. Наша связь его, по-видимому, утомляла. Я не считаю себя очень умной, но, по-видимому, для него я была чересчур умна. Не все это любят. Но я все эти годы с Филиппо была очень счастлива, даже несмотря на то, что все рухнуло во тьму. Таких счастливых воспоминаний, как о Филиппо, у меня больше ни о ком нет. Он так и не захотел ко мне переехать, придумывал самые разные предлоги: то его работа, которой мешают близняшки, то его здоровье, то здоровье его матери. Но все это были отговорки. На самом деле он не хотел жить вместе со мной. Не очень любил, должно быть. Но все равно, у меня чудесные воспоминания о тех часах, которые он проводил на виа дей Виллини, у нас дома, играл в шахматы с Виолой и Анджеликой, проверял уроки близняшек, готовил рис с кэрри, печатал на машинке у меня в комнате свою книгу, которую потом опубликовал, – «Религия и страдание». Я много думала о Филиппо во время моей болезни, даже написала ему письмо, но потом порвала. Несколько дней назад у него родилась дочка. Они прислали мне извещение с летящим розовым аистом. Глупые! Девочку назвали Ванессой. Глупые! Ну скажи ты мне, разве это подходящее имя для девочки?
Дорогой Микеле!
Вот уже два дня я снова на ногах и чувствую себя хорошо. Пока чувствую небольшую слабость, но это пройдет.
Меня бы очень порадовало письмо от тебя, но ты скуп на письма к своей матери. Но ничего, я регулярно получаю известия о тебе от Анджелики. Я рада, что у тебя уютный домик, по крайней мере я его воображаю уютным, с этим маленьким садиком и с паласом на полу. Правда, мне трудно себе представить, как ты чистишь паласы. И как выращиваешь розы. Я в данный момент бесконечно далека от роз и вряд ли сумею их выращивать, а ведь, когда я перебралась в деревню, у меня была такая мысль. Может быть, это потому, что все еще стоит зима, пока довольно холодно, часто льет дождь, но мне кажется, что и весной я не стану заниматься садом и найму садовника, а сама и до веточки не дотронусь. У меня нет легкой руки на цветы, как у Ады. Кроме того, розы напоминают мне дом на виа дей Виллини, где прямо под моим окном, в саду у соседей, был чудесный розарий. Короче говоря, розы напоминают мне о Филиппо. Дело в том, что я не хочу о нем вспоминать, я все равно его вспоминаю беспрерывно, и неисповедимы те пути памяти, которые приводят меня к нему, но я, должно быть, глядела как раз на те розы под окном, когда он говорил мне, что все кончено, и теперь стоит увидеть розовый куст, как мне внезапно кажется, будто я проваливаюсь во тьму; вот поэтому-то в моем саду, может быть, и будут цветы, но роз не будет. Поскольку мы с тобой во многом схожи, я думаю, что ты не создан ухаживать за цветами. Но возможно, за эти месяцы ты стал другим, не похожим на того, каким я тебя знала, и не похожим на меня. А возможно, Эйлин сделает тебя совсем другим человеком. Я верю в Эйлин. Думаю, она мне понравится. Хорошо бы ты прислал мне еще одну ее фотографию. Та, что я уже получила, слишком маленькая, на ней виден только длинный плащ. Ты пишешь, что Эйлин очень умная. Я, как и ты, люблю умных и всегда стремилась выбирать себе в спутники именно умных людей. Твой отец был странный и гениальный человек. У нас совместная жизнь не удалась, может быть, потому, что мы оба – сильные натуры и каждый требовал слишком большого простора для своей индивидуальности. А Филиппо тоже странный и очень умный. К сожалению, он меня бросил. Навсегда ушел из моей жизни. Мы больше не видимся. Мы могли бы остаться друзьями, если б я захотела, но я не захотела. Ведь тогда нам пришлось бы встречаться в присутствии этой скуластенькой бабенки, на которой он женился. Она, должно быть, глупа как пробка. Наша связь его, по-видимому, утомляла. Я не считаю себя очень умной, но, по-видимому, для него я была чересчур умна. Не все это любят. Но я все эти годы с Филиппо была очень счастлива, даже несмотря на то, что все рухнуло во тьму. Таких счастливых воспоминаний, как о Филиппо, у меня больше ни о ком нет. Он так и не захотел ко мне переехать, придумывал самые разные предлоги: то его работа, которой мешают близняшки, то его здоровье, то здоровье его матери. Но все это были отговорки. На самом деле он не хотел жить вместе со мной. Не очень любил, должно быть. Но все равно, у меня чудесные воспоминания о тех часах, которые он проводил на виа дей Виллини, у нас дома, играл в шахматы с Виолой и Анджеликой, проверял уроки близняшек, готовил рис с кэрри, печатал на машинке у меня в комнате свою книгу, которую потом опубликовал, – «Религия и страдание». Я много думала о Филиппо во время моей болезни, даже написала ему письмо, но потом порвала. Несколько дней назад у него родилась дочка. Они прислали мне извещение с летящим розовым аистом. Глупые! Девочку назвали Ванессой. Глупые! Ну скажи ты мне, разве это подходящее имя для девочки?