Гордиенко Константин. Буймир (Буймир - 3)

   Болота оттаивали, в деревьях бродили соки, всюду дразнящие приметы весны. Густые испарения лесной прели будоражили грудь, туманили голову, напряженно билось сердце.
   - Теперь мы спасены, - сказала с облегчением Текля.
   - Оторвались от противника, - подтвердил Марко.
   Через заросли шли напролом, а овражки, низинки обходили: надоело лазать по болотам, непосредственная угроза теперь миновала.
   Рассвет застал их в густом ельнике в лесной глухомани. Расположились над яром на толстенных корнях. Впервые за все дни почувствовали себя в безопасности. Решили сделать привал. Заботливая семья, что обогрела, подкрепила партизан, придала им силы на трудный переход.
   Из-под бугра бил родничок, вода тихо струилась по узкому ложку. У Марка посоловели глаза, и он, бессильно привалившись к дереву, мгновенно забылся. Текля наломала веток, выстлала логовище, бережно уложила Марка, он не почувствовал этого, хотя на руку намотал ремень автомата. Нагребла сухого хворосту, чтобы не было дыма, набрала ветролома - развела костер. Сама принялась месить тесто, усевшись на корень, над родничком.
   Горячее варево кипело в котелке. Нарезала и опустила в кипяток четыре картофелины, ароматный дух живицы и лука стлался по лесу. Текля варила галушки. Легко сказать - разожгла костер: сырой валежник разгорался плохо, вволю наглоталась горького дыма.
   Пока готовила обед, прошло немало времени. Жаль было будить Марка. Он лежал так близко от огня, что ватник дымился паром, на нем опять проступило темное кровяное пятно.
   Костер разгорался вовсю, потрескивала живица, еловые ветки горели жарко, без дыма.
   Марко наконец проснулся. Жмурясь на огонь, он наслаждался пахучим варевом, поглядывал на разрумянившуюся у костра подругу. Пороскошничали славно, сытно пообедали, еще и закусили мочеными яблоками.
   Марко воспрянул духом - куда девалась недавняя беспомощность.
   Текля подбросила еловых веток в огонь (к слову сказать, ель дерево хрупкое, очень легко ломается), повернула Марка спиной к огню, чтобы просушить одежду, и он опять заснул. Текля перемыла кислушки, груши, сливы, залила водой, поставила на огонь. С болью глядела на пожелтевшее, бескровное лицо, такое дорогое ей, милое, сейчас по-детски простодушное. Успевала и за костром присмотреть, и обсушиться, и заплатку положить... Лесная глушь навевала сонливость, и она не заметила, как прикорнула на сосновых ветках возле Марка.
   Уже вечерело, когда они проснулись. Костер погас, пахло свежим взваром, они лежали в дремотной истоме, не шелохнувшись, постепенно приходили в себя, слушали, как дятел долбит клювом по коре, как кричит горластая сойка. Место они немного знали, с дороги не сбились, скоро доберутся до отряда. Синяя даль на западе яснела, сквозь туман пробивались лучи солнца. Завтра будет ясное утро!
   Близится день освобождения!
   - Текля, ты слышишь?
   Марко с нежностью посмотрел на подругу, сосредоточенная озабоченность не сходила с ее лица, - немалую тяжесть приняла на свои плечи.
   - Моя спасительница... - вырвалось у Марка.
   13
   Весна начиналась так.
   - Осторожно, мина! - предостерег Марко Теклю. Шли краем леса, и она чуть не напоролась на мину.
   - Как ты узнал?
   - Вон трещина, разве не видишь, - высохла земля, кругом трава, а там, где мина - плешь.
   Текля с опаской обошла место, где ее подстерегала смерть. Горько было сознавать, что ей никак не дается военная грамота. Какая же ты партизанка без наблюдательного, пристального глаза? Примятая травка, сломанная ветка много говорят разведчику. Недаром Мусий Завирюха предупреждал, чтобы не ходили по росной траве - след остается. Находчивый ум всегда спасает от беды. Как-то целый день брели лесом, и все не попадалось им воды, устали, пить захотели, так в пригоршни собирали росу, смачивали пересохшие губы.
   Как раз этой зоркости и не хватает Текле.
   Несла кувшин молока для больных, зазевалась, и в молоко насыпалась полынь. Партизаны, однако, не стали ее ругать, даже похвалили за угощение.
   Кони паслись на поляне, щипали молодую травку, партизаны разлеглись под дубами, слушали, как Мусий Завирюха держал назидательную речь про "хвазы" произрастания. Весна в разгаре, зазеленела долина, помолодели деревья, одних дубов еще не коснулся апрель. Уже побежали по стеблям соки, пробудилась земля, тревожат сердце хлебороба ее дразнящие запахи.
   Обычный человек выйдет в поле, - благоухают хлеба, дышится полной грудью. А того не слышит, что хлеб в рост идет, аж скрипит, - крахмал преобразуется в сахар, листья вбирают азот и перегоняют его к корню, а уже после, вместе с жирами, белками, фосфором, гонят в зерно.
   Или же взять дерево... Тут Мусий Завирюха, положив руку на ствол, водил по липовой коре, точно прислушивался, как по дереву ходят соки, проникал в тайны произрастания.
   Собственно, и тайны никакой нет.
   Лист из воздуха тянет азот, а отдает кислород, хлорофилловое зерно вбирает солнечный луч и отдает дереву, потому ранним утром в саду не надышишься.
   Партизаны, затаив дыхание, пытливо уставились на Мусия, глаз не отводят от его тронутой сединой бороды, от нахмуренного лба, хранящего тьму всякой учености.
   Мусий Завирюха вдруг спохватился, развеялось чудесное марево хлеборобских дум, и он подал боевой клич:
   - По коням!
   И, уже немного отъехав, обращаясь к Павлюку, заметил:
   - На мою думку, густые хлеба не пропускают солнца, мало хлорофилла, стебель не упругий, повалит ветром...
   Партизаны после короткой передышки отправлялись в поход. Теперь они сила. Полицаи едва услышат, что идет отряд Мусия Завирюхи, разбегаются кто куда, а население спокойно: знают, что из его отряда никто ничего не берет, напротив, сами раздают соль нуждающемуся населению.
   Командир грозной партизанской армии Сидор Ковпак ушел громить глубокие гитлеровские тылы, Мусий Завирюха на месте донимает врага. А иначе зачем бы немцы назначили за его голову такие большие деньги.
   ...И уже про Мусия Завирюху всюду слава идет, будто он продавал горшки на базаре - разведывал врага. Глазурью облитые горшки приводили в восхищение многих - волшебный звон! - мировой выдумщик этот Мусий Завирюха.
   Иные видели, как Мусий в постолах, в заплатанном кожухе мерил деготь. Слухи переплетались, кружили по всем дорогам. Далеко по округе разлеталась слава об этом человеке. Зря народ легенды складывать не станет.
   ...Когда гитлеровцы загнали партизан в болото, прижали к Пслу, кто там настлал переправу? Человек немалых наук, убедились партизаны. Всего Мичурина прошел! Кто план по огурцам выполнял на триста процентов? Опять же он!
   Зыблется земля под ногами, топкая низина поросла сосной, березой, ольшаником, ветлой. Всадники сошли с коней - кони грузнут по колено, вода выступает. Телеги порой переносили на руках, лошадей тоже поддерживали под гужи. Там, где очень зеленая поляна, - обходи, затянет. Каратели перекрыли все лесные дороги, просеками тоже не пробьешься - вот и приходилось продираться через непроходимые дебри.
   Павлюк ведет бой с карателями, поставил огневой заслон. Немецкие бронемашины бьют из пушек, над лесом с шипением проносятся снаряды, перелетают через Псел - неприцельный огонь. Надеялись окружить партизан и загнать в Псел. А Мусий Завирюха тем временем ладит переправу. Река хоть и неширокая, но вода в эту пору студеная, окоченеешь.
   Марко с Сенем пригнали лодку - раздобыли где-то, - Мусий Завирюха велит рубить две сосны на том берегу, сам выбирал. Что говорить, подходящее дерево, хорошо пружинит. Сосны легли вдоль реки. Марко направил - оседлал вершину, привязал провод. Обрубили ветки, закрепили на берегу один конец, после проводом потянули на середину, пока не положили поперек реки. Забили колья, проводами закрепили, чтобы вода не унесла. Хорошо хоть не на крутом берегу росли сосны, одна на песке, другая на воде. Вторую сосну уложили в двух метрах от первой. Связали их жердями пятнадцать жердей на тридцать метров. Настелили горбыли. С исподу тоже подложили кругляки. И переправили весь отряд с обозом, пулеметами и минометами. Гитлеровцы стянули со всех концов карательные отряды, чтоб утопить Мусия Завирюху, а он вышел сухим из воды! Вот и скажите теперь, как же не складывать о нем песен, не рассказывать веселых историй?
   ...Эх, не довелось Мусию нынешнюю весну нежить чернозем, высевать полновесное зерно, любоваться тучными полями - запоганил враг землю.
   Но не укорениться врагу на обокраденной земле. Ненавистью бьется тут каждая земная жилка...
   ...Пламенеет небо на востоке. Все слышнее громовые перекаты. Справедливое возмездие ждет захватчика. Час освобождения не за горами.
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   1
   Задумала Жалийка холсты белить, расстелила на снегу длинной полосой, чтобы вымерзли, так немцы забрали. И теперь горюет она перед соседками столько труда пропало.
   - ...У меня пальцы от пряжи свело, колени ломит - потопчись-ка попробуй в студеной воде. При коптилке пряла, навивала на кросна. Всю зиму ткала - ребятишкам на одежду, - выткала полтнище. Набежали мертвоголовны, забрали, оголили детей.
   - Нет, не от хорошей жизни фашисты тянут все, что под руку попадет, рассудила Варвара Снежко, - если бы они думали тут осесть, разве стали бы грабить людей?
   - Или вешать? - взволнованно вставила Меланка Кострица, чью дочь замучили в Германии.
   О виселице, о смерти говорили как о будничном явлении.
   ...Довольные делом рук своих, надменные ходили гитлеровцы вокруг виселицы, щелкали фотоаппаратами. Небось пошлют карточки женам, матерям: любуйтесь, дескать, как мы расправляемся с партизанами!
   А что Красная Армия скоро здесь будет, на то вещие знаки есть. Веремийке сон приснился, будто тащит она воду из колодца, задохнулась, вытащила полное ведро, а в нем четыре рыбины - опять вместе семья соберется.
   Каждому хотелось в эти дни предсказывать, предугадывать будущее. Меланка Кострица собственными глазами видела, как звезда упала в озеро, это тоже означает, что Красная Армия скоро придет.
   Килине Моторной приснилось, будто три солнца взошли над горой и рядом три столба огненные - тоже к вестям.
   По правде сказать, и вещие приметы тут ни к чему, уже если воздух натужно гудит волнами, - так любая старуха скажет, что близится расправа с врагом. Как ни береглись немцы, ни старались, чтобы правда не доходила до людей, все равно всему селу известно, партизаны рассказали, что враг нашел себе на Волге могилу.
   ...День и ночь беспрерывным потоком проносились через Буймир машины с немецкими солдатами и офицерами, громыхали пушки, танки, отступавшие под ударами Красной Армии. Немцы останавливали машины с итальянскими солдатами, остервенело выталкивали их, садились сами. На чем только не увозил фашистский сброд награбленное добро - на ослах, на детских салазках, на лыжах...
   Тут произошло событие, огорошившее не одну голову.
   Когда в воскресенье Жалийка с Веремийкой и Меланкой Кострицей возвращались с базара, живо обмениваясь впечатлениями, они встретились на узкой сельской улочке со старостой. Он всегда нагонял страх на сельчан. Женщины вмиг смолкли, будто языка лишились, потупились, не зная, в какую сторону податься. Хуже нет, как попасться на глаза старосте. Староста идет - на улице тесно! Прижались к плетню, чтобы дать старосте дорогу. Но Селивон, к удивлению, не окрысился, как обычно, а поздоровался и даже шапку снял. Огненный столб так не ошеломил бы женщин, как это событие.
   Когда немного пришли в себя, Меланка Кострица заметила:
   - За собакой палка не пропадет...
   Было что вспомнить женщине... Давно ли думал мякиной людей кормить? До сих пор в голове звенит - за горсть зерна с ног сбил.
   Веремийка - любит наперекор сказать! - на это ответила, что не нам попа судить, пусть его черти судят. А если б самой довелось?
   Полыхает небо на востоке - заря освобождения занимается над землей.
   Жалийку тревога берет:
   - Ой, чует мое сердце, наберемся мы, кума, горя, пока придет освобождение...
   Нагоняют страх мертвоголовцы - черные черепа на желтых повязках.
   Неспокойно на душе у Жалийки, вспомнился отобранный холст.
   ...Соломия топила печь, пламя вспыхнуло, чуть глаза не выжгло, опалило брови - не к добру...
   Пышнотелые молодицы хандрили, чего ни разу не бывало, хмурые усачи к столу не присаживались, погруженные в невеселые думы, наблюдали, как Соломия раскидывала дочери карты:
   - Не бойся, дочка, никакого лиха тебе не будет, пусть враги не замышляют зла - заступится крестовый король...
   Разряженная девка в короткой юбке подрыгивала мощными коленками, закатив мечтательно глаза, старалась предугадать, что ожидает ее в будущем.
   На червонного короля теперь плохая надежда: думала, случись беда Курт пригонит машину, вызволит... Вызволит ли? Удастся ли самому спастись? Надеялась - век в славе, в силе будет ходить. До чего переменчива судьба!
   Хоть Соломия и говорлива и весела на людях, но это одно притворство. Селивон приказал: чтобы не было кривотолков... Отходя ко сну, вставала перед образами, молилась: всемогущий, всезнающий, всепомогающий, вызволи из беды, защити и просвети, чтоб я голос во сне услышала, направь, что делать... Ночи проходили тревожно, гремели грозные громы, гудела земля, кругом грохот. Налетали красные, рвали мосты, склады, разбивали станции, разрушали оборонительную линию. Соломию колотило всю, аж подбрасывало. Немцы озабоченные, злые. Чванства, задора как не бывало. Пророческого голоса Соломия так и не услышала. И теперь колдовала над картами, стараясь разгадать, что ждет ее дочь в будущем, проникнуть в дальнейшую девичью судьбу...
   Санька полна новых чаяний, горит румянцем лицо, сияют глаза, - не иначе как новые любовные утехи ждут ее, - вышло по картам, что крестовый король у нее на сердце. Всякие невзгоды стороной обходят дивчину, сверкают зубы в беспечной улыбке, гости бросают на Старостину дочку завистливые взгляды, - такая не пропадет... Вслух, положим, теперь никто не называет Саньку старостиной дочкой, одна ущемленная душа обратилась было к "старостовне", так Санька крикнула: ты что, не знаешь, как меня звать?
   А девки, те совсем осмелели, посматривают насмешливо, перешептываются, не иначе как обзывают немецкой "овчаркой", - Саньке ветер и тот передаст. Это в благодарность-то за то, что спасла от Германии! Не рано ли, девки, бьете в колокола?
   Судьба всегда была благосклонна к Саньке, в какие только передряги ни попадала, все ей сходит, как с гуся вода, не в ее привычках нос вешать.
   Этого нельзя сказать о Селивоне - досада его грызет, оседает, как гуща на дно фляги. Как откупиться от беды? В случае, если переменится власть, ведь не скажешь - я прятал партизан! А немецкую медаль за что тебе дали? Кого расхваливали газеты? Селивон земли под собой не чуял, еще бы медаль вызывала зависть у всех старост и полицаев, по селам только и разговору было - привилегия какая Селивону выпала! На базаре люди с опаской провожали глазами - кто это прошел при медали? Зависть да страх хвостом волоклись за Селивоном. Теперь сверкающая медаль затмила свет человеку. Люди смотрят, берут на заметку, наматывают на ус. И не смей отцепить - комендант что скажет? Тебе медаль для чего дадена? Чтобы ты держал в сундуке? Это только со стороны кажется, что Селивон был в чести да в славе... Мало кто знает, а Селивон в вечном трепете жил! Жену, дочку уступал коменданту. Выслужиться больше жизни хотелось, осесть хутором. Да ничего из того не вышло... Кто мог предполагать, что так все повернется? Думали, немец долговечный... Пришло время, Селивон, тебе ответ держать. Может, скажешь, Родион тебе простит? Или Мусий Завирюха? Страх пронимает при одном воспоминании о недругах. А пока что придется подлаживаться к людям, сумел нагнать страх на село, сумей и развеять. Поможет ли?.. И вместе с тем угождать немцам, чтобы не подумали плохого - староста, мол, в кусты смотрит. Умом тронуться можно, право. Где собиралась толпа, Селивон, будто ненароком, заводил разговор. Народ, известно, ропщет - задавил староста налогами! Рассудите сами - имею ли я право отменять налоги? Я всего лишь староста, а не гаулейтер!
   Никто, понятно, толком еще не знает, как обернется дело, но оградить себя от случайностей не мешает. Приятели даже между собой, хоть остерегаться было некого, предпочитали говорить недомолвками.
   - Слышь, - с угрюмым видом кивает на восток Перфил. Кто нынче весел?
   - Всяко может статься, - подает надежду Игнат Хоменко, тот, у которого сын полицай. - Пересидим где-нибудь, мало ли родни по хуторам. А отгонят немцы красных - опять вернемся.
   Каждый по-своему исхитряется, прикидывает, как избежать беды.
   Мельник Гаврила - вон как с муки разнесло человека! - не очень в том уверен, - видно, Советы взяли верх...
   У него свои соображения на этот счет:
   - Слух прошел, что большевики свою умственность берут назад вернулись охвицеры, генералы, так, может?..
   Гаврила, правда, недоговаривал, но и без того ясно: может, не отберут мельницу?
   - ...Как вы считаете, кум?
   Перфил, который, несмотря на то что сам насилу выбрался из "окружения", еще и табун лошадей привел, безнадежно бросил:
   - Навряд ли...
   Когда сели за обильный стол и чарка обласкала душу, ровно бы и рассеялась досада... да ненадолго. Соломия места себе не находит, день и ночь томит сомнение - неужели вернутся красные? Кабы знать, что не будет пути назад, так можно бы за немцем податься.
   Чубы отмалчивались, - легко сказать - оторваться от собственной хаты! Пуститься куда глаза глядят. А увалень Гаврила добавил, чтобы крепче было, оторваться от родной земли!
   Мало кто догадывается, что творится на душе у Селивона... Осенила его вдруг замечательная мысль. Чем свет держится? Тачка нынче всему опора! Народная кормилица! На чем привезти урожай с огорода, ботву или там какой клочок травы? Весь Буймир поставлен на тачки. Харьковчане тоже на тачках пускались в свет, чтоб не пропасть с голоду. А где колеса взять? Лес под ведением старосты, он один может дать разрешение срубить дерево, какое надо и сколько надобно - на хозяйственные нужды, - с разрешения коменданта, разумеется. И вот уже колесники засыпают старосту приношениями, задабривают. Да разве одни колесники? А кожевники, сапожники, портные? Кожу дубят, сапоги шьют, валенки валяют. Муку мелют, крупу дерут, масло бьют, кабанов колют. Всякую дохлятину перетапливают на мыло, опять-таки с разрешения старосты. Все под рукою старосты! Неужели он не знает, у кого взять корову, чью девку отправить в Германию? Все в стельку перед ним стелются, золотишко само в кубышку льется! И всему этому золотому времечку настал конец, и самому старосте, похоже, несдобровать. Мало кто догадывается, какие думы грызут человека.
   Когда чарка обошла трижды застольный круг, угрюмые лица просветлели, тревожные мысли рассеялись, волшебный напиток согрел душу, пробудил надежду.
   Селивон подбадривает упавшее духом общество:
   - Рано еще служить панихиду!
   Гости насторожились - может, и в самом деле он что слышал или выведал, не рядовой все же человек - староста!
   Селивон настойчиво твердит свое, мало того, что твердит, - убедить хочет не то людей, не то себя:
   - Нет, не может того быть, чтобы красные вернулись. У немца техника! Сила... Культура... Свободная торговля... Патент! Хочешь - на базаре торгуй, хочешь - ремеслом занимайся. Сапоги тачай, портняжничай, шей, мастери! Частная инициатива... Кожевенным промыслом занимайся... только чтоб втихую. Умеючи надо жить, родниться с нужными людьми...
   Пригожая молодица Перфилиха так и просияла:
   - Вот спасибо вам, кум, даже от сердца отлегло, досада грызла...
   Гости с сожалением поглядывали на опьяневшего Селивона: было время (было!) - на всю округу гремел, большая власть была ему предоставлена, умел подчинить себе людей, всем вокруг заправлял, люди духу его боялись; теперь ослаб человек, быстро хмелеет, несет бог весть что...
   Селивон даром что захмелел, а все же примечает, что общество без особого уважения слушает его, а когда-то ловили каждое слово, такое оно весомое было, так много значило... Уж не думают ли подмять Селивона?
   У гостей складывается не очень выгодное мнение о Селивоне. Ничто так не унижает человека, как беспомощность! Похоже, не староста сидит за столом, а тюфяк какой-то, придавленный податями мужичишко! Уговорил, потащил за собой, а теперь придется ответ держать!
   Селивон бил себя в грудь, мотал головой на ослабевшей шее, вопил на весь белый свет:
   - Мне жизни не было, я ликвидированный!
   Перфилиха заикнулась было - досада, мол, берет, так Соломия огрызнулась:
   - У меня у самой по горло досады, нынче у кого только нет досады?
   Раздобревшая Татьяна бросила в пику куме:
   - А мне горя мало: что при немцах мой верх - сын полицай! Что при советах - зять охвицер!
   Сразила этим словом честную компанию. Знала, как себя обезопасить! Не каждому в жизни везет!
   Игнат Хоменко хмуро покосился на жену. Еще вилами на воде писано, как дело повернется, а она уже зятем похваляется! А ну как дойдет до гестапы? А придут Советы - опять дрожи... Кто спас ефрейтора Курта, когда тот тягу дал от партизан? Все село радо было того ефрейтора в гроб загнать, но подоспел Игнат, перехватил, укрыл, перевязал руку, спас от партизан, ему даже благодарность за это вышла... Игнат ожидал, что почести и слава посыплются на него, как из мешка, смотришь, и земельки подбросят. Теперь вот хлопай глазами, когда красные придут. За сына, правда, родители не в ответе.
   Тревожные, полные неожиданности события, происходящие вокруг, кому только не заморочат голову?
   2
   Мощные взрывы сотрясают вселенную, огненные сполохи будят ночь. Гудит, стонет земля, хата ходит, словно челн на воде. Взлетают вверх деревья, земля, вода... Наталка Снежко собственными глазами видела, как на фоне взметнувшегося пламени подняло немца, видно даже было, как он руки распластал...
   ...Вокруг ревут пушки, части Красной Армии обложили Буймир. Мертвоголовцы мост взорвали. Ударило так, что матица из гнезда выпала. Наталка с матерью метнулись в погреб, да недолго высидели, - кто его знает, где тебе смерть суждена. Переждем в хате... Окна завесили мешками: стекла повылетали вместе с рамами, иконы попадали. Зеркало разбилось. Под ногами черепки, вазоны, обломки. Снаряды, мины пролетают над хатой. Вражеские пушки, накрытые белыми ряднами, замаскированные камышом, стояли на токах, на дворах, под защитой хат. Снаряд пролетел совсем низко, сшиб угол, угодил в немецкую батарею.
   Наталка, отвернув край мешковины, при свете пожарища видела, как автоматчики вели по огороду пленного красноармейца. На сутулые плечи падали удары автоматов. Девушка приглушенно застонала. Видно, пробрался смельчак-солдат во вражеский стан, чтобы разведать оборону, да не остерегся, и теперь...
   ...Чувствуешь ли ты, долгожданный, как болит за тебя девичье сердце?
   Беспомощная девушка не знала, что предпринять. Как спасти бойца! Не идет ничего в голову... Металась по хате, ломала руки... Она упросит немцев... А если же нет, станет рядом и примет смерть...
   Варвара Снежко, сухая, жилистая женщина, встала в дверях, вразумляла дочь... Да разве в минуту отчаяния до рассуждений? В уме ли ты? Разве спасешь? Только беды накличешь. Себя не жалеешь, так пожалей хоть мать. Хочешь, чтобы бросили в окно гранату? Коли суждено нам умереть - божья воля, а сама не лезь на смерть.
   Наталка припала к окну, молила судьбу, чтобы отвела от бойца вражескую руку.
   Боец, однако, не собирался умирать, сбил с ног автоматчика, бросился промеж домов, хотел перебежать улицу, да злые выстрелы уложили его в снег.
   Били немецкие пушки, горело село, ветер раздувал пламя, рвались снаряды, сновали осатанелые мертвоголовцы. На взгорке распластался отважный воин.
   Зазвенело, загудело в голове, потемнело в глазах, обожгло живот привычное ощущение, это уже пятая рана. Сергей упал в снег, затаил дыхание, сознание работало безотказно. Чтобы убедиться, что боец мертв, автоматчик ударил его ногою в живот. Раз, другой. Безвольное тело не подавало никаких признаков жизни.
   Когда автоматчики ушли, Сергей попробовал вздохнуть поглубже, но почувствовал острую боль в груди и лишь огромным усилием воли сдержал стон. Закрыл глаза, продолжал лежать неподвижно. Стужа леденила кровь, тело заметало снегом, задубели ноги, руки. Не сгибались пальцы рук, лишь слабо шевелился большой. Раненый натянул зубами рукавицу на одну руку, другую заложил за пазуху. Зубы выбивают дробь, нет сил сдержать дрожь. Мучило опасение, - как бы не заметили немцы, добьют. Кровь омывает спину, набухает гимнастерка, холодит...
   Сергею хорошо видно и слышно, что происходит вокруг. По всему селу стелется запах горелого хлеба, горят кладовые с зерном. Поняв, что им приходит конец, немцы беснуются, справляют кровавый шабаш.
   Мальчишек, раздетых, босиком по снегу ведут. Из хаты выбежала девушка, бросила рваный мешок, чтобы обмотали ноги. Смерти навстречу выбежала, бедняжка, сникла, протяжно застонала - ой, горе мне...
   Через дорогу, в хате разорвалась граната, выскочил хозяин, упал посреди двора, в предсмертном хрипе грозил изуверам:
   - Мой сын отомстит за меня!
   Немцы вели женщин с детьми, мальчуган просил мать:
   - Надень на меня платок, может, не убьют...
   - Они и девочек не щадят, сынок...
   При свете зарева немцам видно, - кто норовит укрыться в погребе, кто прячется в окоп, зарывается в снег или пытается спастись бегством из села.
   Все перемешалось в эту смертную ночь - детский плач, скорбь матерей, угрозы отцов. Словно сквозь густую пелену тумана долетел суровый голос: