Страница:
- Передо мной все двери открыты! Я всех недругов перевешаю! Шкуру спущу! Шумахер сказал, что скоро красных загонят в Ледовитый океан, хлопнул он мясистыми ладонями, - а Япония с того боку!
Приуныло после тех речей село. Соседи кинулись к Текле за советом. Та, спасибо, успокоила: "Чего вы слушаете гитлеровского смутьяна? Селивон нарочно туману напускает, лишь бы застращать. А о том, как Красная Армия крушит гитлеровцев, ломает им ребра, они помалкивают, боятся, как бы не узнал народ".
Не одна крепко обиженная Меланка Кострица честит Селивона. Не найдешь на селе человека, который не пострадал бы от выродков, вроде Селивона, что в погоне за выгодой пресмыкаются перед завоевателями. Каждое честное сердце кипело ненавистью.
Мало они глумились над беззащитной Улитой? Дочь угнали в неметчину, увели со двора корову, да еще, пьяницы, забулдыги, все, что было в сундуке, растащили. Как она с внуками перезимует? Вышла Улита за ворота, стала посреди улицы, не знает, что делать. Принялась было веревкой тын вязать. Затмение нашло. А потом как заголосит:
- Рушники мои, рушники! Разузоренные рядна, юбки, кожухи! Обобрали меня, продали, пропили... Просвистели, проиграли, протанцевали...
Вся улица сбежалась на ее плач, не так чтоб сбежались, а боязливо выглядывали из-за тынов...
Внезапно голоса смолкли. Хмуро уставившись в землю, женщины торопливо цепляли тяжелые ведра на коромысло - и с таким видом, будто им слова некогда вымолвить, расходились.
Вдалеке на улице показался шагавший вразвалку староста.
10
Секли ветры, поливали дожди, скот идет, тесно сбившись в кучу, надо быть всегда начеку, как бы поездом не перерезало. Огромная забота легла на костлявые плечи пастуха. Хоть Савва, считается, отныне ведает фермой, да не так-то легко привыкнуть к такой ответственной должности.
Скотина брела, увязая в топкой грязи, щипала сухую траву, охотно поедала спорыш, жадно кидалась на сочные озимые всходы, - следить надо, чтобы не вытоптала хлеба. Дни выдались дождливые, холодные, в такую непогодь коровы держатся кучно, жмутся друг к дружке, согреваются. Небо затянули тучи - защита от бомбовозов. Располагались лагерем обычно на невспаханном поле, на ночь разводили костры, прозябшие, промокшие до костей люди сушат одежду, варят ужин, обогреваются. Коровы обступят Савву, уставят на него тупые морды, укладываются вокруг спасительного огня. У Саввы душа болит - ладно уж людям достается, а скотина-то чего мучается.
Осенняя ночь долго тянется, каких только дум не передумаешь, какие только тревоги не закрадываются в чуткой полудреме. Наконец-то вырвались на приволжские земли, дышать стало вольнее, можно и вокруг осмотреться. А как живут люди в неволе? Как живут теперь друзья Саввины - садовник с пасечником, трудяга Текля, оставшаяся с грудным младенцем на муку... Сумеет ли Мавра оградить дочку от беды?
Не выходит из головы прощальное летнее утро.
Через реку коров перегоняли вброд - кто-то повредил мост. Выбравшись на противоположный крутой берег, пастухи остановились и, опершись на палки, седобородые, высоколобые, долго обводили прощальным взглядом поля, луга, долину, где вилась чудесная река Псел. Между соснами проглядывали малиновые тона родных крыш. Мусий Завирюха снял шапку, за ним поскидали шапки остальные. Хмурые, молчаливые, вбирали глазами милые сердцу краски, сверкающие блики на воде. Девчата-доярки, вытирая платками слезы, тяжко вздыхали. А меж кустов ольшаника, на заливном лугу, матери с детьми плач, горестные причитания неслись над долиной...
Два месяца прошло с тех пор, а кажется - вечность...
Мысли Саввы витают над родными крышами, среди лесных чащ, он молит судьбу, чтобы не обернулась она злой мачехой сыну Марку, который ушел партизанить в тылу у гитлеровцев, чтобы не ослабла его рука, нещадно карала врага, чтобы отвагой билось его сердце...
Нет ничего хуже, как томиться неизвестностью.
Чуть занялось сырое осеннее утро, Савва обходит с ветеринаром лагерь, осматривает коров. Набухшие жилы не успевали за ночь опадать ни у животных, ни у пастухов. Пастухи с трудом поднимали коров, и те, голодные, отощавшие, брели на восток.
Нелегкий труд выпал на долю сопровождавших стадо людей. Скотина все больше слабела на ноги, необходимо уберечь ферму от падежа, в целости довести до Волги.
Дороги развезло, слякоть, дождь сечет. Тут как раз корова Нива отелилась. "Пустите, добрые люди, в хату переночевать".
Пожилая женщина, с глубокими, ласковыми морщинами на загорелом лице, взглянула на седую бороду, молча кивнула, чтобы заходили. Хотя дом и забит до отказа промокшим до нитки людом, да куда денешься в такую непогодь.
- С нами теленок...
Чего только на свете не бывает! Каких только неожиданностей не случалось в те дни...
Соломенная крыша давала приют новорожденным. У иных обрывался здесь жизненный путь.
День и ночь не закрывались двери в просторной, душной хате возле выгона. Много всяких невзгод прокатилось через нее. Не одна дорожная душа нашла в ней приют. Сколько же таких хат разбросано на щедрой волжской земле, что согревали замерзшего, поили живой водой изнемогшего. Низкий поклон тебе, гостеприимная хата у дороги!
- Так, говорите, теленок?
- Ага, дорогой телок-то, племенной, от Рура...
В углу, за печью, нашлось место и светло-серому теленку, дрожавшему на слабых ножках. На измученных, хмурых лицах засияли улыбки, потеплели глаза. Хозяйка не рассердилась даже тогда, когда теленок напустил лужу, терпеливо присыпала песком. А уж что переживал Савва!.. Задать столько хлопот хозяйке! Не знал, чем искупить вину. Принес ведро молока, чтобы напоила оголодавших детей. На какую-то минуту повеяло уютом, по хате разнесся пахучий дух подгоревшего молока. Люди пили животворный напиток, набирались силы, вся хата стала думать-гадать, как назвать теленка...
- Телочка или бычок?
- Бычок...
Долго прикидывали, пока не надумали: надо назвать "Отбой", как раз отбили гитлеровское наступление на Ростов и Тихвин...
11
Какие из девчат молотильщики! Били цепами ячмень, снопы подопрелые, зерно набухло, колоски отпадают, а зерно не выбивается. Четверо девчат молотят накрест - копны за день не вымолачивают. То било слетит, то заедает ремень, только и знают что бегают к цеповязу. Аверьяну трудно хоть разорвись между цепами и молотилкой. Заскорузлыми пальцами перебирает он "детали", ломает голову, мотает бородой - не добьешься толку: кожа гнилая, дерево невыдержанное... А они как думали? Цеп штука хитрая! Словно в тумане, проплывает в памяти горький век... Смолоду ходил с цепом по заработкам. Цеп сухой, даже блестит, бить им сподручно - так и играет, сам ходит в руках. Не одну скирду вымолотил им... А коса была! Как огнем палит... Ну, а потом пришли тракторы, комбайны - облегчение людям. А теперь снова цеп! Обратный ход жизнь дала!
Девчата развесили уши, интересно ведь послушать, как в старину люди жили, но бригадир Перфил буркнул, чтоб не рассиживались... Небось староста с него спросит, сколько намолотили!
Староста тоже ходит сам не свой, мало кто знает, какого страху напустил на него комендант. Обратно возвращают прелое зерно. Комендант бесится, староста поносит Родиона на все лады, что затягивает работу. А что может поделать Родион? Это не лето, сушить негде... Неповоротлив больно, делает вывод староста. Тюфяк! Беспомощность эта выводит старосту из себя. А тут еще никак не наладят припрятанную ими молотилку, за что ему вышла благодарность от коменданта. Одна слава, что молотилка, - гнилая, трухлявая, не выбивает зерна, к тому же волглая солома наматывается на барабан, тормозит дело, нутро ломает.
Селивон стал примечать, что люди охотнее ходят на молотьбу, чем на пахоту. На вспашку не выгонишь, а на подсолнечник идут. Староста решил выследить молотильщиков. Под вечер, когда народ возвращался с поля, Селивон с полицаями вылез из кукурузы.
Девчата-молотильщицы шли в некотором отдалении от пожилых. Увидев, что нагрянули полицаи, они отцепили мешочки с зерном и побросали в бурьян, вымахнувший в то лето по пояс. Текля, почуяв опасность, взмолилась: ой, не оставляйте меня, девчатки, давайте держаться гуртом...
Полупьяные полицаи принялись обыскивать девчат. Не столько обыскивали, сколько охальничали. На отчаянный визг и крик Тихон ответил угрозой изничтожить все девичье племя. К счастью, девчата вовремя избавились от мешочков с зерном, и полицаям не к чему было придраться. Да Тихону разве нужна зацепка? Увидев Теклю, он прошипел:
- Я вытрясу из тебя душу! Все ваше гнездо с лица земли сотру! По ветру пущу! Чтоб духу твоего не было! Сживу со свету! Вырву с корнем!
- Мы еле ноги тащим, уморились, наработались, а вы еще измываетесь над нами?! - возмущенно кричали девчата под нагайками.
Женщинам, что шли впереди, не всем удалось уберечься от расправы. Хведь Мачула, бешеного нрава полицай, приволок к старосте Меланку Кострицу, в годах уже женщину, припрятавшую мешочек с зерном.
- Это что? - грозно налетел на нее Селивон. - Ты знаешь, как немцы наказывают за кражу?
Женщина оцепенела от страха; зная, что судьба ее целиком в руках старосты, смиренно просит не наказывать ее, у нее дети...
- Заработать некому, дочку угнали в неметчину...
Девчата тоже заступились за вдову, просят пана старосту пожалеть, подумать о голодных детях... Надеялись тронуть этим старосту. Все ж таки не без сердца он.
- Помощница матери - дочка - в неметчине.
Селивон ответил, всему селу в науку:
- Хлеба захотелось? Да ради этого хлеба немецкая кровь лилась. Нет вам ни грамма! А если голодны - ешьте полову!
Несомненно, слова эти, вырвавшиеся из глубины души, не останутся в безвестности, разлетятся по всей округе, дойдут до коменданта, ефрейтор Курт передаст гестапо, а там уж обратят на Селивона внимание.
Ошеломили людей эти слова старосты, постичь невозможно, откуда у человека столько ненависти.
Нечего было и голову ломать. Селивон сам дал ответ:
- Вы меня двадцать лет мучили! Кровь из меня по капле выпускали! Двадцать лет я ждал этого часа! При советской власти я никого пальцем не тронул, даже под пьяную руку... А теперь...
Сильный взмах нагайки - и Меланка Кострица забилась на земле...
12
Весть о новом наборе молодежи в Германию растревожила девчат. Молотили цвелый хлеб на току, а мысли и взгляды тянулись к Текле. Так уж повелось, что в трудный час обращались к ней за советом. Не потому ли, что невзгоды горой валились на ее худенькие плечи, а она устояла, не ныла, не жаловалась никому, наоборот, подбадривала подруг, хотя самой ей грозила смертельная опасность. Верховодом была... В эти беспросветные осенние дни опереться на кого-то хотелось, кто бы не дал угаснуть надежде.
В обеденную пору, когда люди сбились вокруг молотилки, чтобы немного отдохнуть, перекусить, а поблизости не оказалось немецких надзирателей, Текля сказала подругам:
- Гитлеровцы хотят, чтобы даровая сила на них работала, а немецкое население чтобы воевало против нас...
- Потому посулами всякими и заманивают молодежь... - ввернула Галя Черноморец.
Текля предостерегает девчат:
- Плакатами-то заманивают, и продажные газеты тоже усердствуют, небылицы расписывают, а берут силой... Попробуй не подчиниться...
Тут стали думать сообща - что можно предпринять, на какие хитрости пуститься, чтобы избежать набора...
Когда начали угонять людей в Германию, буймирские девчата неузнаваемы стали: ходили нечесаные, неумытые, в грязном рванье, лишь бы не обратить на себя внимание какого-нибудь гитлеровца. На животы подушки навязывали... Надевали старые материнские юбки, драные кофты, натягивали изношенные до дыр, стоптанные сапоги и, вымазав сажей лицо, низко надвигали черные платки.
В таком виде ходили по воду к колодцу.
Теплое время Галя Черноморец в терновнике отсиделась. Дерюгу накинет на плечи, в бурьяне притаится, передремлет ночь - полынь, осот да лебеда как лес стоят. Пока уснет, все звезды пересчитает, все думы передумает. Горько девушке, песню бы тоскливую затянула, да нельзя. "Звезда моя вечерняя, взойди над водою..." С песней-то, может, и отлегло бы немножко от сердца. И она мысленно поет ее, а из головы Сень не выходит. Прогрохочет ночью машина, в дрожь бросает девушку: уж не за нею ли?
Под осень на чердаке в полове ночевала. Тихон с полицаями ходил по дворам, девчат искал, тыкал железными вилами в полову, проткнул Гале ногу, она даже не ойкнула, затаила дыхание - надо же такую выдержку иметь.
Санька на улице трещит без умолку, напевает, девчат приманивает. Немцы с полицаями устроили облаву, девчат ловят. Санька в заговоре с ефрейтором Куртом: "Я тебе этой ночью девчат наведу", - заводит песню на всю улицу, выговаривает:
...Козак до дiвчини щовечера йде...
Никто не отзывается. Глухо на селе. Девчата уже раскусили Санькины уловки. Было время - песни разливались по селу как море, а теперь онемели девчата, в бурьяне прячутся.
Санька подговаривает девчат, хлопцев: приходите в воскресенье в кино, танцы будут, немецкая музыка будет играть, весело будет. Галя с Теклей вовремя узнали про ее затею, предостерегли: не ходите, тут западней пахнет, немцы хотят девчат с ребятами изловить... Не столько развлечься хочет молодежь, сколько посмотреть на гулянье. Подруги своевременно предупредили неосторожных.
Теперь немцы церковью приманивают молодежь.
Когда начали угонять девчат в Германию, Тихон перехватил Галю у колодца и давай запугивать:
- Будешь со мной жить, от Германии освобожу... Иначе несдобровать тебе, знатного отца дочь, активистка. Не помилуют. Я тебе и усадьбу выделю, и полдесятины прирежу, и от побоев освобожу...
- Ищи себе кого поглупей...
Разозлился, полоснул нагайкой дивчину - да я целую низку нанижу таких, как ты!
Тихон знает, как поступить. Обманул девушку, - мать предостерегает сына, - посыплются у нее дети, что путами опутают... "Прощевай, милая!" Добру молодцу быль не в укор...
Санька забирает у девчат золотые перстни, наряды, серьги - от угона в Германию выручает. Кто не угодил ненасытной старостиной дочке - стоит только шепнуть Тихону, - мигом шкуру спустит с непокорной. Боится полицай Саньку, знает ведь, что она с ефрейтором Куртом хороводится, а от ефрейтора зависит судьба Тихона. Мало того, Санька работает на гестапо: выведывает, вынюхивает, потом передает своему ефрейтору.
Жалийка обратилась к Селивону, чтобы дочь Оксану от неметчины спас.
- А у тебя есть чем дочь выкупить?
- Смилуйтесь, не отсылайте, одна она у меня.
- А мне двадцать надобно.
- Может, у кого двое, трое есть...
- Ты меня не учи, где брать.
Золотой крест старосте отдала, чтоб дочку не забирал. Поможет ли?
13
В хате пахло травами: убитая горем, враз постаревшая, Меланка Кострица, как малого ребенка, купала свою дочь в корыте. Причитала над истерзанным телом, ноги целовала, омывала слезами:
- Это ж ты умирать пришла...
Весть о том, что Меланкина Харитина бежала из Германии, вмиг облетела Буймир. Соседи через плетни, тайком, чтобы не узнал староста, передавали новость от хаты к хате.
Текля навестила невольницу. Иссохшая, без кровинки в лице, лежала она в белой полотняной рубашке. Крохотная рука в расшитом рукаве бессильно покоилась на рядне, беглянка помутнелыми, запавшими глазами водила вокруг... Без слов ясно было, как нелегко ей пришлось. Текля со слезами гладила холодную руку, слушала горестную повесть, всем сердцем сочувствуя несчастной, а сама глаз не могла отвести от тонкой шеи, от поседевшей косы, поредевших волос.
- Почему ты такая измученная? - допытывалась она у подруги.
- В колодках ходила, лебеду ела... Издевательств натерпелась. Вместо хлеба желудевыми галетами кормили нас - черствые, зеленые, цвелые, просто скрипят... Да еще буковых опилок подмешают, твердое дерево, зубами не перемелешь. Невыходившийся, невыбродивший, хлеб - как глина, к ножу липнет, расползается, будто только из печи. С голоду намучаешься, съешь еще того хуже, изжога изводит. Девчата капустный лист на огородах собирали, грызли, кто присоленный, кому и отварить малость удавалось. Как ни измываются над нами, а люди и на одном бурьяне живут.
В хате прибрано, стол накрыт белой скатертью, окна завешены: Меланка Кострица ради торжественного случая привела в порядок хату - из немецкой неволи дочь вырвалась. Едва стемнело, задворками, огородами, осторожно озираясь, потянулись к Меланке Кострице девчата. Каждой не терпится узнать, с какими вестями прибыла подруга. Поздоровавшись, садились на лавку, примолкшие, понурые - без слов видно... У каждой перед глазами судьба, которая, может, и ей суждена. Кто не помнит прежней, сильной, веселой Харитины? На прополке ли, на гулянке, коли песней зальется, любую за пояс заткнет.
- Взяла в руки кусок хлеба, задрожала вся, вот как изголодалась в неволе... - сказала Меланка Кострица.
- Почему же ты не давала знать о себе? - допытывались девчата.
- Я же писала, - если мать жива, пусть передаст луку, свеколки...
Да, видно, письма перехватывали, не доходили они до матери.
Пришли еще соседи. Лампа чадила, забивая ароматный запах ромашки, в хате рекой лились девичьи жалобы:
- Обкрадывают нас - везите, выходит, пшеницу, а сами ешьте опилки...
Харитина обернулась лицом к гостям и, не узнав никого, виновато сказала:
- Никудышная я стала... Туман застилает глаза... Все будто черным сукном застилает... Не знаю, куда деть ноги, ломит, сводит...
Мать кинулась к дочери, заботливо укутывает тонкие, как палочки, ноги, сквозь слезы приговаривает:
- Это ты умирать пришла... Я тебе на ночь керосином ноги натру...
Харитина слабо улыбнулась:
- Пусть умру, зато на родной земле...
Горько знать, что родная земля стала подневольной, все же девушка верит, что не удержаться врагу... Белые бороды, прославленные в свое время воины, успокаивают людей, упорно твердят, что Красная Армия непобедима.
Запавшую грудь разрывал кашель. Харитина изнеможенно застонала, захрипела, подушка окрасилась кровью. Обессиленно сказала:
- Подкованными конями нас топтали... Я призывала девчат одуматься, неужели мы станем для братьев своих делать колючую проволоку? Забастовали мы... Попадали на землю... Лежим... Гитлеровцы секут нас нагайками... Потом лошадьми давай топтать... Семь человек насмерть затоптали. Кому проломили грудную клетку, раздробили ребра.
Хата в немой печали слушала суровую повесть непокоренной девичьей воли.
Когда на следующий день ефрейтор Курт с полицаями пришел за девушкой (дошла весть о ней до гестапо, Санька рассказала) - Харитина лежала на лавке мертвая.
14
- А что Текля делает?
- Коросту...
Непривычные для слуха буймирцев разговоры велись теперь у колодца, на базаре, в церкви, по хатам - всюду, где только встречались люди.
Очень обрадовалась Галя Черноморец Мавре - мало того, что пришла проведать, еще и тыквы печеной принесла. А Мавра все извинялась перед больной: если б не подкарауливали, чаще бы навещала. И так уж украдкой, огородами, через терн продиралась, чтобы полицаи не заметили.
Галя спросила, что делает подруга Текля.
- Принесли повестку на комиссию, коросту себе делает.
Покой потеряла, готовится в дорогу.
Тихон рыскал верхом на лошади по деревне, выгонял девчат. Грозно приказал Текле явиться на комиссию.
- Машинами теперь тебя не будут возить, как прежде, - бросил он глумливо.
"Малый ребенок у нее... С ребенком не возьмут", - говорю полицаю. А он мне в ответ: "Немцы детей расстреливают, а ты думаешь, не возьмут".
Поразительную осведомленность проявил полицай.
- Сам Гитлер дал на то разрешение.
Кстати, полицай ни на йоту не погрешил против истины. С ефрейтором Куртом знается, видно, от него кое-что выведал... Известно, разве полицай признается, что он у ефрейтора на побегушках.
Уж не сам ли полицай решил отправить на комиссию Теклю, чтобы не маячила перед глазами.
"Берите корову, только дочку не трогайте", - говорю. "Корову мы и без того возьмем". - "А как же ребенок?" - "Партизаны присмотрят".
Мавра на все готова, лишь бы враги оставили в покое, совсем голову потеряла. Всего уж не рассказывала дочери, как изгалялся Тихон, - с партизанами, мол, нагуляла ребенка!
- Старосте, подстаросте, полицаям просто хочется завладеть нашими хатами, - высказывает свои подозрения Мавра, - так ли, этак ли, а выкурят нас из села, не в Германию, так в землю загонят...
- А мы не дадимся, - со слабой усмешкой сказала Галя Черноморец, чтобы рассеять страх, который нагнала на нее Мавра, да и самое Мавру отвлечь от мрачных мыслей.
Под надзором полиции жили семьи активистов. От старосты строгий приказ был, на собрании зачитывал, чтобы женщины не смели по хатам друг к другу ходить. Тайные разговоры, наверно, между собой ведут, начальников позорят, клевещут на них, агитацию разводят против немецкой власти. Может, советуются, как помочь партизанам? Почем знать. И по соседям чтобы не шатались, не собирались в хатах без дела. И соседи чтобы не вступали в разговоры с семьями активистов, избегали, обходили стороной! Не знались! И в колодцах воду брать чтобы не позволяли! Селивон в ярость вошел, стращал: если где толпа соберется, чтобы не смели выходить на улицу семьи активистов, не растабарывали! Полицаям приказал строго следить за этим, и если заметят где нарушение порядка - карайте, я за то в ответе! Так люди додумались, носили воду на свой двор, а потом, через плетень, переливали в соседские ведра.
Бояться стали оккупанты, как бы люди не сговорились промеж себя. На работах есть надзиратели, надсмотрщики, там не очень-то поговоришь, а дома кто уследит, подслушает?
Под вечер навестил Галю садовник Арсентий. Вошел, и сразу повеселела хата, пахнуло болотным духом, принес свежую рыбину, жирного линя, велел сварить борщ. Напустился на девушку, что по сию пору лежит больная. Чего скулишь? Интеллигенция! Принес полыни, целый веник, - на, ешь! Всю хворь как рукой снимет! Я всю медицину прошел!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Несмотря на все предостережения и угрозы, Галя, как только поднялась на ноги, решила навестить подругу, хотя это и небезопасно. Узнают полицаи, что на ноги стала, - мигом заявятся по ее душу.
Текля только что вернулась из Лебедина, страшная, измученная, губы синие.
- Со Страшного суда пришла дочь, - сказала Мавра.
Когда-то здоровые, румяные подруги исхудали, кожа желтая, не могли без жалости смотреть друг на друга.
- А если бы забрали? - спросила Галя.
- Дорогой сбежала бы, - решительно ответила Текля.
Чаю накурилась, напилась отвару из махорки перед тем, как пошла на комиссию. Сердце бьется, голова кругом идет, нутро горит, изжога мучает, тошнит, сердце колет, глаза опухли, куда ни глянет, все желтое вокруг. Да разве одна Текля калечила себя? Как начали в Германию девчат угонять, чего только не делали они над собой! Другие матери задаривали старост да полицаев, откупались, а комсомольцев Селивон не помилует! Семьями активистов решил Германию строить. Текля расчесала до крови руки, плечи чесноком натерла, густо высыпали прыщи на теле, больную не возьмут, на месяц уж обязательно оставят, а нам каждый день дорог, может, что выяснится. Соленую воду пила, распухли ноги, что колоды. Ядовитый лютик к ногам прикладывала, ноги горят, гноятся, сапога не обуешь. В другое время мигом бы вылечила, через золу перегнала бы воду, попарила ноги, щелок вытягивает гной, затягивает раны. Либо марганцу развела, враз бы вылечилась...
Галя тоже рассказала чудовищную вещь: на кладбище паслась чесоточная лошадь, так девчата и хлопцы, узнав про беду, про новый набор молодежи в Германию, потными руками терлись об струпья и тоже заражались чесоткой. Галя лежала больная, избежала набора. Прошлый раз натерлась крапивой, по телу пошли волдыри, они лопались, тем и спаслась.
- Возьми у меня лютик, - предлагает Текля, - помогает...
Когда уходила на комиссию, все пальчики девочке перецеловала. Склонилась над колыбелькой - мать еле оторвала. Взяла сумку с сухарями, печеную тыкву, бутылочку масла. Сыпанула в глаза мелкой соли, из глаз слезы ручьем полились, ничего не видит вокруг.
Доктор успокаивал:
- Это ты наплакалась, ветром надуло, не близкая дорога...
Посмотрел, что ноги гниют, показал немецкому лекарю.
- Давно это у тебя? - спрашивает.
- Давно, - говорю, - туберкулез кожи доктора признали.
Послушал сердце, велел через месяц снова явиться. Нечаянно коснулся рукой плеча - передернуло всю...
- Куда деваться, где искать спасения? - в отчаянии повторяла Галя.
- В лесу, - решительно сказала Текля, видно, давно эта мысль назрела.
Хоть бы скорее из лесных чащоб пришла весточка, подруги знали бы тогда, что им делать, не стали бы сидеть дома, коптить небо, терпеть издевательства да ждать бесславной гибели.
Где они, милые, дорогие Марко и Сень, помнят ли еще о своих верных подругах?
15
Над головой нависло серое небо, студеные ветры гуляют на просторе, сметают березовую листву, глаз притягивают сочные зеленые всходы, лесные сполохи осени. Грозные взрывы сотрясают воздух, мощный гул волнами разносится далеко окрест. Истомленные, обросшие лица темнеют. Трое брели навстречу людскому потоку, день и ночь валом валившему на восток. Чавкает грязь под ногами, ревет скотина, глухо урчат тракторы, вязнут по ступицу телеги. На телегах матери с детьми, домашний скарб. Заляпанные грязью пастухи гонят гурты коров. Старики и дети, платки и бороды, молчаливые, изнемогшие, придерживаются обочин. У каждого в руках узелок.
Приуныло после тех речей село. Соседи кинулись к Текле за советом. Та, спасибо, успокоила: "Чего вы слушаете гитлеровского смутьяна? Селивон нарочно туману напускает, лишь бы застращать. А о том, как Красная Армия крушит гитлеровцев, ломает им ребра, они помалкивают, боятся, как бы не узнал народ".
Не одна крепко обиженная Меланка Кострица честит Селивона. Не найдешь на селе человека, который не пострадал бы от выродков, вроде Селивона, что в погоне за выгодой пресмыкаются перед завоевателями. Каждое честное сердце кипело ненавистью.
Мало они глумились над беззащитной Улитой? Дочь угнали в неметчину, увели со двора корову, да еще, пьяницы, забулдыги, все, что было в сундуке, растащили. Как она с внуками перезимует? Вышла Улита за ворота, стала посреди улицы, не знает, что делать. Принялась было веревкой тын вязать. Затмение нашло. А потом как заголосит:
- Рушники мои, рушники! Разузоренные рядна, юбки, кожухи! Обобрали меня, продали, пропили... Просвистели, проиграли, протанцевали...
Вся улица сбежалась на ее плач, не так чтоб сбежались, а боязливо выглядывали из-за тынов...
Внезапно голоса смолкли. Хмуро уставившись в землю, женщины торопливо цепляли тяжелые ведра на коромысло - и с таким видом, будто им слова некогда вымолвить, расходились.
Вдалеке на улице показался шагавший вразвалку староста.
10
Секли ветры, поливали дожди, скот идет, тесно сбившись в кучу, надо быть всегда начеку, как бы поездом не перерезало. Огромная забота легла на костлявые плечи пастуха. Хоть Савва, считается, отныне ведает фермой, да не так-то легко привыкнуть к такой ответственной должности.
Скотина брела, увязая в топкой грязи, щипала сухую траву, охотно поедала спорыш, жадно кидалась на сочные озимые всходы, - следить надо, чтобы не вытоптала хлеба. Дни выдались дождливые, холодные, в такую непогодь коровы держатся кучно, жмутся друг к дружке, согреваются. Небо затянули тучи - защита от бомбовозов. Располагались лагерем обычно на невспаханном поле, на ночь разводили костры, прозябшие, промокшие до костей люди сушат одежду, варят ужин, обогреваются. Коровы обступят Савву, уставят на него тупые морды, укладываются вокруг спасительного огня. У Саввы душа болит - ладно уж людям достается, а скотина-то чего мучается.
Осенняя ночь долго тянется, каких только дум не передумаешь, какие только тревоги не закрадываются в чуткой полудреме. Наконец-то вырвались на приволжские земли, дышать стало вольнее, можно и вокруг осмотреться. А как живут люди в неволе? Как живут теперь друзья Саввины - садовник с пасечником, трудяга Текля, оставшаяся с грудным младенцем на муку... Сумеет ли Мавра оградить дочку от беды?
Не выходит из головы прощальное летнее утро.
Через реку коров перегоняли вброд - кто-то повредил мост. Выбравшись на противоположный крутой берег, пастухи остановились и, опершись на палки, седобородые, высоколобые, долго обводили прощальным взглядом поля, луга, долину, где вилась чудесная река Псел. Между соснами проглядывали малиновые тона родных крыш. Мусий Завирюха снял шапку, за ним поскидали шапки остальные. Хмурые, молчаливые, вбирали глазами милые сердцу краски, сверкающие блики на воде. Девчата-доярки, вытирая платками слезы, тяжко вздыхали. А меж кустов ольшаника, на заливном лугу, матери с детьми плач, горестные причитания неслись над долиной...
Два месяца прошло с тех пор, а кажется - вечность...
Мысли Саввы витают над родными крышами, среди лесных чащ, он молит судьбу, чтобы не обернулась она злой мачехой сыну Марку, который ушел партизанить в тылу у гитлеровцев, чтобы не ослабла его рука, нещадно карала врага, чтобы отвагой билось его сердце...
Нет ничего хуже, как томиться неизвестностью.
Чуть занялось сырое осеннее утро, Савва обходит с ветеринаром лагерь, осматривает коров. Набухшие жилы не успевали за ночь опадать ни у животных, ни у пастухов. Пастухи с трудом поднимали коров, и те, голодные, отощавшие, брели на восток.
Нелегкий труд выпал на долю сопровождавших стадо людей. Скотина все больше слабела на ноги, необходимо уберечь ферму от падежа, в целости довести до Волги.
Дороги развезло, слякоть, дождь сечет. Тут как раз корова Нива отелилась. "Пустите, добрые люди, в хату переночевать".
Пожилая женщина, с глубокими, ласковыми морщинами на загорелом лице, взглянула на седую бороду, молча кивнула, чтобы заходили. Хотя дом и забит до отказа промокшим до нитки людом, да куда денешься в такую непогодь.
- С нами теленок...
Чего только на свете не бывает! Каких только неожиданностей не случалось в те дни...
Соломенная крыша давала приют новорожденным. У иных обрывался здесь жизненный путь.
День и ночь не закрывались двери в просторной, душной хате возле выгона. Много всяких невзгод прокатилось через нее. Не одна дорожная душа нашла в ней приют. Сколько же таких хат разбросано на щедрой волжской земле, что согревали замерзшего, поили живой водой изнемогшего. Низкий поклон тебе, гостеприимная хата у дороги!
- Так, говорите, теленок?
- Ага, дорогой телок-то, племенной, от Рура...
В углу, за печью, нашлось место и светло-серому теленку, дрожавшему на слабых ножках. На измученных, хмурых лицах засияли улыбки, потеплели глаза. Хозяйка не рассердилась даже тогда, когда теленок напустил лужу, терпеливо присыпала песком. А уж что переживал Савва!.. Задать столько хлопот хозяйке! Не знал, чем искупить вину. Принес ведро молока, чтобы напоила оголодавших детей. На какую-то минуту повеяло уютом, по хате разнесся пахучий дух подгоревшего молока. Люди пили животворный напиток, набирались силы, вся хата стала думать-гадать, как назвать теленка...
- Телочка или бычок?
- Бычок...
Долго прикидывали, пока не надумали: надо назвать "Отбой", как раз отбили гитлеровское наступление на Ростов и Тихвин...
11
Какие из девчат молотильщики! Били цепами ячмень, снопы подопрелые, зерно набухло, колоски отпадают, а зерно не выбивается. Четверо девчат молотят накрест - копны за день не вымолачивают. То било слетит, то заедает ремень, только и знают что бегают к цеповязу. Аверьяну трудно хоть разорвись между цепами и молотилкой. Заскорузлыми пальцами перебирает он "детали", ломает голову, мотает бородой - не добьешься толку: кожа гнилая, дерево невыдержанное... А они как думали? Цеп штука хитрая! Словно в тумане, проплывает в памяти горький век... Смолоду ходил с цепом по заработкам. Цеп сухой, даже блестит, бить им сподручно - так и играет, сам ходит в руках. Не одну скирду вымолотил им... А коса была! Как огнем палит... Ну, а потом пришли тракторы, комбайны - облегчение людям. А теперь снова цеп! Обратный ход жизнь дала!
Девчата развесили уши, интересно ведь послушать, как в старину люди жили, но бригадир Перфил буркнул, чтоб не рассиживались... Небось староста с него спросит, сколько намолотили!
Староста тоже ходит сам не свой, мало кто знает, какого страху напустил на него комендант. Обратно возвращают прелое зерно. Комендант бесится, староста поносит Родиона на все лады, что затягивает работу. А что может поделать Родион? Это не лето, сушить негде... Неповоротлив больно, делает вывод староста. Тюфяк! Беспомощность эта выводит старосту из себя. А тут еще никак не наладят припрятанную ими молотилку, за что ему вышла благодарность от коменданта. Одна слава, что молотилка, - гнилая, трухлявая, не выбивает зерна, к тому же волглая солома наматывается на барабан, тормозит дело, нутро ломает.
Селивон стал примечать, что люди охотнее ходят на молотьбу, чем на пахоту. На вспашку не выгонишь, а на подсолнечник идут. Староста решил выследить молотильщиков. Под вечер, когда народ возвращался с поля, Селивон с полицаями вылез из кукурузы.
Девчата-молотильщицы шли в некотором отдалении от пожилых. Увидев, что нагрянули полицаи, они отцепили мешочки с зерном и побросали в бурьян, вымахнувший в то лето по пояс. Текля, почуяв опасность, взмолилась: ой, не оставляйте меня, девчатки, давайте держаться гуртом...
Полупьяные полицаи принялись обыскивать девчат. Не столько обыскивали, сколько охальничали. На отчаянный визг и крик Тихон ответил угрозой изничтожить все девичье племя. К счастью, девчата вовремя избавились от мешочков с зерном, и полицаям не к чему было придраться. Да Тихону разве нужна зацепка? Увидев Теклю, он прошипел:
- Я вытрясу из тебя душу! Все ваше гнездо с лица земли сотру! По ветру пущу! Чтоб духу твоего не было! Сживу со свету! Вырву с корнем!
- Мы еле ноги тащим, уморились, наработались, а вы еще измываетесь над нами?! - возмущенно кричали девчата под нагайками.
Женщинам, что шли впереди, не всем удалось уберечься от расправы. Хведь Мачула, бешеного нрава полицай, приволок к старосте Меланку Кострицу, в годах уже женщину, припрятавшую мешочек с зерном.
- Это что? - грозно налетел на нее Селивон. - Ты знаешь, как немцы наказывают за кражу?
Женщина оцепенела от страха; зная, что судьба ее целиком в руках старосты, смиренно просит не наказывать ее, у нее дети...
- Заработать некому, дочку угнали в неметчину...
Девчата тоже заступились за вдову, просят пана старосту пожалеть, подумать о голодных детях... Надеялись тронуть этим старосту. Все ж таки не без сердца он.
- Помощница матери - дочка - в неметчине.
Селивон ответил, всему селу в науку:
- Хлеба захотелось? Да ради этого хлеба немецкая кровь лилась. Нет вам ни грамма! А если голодны - ешьте полову!
Несомненно, слова эти, вырвавшиеся из глубины души, не останутся в безвестности, разлетятся по всей округе, дойдут до коменданта, ефрейтор Курт передаст гестапо, а там уж обратят на Селивона внимание.
Ошеломили людей эти слова старосты, постичь невозможно, откуда у человека столько ненависти.
Нечего было и голову ломать. Селивон сам дал ответ:
- Вы меня двадцать лет мучили! Кровь из меня по капле выпускали! Двадцать лет я ждал этого часа! При советской власти я никого пальцем не тронул, даже под пьяную руку... А теперь...
Сильный взмах нагайки - и Меланка Кострица забилась на земле...
12
Весть о новом наборе молодежи в Германию растревожила девчат. Молотили цвелый хлеб на току, а мысли и взгляды тянулись к Текле. Так уж повелось, что в трудный час обращались к ней за советом. Не потому ли, что невзгоды горой валились на ее худенькие плечи, а она устояла, не ныла, не жаловалась никому, наоборот, подбадривала подруг, хотя самой ей грозила смертельная опасность. Верховодом была... В эти беспросветные осенние дни опереться на кого-то хотелось, кто бы не дал угаснуть надежде.
В обеденную пору, когда люди сбились вокруг молотилки, чтобы немного отдохнуть, перекусить, а поблизости не оказалось немецких надзирателей, Текля сказала подругам:
- Гитлеровцы хотят, чтобы даровая сила на них работала, а немецкое население чтобы воевало против нас...
- Потому посулами всякими и заманивают молодежь... - ввернула Галя Черноморец.
Текля предостерегает девчат:
- Плакатами-то заманивают, и продажные газеты тоже усердствуют, небылицы расписывают, а берут силой... Попробуй не подчиниться...
Тут стали думать сообща - что можно предпринять, на какие хитрости пуститься, чтобы избежать набора...
Когда начали угонять людей в Германию, буймирские девчата неузнаваемы стали: ходили нечесаные, неумытые, в грязном рванье, лишь бы не обратить на себя внимание какого-нибудь гитлеровца. На животы подушки навязывали... Надевали старые материнские юбки, драные кофты, натягивали изношенные до дыр, стоптанные сапоги и, вымазав сажей лицо, низко надвигали черные платки.
В таком виде ходили по воду к колодцу.
Теплое время Галя Черноморец в терновнике отсиделась. Дерюгу накинет на плечи, в бурьяне притаится, передремлет ночь - полынь, осот да лебеда как лес стоят. Пока уснет, все звезды пересчитает, все думы передумает. Горько девушке, песню бы тоскливую затянула, да нельзя. "Звезда моя вечерняя, взойди над водою..." С песней-то, может, и отлегло бы немножко от сердца. И она мысленно поет ее, а из головы Сень не выходит. Прогрохочет ночью машина, в дрожь бросает девушку: уж не за нею ли?
Под осень на чердаке в полове ночевала. Тихон с полицаями ходил по дворам, девчат искал, тыкал железными вилами в полову, проткнул Гале ногу, она даже не ойкнула, затаила дыхание - надо же такую выдержку иметь.
Санька на улице трещит без умолку, напевает, девчат приманивает. Немцы с полицаями устроили облаву, девчат ловят. Санька в заговоре с ефрейтором Куртом: "Я тебе этой ночью девчат наведу", - заводит песню на всю улицу, выговаривает:
...Козак до дiвчини щовечера йде...
Никто не отзывается. Глухо на селе. Девчата уже раскусили Санькины уловки. Было время - песни разливались по селу как море, а теперь онемели девчата, в бурьяне прячутся.
Санька подговаривает девчат, хлопцев: приходите в воскресенье в кино, танцы будут, немецкая музыка будет играть, весело будет. Галя с Теклей вовремя узнали про ее затею, предостерегли: не ходите, тут западней пахнет, немцы хотят девчат с ребятами изловить... Не столько развлечься хочет молодежь, сколько посмотреть на гулянье. Подруги своевременно предупредили неосторожных.
Теперь немцы церковью приманивают молодежь.
Когда начали угонять девчат в Германию, Тихон перехватил Галю у колодца и давай запугивать:
- Будешь со мной жить, от Германии освобожу... Иначе несдобровать тебе, знатного отца дочь, активистка. Не помилуют. Я тебе и усадьбу выделю, и полдесятины прирежу, и от побоев освобожу...
- Ищи себе кого поглупей...
Разозлился, полоснул нагайкой дивчину - да я целую низку нанижу таких, как ты!
Тихон знает, как поступить. Обманул девушку, - мать предостерегает сына, - посыплются у нее дети, что путами опутают... "Прощевай, милая!" Добру молодцу быль не в укор...
Санька забирает у девчат золотые перстни, наряды, серьги - от угона в Германию выручает. Кто не угодил ненасытной старостиной дочке - стоит только шепнуть Тихону, - мигом шкуру спустит с непокорной. Боится полицай Саньку, знает ведь, что она с ефрейтором Куртом хороводится, а от ефрейтора зависит судьба Тихона. Мало того, Санька работает на гестапо: выведывает, вынюхивает, потом передает своему ефрейтору.
Жалийка обратилась к Селивону, чтобы дочь Оксану от неметчины спас.
- А у тебя есть чем дочь выкупить?
- Смилуйтесь, не отсылайте, одна она у меня.
- А мне двадцать надобно.
- Может, у кого двое, трое есть...
- Ты меня не учи, где брать.
Золотой крест старосте отдала, чтоб дочку не забирал. Поможет ли?
13
В хате пахло травами: убитая горем, враз постаревшая, Меланка Кострица, как малого ребенка, купала свою дочь в корыте. Причитала над истерзанным телом, ноги целовала, омывала слезами:
- Это ж ты умирать пришла...
Весть о том, что Меланкина Харитина бежала из Германии, вмиг облетела Буймир. Соседи через плетни, тайком, чтобы не узнал староста, передавали новость от хаты к хате.
Текля навестила невольницу. Иссохшая, без кровинки в лице, лежала она в белой полотняной рубашке. Крохотная рука в расшитом рукаве бессильно покоилась на рядне, беглянка помутнелыми, запавшими глазами водила вокруг... Без слов ясно было, как нелегко ей пришлось. Текля со слезами гладила холодную руку, слушала горестную повесть, всем сердцем сочувствуя несчастной, а сама глаз не могла отвести от тонкой шеи, от поседевшей косы, поредевших волос.
- Почему ты такая измученная? - допытывалась она у подруги.
- В колодках ходила, лебеду ела... Издевательств натерпелась. Вместо хлеба желудевыми галетами кормили нас - черствые, зеленые, цвелые, просто скрипят... Да еще буковых опилок подмешают, твердое дерево, зубами не перемелешь. Невыходившийся, невыбродивший, хлеб - как глина, к ножу липнет, расползается, будто только из печи. С голоду намучаешься, съешь еще того хуже, изжога изводит. Девчата капустный лист на огородах собирали, грызли, кто присоленный, кому и отварить малость удавалось. Как ни измываются над нами, а люди и на одном бурьяне живут.
В хате прибрано, стол накрыт белой скатертью, окна завешены: Меланка Кострица ради торжественного случая привела в порядок хату - из немецкой неволи дочь вырвалась. Едва стемнело, задворками, огородами, осторожно озираясь, потянулись к Меланке Кострице девчата. Каждой не терпится узнать, с какими вестями прибыла подруга. Поздоровавшись, садились на лавку, примолкшие, понурые - без слов видно... У каждой перед глазами судьба, которая, может, и ей суждена. Кто не помнит прежней, сильной, веселой Харитины? На прополке ли, на гулянке, коли песней зальется, любую за пояс заткнет.
- Взяла в руки кусок хлеба, задрожала вся, вот как изголодалась в неволе... - сказала Меланка Кострица.
- Почему же ты не давала знать о себе? - допытывались девчата.
- Я же писала, - если мать жива, пусть передаст луку, свеколки...
Да, видно, письма перехватывали, не доходили они до матери.
Пришли еще соседи. Лампа чадила, забивая ароматный запах ромашки, в хате рекой лились девичьи жалобы:
- Обкрадывают нас - везите, выходит, пшеницу, а сами ешьте опилки...
Харитина обернулась лицом к гостям и, не узнав никого, виновато сказала:
- Никудышная я стала... Туман застилает глаза... Все будто черным сукном застилает... Не знаю, куда деть ноги, ломит, сводит...
Мать кинулась к дочери, заботливо укутывает тонкие, как палочки, ноги, сквозь слезы приговаривает:
- Это ты умирать пришла... Я тебе на ночь керосином ноги натру...
Харитина слабо улыбнулась:
- Пусть умру, зато на родной земле...
Горько знать, что родная земля стала подневольной, все же девушка верит, что не удержаться врагу... Белые бороды, прославленные в свое время воины, успокаивают людей, упорно твердят, что Красная Армия непобедима.
Запавшую грудь разрывал кашель. Харитина изнеможенно застонала, захрипела, подушка окрасилась кровью. Обессиленно сказала:
- Подкованными конями нас топтали... Я призывала девчат одуматься, неужели мы станем для братьев своих делать колючую проволоку? Забастовали мы... Попадали на землю... Лежим... Гитлеровцы секут нас нагайками... Потом лошадьми давай топтать... Семь человек насмерть затоптали. Кому проломили грудную клетку, раздробили ребра.
Хата в немой печали слушала суровую повесть непокоренной девичьей воли.
Когда на следующий день ефрейтор Курт с полицаями пришел за девушкой (дошла весть о ней до гестапо, Санька рассказала) - Харитина лежала на лавке мертвая.
14
- А что Текля делает?
- Коросту...
Непривычные для слуха буймирцев разговоры велись теперь у колодца, на базаре, в церкви, по хатам - всюду, где только встречались люди.
Очень обрадовалась Галя Черноморец Мавре - мало того, что пришла проведать, еще и тыквы печеной принесла. А Мавра все извинялась перед больной: если б не подкарауливали, чаще бы навещала. И так уж украдкой, огородами, через терн продиралась, чтобы полицаи не заметили.
Галя спросила, что делает подруга Текля.
- Принесли повестку на комиссию, коросту себе делает.
Покой потеряла, готовится в дорогу.
Тихон рыскал верхом на лошади по деревне, выгонял девчат. Грозно приказал Текле явиться на комиссию.
- Машинами теперь тебя не будут возить, как прежде, - бросил он глумливо.
"Малый ребенок у нее... С ребенком не возьмут", - говорю полицаю. А он мне в ответ: "Немцы детей расстреливают, а ты думаешь, не возьмут".
Поразительную осведомленность проявил полицай.
- Сам Гитлер дал на то разрешение.
Кстати, полицай ни на йоту не погрешил против истины. С ефрейтором Куртом знается, видно, от него кое-что выведал... Известно, разве полицай признается, что он у ефрейтора на побегушках.
Уж не сам ли полицай решил отправить на комиссию Теклю, чтобы не маячила перед глазами.
"Берите корову, только дочку не трогайте", - говорю. "Корову мы и без того возьмем". - "А как же ребенок?" - "Партизаны присмотрят".
Мавра на все готова, лишь бы враги оставили в покое, совсем голову потеряла. Всего уж не рассказывала дочери, как изгалялся Тихон, - с партизанами, мол, нагуляла ребенка!
- Старосте, подстаросте, полицаям просто хочется завладеть нашими хатами, - высказывает свои подозрения Мавра, - так ли, этак ли, а выкурят нас из села, не в Германию, так в землю загонят...
- А мы не дадимся, - со слабой усмешкой сказала Галя Черноморец, чтобы рассеять страх, который нагнала на нее Мавра, да и самое Мавру отвлечь от мрачных мыслей.
Под надзором полиции жили семьи активистов. От старосты строгий приказ был, на собрании зачитывал, чтобы женщины не смели по хатам друг к другу ходить. Тайные разговоры, наверно, между собой ведут, начальников позорят, клевещут на них, агитацию разводят против немецкой власти. Может, советуются, как помочь партизанам? Почем знать. И по соседям чтобы не шатались, не собирались в хатах без дела. И соседи чтобы не вступали в разговоры с семьями активистов, избегали, обходили стороной! Не знались! И в колодцах воду брать чтобы не позволяли! Селивон в ярость вошел, стращал: если где толпа соберется, чтобы не смели выходить на улицу семьи активистов, не растабарывали! Полицаям приказал строго следить за этим, и если заметят где нарушение порядка - карайте, я за то в ответе! Так люди додумались, носили воду на свой двор, а потом, через плетень, переливали в соседские ведра.
Бояться стали оккупанты, как бы люди не сговорились промеж себя. На работах есть надзиратели, надсмотрщики, там не очень-то поговоришь, а дома кто уследит, подслушает?
Под вечер навестил Галю садовник Арсентий. Вошел, и сразу повеселела хата, пахнуло болотным духом, принес свежую рыбину, жирного линя, велел сварить борщ. Напустился на девушку, что по сию пору лежит больная. Чего скулишь? Интеллигенция! Принес полыни, целый веник, - на, ешь! Всю хворь как рукой снимет! Я всю медицину прошел!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Несмотря на все предостережения и угрозы, Галя, как только поднялась на ноги, решила навестить подругу, хотя это и небезопасно. Узнают полицаи, что на ноги стала, - мигом заявятся по ее душу.
Текля только что вернулась из Лебедина, страшная, измученная, губы синие.
- Со Страшного суда пришла дочь, - сказала Мавра.
Когда-то здоровые, румяные подруги исхудали, кожа желтая, не могли без жалости смотреть друг на друга.
- А если бы забрали? - спросила Галя.
- Дорогой сбежала бы, - решительно ответила Текля.
Чаю накурилась, напилась отвару из махорки перед тем, как пошла на комиссию. Сердце бьется, голова кругом идет, нутро горит, изжога мучает, тошнит, сердце колет, глаза опухли, куда ни глянет, все желтое вокруг. Да разве одна Текля калечила себя? Как начали в Германию девчат угонять, чего только не делали они над собой! Другие матери задаривали старост да полицаев, откупались, а комсомольцев Селивон не помилует! Семьями активистов решил Германию строить. Текля расчесала до крови руки, плечи чесноком натерла, густо высыпали прыщи на теле, больную не возьмут, на месяц уж обязательно оставят, а нам каждый день дорог, может, что выяснится. Соленую воду пила, распухли ноги, что колоды. Ядовитый лютик к ногам прикладывала, ноги горят, гноятся, сапога не обуешь. В другое время мигом бы вылечила, через золу перегнала бы воду, попарила ноги, щелок вытягивает гной, затягивает раны. Либо марганцу развела, враз бы вылечилась...
Галя тоже рассказала чудовищную вещь: на кладбище паслась чесоточная лошадь, так девчата и хлопцы, узнав про беду, про новый набор молодежи в Германию, потными руками терлись об струпья и тоже заражались чесоткой. Галя лежала больная, избежала набора. Прошлый раз натерлась крапивой, по телу пошли волдыри, они лопались, тем и спаслась.
- Возьми у меня лютик, - предлагает Текля, - помогает...
Когда уходила на комиссию, все пальчики девочке перецеловала. Склонилась над колыбелькой - мать еле оторвала. Взяла сумку с сухарями, печеную тыкву, бутылочку масла. Сыпанула в глаза мелкой соли, из глаз слезы ручьем полились, ничего не видит вокруг.
Доктор успокаивал:
- Это ты наплакалась, ветром надуло, не близкая дорога...
Посмотрел, что ноги гниют, показал немецкому лекарю.
- Давно это у тебя? - спрашивает.
- Давно, - говорю, - туберкулез кожи доктора признали.
Послушал сердце, велел через месяц снова явиться. Нечаянно коснулся рукой плеча - передернуло всю...
- Куда деваться, где искать спасения? - в отчаянии повторяла Галя.
- В лесу, - решительно сказала Текля, видно, давно эта мысль назрела.
Хоть бы скорее из лесных чащоб пришла весточка, подруги знали бы тогда, что им делать, не стали бы сидеть дома, коптить небо, терпеть издевательства да ждать бесславной гибели.
Где они, милые, дорогие Марко и Сень, помнят ли еще о своих верных подругах?
15
Над головой нависло серое небо, студеные ветры гуляют на просторе, сметают березовую листву, глаз притягивают сочные зеленые всходы, лесные сполохи осени. Грозные взрывы сотрясают воздух, мощный гул волнами разносится далеко окрест. Истомленные, обросшие лица темнеют. Трое брели навстречу людскому потоку, день и ночь валом валившему на восток. Чавкает грязь под ногами, ревет скотина, глухо урчат тракторы, вязнут по ступицу телеги. На телегах матери с детьми, домашний скарб. Заляпанные грязью пастухи гонят гурты коров. Старики и дети, платки и бороды, молчаливые, изнемогшие, придерживаются обочин. У каждого в руках узелок.