Страница:
Трое идут навстречу людскому потоку, приближаются к селу.
- Не уведи Перфил коней, не месили бы теперь грязь, - угрюмо буркнул Марко.
- Нет худа без добра, - заметил Мусий Завирюха, - пустит слух, что мы подались на Волгу.
- Передохнём здесь, - кивает Павлюк на хату в стороне от дороги, на пригорке.
Мусий Завирюха пристально всматривался в раскинувшиеся перед ними окрестности - леса да овраги, - что-то обдумывал. Невысокий, коренастый Марко шел следом.
Двери в хате распахнуты настежь, посередине сеней круглая яма, куча свежей глины. Друзья поняли, что пришли не вовремя, однако хозяйка, пожилая, седая женщина, повела путников в просторную хату, усадила за стол - теперь не разберешь, когда кстати, когда нет. Поставила крынку простокваши, миску огурцов, помидоров. Хлеба и сала у путников своего хватало.
Над селом нависла угроза фашистской неволи, и хозяйка с молодухой хлопотали возле ямы. Обложили толстым слоем пакли, поставили туда кадку, насыпали зерном - не заплесневеет, не вздуется, не отсыреет. Накрыли досками, засыпали землей. Марко хотел было помочь, да женщины сказали обойдутся без посторонней помощи. Не мешает и домашние пожитки припрятать - верхнюю одежду, обувь поновее. Враг на все зарится. Вдалеке гремели пушки, в хате тревожно звенели стекла.
Скоро прибыли еще постояльцы - молодая женщина с изможденным лицом и с нею две девочки и мальчик, почти ровесники. Через плечо у женщины висела сумка с мукой, крест-накрест другая - с одеждой. У детей тоже были узелки. За семьей бежала коза, она осталась за порогом и теперь тыкалась головою в дверь.
- Беда с этой козой, - словно оправдываясь, сказала женщина, красноармейцы по дороге взяли нас на машину, так коза принялась так жалобно кричать, что дети с плачем вылезли из машины, жаль стало бросать ее. А с козою кто возьмет? И без козы плохо. Дорогой подоим, сварим галушечек, так и перебиваемся...
При этих словах хозяйка втянула в хату козу, дала капустного листа; завидев детей, коза мигом освоилась с новой обстановкой, повеселели и дети.
Мусий Завирюха пригласил семью к столу, нарезал хлеба, сала, хозяйка поставила миску слив и яблок. Изголодавшиеся дети несмело присели к столу. Мусий Завирюха вложил каждому в руку по куску хлеба и сала. Хрустели огурцы на зубах. Коза потянулась мордой к столу, и мальчик, опасливо озираясь, дал ей корочку хлеба. Будь это свой хлеб, заработанный, он бы ни минуты не колебался. Белоголовый мальчуган и чернявенькие девчонки заинтересовали Павлюка. На какое-то время изба превратилась в детский сад. Озабоченности на лице как не бывало, взгляды прояснились. Смуглая, приятной наружности женщина не столько ела сама, сколько старалась накормить детей.
- Все ваши? - нечаянно вырвалось у Павлюка.
- Мои, - чуть замявшись, ответила мать, и губы ее дрогнули в слабой улыбке.
Павлюк больше не расспрашивал, хотя и почувствовал - женщина что-то недоговаривает.
Наевшись досыта, дети примостились на полу. Павлюк, сняв с них ботинки, попросил у хозяйки теплой воды - промочили ноги ребята.
Незаметно надвинулись сумерки, глухо позвякивали стекла от взрывов, дети, устав за день, спали крепким сном, а взрослые слушали невеселую повесть женщины.
...На Житомирском шоссе народу - хоть пруд пруди, сбились в кучу сутолока, паника... Кто станет под бомбами убирать с дороги искалеченных лошадей, разбитые телеги с домашним скарбом, покореженные тракторы, образовался затор. Бомбы падали на беззащитных людей, на мирные хаты, куда ни глянь - горят села. Люди сквозь смерть рвались на восток, не останавливаясь ни днем ни ночью, - боялись, как бы не накрыла гитлеровская орда. С обожженным ребенком на руках бежала мать, с перебитыми ногами лежали на дороге женщины, старики, изувеченные, растоптанные дети, стояла девушка без рук, кровь ручьем сбегала на дорогу...
Учительница Галина Петровна с двумя девочками свернула с шоссе, кинулась напрямик полем, перелеском. Кормилица коза не отставала от них ни на шаг. Кто обзавелся телегой или тачкой, - имущества прихватил побольше, зато связал себе руки.
Расположились лагерем в редколесье, в ложбинке, на некотором расстоянии от шоссе. Занимался малиновый рассвет. Клокотало варево в котелках. Костры раскладывали из сушняка, бездымные. Заморенные, истомленные люди, хоть и проголодались, нехотя хлебали горячую жижу, кормили детей.
Белоголовый мальчуган отбился от семьи, потерял мать, бросившуюся в лесок с сестричкой. Бродил среди чужих людей, смотрел голодными глазами, как дети располагались вокруг мисок. Закутался с головой в свою одежонку, прилег под кустом, укрылся от людских глаз со своей тягостной думой.
Смуглая, худенькая учительница скупыми словами передавала эту печальную историю, но тем сильнее брала она Марка за душу. В трудную минуту, когда смерть витает над головой, не каждый заметит голодного и беспомощного, разглядит горечь и отчаяние в детских глазах. Мальчуган сам ведь не осмеливается обратиться к людям за помощью, у них своего горя хватает.
Марко ушел в свои мысли. Сколько их нынче, таких вот отощавших, натерпевшихся страха детей. Он ясно представляет себе, как теплая рука коснулась мальчугана, что накрылся с головой, только чтобы скрыть от посторонних глаз детскую свою обиду да и самому не видеть, как дети мотают ложками.
Ласковая женщина разбудила мальчика, подвела к чугунку, за которым сидели две чернявенькие девочки, которые охотно отдали белобрысому своему соседу тепло своего сердца и ложку в придачу. Мальчик несмело начал вытаскивать из чугунка галушки, а на ресницах дрожали слезы. Вся эта сцена четко и ясно встала перед Марком - и взгляд, и выражение, и движение руки, - будто он сам там присутствовал.
Мальчугану впервые пришлось познать горький жизненный опыт.
Случайно встретились в деревенской хате, судьба сроднила их. Хозяева легли спать, света не зажигали, а печальный женский голос льется и льется во мраке ночи.
Привязался мальчик к своей новой матери, пригревшей его. Как ни трудно приходилось, а бросать на произвол судьбы беспомощного мальчонку совесть не позволит. Решила Галина Петровна принять его в свою семью. Где двое своих, там и третьему будет место. Да и девочки - Галя семи лет, Аленка восьми - привязались к Сашку. Еще бы, такая новость - мальчик объявился в доме. И уже Сашко стал как родной, только козу пусть не кормит, потому что коза наша. А Сашко чей? Разве не наш? - поправляла мать семилетнюю дочку. Так добрели до Харьковщины, где учительница и застряла в сельской школе. Работала у молотилки, присматривала за коровами, белила школу, возила торф, и эта будничная работа давала столько радости и удовлетворения, что вовек бы, кажется, ее не оставила, если бы не подступившая вплотную беда... В темноте кивнула на окна, как раз в эту минуту они жалобно зазвенели. У Марка защемило сердце. Женщина примолкла, видно озабоченная мыслью, где искать спасения. Такая с виду хрупкая, а душой стойкая, не растерялась, не пропала с тремя детьми. Марко интересуется, есть ли у них родные.
Есть, да никто не решился бросить родное гнездо. Муж, политрук на Западном фронте, одобрил ее решение, когда узнал, что она подобрала потерявшегося ребенка, написал письмо мальчику, чтобы хорошо учился, а добьем фашистов, тогда и родню найдем. Просил девочек не обижать Сашка, жить дружно.
Мальчик оказался послушный, картошки с детьми начистит, нарвет травы, приберет в доме, пока мать придет с работы. То, бывало, девочки скучали, а со скуки ссорились, теперь с Сашком им веселее - игры, затеи разные выучил их песням про Чапаева и партизан, и уже нет того, что Сашко не наш. А детские мечты, забавы устремлены в одну сторону - Галя мечтает стать пилотом, разить врага, как гордый сокол Супрун. Сашко непременно будет танкистом, а самая маленькая - Аленка, насмотревшаяся страхов, хочет стать доктором...
Учительница примолкла, и друзья, хоть и не видно было в темноте, почувствовали, как по ее исхудавшему лицу пробежала мягкая и вместе с тем горькая усмешка. Друзья не сомневаются, что Сашко в заботливых руках, что дети - вся радость, вся утеха этой хрупкой женщины. В отчаянии тянется к детям, словно чайка крыльями, прикрывает их от всякой напасти. И Марко почуял, как эта, вроде бы будничная и в то же время волнующая, встреча закаляет волю, вливает в человека новые силы. Суровая пора поставила народ перед испытанием духовных сил, и Марко, в который уже раз, проникается твердой верой, что мы непобедимы.
Женщина прикорнула рядом с детьми, друзья тоже вздремнули на лавке, не заметили, как ночь прошла. Под утро окна в хате зазвенели еще звонче, видно, враг наседает. Друзья успели сродниться с молодым семейством, прощальным взглядом окинули детей, спавших глубоким, безмятежным сном, простились с учительницей, - кто знает, доведется ли встретиться после победы? Нате вот харчей на дорогу. Поклонились гостеприимной хозяйке, давшей им приют.
Опять сечет колючий ветер, гонит листья, отливающие всеми красками осени. Молчаливые, хмурые бредут они трое навстречу огненным сполохам и громам.
16
Селивон очень мягко обошелся с Теклей, не ругал, не кричал, напротив, вразумлял молодицу:
- Знаешь, в какое время мы живем? Из какой ты семьи? Отец твой погнал скот для Красной Армии. Всякое может с тобой случиться... Либо в Германию загонят, либо здесь повесят... Вот мне нужно двадцать девчат набрать. Где я их возьму? А тебе так ли, эдак ли не миновать беды. Никто добрым словом не вспомянет... Так ты обменяй свою корову. Я тебе телочку дам. Все равно ведь заберут. Не все ли тебе равно? Я породистый скот завести хочу. У тебя корова племенная, удойная...
- А я чем ребенка кормить буду? - строго спрашивает Мавра старосту.
Текля, которая все еще не могла оправиться, гадливо отмахнулась от старосты - отстаньте вы!
Не пожелала по-доброму договориться, только пуще разозлила Селивона, он грозился разнести, разметать усадьбу, а Теклю сгноить в гестапо, на барабан иссушить...
Нет, староста слов на ветер не бросает, семья очень скоро получила возможность в том убедиться.
Селивон с полицаями устроил контрольный удой и наложил на каждый двор по девятьсот литров молока в год! Пошла после того слава, что сам гебитскомиссар отметил его вниманием. У соседей по шестьсот, семьсот литров, а Буймир все села перещеголял. Сама Санька, - уж она ли не прославленная доярка! - проводила контрольный удой. И очень тем кичилась она-де тоже не сидит без дела, помогает немецкому командованию, услужила коменданту, можно не сомневаться, что до Шумахера дойдет, Курт даст знать...
Меланка Кострица у колодца жаловалась: я корову корми, а гитлеровцы молоко будут пить! Чтоб вы смолы напились!
Да разве ж она одна? Все село роптало, только потихоньку от полицаев.
Вышел приказ от коменданта отобрать у активисток коров. У старосты, известное дело, все активисты на учете, не приходится голову ломать. Кому лучше знать, как не ему? Всяк дрожит за свою судьбу - откуда знать, на кого староста покажет.
Селивон высматривает по дворам, у кого получше корова. Зашел к бабке Капитолине - где твои сыны, а? Открывай-ка хлев! - хотел страху напустить, да увидел, что корова непородистая, ушел со двора.
Тихон, тот чувствует себя полновластным хозяином на чужом дворе, шагает прямиком к хлеву, накидывает корове веревку на рога, не смотрит, что все домочадцы высыпали на порог, онемевшие, перепуганные, рта раскрыть не смеют. Что они могут поделать? Попробуй возрази. Длинный, как жердь, Панько Смык выводит из хлева корову, та послушно идет за полицаем. Тихон мало ему, что разоряет людей, еще и на смех поднимает Теклю:
- Знаешь, какого ты роду-племени? Активистка! Веди корову! Хватит партизанам молочком лакомиться!
Ни мать, ни дочь словом не обмолвились, не противились, не просили, не плакали, только с презрением посматривали на полицаев. Это еще больше разозлило Тихона, и он решил сбить спесь с активисток. Не привык он тихо и мирно уходить со двора. Озирался вокруг, ища глазами, что бы такое выкинуть. Хороший погреб выложил Мусий Завирюха! Тихон вмиг сообразил, что к чему. Замечательная мысль пришла ему в голову. Схватив бутылку с керосином, стоявшую в сенях у порога, метнулся в каменный погреб, облил все квашенье - капусту, огурцы, помидоры - пусть теперь наслаждаются! Довольный собой, выскочил на освещенный солнцем двор, глянул победителем на сумрачных женщин. На что уж Панько Смык мастер на всякие штуки, и то бы не додумался! Панько Смык в восторге от своего атамана.
Полицаи навеселе, покрикивают на женщин, тащат со всех концов села коров.
Матери выбегали на дорогу, смотрели вслед, плакали - оторвали от детей кормилицу...
Под присмотром ефрейтора Курта полицаи согнали коров на выгон, - тут сбилось целое стадо, все как на подбор, бока лоснятся... Пиликала гармоника. Курт при всех нахваливал Тихона: "Карош, карош полицай!" - даже по плечу хлопнул. Тихон так и таял от высокой ласки - он все задания привык выполнять быстро и весело.
Полицаи гнали стадо на станцию, где стояли занаряженные для скота вагоны с надписью: "Подарок немецким женщинам от украинского народа".
17
Желтобрехливые плакаты зазывали молодежь в Германию, расписывали, какая там роскошная, беспечная жизнь их ждет.
...Разряженная, намалеванная девица с гитарой прогуливается в саду, рядом молодецкого вида парень растягивает гармонь, лица сияют довольством и счастьем - не жизнь, а масленица на Западе!
В школе в райцентре стояли крик и плач. Девчата с опухшими глазами взывали, сами не зная к кому, - да куда же вы нас берете, куда нас везете? Разлучаете с родной матерью. Две девушки, рослые, плотные, обхватили друг друга за плечи, заливаются слезами. Да так крепко обхватили, что немцы-полицаи с трудом растащили их за косы. Еще в сердцах хорошенько крутанули вокруг себя. Девчата, не столько от страха, сколько от обиды, заголосили.
Матери на дворе тоже плачут, тужат, от окна к окну мечутся - понизу окна забиты досками, - заглядывают в щели, не в силах ничего предпринять в ответ на отчаянные вопли: ой, матинко, спасите нас, вызволите!
По этому случаю в просторном классе собрались гитлеровские начальники. Обеспокоенный Шумахер совещался с лейтенантом полиции Шульцем. Уж не растерялись ли они?
Как вывести на люди эту неистово вопящую ораву? Пожива для большевистской пропаганды - гонят в неволю! Пойдут толки - гонят на каторгу в Германию! Что, безусловно, подрывает авторитет рейха. Не говоря уже о пересудах среди населения. Хотя на это, правда, мало кто обращает внимание. Или дойдет до генерал-комиссара, тоже добра не жди. Впрочем, подобную картину можно наблюдать не только у нас.
Городской голова Гаранджа с начальником полиции Шпанько из небольшой школьной канцелярии через распахнутые двери украдкой следили за сотрудниками комендатуры, оживленно что-то обсуждающими. Что с того, что полицай-начальник с городским головой здесь вроде бы главные. Нет, они нисколько не обманывались и не чувствовали себя на равной ноге с немецкими начальниками. Покорно ждали приказа. Когда Шумахер спросил, есть ли у них на примете человек, который смог бы угомонить ошалелых девчат, Гаранджа, не долго думая, указал на Селивона, топтавшегося в коридоре. Надо сказать, большинство девчат было набрано в подвластном Селивону Буймире. Дебелый Шпанько целиком присоединился к мнению городского головы.
Опять без Селивона дело не обходится. Похоже, в большое доверие вошел. По задворкам он теперь не ходит. Никому другому, именно ему поручили унять девушек. Знают, на кого можно положиться.
Пригодилась Селивону старинная чумарка* из тонкого синего сукна. Подпоясанный зеленым поясом, староста в ней сразу бросался в глаза, внушительная фигура.
_______________
* Ч у м а р к а - мужская верхняя одежда в талию со сборками сзади.
Селивон обратился к заплаканной толпе девчат с напутственным словом, соблазнял благами, которые ждут их, всякими выгодами, - мол, каждый шаг ими усыпан там, только некому пользоваться.
- Люди добрые! - надрывался староста, перекрывая шум толпы. - Здесь много слез и материнской скорби... Знайте, вы едете в страну богатую, высококультурную...
- После собак помои есть? - выкрикивали девчата, обыденными словами нарушали высокий строй мыслей старосты.
Селивон все же сумел привлечь внимание девчат, стихли вопли, крики, и уже начальники одобрительно кивали ему головами. Подогретый их благосклонностью, Селивон вразумлял девчат, чтобы не с плачем, а с песнями собирались в дорогу.
- Выбьетесь в люди, посмотрите, как другие живут...
- Чтоб по тебе попы пели! - долетали сквозь шум не совсем почтительные, к тому же недоступные для немецкого уха выкрики.
Девчата с недоверием и презрением принимают наставления старосты, видно, набрались партизанского духу.
Словно ветром сдуло девичий плач. Заплаканные глаза метали искры.
- На чужой сторонушке - кланяйся воронушке! - долетали крики.
Шумахер сколько ни прислушивался - ничего не мог понять. Будто и украинский язык, а ничего не разберешь. Зато в языке взглядов и жестов разобрался...
Про Селивона и говорить нечего - чего только он не наслушался! И "желто-блакитным гадом" его называли, и всякие другие неподобающие слова сыпались на его голову, из-за шума и гама трудно разобрать толком, кто сказал и что сказал... Правда, он не очень-то прислушивался, но все же уши не заложишь. Оно и лучше, что угонят молодежь в Германию, кто их знает, всякое может статься, - как волки, все в лес смотрят... А обрабатывать землю кто будет? Ум за разум заходит у Селивона. Начитались газет, наслушались агитаторов... Всякая неотесанная девка лезла учиться на агронома, на пахоте вертела мужиками, как хотела. Ну да прошло их время. Новый порядок наступил. На чужой стороне научат. А пока Селивон должен отбывать свою службу.
- ...Одна деревенская дивчина письмо прислала, - хитро повернул староста, чтобы привлечь внимание.
Люди насторожились: что же она пишет?
Староста начал медленно, словно нехотя:
- Пишет: и воды не пью - только молоко!
Ой боже, что за вздор староста несет, кому голову затуманивает?
Ничему не верят, попробуй тут докажи, какие выгоды ждут девчат, где они спят и что едят, - в палатах ночуют девчата наши...
- В хлевах...
Не сладишь никак с ними, во всем наперекор идут.
Начальники стоят поодаль, прислушиваются, приглядываются. Они, слов нет, не могут не отметить стараний Селивона. Но о девчатах у них складывается не очень приятное впечатление - своевольны, упрямы, строптивы.
Когда одна худощавая дивчина завопила в самое лицо старосте, что на каторжную работу их гонят, Селивон не стерпел.
- Ты что хочешь, чтобы тебе немцы копали землю да били камень? А наши люди на что? - брякнул Селивон и сам не мог понять, угодил или нет Шумахеру, потому что поднялся возмущенный крик. Сознательно или не отдавая себе в том отчета, староста повторил приказ Гитлера.
Чтобы унять девчат, Селивон с победным видом сообщил еще одну новость: некоторые девчата понакупили себе в Германии полные сундуки нарядов, повыходили замуж...
- С сырою землею повенчались! - куда и девался плаксивый тон, гнев слышался в девичьих голосах.
Шумахер и на этот раз не мог добраться до смысла, о чем идет речь? Словно и обычные слова, никакой политики, а невозможно понять, что к чему...
Высохли слезы, лица горят, глаза мечут стрелы ненависти. Неужели не известно, как живется невольницам в Германии? В колодках да в мешковине ходят, желудевый хлеб едят! Печальная судьба Харитины у всех перед глазами.
Девчата и не подозревали, что эти выкрики их были, собственно, ответом на указание Геринга, чтобы обувь для рабочей силы была, как правило, деревянная и чтобы людей не баловали немецкими харчами.
Селивон из кожи вон лез, расхваливал подневольную жизнь в Германии, вовсю старался угодить коменданту, услужить гестапо. Городской голова Гаранджа, начальник полиции Шпанько, в свою очередь, нет-нет да подкидывали от себя словечко.
Что старосте проклятья? Выслужиться больше жизни хочется. Нелегкая ему выпала доля. Партизан остерегайся, немцев бойся. Угодить немецкой власти надо, ведь отруб даром не нарежут. Задобрить начальников надо. Призрачное видение стоит перед глазами Селивона - хутор посреди поля! Кругом приволье, река Псел, лес, выпасы - Селивон и бог! Батраки косят зернистую пшеницу - славен род Деришкуров! А там, гляди, немцы гетмана посадят, тогда люди опять будут работать на Селивона за кусок макухи. Его ли учить, как надо жить? Может, Селивон заслужит "почетного гражданина Германии", тогда уж ему ничто не страшно.
Староста стоял как бы в забытьи, не заметил, что начальники теряют терпение, убедились - Селивон бессилен утихомирить разбушевавшуюся толпу. Шумахер подал знак, загремели трубы, заглушили людские вопли. Селивон пришел в себя, радужное видение исчезло как сон.
Чтобы девчата, чего доброго, не разбежались, школу охранял отряд пеших полицаев и конных немцев. Когда загремели трубы и колонна двинулась на станцию, а обезумевшие от горя матери бросились к дочерям, охрана выставила заслон. Полицаи в живот, в грудь тычут прикладами - назад! Немцы секут нагайками - цурюк! Матери, всхлипывая, причитая, бегут за колонной, надеясь на случай, чтобы сунуть дочери узелок. Когда отправляли девчат, полицаи, по приказу Шпанько, поснимали с них пояса, позабирали иголки, зачем?
...Матери взывают к белому свету, к праведному солнцу... От родной земли, что пока подневольная, задумал враг оторвать дочек. Пушки грохочут под Москвой, к нашему сердцу враг подбирается. Сыночки наши дорогие, голубчики наши милые! Все наши думы материнские устремлены к вам в этот тяжкий час, витают над вами как благословение... Хоть и не слышите вы нашего голоса, да матери верят, - долетит до вас наше слово, придаст вам силы и мужества... Сегодня гонят наших дочерей в неволю, но может ли враг сладить с людьми, когда в каждом сердце бьется ненависть и дух сопротивления!..
На станции под парами стоял поезд, двери товарных вагонов гостеприимно раскрыты, у каждых дверей немецкий часовой и два полицая. Девчат загоняли в вагоны, куда они с трудом влезали, так как не было ступенек. Где додумались поставить ящик, там толчеи не было.
Гремели трубы...
Из вагонов летели комья навоза.
Поодаль теснилась огромная толпа...
Матери наготовили узелков с едой, с теплыми вещами - чтобы не голодали, не мерзли девчата в дороге, - так не допускают...
В медном звоне тонули крики, надрывные вопли, девчата прямо руками выгребали из теплушек навоз, - вагоны подали из-под скота.
Воздух разрезал пронзительный свист паровоза, заглушив громкие марши оркестра и плач матерей...
Разряженная Санька, пышная, румяная, со сладостной усмешкой смотрела вслед поезду.
18
- А чтоб тебя бомба разорвала!
Санька и раньше с девчатами не церемонилась, а война обогатила ее словарь, и она теперь на новый лад кляла своих недругов. На Теклю напустилась. А что та могла поделать? Обидно сознавать свою беспомощность... Да кто нынче не беспомощен? Санька теперь над всеми девчатами верх взяла.
- Хоть на колодец не ходи...
Текля поставила ведра на лавку и стала рассказывать матери, как дочка старосты сулила сжить ее со свету. Грозилась всех девчат в бараний рог согнуть. Встретила Теклю на улице:
- Я вас всех в порошок сотру!
Думала, с ней кто-то станет связываться, потешить свою душеньку хотела. Девчата берут воду - и ни словечка в ответ. Кто не знает этой немецкой потаскухи?
На крик выбежала из хаты распалившаяся Соломия, начала девчат на все лады честить да Селивона нахваливать.
- Мой мужик еще при большевиках хлеб поджигал да скот травил! Зато теперь староста над всеми старостами! Верный слуга у немцев. Было время, не замечал никто, теперь каждая поганая курица кланяется: спасите, дядечка, от неметчины...
Вот когда правду сказала Соломия, хотя все и без того знали, кто собирался породистое стадо извести, колхоз развалить.
Когда начали угонять девчат в Германию, Соломия то кожухи, то мед и масло, то рядна домой стала тащить: мол, из неволи девчат вызволяю. На базар матери хоть не ходи - одним велит достирать, тем - хату побелить или выбрать из воды коноплю - самой-то неохота руки студить, иным велит шинковать капусту. Матерям как не угодить старостихе - мол, подойдет время, дочку выручит. Бес с ним, с кожухом, лишь бы дочка осталась дома.
Жалийка сама набивалась старостихе:
- Может, вам поделать чего надо, Соломия?
Селивон тоже ничем не брезгует, все берет - кожухи, платки, сапоги, кожу, сукна, швейные машины, золотые перстни, патефоны, велосипеды, зеркала, никель, кресла, приволок пианино - всё выкуп за тех девчат, что освобождал от Германии. А разве Родион Ржа, который заправляет теперь общественной усадьбой, или колхозом, мало нахапал добра? Или полицай Тихон - мало он нажился на людском горе?
Селивон весь двор завалил досками, лесом, красит новую крышу, штукатурит стены, ставит забор, амбар, в полном порядке держит усадьбу, как и положено хорошему хозяину! Соломия по своей женской линии тоже не отстает, благо сила даровая. Достаток сам плывет в хату, того и гляди стены треснут, так добром набита. Кому война, а кому корова дойна. Люди старосте пашут, сеют. Санька отъелась на даровых хлебах, немцам первая советчица.
- Не уведи Перфил коней, не месили бы теперь грязь, - угрюмо буркнул Марко.
- Нет худа без добра, - заметил Мусий Завирюха, - пустит слух, что мы подались на Волгу.
- Передохнём здесь, - кивает Павлюк на хату в стороне от дороги, на пригорке.
Мусий Завирюха пристально всматривался в раскинувшиеся перед ними окрестности - леса да овраги, - что-то обдумывал. Невысокий, коренастый Марко шел следом.
Двери в хате распахнуты настежь, посередине сеней круглая яма, куча свежей глины. Друзья поняли, что пришли не вовремя, однако хозяйка, пожилая, седая женщина, повела путников в просторную хату, усадила за стол - теперь не разберешь, когда кстати, когда нет. Поставила крынку простокваши, миску огурцов, помидоров. Хлеба и сала у путников своего хватало.
Над селом нависла угроза фашистской неволи, и хозяйка с молодухой хлопотали возле ямы. Обложили толстым слоем пакли, поставили туда кадку, насыпали зерном - не заплесневеет, не вздуется, не отсыреет. Накрыли досками, засыпали землей. Марко хотел было помочь, да женщины сказали обойдутся без посторонней помощи. Не мешает и домашние пожитки припрятать - верхнюю одежду, обувь поновее. Враг на все зарится. Вдалеке гремели пушки, в хате тревожно звенели стекла.
Скоро прибыли еще постояльцы - молодая женщина с изможденным лицом и с нею две девочки и мальчик, почти ровесники. Через плечо у женщины висела сумка с мукой, крест-накрест другая - с одеждой. У детей тоже были узелки. За семьей бежала коза, она осталась за порогом и теперь тыкалась головою в дверь.
- Беда с этой козой, - словно оправдываясь, сказала женщина, красноармейцы по дороге взяли нас на машину, так коза принялась так жалобно кричать, что дети с плачем вылезли из машины, жаль стало бросать ее. А с козою кто возьмет? И без козы плохо. Дорогой подоим, сварим галушечек, так и перебиваемся...
При этих словах хозяйка втянула в хату козу, дала капустного листа; завидев детей, коза мигом освоилась с новой обстановкой, повеселели и дети.
Мусий Завирюха пригласил семью к столу, нарезал хлеба, сала, хозяйка поставила миску слив и яблок. Изголодавшиеся дети несмело присели к столу. Мусий Завирюха вложил каждому в руку по куску хлеба и сала. Хрустели огурцы на зубах. Коза потянулась мордой к столу, и мальчик, опасливо озираясь, дал ей корочку хлеба. Будь это свой хлеб, заработанный, он бы ни минуты не колебался. Белоголовый мальчуган и чернявенькие девчонки заинтересовали Павлюка. На какое-то время изба превратилась в детский сад. Озабоченности на лице как не бывало, взгляды прояснились. Смуглая, приятной наружности женщина не столько ела сама, сколько старалась накормить детей.
- Все ваши? - нечаянно вырвалось у Павлюка.
- Мои, - чуть замявшись, ответила мать, и губы ее дрогнули в слабой улыбке.
Павлюк больше не расспрашивал, хотя и почувствовал - женщина что-то недоговаривает.
Наевшись досыта, дети примостились на полу. Павлюк, сняв с них ботинки, попросил у хозяйки теплой воды - промочили ноги ребята.
Незаметно надвинулись сумерки, глухо позвякивали стекла от взрывов, дети, устав за день, спали крепким сном, а взрослые слушали невеселую повесть женщины.
...На Житомирском шоссе народу - хоть пруд пруди, сбились в кучу сутолока, паника... Кто станет под бомбами убирать с дороги искалеченных лошадей, разбитые телеги с домашним скарбом, покореженные тракторы, образовался затор. Бомбы падали на беззащитных людей, на мирные хаты, куда ни глянь - горят села. Люди сквозь смерть рвались на восток, не останавливаясь ни днем ни ночью, - боялись, как бы не накрыла гитлеровская орда. С обожженным ребенком на руках бежала мать, с перебитыми ногами лежали на дороге женщины, старики, изувеченные, растоптанные дети, стояла девушка без рук, кровь ручьем сбегала на дорогу...
Учительница Галина Петровна с двумя девочками свернула с шоссе, кинулась напрямик полем, перелеском. Кормилица коза не отставала от них ни на шаг. Кто обзавелся телегой или тачкой, - имущества прихватил побольше, зато связал себе руки.
Расположились лагерем в редколесье, в ложбинке, на некотором расстоянии от шоссе. Занимался малиновый рассвет. Клокотало варево в котелках. Костры раскладывали из сушняка, бездымные. Заморенные, истомленные люди, хоть и проголодались, нехотя хлебали горячую жижу, кормили детей.
Белоголовый мальчуган отбился от семьи, потерял мать, бросившуюся в лесок с сестричкой. Бродил среди чужих людей, смотрел голодными глазами, как дети располагались вокруг мисок. Закутался с головой в свою одежонку, прилег под кустом, укрылся от людских глаз со своей тягостной думой.
Смуглая, худенькая учительница скупыми словами передавала эту печальную историю, но тем сильнее брала она Марка за душу. В трудную минуту, когда смерть витает над головой, не каждый заметит голодного и беспомощного, разглядит горечь и отчаяние в детских глазах. Мальчуган сам ведь не осмеливается обратиться к людям за помощью, у них своего горя хватает.
Марко ушел в свои мысли. Сколько их нынче, таких вот отощавших, натерпевшихся страха детей. Он ясно представляет себе, как теплая рука коснулась мальчугана, что накрылся с головой, только чтобы скрыть от посторонних глаз детскую свою обиду да и самому не видеть, как дети мотают ложками.
Ласковая женщина разбудила мальчика, подвела к чугунку, за которым сидели две чернявенькие девочки, которые охотно отдали белобрысому своему соседу тепло своего сердца и ложку в придачу. Мальчик несмело начал вытаскивать из чугунка галушки, а на ресницах дрожали слезы. Вся эта сцена четко и ясно встала перед Марком - и взгляд, и выражение, и движение руки, - будто он сам там присутствовал.
Мальчугану впервые пришлось познать горький жизненный опыт.
Случайно встретились в деревенской хате, судьба сроднила их. Хозяева легли спать, света не зажигали, а печальный женский голос льется и льется во мраке ночи.
Привязался мальчик к своей новой матери, пригревшей его. Как ни трудно приходилось, а бросать на произвол судьбы беспомощного мальчонку совесть не позволит. Решила Галина Петровна принять его в свою семью. Где двое своих, там и третьему будет место. Да и девочки - Галя семи лет, Аленка восьми - привязались к Сашку. Еще бы, такая новость - мальчик объявился в доме. И уже Сашко стал как родной, только козу пусть не кормит, потому что коза наша. А Сашко чей? Разве не наш? - поправляла мать семилетнюю дочку. Так добрели до Харьковщины, где учительница и застряла в сельской школе. Работала у молотилки, присматривала за коровами, белила школу, возила торф, и эта будничная работа давала столько радости и удовлетворения, что вовек бы, кажется, ее не оставила, если бы не подступившая вплотную беда... В темноте кивнула на окна, как раз в эту минуту они жалобно зазвенели. У Марка защемило сердце. Женщина примолкла, видно озабоченная мыслью, где искать спасения. Такая с виду хрупкая, а душой стойкая, не растерялась, не пропала с тремя детьми. Марко интересуется, есть ли у них родные.
Есть, да никто не решился бросить родное гнездо. Муж, политрук на Западном фронте, одобрил ее решение, когда узнал, что она подобрала потерявшегося ребенка, написал письмо мальчику, чтобы хорошо учился, а добьем фашистов, тогда и родню найдем. Просил девочек не обижать Сашка, жить дружно.
Мальчик оказался послушный, картошки с детьми начистит, нарвет травы, приберет в доме, пока мать придет с работы. То, бывало, девочки скучали, а со скуки ссорились, теперь с Сашком им веселее - игры, затеи разные выучил их песням про Чапаева и партизан, и уже нет того, что Сашко не наш. А детские мечты, забавы устремлены в одну сторону - Галя мечтает стать пилотом, разить врага, как гордый сокол Супрун. Сашко непременно будет танкистом, а самая маленькая - Аленка, насмотревшаяся страхов, хочет стать доктором...
Учительница примолкла, и друзья, хоть и не видно было в темноте, почувствовали, как по ее исхудавшему лицу пробежала мягкая и вместе с тем горькая усмешка. Друзья не сомневаются, что Сашко в заботливых руках, что дети - вся радость, вся утеха этой хрупкой женщины. В отчаянии тянется к детям, словно чайка крыльями, прикрывает их от всякой напасти. И Марко почуял, как эта, вроде бы будничная и в то же время волнующая, встреча закаляет волю, вливает в человека новые силы. Суровая пора поставила народ перед испытанием духовных сил, и Марко, в который уже раз, проникается твердой верой, что мы непобедимы.
Женщина прикорнула рядом с детьми, друзья тоже вздремнули на лавке, не заметили, как ночь прошла. Под утро окна в хате зазвенели еще звонче, видно, враг наседает. Друзья успели сродниться с молодым семейством, прощальным взглядом окинули детей, спавших глубоким, безмятежным сном, простились с учительницей, - кто знает, доведется ли встретиться после победы? Нате вот харчей на дорогу. Поклонились гостеприимной хозяйке, давшей им приют.
Опять сечет колючий ветер, гонит листья, отливающие всеми красками осени. Молчаливые, хмурые бредут они трое навстречу огненным сполохам и громам.
16
Селивон очень мягко обошелся с Теклей, не ругал, не кричал, напротив, вразумлял молодицу:
- Знаешь, в какое время мы живем? Из какой ты семьи? Отец твой погнал скот для Красной Армии. Всякое может с тобой случиться... Либо в Германию загонят, либо здесь повесят... Вот мне нужно двадцать девчат набрать. Где я их возьму? А тебе так ли, эдак ли не миновать беды. Никто добрым словом не вспомянет... Так ты обменяй свою корову. Я тебе телочку дам. Все равно ведь заберут. Не все ли тебе равно? Я породистый скот завести хочу. У тебя корова племенная, удойная...
- А я чем ребенка кормить буду? - строго спрашивает Мавра старосту.
Текля, которая все еще не могла оправиться, гадливо отмахнулась от старосты - отстаньте вы!
Не пожелала по-доброму договориться, только пуще разозлила Селивона, он грозился разнести, разметать усадьбу, а Теклю сгноить в гестапо, на барабан иссушить...
Нет, староста слов на ветер не бросает, семья очень скоро получила возможность в том убедиться.
Селивон с полицаями устроил контрольный удой и наложил на каждый двор по девятьсот литров молока в год! Пошла после того слава, что сам гебитскомиссар отметил его вниманием. У соседей по шестьсот, семьсот литров, а Буймир все села перещеголял. Сама Санька, - уж она ли не прославленная доярка! - проводила контрольный удой. И очень тем кичилась она-де тоже не сидит без дела, помогает немецкому командованию, услужила коменданту, можно не сомневаться, что до Шумахера дойдет, Курт даст знать...
Меланка Кострица у колодца жаловалась: я корову корми, а гитлеровцы молоко будут пить! Чтоб вы смолы напились!
Да разве ж она одна? Все село роптало, только потихоньку от полицаев.
Вышел приказ от коменданта отобрать у активисток коров. У старосты, известное дело, все активисты на учете, не приходится голову ломать. Кому лучше знать, как не ему? Всяк дрожит за свою судьбу - откуда знать, на кого староста покажет.
Селивон высматривает по дворам, у кого получше корова. Зашел к бабке Капитолине - где твои сыны, а? Открывай-ка хлев! - хотел страху напустить, да увидел, что корова непородистая, ушел со двора.
Тихон, тот чувствует себя полновластным хозяином на чужом дворе, шагает прямиком к хлеву, накидывает корове веревку на рога, не смотрит, что все домочадцы высыпали на порог, онемевшие, перепуганные, рта раскрыть не смеют. Что они могут поделать? Попробуй возрази. Длинный, как жердь, Панько Смык выводит из хлева корову, та послушно идет за полицаем. Тихон мало ему, что разоряет людей, еще и на смех поднимает Теклю:
- Знаешь, какого ты роду-племени? Активистка! Веди корову! Хватит партизанам молочком лакомиться!
Ни мать, ни дочь словом не обмолвились, не противились, не просили, не плакали, только с презрением посматривали на полицаев. Это еще больше разозлило Тихона, и он решил сбить спесь с активисток. Не привык он тихо и мирно уходить со двора. Озирался вокруг, ища глазами, что бы такое выкинуть. Хороший погреб выложил Мусий Завирюха! Тихон вмиг сообразил, что к чему. Замечательная мысль пришла ему в голову. Схватив бутылку с керосином, стоявшую в сенях у порога, метнулся в каменный погреб, облил все квашенье - капусту, огурцы, помидоры - пусть теперь наслаждаются! Довольный собой, выскочил на освещенный солнцем двор, глянул победителем на сумрачных женщин. На что уж Панько Смык мастер на всякие штуки, и то бы не додумался! Панько Смык в восторге от своего атамана.
Полицаи навеселе, покрикивают на женщин, тащат со всех концов села коров.
Матери выбегали на дорогу, смотрели вслед, плакали - оторвали от детей кормилицу...
Под присмотром ефрейтора Курта полицаи согнали коров на выгон, - тут сбилось целое стадо, все как на подбор, бока лоснятся... Пиликала гармоника. Курт при всех нахваливал Тихона: "Карош, карош полицай!" - даже по плечу хлопнул. Тихон так и таял от высокой ласки - он все задания привык выполнять быстро и весело.
Полицаи гнали стадо на станцию, где стояли занаряженные для скота вагоны с надписью: "Подарок немецким женщинам от украинского народа".
17
Желтобрехливые плакаты зазывали молодежь в Германию, расписывали, какая там роскошная, беспечная жизнь их ждет.
...Разряженная, намалеванная девица с гитарой прогуливается в саду, рядом молодецкого вида парень растягивает гармонь, лица сияют довольством и счастьем - не жизнь, а масленица на Западе!
В школе в райцентре стояли крик и плач. Девчата с опухшими глазами взывали, сами не зная к кому, - да куда же вы нас берете, куда нас везете? Разлучаете с родной матерью. Две девушки, рослые, плотные, обхватили друг друга за плечи, заливаются слезами. Да так крепко обхватили, что немцы-полицаи с трудом растащили их за косы. Еще в сердцах хорошенько крутанули вокруг себя. Девчата, не столько от страха, сколько от обиды, заголосили.
Матери на дворе тоже плачут, тужат, от окна к окну мечутся - понизу окна забиты досками, - заглядывают в щели, не в силах ничего предпринять в ответ на отчаянные вопли: ой, матинко, спасите нас, вызволите!
По этому случаю в просторном классе собрались гитлеровские начальники. Обеспокоенный Шумахер совещался с лейтенантом полиции Шульцем. Уж не растерялись ли они?
Как вывести на люди эту неистово вопящую ораву? Пожива для большевистской пропаганды - гонят в неволю! Пойдут толки - гонят на каторгу в Германию! Что, безусловно, подрывает авторитет рейха. Не говоря уже о пересудах среди населения. Хотя на это, правда, мало кто обращает внимание. Или дойдет до генерал-комиссара, тоже добра не жди. Впрочем, подобную картину можно наблюдать не только у нас.
Городской голова Гаранджа с начальником полиции Шпанько из небольшой школьной канцелярии через распахнутые двери украдкой следили за сотрудниками комендатуры, оживленно что-то обсуждающими. Что с того, что полицай-начальник с городским головой здесь вроде бы главные. Нет, они нисколько не обманывались и не чувствовали себя на равной ноге с немецкими начальниками. Покорно ждали приказа. Когда Шумахер спросил, есть ли у них на примете человек, который смог бы угомонить ошалелых девчат, Гаранджа, не долго думая, указал на Селивона, топтавшегося в коридоре. Надо сказать, большинство девчат было набрано в подвластном Селивону Буймире. Дебелый Шпанько целиком присоединился к мнению городского головы.
Опять без Селивона дело не обходится. Похоже, в большое доверие вошел. По задворкам он теперь не ходит. Никому другому, именно ему поручили унять девушек. Знают, на кого можно положиться.
Пригодилась Селивону старинная чумарка* из тонкого синего сукна. Подпоясанный зеленым поясом, староста в ней сразу бросался в глаза, внушительная фигура.
_______________
* Ч у м а р к а - мужская верхняя одежда в талию со сборками сзади.
Селивон обратился к заплаканной толпе девчат с напутственным словом, соблазнял благами, которые ждут их, всякими выгодами, - мол, каждый шаг ими усыпан там, только некому пользоваться.
- Люди добрые! - надрывался староста, перекрывая шум толпы. - Здесь много слез и материнской скорби... Знайте, вы едете в страну богатую, высококультурную...
- После собак помои есть? - выкрикивали девчата, обыденными словами нарушали высокий строй мыслей старосты.
Селивон все же сумел привлечь внимание девчат, стихли вопли, крики, и уже начальники одобрительно кивали ему головами. Подогретый их благосклонностью, Селивон вразумлял девчат, чтобы не с плачем, а с песнями собирались в дорогу.
- Выбьетесь в люди, посмотрите, как другие живут...
- Чтоб по тебе попы пели! - долетали сквозь шум не совсем почтительные, к тому же недоступные для немецкого уха выкрики.
Девчата с недоверием и презрением принимают наставления старосты, видно, набрались партизанского духу.
Словно ветром сдуло девичий плач. Заплаканные глаза метали искры.
- На чужой сторонушке - кланяйся воронушке! - долетали крики.
Шумахер сколько ни прислушивался - ничего не мог понять. Будто и украинский язык, а ничего не разберешь. Зато в языке взглядов и жестов разобрался...
Про Селивона и говорить нечего - чего только он не наслушался! И "желто-блакитным гадом" его называли, и всякие другие неподобающие слова сыпались на его голову, из-за шума и гама трудно разобрать толком, кто сказал и что сказал... Правда, он не очень-то прислушивался, но все же уши не заложишь. Оно и лучше, что угонят молодежь в Германию, кто их знает, всякое может статься, - как волки, все в лес смотрят... А обрабатывать землю кто будет? Ум за разум заходит у Селивона. Начитались газет, наслушались агитаторов... Всякая неотесанная девка лезла учиться на агронома, на пахоте вертела мужиками, как хотела. Ну да прошло их время. Новый порядок наступил. На чужой стороне научат. А пока Селивон должен отбывать свою службу.
- ...Одна деревенская дивчина письмо прислала, - хитро повернул староста, чтобы привлечь внимание.
Люди насторожились: что же она пишет?
Староста начал медленно, словно нехотя:
- Пишет: и воды не пью - только молоко!
Ой боже, что за вздор староста несет, кому голову затуманивает?
Ничему не верят, попробуй тут докажи, какие выгоды ждут девчат, где они спят и что едят, - в палатах ночуют девчата наши...
- В хлевах...
Не сладишь никак с ними, во всем наперекор идут.
Начальники стоят поодаль, прислушиваются, приглядываются. Они, слов нет, не могут не отметить стараний Селивона. Но о девчатах у них складывается не очень приятное впечатление - своевольны, упрямы, строптивы.
Когда одна худощавая дивчина завопила в самое лицо старосте, что на каторжную работу их гонят, Селивон не стерпел.
- Ты что хочешь, чтобы тебе немцы копали землю да били камень? А наши люди на что? - брякнул Селивон и сам не мог понять, угодил или нет Шумахеру, потому что поднялся возмущенный крик. Сознательно или не отдавая себе в том отчета, староста повторил приказ Гитлера.
Чтобы унять девчат, Селивон с победным видом сообщил еще одну новость: некоторые девчата понакупили себе в Германии полные сундуки нарядов, повыходили замуж...
- С сырою землею повенчались! - куда и девался плаксивый тон, гнев слышался в девичьих голосах.
Шумахер и на этот раз не мог добраться до смысла, о чем идет речь? Словно и обычные слова, никакой политики, а невозможно понять, что к чему...
Высохли слезы, лица горят, глаза мечут стрелы ненависти. Неужели не известно, как живется невольницам в Германии? В колодках да в мешковине ходят, желудевый хлеб едят! Печальная судьба Харитины у всех перед глазами.
Девчата и не подозревали, что эти выкрики их были, собственно, ответом на указание Геринга, чтобы обувь для рабочей силы была, как правило, деревянная и чтобы людей не баловали немецкими харчами.
Селивон из кожи вон лез, расхваливал подневольную жизнь в Германии, вовсю старался угодить коменданту, услужить гестапо. Городской голова Гаранджа, начальник полиции Шпанько, в свою очередь, нет-нет да подкидывали от себя словечко.
Что старосте проклятья? Выслужиться больше жизни хочется. Нелегкая ему выпала доля. Партизан остерегайся, немцев бойся. Угодить немецкой власти надо, ведь отруб даром не нарежут. Задобрить начальников надо. Призрачное видение стоит перед глазами Селивона - хутор посреди поля! Кругом приволье, река Псел, лес, выпасы - Селивон и бог! Батраки косят зернистую пшеницу - славен род Деришкуров! А там, гляди, немцы гетмана посадят, тогда люди опять будут работать на Селивона за кусок макухи. Его ли учить, как надо жить? Может, Селивон заслужит "почетного гражданина Германии", тогда уж ему ничто не страшно.
Староста стоял как бы в забытьи, не заметил, что начальники теряют терпение, убедились - Селивон бессилен утихомирить разбушевавшуюся толпу. Шумахер подал знак, загремели трубы, заглушили людские вопли. Селивон пришел в себя, радужное видение исчезло как сон.
Чтобы девчата, чего доброго, не разбежались, школу охранял отряд пеших полицаев и конных немцев. Когда загремели трубы и колонна двинулась на станцию, а обезумевшие от горя матери бросились к дочерям, охрана выставила заслон. Полицаи в живот, в грудь тычут прикладами - назад! Немцы секут нагайками - цурюк! Матери, всхлипывая, причитая, бегут за колонной, надеясь на случай, чтобы сунуть дочери узелок. Когда отправляли девчат, полицаи, по приказу Шпанько, поснимали с них пояса, позабирали иголки, зачем?
...Матери взывают к белому свету, к праведному солнцу... От родной земли, что пока подневольная, задумал враг оторвать дочек. Пушки грохочут под Москвой, к нашему сердцу враг подбирается. Сыночки наши дорогие, голубчики наши милые! Все наши думы материнские устремлены к вам в этот тяжкий час, витают над вами как благословение... Хоть и не слышите вы нашего голоса, да матери верят, - долетит до вас наше слово, придаст вам силы и мужества... Сегодня гонят наших дочерей в неволю, но может ли враг сладить с людьми, когда в каждом сердце бьется ненависть и дух сопротивления!..
На станции под парами стоял поезд, двери товарных вагонов гостеприимно раскрыты, у каждых дверей немецкий часовой и два полицая. Девчат загоняли в вагоны, куда они с трудом влезали, так как не было ступенек. Где додумались поставить ящик, там толчеи не было.
Гремели трубы...
Из вагонов летели комья навоза.
Поодаль теснилась огромная толпа...
Матери наготовили узелков с едой, с теплыми вещами - чтобы не голодали, не мерзли девчата в дороге, - так не допускают...
В медном звоне тонули крики, надрывные вопли, девчата прямо руками выгребали из теплушек навоз, - вагоны подали из-под скота.
Воздух разрезал пронзительный свист паровоза, заглушив громкие марши оркестра и плач матерей...
Разряженная Санька, пышная, румяная, со сладостной усмешкой смотрела вслед поезду.
18
- А чтоб тебя бомба разорвала!
Санька и раньше с девчатами не церемонилась, а война обогатила ее словарь, и она теперь на новый лад кляла своих недругов. На Теклю напустилась. А что та могла поделать? Обидно сознавать свою беспомощность... Да кто нынче не беспомощен? Санька теперь над всеми девчатами верх взяла.
- Хоть на колодец не ходи...
Текля поставила ведра на лавку и стала рассказывать матери, как дочка старосты сулила сжить ее со свету. Грозилась всех девчат в бараний рог согнуть. Встретила Теклю на улице:
- Я вас всех в порошок сотру!
Думала, с ней кто-то станет связываться, потешить свою душеньку хотела. Девчата берут воду - и ни словечка в ответ. Кто не знает этой немецкой потаскухи?
На крик выбежала из хаты распалившаяся Соломия, начала девчат на все лады честить да Селивона нахваливать.
- Мой мужик еще при большевиках хлеб поджигал да скот травил! Зато теперь староста над всеми старостами! Верный слуга у немцев. Было время, не замечал никто, теперь каждая поганая курица кланяется: спасите, дядечка, от неметчины...
Вот когда правду сказала Соломия, хотя все и без того знали, кто собирался породистое стадо извести, колхоз развалить.
Когда начали угонять девчат в Германию, Соломия то кожухи, то мед и масло, то рядна домой стала тащить: мол, из неволи девчат вызволяю. На базар матери хоть не ходи - одним велит достирать, тем - хату побелить или выбрать из воды коноплю - самой-то неохота руки студить, иным велит шинковать капусту. Матерям как не угодить старостихе - мол, подойдет время, дочку выручит. Бес с ним, с кожухом, лишь бы дочка осталась дома.
Жалийка сама набивалась старостихе:
- Может, вам поделать чего надо, Соломия?
Селивон тоже ничем не брезгует, все берет - кожухи, платки, сапоги, кожу, сукна, швейные машины, золотые перстни, патефоны, велосипеды, зеркала, никель, кресла, приволок пианино - всё выкуп за тех девчат, что освобождал от Германии. А разве Родион Ржа, который заправляет теперь общественной усадьбой, или колхозом, мало нахапал добра? Или полицай Тихон - мало он нажился на людском горе?
Селивон весь двор завалил досками, лесом, красит новую крышу, штукатурит стены, ставит забор, амбар, в полном порядке держит усадьбу, как и положено хорошему хозяину! Соломия по своей женской линии тоже не отстает, благо сила даровая. Достаток сам плывет в хату, того и гляди стены треснут, так добром набита. Кому война, а кому корова дойна. Люди старосте пашут, сеют. Санька отъелась на даровых хлебах, немцам первая советчица.