Страница:
Мысль об Антонине остановила его… Как бы там ни было. Антонина существовала в его жизни, ресторанная встреча мало помогла. Он всегда будет связан с Антониной через дочь. Есть Наташа, и, значит, они всегда будут втроем, с кем бы он ни был. Впервые он признался себе, что на плечи Антонины легло все воспитание Наташи, все хлопоты, болезни, заботы. Но эта мысль об Антонине и помешала ему остаться.
Господи, почему он все-таки не прислушался к тому призыву! Вернулся бы завтра утречком, как и рассчитывали, и все было бы уже кончено, все решилось бы в Лыкове без него, сегодня ночью, и привет, потому что на нет и суда нет, ему осталось бы сердиться, кричать на Морщихина, на всех на них, сам он был бы чист и непричастен.
Лосев посмотрел на Журавлева, но тот ничем не мог помочь ему, смущенно пожал плечами, показывая, что трудно опровергнуть Морщихина, рад бы, да не знает как.
— Передоверил, отпихнулся, — сказал Лосев. — Драндулетом занимался. Вот что взорвать пора, так это твой драндулет.
Лицо у Журавлева стало распаренное, малиновое, как после бани. Он сидел верхом на стуле и неловко смеялся. Каждую свободную минуту он ковырялся в своей старой «победе». Проедет день и потом неделю ремонтирует эту колымагу. Наверняка он обрадовался, что можно устраниться, что Морщихин все взял на себя.
— Что будем делать? — спросил Лосев.
Никто ему не ответил.
— Так ведь все равно отменить заставлю, — сказал Лосев.
— Лично я ничего не могу отменить. — Морщихин развел руками. — Надо в область сообщать.
Он стоял посреди комнаты как бы в позе виноватого. Глаза его следили за Лосевым.
— К кому звонить?
— Придется к Пашкову.
— Значит, вы с ним вели переговоры?.. — Лосев нажал кнопку селектора. — С Пашковым так с Пашковым. Соедините меня с Пашковым, — сказал он секретарше.
— К вам Анфилов, — сказала секретарша.
— Пусть войдет, — сказал Лосев. — Кто из депутатов будет, пусть входят.
Холодный тусклый взгляд Морщихина не отпускал его, возбуждая странную мысль, что и звонок к Пашкову был предусмотрен.
Вспомнилось, как Журавлев когда-то рассказывал со смехом про свой разговор: «И куда ты рвешься, Морщихин? Тот головой покачал: без полета, мол, живешь, Журавлев, без мечты, так и прокукуешь в микромире, а я, Эдуард Морщихин, во что бы то ни стало выйду на орбиту и не просто в начальники, а, запомни мои слова, интервью буду давать, ленточки разрезать на выставках. Увидишь меня по телевизору! Буду в аэропорту с представителем иностранной державы вдоль строя идти, и цветы пионеры будут вручать. И прошелся передо мной куриным шагом, представляешь, уже репетирует, сукин сын, готовится». Журавлев начал со смехом, а кончил нервно, возмущенный уверенностью Морщихина. Рассказ позабавил Лосева, не больше, а вот сейчас припомнился.
Вошел Анфилов, мастер с подстанции, начал про свои дела, но Лосев остановил его — садись и слушай.
В селекторе фонировало, попискивала подключенная даль, потом щелкнуло, голос секретарши сказал:
— Пашков у телефона.
Журавлев перегнулся через стол, тронул Лосева за рукав.
— Ты… не горячись.
Он никогда не обижался на Лосева, он был преданный, верный человек, но, к сожалению, Морщихин прав — вечный зам.
— Как можно, — сказал Лосев, — сам Пашков.
Он снял трубку, подбросил ее в руке. Взгляд его все еще не отпускал Журавлева. Добрый, порядочный, работящий, а на свое место Лосев порекомендовать его не посмеет, язык не повернется, так и останется замом. Он и не рвется, вот что плохо.
Все обеспокоенно смотрели, как вертелась в его руке трубка, светло-серая гантель с рыкающим в ней Пашковым…
Тем временем Лосев деловой, Лосев предусмотрительный, Лосев опытный соображал, как следует держаться с Пашковым. Кто затеял, заварил эту кашу? Сам Пашков? Тогда все проще, надо дать понять Пашкову, что ошибку еще можно исправить. Хуже, если команда идет от Уварова, тогда придется аккуратнее… Судя по всему, Морщихин уверен, что ничего не выйдет. Чем-то доволен, звонил к Пашкову… О чем-то они договорились. Придется помягче, пока не прояснится.
Но Лосев никакого внимания не обратил на предостережение «Его предусмотрительности», плечом чуть дернул, отмахнулся, заговорил властно, так же, как говорил с Морщихиным, единственное, что удалось, это вставить слово «помочь»: «Необходимо помочь отменить приезд взрывников», и то невыразительно, словно телефонограмму диктовал.
— Чье распоряжение? Да мое, мое… Не будем мы делать такие вещи втихаря, обманывать людей… словно тать в нощи… Тем более… Вот я и говорю: тем более что есть заявления и телеграммы.
На это Пашков ответил жестко:
— Ты мне посторонним не прикидывайся. С твоими работниками согласовано было. Наше дело пособить. Ты там сам у себя, я вижу, разобраться не можешь.
— Я разберусь, — пообещал Лосев. — За мной не залежится. А пока что давай отбой. Чтобы зря людей не гонять.
— Не понял.
— Что ты не понял?
— Ты что, откладываешь? На сколько?
— Это я сам решу.
— Ишь ты, какой удельный князь. Тебе, по-моему, ясно было у Уварова сказано.
— Уваров на месте?
— Нет, уехал, будет завтра.
— Так вот, я с Уваровым сам договорюсь. — Лосев посмотрел на Морщихина и сказал четко: — Вы же, Петр Георгиевич, запомните, вы не Уваров, разница есть между вами, и от его имени глупости вытворять не следует.
— Да ты что!.. — рявкнул Пашков. — Ты что крутишь-вертишь. Ты думаешь, неизвестно, что ты с Грищенко хитрил-мудрил? Известно. Тоже соображаем. Ты мне лапшу не вешай! Хочешь взвалить все на чифа? Силой, мол, заставили. Цепочкой остаться? Не выйдет!..
— Па-а-прашу не лезть не в свое дело! С каких это пор вы хозяйничаете над городом. Вы кто такой? Все отменяется. Ясно?
— Ничего я не буду отменять, товарищ Лосев. И вы на меня не кричите. Вы забываетесь! Сами, сами отсылайте их назад! Сами! Раз вы такой большой хозяин!
— Вот что, Пашков, — сказал Лосев тихо, совершенно непреклонным голосом, каким ему не положено было говорить с областью, тем более с Пашковым, — выполняйте и через час доложите мне.
В кабинете все замерли, выпрямились, не веря своим ушам, начиная понимать, что за этим стоит что-то необычное. И в трубке длилось молчание, которое все слышали.
— Ясно, — наконец сказал Пашков. — Ну что ж, вам отвечать. А что ж сказать военным?
— Можете сослаться на мое распоряжение.
— Ладно… Если успею, — добавил он с приглушенной угрозой.
— Успеете. Все. — Лосев положил трубку. Ему хотелось прикрыть глаза, побыть одному, в тишине.
Натужно улыбаясь, он заставил себя оглядеть всех, без нервов, без особого торжества. Когда взгляд его остановился на Морщихине, тот вскинул обе руки вверх.
— Сдаюсь! Преклоняюсь перед вами, Сергей Степанович! Вот это прессинг! Прижали вы этого Пашкова. Кто бы мог подумать, а? — И он захохотал, прикрыв холодные глаза, где не было никакой радости. Лосев изумился: ну и реакция у этого сукиного сына, и тем не менее не удержался, улыбнулся ему, даже с признательностью.
За Морщихиным, словно очнувшись, заговорили остальные, принялись хвалить Лосева, одобрять его решение, доказывали, что ни в коем случае нельзя было разрешать ночную акцию, получилось бы некрасиво, так поступают те, у кого совесть нечиста. Теперь же будет демократично и нравственно. Никто, однако, не спросил, как все-таки будет дальше. Всех занимала прежде всего схватка с Пашковым, ощущение победы. Как будто у Лосева имелся определенный план, согласно которому Лосев и действовал столь уверенно и бесстрашно. Директор леспромхоза с чувством пожал ему руку. Внезапное почтение, даже восхищение окружило Лосева, он и сам ощутил приятность своей безрассудности. Впрочем, не только безрассудности, но еще и прелесть новой власти, никому здесь пока не известной, не видной и от этого особо сладостной.
Тут же он заказал Москву, разговор с Орешниковым, тот в прошлом году проездом осмотрел место, выбранное для филиала. К Орешникову-то и боялся подступиться Уваров. Обращаться к Орешникову через голову Уварова было не положено. Лосев делал тот шаг, после которого отступать было некуда, и, сделав этот шаг, испытал облегчение.
Господи, почему он все-таки не прислушался к тому призыву! Вернулся бы завтра утречком, как и рассчитывали, и все было бы уже кончено, все решилось бы в Лыкове без него, сегодня ночью, и привет, потому что на нет и суда нет, ему осталось бы сердиться, кричать на Морщихина, на всех на них, сам он был бы чист и непричастен.
Лосев посмотрел на Журавлева, но тот ничем не мог помочь ему, смущенно пожал плечами, показывая, что трудно опровергнуть Морщихина, рад бы, да не знает как.
— Передоверил, отпихнулся, — сказал Лосев. — Драндулетом занимался. Вот что взорвать пора, так это твой драндулет.
Лицо у Журавлева стало распаренное, малиновое, как после бани. Он сидел верхом на стуле и неловко смеялся. Каждую свободную минуту он ковырялся в своей старой «победе». Проедет день и потом неделю ремонтирует эту колымагу. Наверняка он обрадовался, что можно устраниться, что Морщихин все взял на себя.
— Что будем делать? — спросил Лосев.
Никто ему не ответил.
— Так ведь все равно отменить заставлю, — сказал Лосев.
— Лично я ничего не могу отменить. — Морщихин развел руками. — Надо в область сообщать.
Он стоял посреди комнаты как бы в позе виноватого. Глаза его следили за Лосевым.
— К кому звонить?
— Придется к Пашкову.
— Значит, вы с ним вели переговоры?.. — Лосев нажал кнопку селектора. — С Пашковым так с Пашковым. Соедините меня с Пашковым, — сказал он секретарше.
— К вам Анфилов, — сказала секретарша.
— Пусть войдет, — сказал Лосев. — Кто из депутатов будет, пусть входят.
Холодный тусклый взгляд Морщихина не отпускал его, возбуждая странную мысль, что и звонок к Пашкову был предусмотрен.
Вспомнилось, как Журавлев когда-то рассказывал со смехом про свой разговор: «И куда ты рвешься, Морщихин? Тот головой покачал: без полета, мол, живешь, Журавлев, без мечты, так и прокукуешь в микромире, а я, Эдуард Морщихин, во что бы то ни стало выйду на орбиту и не просто в начальники, а, запомни мои слова, интервью буду давать, ленточки разрезать на выставках. Увидишь меня по телевизору! Буду в аэропорту с представителем иностранной державы вдоль строя идти, и цветы пионеры будут вручать. И прошелся передо мной куриным шагом, представляешь, уже репетирует, сукин сын, готовится». Журавлев начал со смехом, а кончил нервно, возмущенный уверенностью Морщихина. Рассказ позабавил Лосева, не больше, а вот сейчас припомнился.
Вошел Анфилов, мастер с подстанции, начал про свои дела, но Лосев остановил его — садись и слушай.
В селекторе фонировало, попискивала подключенная даль, потом щелкнуло, голос секретарши сказал:
— Пашков у телефона.
Журавлев перегнулся через стол, тронул Лосева за рукав.
— Ты… не горячись.
Он никогда не обижался на Лосева, он был преданный, верный человек, но, к сожалению, Морщихин прав — вечный зам.
— Как можно, — сказал Лосев, — сам Пашков.
Он снял трубку, подбросил ее в руке. Взгляд его все еще не отпускал Журавлева. Добрый, порядочный, работящий, а на свое место Лосев порекомендовать его не посмеет, язык не повернется, так и останется замом. Он и не рвется, вот что плохо.
Все обеспокоенно смотрели, как вертелась в его руке трубка, светло-серая гантель с рыкающим в ней Пашковым…
Тем временем Лосев деловой, Лосев предусмотрительный, Лосев опытный соображал, как следует держаться с Пашковым. Кто затеял, заварил эту кашу? Сам Пашков? Тогда все проще, надо дать понять Пашкову, что ошибку еще можно исправить. Хуже, если команда идет от Уварова, тогда придется аккуратнее… Судя по всему, Морщихин уверен, что ничего не выйдет. Чем-то доволен, звонил к Пашкову… О чем-то они договорились. Придется помягче, пока не прояснится.
Но Лосев никакого внимания не обратил на предостережение «Его предусмотрительности», плечом чуть дернул, отмахнулся, заговорил властно, так же, как говорил с Морщихиным, единственное, что удалось, это вставить слово «помочь»: «Необходимо помочь отменить приезд взрывников», и то невыразительно, словно телефонограмму диктовал.
— Чье распоряжение? Да мое, мое… Не будем мы делать такие вещи втихаря, обманывать людей… словно тать в нощи… Тем более… Вот я и говорю: тем более что есть заявления и телеграммы.
На это Пашков ответил жестко:
— Ты мне посторонним не прикидывайся. С твоими работниками согласовано было. Наше дело пособить. Ты там сам у себя, я вижу, разобраться не можешь.
— Я разберусь, — пообещал Лосев. — За мной не залежится. А пока что давай отбой. Чтобы зря людей не гонять.
— Не понял.
— Что ты не понял?
— Ты что, откладываешь? На сколько?
— Это я сам решу.
— Ишь ты, какой удельный князь. Тебе, по-моему, ясно было у Уварова сказано.
— Уваров на месте?
— Нет, уехал, будет завтра.
— Так вот, я с Уваровым сам договорюсь. — Лосев посмотрел на Морщихина и сказал четко: — Вы же, Петр Георгиевич, запомните, вы не Уваров, разница есть между вами, и от его имени глупости вытворять не следует.
— Да ты что!.. — рявкнул Пашков. — Ты что крутишь-вертишь. Ты думаешь, неизвестно, что ты с Грищенко хитрил-мудрил? Известно. Тоже соображаем. Ты мне лапшу не вешай! Хочешь взвалить все на чифа? Силой, мол, заставили. Цепочкой остаться? Не выйдет!..
— Па-а-прашу не лезть не в свое дело! С каких это пор вы хозяйничаете над городом. Вы кто такой? Все отменяется. Ясно?
— Ничего я не буду отменять, товарищ Лосев. И вы на меня не кричите. Вы забываетесь! Сами, сами отсылайте их назад! Сами! Раз вы такой большой хозяин!
— Вот что, Пашков, — сказал Лосев тихо, совершенно непреклонным голосом, каким ему не положено было говорить с областью, тем более с Пашковым, — выполняйте и через час доложите мне.
В кабинете все замерли, выпрямились, не веря своим ушам, начиная понимать, что за этим стоит что-то необычное. И в трубке длилось молчание, которое все слышали.
— Ясно, — наконец сказал Пашков. — Ну что ж, вам отвечать. А что ж сказать военным?
— Можете сослаться на мое распоряжение.
— Ладно… Если успею, — добавил он с приглушенной угрозой.
— Успеете. Все. — Лосев положил трубку. Ему хотелось прикрыть глаза, побыть одному, в тишине.
Натужно улыбаясь, он заставил себя оглядеть всех, без нервов, без особого торжества. Когда взгляд его остановился на Морщихине, тот вскинул обе руки вверх.
— Сдаюсь! Преклоняюсь перед вами, Сергей Степанович! Вот это прессинг! Прижали вы этого Пашкова. Кто бы мог подумать, а? — И он захохотал, прикрыв холодные глаза, где не было никакой радости. Лосев изумился: ну и реакция у этого сукиного сына, и тем не менее не удержался, улыбнулся ему, даже с признательностью.
За Морщихиным, словно очнувшись, заговорили остальные, принялись хвалить Лосева, одобрять его решение, доказывали, что ни в коем случае нельзя было разрешать ночную акцию, получилось бы некрасиво, так поступают те, у кого совесть нечиста. Теперь же будет демократично и нравственно. Никто, однако, не спросил, как все-таки будет дальше. Всех занимала прежде всего схватка с Пашковым, ощущение победы. Как будто у Лосева имелся определенный план, согласно которому Лосев и действовал столь уверенно и бесстрашно. Директор леспромхоза с чувством пожал ему руку. Внезапное почтение, даже восхищение окружило Лосева, он и сам ощутил приятность своей безрассудности. Впрочем, не только безрассудности, но еще и прелесть новой власти, никому здесь пока не известной, не видной и от этого особо сладостной.
Тут же он заказал Москву, разговор с Орешниковым, тот в прошлом году проездом осмотрел место, выбранное для филиала. К Орешникову-то и боялся подступиться Уваров. Обращаться к Орешникову через голову Уварова было не положено. Лосев делал тот шаг, после которого отступать было некуда, и, сделав этот шаг, испытал облегчение.
22
Никогда еще время в этом кабинете не двигалось так медленно. Оно растягивалось, разрывалось на мелкие события, а в промежутках останавливалось.
Пашков не звонил.
Люди входили, выходили, произносили слова, приносили бумаги, уносили бумаги, время же не шло. Оно застряло в этих стенах. Ни туда ни сюда — словно бы пробка образовалась.
И все люди вокруг Лосева словно бы с трудом продвигались сквозь плотную толщу, так замедленны были их движения, их слова.
Как и большинство людей, Лосев не задумывался над природой времени. С годами ему все больше не хватало времени, ощущал он это не как нехватку его, а как обилие дел, все большую занятость. Иногда ему начинало казаться, что время несколько замедляло ход, иногда — что убыстряло. Иногда оно просто куда-то исчезало, обнаруживалась недостача нескольких часов, а то и дней. Зависело ли это от него самого и можно ли было повлиять на время своей жизни, то есть как-то увеличить его, — этого он не знал. Время было для него вместилищем всяких дел, а не временем его собственной жизни. Он никогда не вникал в эти вопросы, все это было философствование, бесплодное умствование, которое ничего не в состоянии изменить, ничем помочь, мудри не мудри, работа от этого ни на грош не продвинется.
В их прежнем доме, в кухне, над длинным некрашеным столом, тикали цветастые ходики с подвязанной гирей в виде медного цилиндра, из которого он как-то извлек целую кучу свинцовой дроби, дивные гладкие шарики графитового блеска, мягко плющимые под утюгом. Его высекли, на цилиндр потом подвешивали гайки, болты, стоило их чуть приподнять, и стук маятника смягчался и утихал. Время соединилось у него с тяжестью, его можно было взвесить, время было ощутимо, оно словно состояло из тяжелых дробинок.
Он не умел оторваться от сиюминутности, отстраниться, представить, как происходящее будет выглядеть через год-другой, и сейчас впервые ощутил свою ограниченность.
К нему обращались, как к победителю, Журавлев гордился им, никто не догадывался, что вскоре все может обернуться скандалом. Последняя фразочка Пашкова не выходила у Лосева из головы. Пашков был не из тех, кто легко сдается. Что-то он попытается предпринять. Если он кое-что почуял, все равно рискнет пакость устроить. Хоть и трус. Именно потому, что трус. Кому-нибудь доложит, постарается Уварова разыскать и преподнесет ему, все переиначив.
При мысли об Уварове победное ощущение померкло. Вас, товарищ Лосев, еще не утвердили, не оформили, и все может приостановиться, а то и вовсе… Рано пташечка запела. Пока что без резких движений следовало бы обойтись. Потерпеть, не высовываться. Как бы не лопнуло… Мысль об этом угнетала Лосева. Бояться он не боялся, тем не менее свербило унизительное беспокойство: а что там сейчас происходит? Что затевает Пашков? Разумеется, Морщихин побежал звонить от себя Пашкову, выясняет, как быть, спешит выведать, понять, в чем тут секрет, сориентироваться. В любом случае Пашков для него человек нужный, такую заручку в области куда как полезно иметь.
С Орешниковым поговорить не удалось. Помощник выслушал, сказал, что доложит и в случае надобности сам соединит его с Корнеем Корнеевичем. А Пашков не звонил. Прошел час, прошло еще десять минут — Пашков не звонил. Заглянул Журавлев, спросить не посмел и по лицу Лосева ничего не определил, лицо у Лосева было озабоченно-деловое.
Обостренным своим чутьем Лосев ощущал растущее вокруг напряжение. Возможно, оно исходило от него самого и действовало на людей. Все чего-то ждали. Где-то там, в своем кабинетике, Пашков наверняка сидел и ждал, когда Лосев не вытерпит и позвонит. Времени, чтобы все отменить, оставалось в обрез. Несколько раз Лосев брался за трубку и клал ее назад. Он не знал, как выждать этот час, избавиться от неведенья. Что бы там ни было, но узнать, нет хуже, чем ждать…
Переборов себя, он отправился наискосок, через дорогу, в райвоенкомат.
На улице, оказывается, шел дождь, сильный, шумный. Город наполнился плеском. Звенели крыши, барабанило на площади по фанерной обшивке трибуны, разрисованной под мрамор. На тротуарах быстро росли лужи. Тротуары были только что заасфальтированы без наклона наружу, так что вода застаивалась у стен и люди бежали по мостовой. Мокрые пятна расползались по стенам. Дождь был как обличитель. Он влезал во все щели, выискивал вмятины, на все указывал, напоминал. Надвигалась осень, с ее извечными протечками, неготовностью отопления, жалобами, которые посыпятся, сколько бы к ной ни готовился. Лосев подумал об этом с тоской, как думал каждый год, но, может быть, все это будут уже не его заботы, не его…
На другой стороне улицы Лосев увидел начальника ремонтно-дорожной конторы Ивашкевича, окликнул его. Пока Лосев отчитывал за асфальтные работы, Ивашкевич ежился от дождя, приводил фантастические отговорки, которые проверить было невозможно. Единственное, чем Лосев мог его наказать, это держать под дождем, и он это делал без пощады.
…Лосев шел обычным своим шагом, и дождь обегал его плечи, голову. Лосев прыгал через кипящие лужи, куда неслись вытянутой пулей капли, с мальчишества он помнил, наблюдая чуть не лежа на земле, как они входят в воду, как выныривают оттуда, сохраняя свою отдельность, не слитые с лужей.
Военком был в тире. В полном одиночестве военком стрелял из пистолета. Выстрелы оглушительно грохотали под низкими подвальными сводами. Свирепо прищурясь, военком поднимал руку и что-то произносил под звук выстрела.
— Кого стреляешь? — спросил Лосев.
— Разнообразную мерзость жизни.
— Например?
— Хапуг. Взяточников. Доносчиков. Блатников.
— Истребил?
— Патронов мало.
— Ты мне город не опустоши.
— Хочешь? Отведешь душу — и стрессом меньше. Рекомендую. — Он протянул Лосеву пистолет.
Военком, при своем колючем характере, отличался двумя качествами, высоко ценимыми Лосевым: он умел слушать и умел молчать. Ему можно было доверить любой секрет, никуда дальше это не уходило. Время от времени они отводили друг другу душу.
Теплая рубчатая рукоять пистолета удобно легла в ладонь. Сквозь сизо-задымленную даль тира смотрели черные зрачки мишеней. Поигрывая приятной тяжестью пистолета. Лосев рассказывал военкому про подготовленный взрыв, попросил связаться с военными, выяснить обстановку.
Военком согласно кивнул. Бритая голова его посверкивала, массивная и шершавая, как абразивный камень.
— Хорошо, что ты решился, — сказал военком. — Силу надо применить. Силу. Раз есть что взорвать, сломать — не удержишь, это у нас обожают.
Лосев прицелился, выстрелил и, не глядя на мишень, приставил дуло себе к виску. Прикрыл глаза.
— Не балуй, — сказал военком. — У меня неприятности будут.
— Зато у меня кончатся. — Палец Лосева лежал на спусковом крючке. С манящей явственностью он ощутил всю малость расстояния между виском и гладким ласковым изгибом крючка. Легкость нажатия притягивала точно магнит. Было странно, что ничтожное движение могло прервать разгар жизни. И вместе с тем манило сделать это движение, заглянуть туда, за близкую занавеску тьмы.
С трудом он оторвал от себя пистолет, положил на барьер. С помощью пистолета все решить просто; военным хорошо: приказано, и никаких рассуждений. Он вспомнил ясность солдатской своей службы, вздохнул.
Военком не задавал лишних вопросов. Ему достаточно было понять, что Лосев нуждается в помощи, и, поняв это, он стал действовать, названивал но каким-то каналам своей спецсвязи, искал знакомых однополчан. Узнал, что в округе еще никакой отмены приказа не получили и инженерное управление то ли готовило своих ребят, то ли они уже выехали, уточнить не удалось. По неприятной улыбочке Лосева военком понял, что Лосев на этом не остановится, и пытался как-то образумить его, остановить, потому что Пашков явно провоцировал на скандал. Впрочем, Лосева не надо было успокаивать, он удивлял военкома своим спокойствием, даже некоторая медлительная плавность появилась в его движениях. Тут же из кабинета военкома он распорядился отправить в область Пашкову телефонограмму, подтверждая в ней отмену взрыва. Бумажка, что твоя броня, — подмигнул он военкому. Они договорились — в случае приезда взрывников военком лично встретит их и попробует уладить без актов и прочих претензий, примет их по всем нормам гостеприимства и завернет назад.
Зная щепетильность военкома, Лосев не представлял, как он организует подобный прием. Но военком, оказывается, рассчитывал на некоего Лапочку, умеющего проводить подобные мероприятия с блеском. Ужин, он же пикник, он же закусон с дороги, как хотите называйте, может быть проведен на квартире военкома, в клубе, в задней комнате ресторана, все будет дешево и красиво. Поэтому деньги, которые предложил Лосев, военком отверг. Деньги ничего не решали. Лапочка вообще, оказывается, презирал применение в своих операциях денежных знаков. От денег все зло и неприятности, утверждал он, отношения между людьми должны строиться не на деньгах, а на услугах. Обмениваться надо услугами, а не деньгами. Военком повторял его плутоватые рассуждения, и Лосев смеялся.
— Ничего не вижу смешного, — обижался военком. — Ты думаешь, он хапуга? Ничуть. Ему нравится ощущение власти. Он может то, что не могут старшие по званию. Он достает большей частью не для себя: копирку — машинисткам, шипованную резину — водителям, путевку в Кисловодск — инвалидам. За это я должен посылать солдат чего-то разгружать, кому-то давать отсрочку, за какого-то ветерана просить без очереди. Иногда кажется, что я у него работаю. Черт знает, что творится. Представляешь — Лапочка двигатель прогресса! По незаменим! И не карьерист, как твой Морщихин.
Он стоял перед Лосевым, широкий, крепкий, излучая отрадное чувство надежности.
— Андрей, ты согласился бы пойти на мое место? — вдруг спросил Лосев. — Председателем?
Военком погладил его, как ребенка, по голове.
— Ни за какие коврижки.
Они посмотрели друг другу в глаза, но военком ничего не спросил. Лосев ткнул его в каменно твердое плечо.
— А жаль!
В это время позвонили из приемной Лосева, сообщили, что на телефоне Пашков. Лосев потянулся, зевнул и попросил передать, чтобы Пашков позвонил через четверть часа.
В вестибюле исполкома он столкнулся с Морщихиным и Рогинским. Полуобняв Рогинского за талию, Морщихин подталкивал его к выходу. Поля шляпы у Рогинского мокро обвисли, желтый плащ был дотемна вымочен дождем, вид у Рогинского был сконфуженный. При виде Лосева он рванулся к нему, но Морщихин крепенько придержал его и сам сквозь зубы представил его Лосеву как главу жалобщиков, явился от их имени и по поручению с протестами, никому не верит, повторяет слухи, в сущности распространяет…
Пока поднимались к Лосеву, Рогинский, заикаясь от волнения, отвергал обвинения Морщихина. Он делал это, сохраняя высокомерие образованного, воспитанного человека, вынужденного пускаться в оправдания, на хамство он отвечал презрительной учтивостью. Он никакой не жалобщик, проситель — да, и на то имеет право как председатель Общества охраны памятников, более того, обязан, ибо к нему обращаются члены правления. Коли на то пошло, товарищ Морщихин накануне заверил их, что вопрос рассматривается со всем тщанием, и вдруг стало известно, что сегодня ночью дом Кислых снесут, чуть ли не взорвут, и на участке начнется строительство.
— Им стало известно! Откуда вам это стало известно? — въедался в него Морщихин. — Слыхали, Сергей Степанович, что делается! Свои источники информации!
Перед входом в кабинет Рогинский тщательно вытер ноги, снял шляпу, отряхнул, плащ скинул, приводя себя в порядок. Мокрые волосы облепили его бледный лоб. Он вынул гребенку, причесал, восстанавливая тщательно уложенную прядь, что маскировала плешивость, переходя в пышные длинные баки. Движения его были машинальны, его расстроило молчание Лосева, отсутствие поддержки. «Да погодите вы, разве в этом суть», — повторял он, страдальчески останавливая Морщихина, но Морщихин напирал все грубее: «Кто это ваш осведомитель, зачем вы его покрываете? Мы с ним разберемся! Давайте выкладывайте, а может, это вы сами, а?»
Рогинский, несколько теряясь, соглашался, что, возможно, и слухи, возможно, затем он и пришел в исполком к Морщихину, чтобы спросить.
Все трое как вошли — не садились. Лосев стоял за своим дубовым письменным столом, львиные морды скалились на пузатых тумбах — стол, который он отказался сменить, несмотря на все уговоры. Стоял, упираясь пальцами в зеленое сукно, и лицо его было так же неподвижно, как дубовые морды львов.
Но в этот момент он заинтересовался. Спросили? Что ответил на ваш вопрос Морщихин? Он выяснил это быстро, не дав Морщихину вмешаться. Разумеется, тот отпасовал на Лосева. «Этим вопросом теперь ведает сам шеф» — вот что сказал Морщихин, переадресовал на всякий случай, сказал, что Лосеву известны сигналы общественности и нечего поднимать волну и будоражить население. По тому, как Рогинский, комкая шляпу, подбирал слова, ясно было, что говорилось куда грубее, но Рогинский брезговал повторять эти слова.
— Та-а-ак, — протянул Лосев и улыбнулся улыбкой, в которой не было ничего веселого, прищурились глаза и обнаружились стиснутые зубы.
Хороший был случай уличить Морщихина, но не момент. Да и не всегда стоит полностью разоблачать человека, надо позволить ему как-то спасти свое достоинство.
— Сергей Степанович только что приехал, — сказал Морщихин, нервничая и не заботясь о логике. — Вы, Рогинский, кого проверяете? Кого? Исполком? Он и вам, Сергей Степанович, не поверит, я знаю эту публику, видите, как уклоняется от прямого ответа. Кто вас накрутил?
— Да господи, что вы тут устраиваете, не все ли вам равно? Ну, пожалуйста, Юрий Емельянович Поливанов сказал, он выяснил насчет взрыва, я прошу, Сергей Степанович, сохранить антр ну, ради бога, к нему без претензий, он сейчас в критическом состоянии.
Вошла секретарша, молча пересекла весь кабинет, на ухо сказала что-то Лосеву, остановилась, ожидая ответа. Он заглянул на часы — прошло ровно два часа с тех пор, как он звонил Пашкову. Он поднял трубку.
С этого момента события стали происходить без промежутка, двинулись одно за другим, как лавина, которая наконец прорвалась, опрокинула, понеслась.
В ответ на телефонограмму (Пашков подчеркнул!) он связался с Уваровым, и Уваров подтвердил и велел передать Лосеву, что нечего откладывать и мудрить, машина запущена, и пусть действует. Дошло? Вот так-то, голуба! И нечего было орать и выпендриваться. Пашков грохотал не стесняясь, вымещая недавнюю свою оторопь. Бесполезно было спрашивать Пашкова, как связаться с Уваровым, все же Лосев спросил, для порядку, разумеется, Пашков не знал, где-то на линии Уваров, в пути, завтра к вечеру вернется. Судя по вызывающему тону Пашкова, Уваров не осадил его, не намекнул. Это кое-что значило. Не бывает у Уварова случайностей. Это слышалось как предупреждение: не зарывайся, Лосев, не обгоняй на повороте.
Секретарша не уходила, прибирала бумаги на столе. На ухо она сказала из-за Морщихина? Или Рогинского? Оба стояли в ожидании. Рогинский, тот ничего не понимал, а Морщихин учуял, прислушивался, оценивал каждое слово.
— Прояснилось тебе, Сергей Степанович? — настойчиво спросил Пашков.
— Более или менее.
— Ты не финти, если Уваров позвонит, что ему доложить? Чтобы больше никаких уверток?
Он загонял Лосева в тупик, он требовал капитуляции. Ссылаться было не на что, получено прямое указание, и все, конец. Лосев задумчиво смотрел на Рогинского. Неожиданная мысль осенила его.
— Не знаю, не знаю, — сказал он, — опоздал ты, надо было вовремя позвонить, не позвонил, пеняй на себя.
— Это не причина, — спокойно сказал Пашков. — Отказываешься выполнять? Так и сообщим.
— Ни в коем случае не отказываюсь. Я безоговорочно. Видишь ли, появились некоторые обстоятельства, так и передай…
Лосев положил трубку и, как бы продолжая прерванный разговор, спросил, что там с Поливановым? Рогинский сказал, что Поливанов лютует, возбужден, готов на крайние меры, убежден, что их дурачат, следует его как-то успокоить, удержать. На что Лосев пожал плечами: стоит ли удерживать? Он повторил, подчеркивая — почему Рогинский считает, что надо удерживать? Себя удерживает, других удерживает, а зачем? И без того кругом одни удержанные. Рогинский моргал не понимая. Морщихин попробовал было вмешаться, но Лосев предупреждающе поднял палец и предложил Рогинскому пройти, допустим, к Журавлеву и письменно изложить свое мнение как председателя Общества по охране памятников. Секретарша проводила его к Журавлеву, а Лосев спросил у Морщихина, что сделано для отмены взрыва? Морщихин изумился, он полагал, что все остается в силе, как было подготовлено. При этом он выразительно смотрел на телефон, и Лосев как бы рассеянно спросил, откуда Морщихин взял, что все остается в силе, и приказал на всякий случай выставить у дома Кислых милицейский пост, чтобы никого не допускать. Тогда Морщихин не выдержал: это ведь прямое нарушение приказа Уварова, самого Уварова, ведь Лосев слышал, что сейчас передал Пашков.
Пашков не звонил.
Люди входили, выходили, произносили слова, приносили бумаги, уносили бумаги, время же не шло. Оно застряло в этих стенах. Ни туда ни сюда — словно бы пробка образовалась.
И все люди вокруг Лосева словно бы с трудом продвигались сквозь плотную толщу, так замедленны были их движения, их слова.
Как и большинство людей, Лосев не задумывался над природой времени. С годами ему все больше не хватало времени, ощущал он это не как нехватку его, а как обилие дел, все большую занятость. Иногда ему начинало казаться, что время несколько замедляло ход, иногда — что убыстряло. Иногда оно просто куда-то исчезало, обнаруживалась недостача нескольких часов, а то и дней. Зависело ли это от него самого и можно ли было повлиять на время своей жизни, то есть как-то увеличить его, — этого он не знал. Время было для него вместилищем всяких дел, а не временем его собственной жизни. Он никогда не вникал в эти вопросы, все это было философствование, бесплодное умствование, которое ничего не в состоянии изменить, ничем помочь, мудри не мудри, работа от этого ни на грош не продвинется.
В их прежнем доме, в кухне, над длинным некрашеным столом, тикали цветастые ходики с подвязанной гирей в виде медного цилиндра, из которого он как-то извлек целую кучу свинцовой дроби, дивные гладкие шарики графитового блеска, мягко плющимые под утюгом. Его высекли, на цилиндр потом подвешивали гайки, болты, стоило их чуть приподнять, и стук маятника смягчался и утихал. Время соединилось у него с тяжестью, его можно было взвесить, время было ощутимо, оно словно состояло из тяжелых дробинок.
Он не умел оторваться от сиюминутности, отстраниться, представить, как происходящее будет выглядеть через год-другой, и сейчас впервые ощутил свою ограниченность.
К нему обращались, как к победителю, Журавлев гордился им, никто не догадывался, что вскоре все может обернуться скандалом. Последняя фразочка Пашкова не выходила у Лосева из головы. Пашков был не из тех, кто легко сдается. Что-то он попытается предпринять. Если он кое-что почуял, все равно рискнет пакость устроить. Хоть и трус. Именно потому, что трус. Кому-нибудь доложит, постарается Уварова разыскать и преподнесет ему, все переиначив.
При мысли об Уварове победное ощущение померкло. Вас, товарищ Лосев, еще не утвердили, не оформили, и все может приостановиться, а то и вовсе… Рано пташечка запела. Пока что без резких движений следовало бы обойтись. Потерпеть, не высовываться. Как бы не лопнуло… Мысль об этом угнетала Лосева. Бояться он не боялся, тем не менее свербило унизительное беспокойство: а что там сейчас происходит? Что затевает Пашков? Разумеется, Морщихин побежал звонить от себя Пашкову, выясняет, как быть, спешит выведать, понять, в чем тут секрет, сориентироваться. В любом случае Пашков для него человек нужный, такую заручку в области куда как полезно иметь.
С Орешниковым поговорить не удалось. Помощник выслушал, сказал, что доложит и в случае надобности сам соединит его с Корнеем Корнеевичем. А Пашков не звонил. Прошел час, прошло еще десять минут — Пашков не звонил. Заглянул Журавлев, спросить не посмел и по лицу Лосева ничего не определил, лицо у Лосева было озабоченно-деловое.
Обостренным своим чутьем Лосев ощущал растущее вокруг напряжение. Возможно, оно исходило от него самого и действовало на людей. Все чего-то ждали. Где-то там, в своем кабинетике, Пашков наверняка сидел и ждал, когда Лосев не вытерпит и позвонит. Времени, чтобы все отменить, оставалось в обрез. Несколько раз Лосев брался за трубку и клал ее назад. Он не знал, как выждать этот час, избавиться от неведенья. Что бы там ни было, но узнать, нет хуже, чем ждать…
Переборов себя, он отправился наискосок, через дорогу, в райвоенкомат.
На улице, оказывается, шел дождь, сильный, шумный. Город наполнился плеском. Звенели крыши, барабанило на площади по фанерной обшивке трибуны, разрисованной под мрамор. На тротуарах быстро росли лужи. Тротуары были только что заасфальтированы без наклона наружу, так что вода застаивалась у стен и люди бежали по мостовой. Мокрые пятна расползались по стенам. Дождь был как обличитель. Он влезал во все щели, выискивал вмятины, на все указывал, напоминал. Надвигалась осень, с ее извечными протечками, неготовностью отопления, жалобами, которые посыпятся, сколько бы к ной ни готовился. Лосев подумал об этом с тоской, как думал каждый год, но, может быть, все это будут уже не его заботы, не его…
На другой стороне улицы Лосев увидел начальника ремонтно-дорожной конторы Ивашкевича, окликнул его. Пока Лосев отчитывал за асфальтные работы, Ивашкевич ежился от дождя, приводил фантастические отговорки, которые проверить было невозможно. Единственное, чем Лосев мог его наказать, это держать под дождем, и он это делал без пощады.
…Лосев шел обычным своим шагом, и дождь обегал его плечи, голову. Лосев прыгал через кипящие лужи, куда неслись вытянутой пулей капли, с мальчишества он помнил, наблюдая чуть не лежа на земле, как они входят в воду, как выныривают оттуда, сохраняя свою отдельность, не слитые с лужей.
Военком был в тире. В полном одиночестве военком стрелял из пистолета. Выстрелы оглушительно грохотали под низкими подвальными сводами. Свирепо прищурясь, военком поднимал руку и что-то произносил под звук выстрела.
— Кого стреляешь? — спросил Лосев.
— Разнообразную мерзость жизни.
— Например?
— Хапуг. Взяточников. Доносчиков. Блатников.
— Истребил?
— Патронов мало.
— Ты мне город не опустоши.
— Хочешь? Отведешь душу — и стрессом меньше. Рекомендую. — Он протянул Лосеву пистолет.
Военком, при своем колючем характере, отличался двумя качествами, высоко ценимыми Лосевым: он умел слушать и умел молчать. Ему можно было доверить любой секрет, никуда дальше это не уходило. Время от времени они отводили друг другу душу.
Теплая рубчатая рукоять пистолета удобно легла в ладонь. Сквозь сизо-задымленную даль тира смотрели черные зрачки мишеней. Поигрывая приятной тяжестью пистолета. Лосев рассказывал военкому про подготовленный взрыв, попросил связаться с военными, выяснить обстановку.
Военком согласно кивнул. Бритая голова его посверкивала, массивная и шершавая, как абразивный камень.
— Хорошо, что ты решился, — сказал военком. — Силу надо применить. Силу. Раз есть что взорвать, сломать — не удержишь, это у нас обожают.
Лосев прицелился, выстрелил и, не глядя на мишень, приставил дуло себе к виску. Прикрыл глаза.
— Не балуй, — сказал военком. — У меня неприятности будут.
— Зато у меня кончатся. — Палец Лосева лежал на спусковом крючке. С манящей явственностью он ощутил всю малость расстояния между виском и гладким ласковым изгибом крючка. Легкость нажатия притягивала точно магнит. Было странно, что ничтожное движение могло прервать разгар жизни. И вместе с тем манило сделать это движение, заглянуть туда, за близкую занавеску тьмы.
С трудом он оторвал от себя пистолет, положил на барьер. С помощью пистолета все решить просто; военным хорошо: приказано, и никаких рассуждений. Он вспомнил ясность солдатской своей службы, вздохнул.
Военком не задавал лишних вопросов. Ему достаточно было понять, что Лосев нуждается в помощи, и, поняв это, он стал действовать, названивал но каким-то каналам своей спецсвязи, искал знакомых однополчан. Узнал, что в округе еще никакой отмены приказа не получили и инженерное управление то ли готовило своих ребят, то ли они уже выехали, уточнить не удалось. По неприятной улыбочке Лосева военком понял, что Лосев на этом не остановится, и пытался как-то образумить его, остановить, потому что Пашков явно провоцировал на скандал. Впрочем, Лосева не надо было успокаивать, он удивлял военкома своим спокойствием, даже некоторая медлительная плавность появилась в его движениях. Тут же из кабинета военкома он распорядился отправить в область Пашкову телефонограмму, подтверждая в ней отмену взрыва. Бумажка, что твоя броня, — подмигнул он военкому. Они договорились — в случае приезда взрывников военком лично встретит их и попробует уладить без актов и прочих претензий, примет их по всем нормам гостеприимства и завернет назад.
Зная щепетильность военкома, Лосев не представлял, как он организует подобный прием. Но военком, оказывается, рассчитывал на некоего Лапочку, умеющего проводить подобные мероприятия с блеском. Ужин, он же пикник, он же закусон с дороги, как хотите называйте, может быть проведен на квартире военкома, в клубе, в задней комнате ресторана, все будет дешево и красиво. Поэтому деньги, которые предложил Лосев, военком отверг. Деньги ничего не решали. Лапочка вообще, оказывается, презирал применение в своих операциях денежных знаков. От денег все зло и неприятности, утверждал он, отношения между людьми должны строиться не на деньгах, а на услугах. Обмениваться надо услугами, а не деньгами. Военком повторял его плутоватые рассуждения, и Лосев смеялся.
— Ничего не вижу смешного, — обижался военком. — Ты думаешь, он хапуга? Ничуть. Ему нравится ощущение власти. Он может то, что не могут старшие по званию. Он достает большей частью не для себя: копирку — машинисткам, шипованную резину — водителям, путевку в Кисловодск — инвалидам. За это я должен посылать солдат чего-то разгружать, кому-то давать отсрочку, за какого-то ветерана просить без очереди. Иногда кажется, что я у него работаю. Черт знает, что творится. Представляешь — Лапочка двигатель прогресса! По незаменим! И не карьерист, как твой Морщихин.
Он стоял перед Лосевым, широкий, крепкий, излучая отрадное чувство надежности.
— Андрей, ты согласился бы пойти на мое место? — вдруг спросил Лосев. — Председателем?
Военком погладил его, как ребенка, по голове.
— Ни за какие коврижки.
Они посмотрели друг другу в глаза, но военком ничего не спросил. Лосев ткнул его в каменно твердое плечо.
— А жаль!
В это время позвонили из приемной Лосева, сообщили, что на телефоне Пашков. Лосев потянулся, зевнул и попросил передать, чтобы Пашков позвонил через четверть часа.
В вестибюле исполкома он столкнулся с Морщихиным и Рогинским. Полуобняв Рогинского за талию, Морщихин подталкивал его к выходу. Поля шляпы у Рогинского мокро обвисли, желтый плащ был дотемна вымочен дождем, вид у Рогинского был сконфуженный. При виде Лосева он рванулся к нему, но Морщихин крепенько придержал его и сам сквозь зубы представил его Лосеву как главу жалобщиков, явился от их имени и по поручению с протестами, никому не верит, повторяет слухи, в сущности распространяет…
Пока поднимались к Лосеву, Рогинский, заикаясь от волнения, отвергал обвинения Морщихина. Он делал это, сохраняя высокомерие образованного, воспитанного человека, вынужденного пускаться в оправдания, на хамство он отвечал презрительной учтивостью. Он никакой не жалобщик, проситель — да, и на то имеет право как председатель Общества охраны памятников, более того, обязан, ибо к нему обращаются члены правления. Коли на то пошло, товарищ Морщихин накануне заверил их, что вопрос рассматривается со всем тщанием, и вдруг стало известно, что сегодня ночью дом Кислых снесут, чуть ли не взорвут, и на участке начнется строительство.
— Им стало известно! Откуда вам это стало известно? — въедался в него Морщихин. — Слыхали, Сергей Степанович, что делается! Свои источники информации!
Перед входом в кабинет Рогинский тщательно вытер ноги, снял шляпу, отряхнул, плащ скинул, приводя себя в порядок. Мокрые волосы облепили его бледный лоб. Он вынул гребенку, причесал, восстанавливая тщательно уложенную прядь, что маскировала плешивость, переходя в пышные длинные баки. Движения его были машинальны, его расстроило молчание Лосева, отсутствие поддержки. «Да погодите вы, разве в этом суть», — повторял он, страдальчески останавливая Морщихина, но Морщихин напирал все грубее: «Кто это ваш осведомитель, зачем вы его покрываете? Мы с ним разберемся! Давайте выкладывайте, а может, это вы сами, а?»
Рогинский, несколько теряясь, соглашался, что, возможно, и слухи, возможно, затем он и пришел в исполком к Морщихину, чтобы спросить.
Все трое как вошли — не садились. Лосев стоял за своим дубовым письменным столом, львиные морды скалились на пузатых тумбах — стол, который он отказался сменить, несмотря на все уговоры. Стоял, упираясь пальцами в зеленое сукно, и лицо его было так же неподвижно, как дубовые морды львов.
Но в этот момент он заинтересовался. Спросили? Что ответил на ваш вопрос Морщихин? Он выяснил это быстро, не дав Морщихину вмешаться. Разумеется, тот отпасовал на Лосева. «Этим вопросом теперь ведает сам шеф» — вот что сказал Морщихин, переадресовал на всякий случай, сказал, что Лосеву известны сигналы общественности и нечего поднимать волну и будоражить население. По тому, как Рогинский, комкая шляпу, подбирал слова, ясно было, что говорилось куда грубее, но Рогинский брезговал повторять эти слова.
— Та-а-ак, — протянул Лосев и улыбнулся улыбкой, в которой не было ничего веселого, прищурились глаза и обнаружились стиснутые зубы.
Хороший был случай уличить Морщихина, но не момент. Да и не всегда стоит полностью разоблачать человека, надо позволить ему как-то спасти свое достоинство.
— Сергей Степанович только что приехал, — сказал Морщихин, нервничая и не заботясь о логике. — Вы, Рогинский, кого проверяете? Кого? Исполком? Он и вам, Сергей Степанович, не поверит, я знаю эту публику, видите, как уклоняется от прямого ответа. Кто вас накрутил?
— Да господи, что вы тут устраиваете, не все ли вам равно? Ну, пожалуйста, Юрий Емельянович Поливанов сказал, он выяснил насчет взрыва, я прошу, Сергей Степанович, сохранить антр ну, ради бога, к нему без претензий, он сейчас в критическом состоянии.
Вошла секретарша, молча пересекла весь кабинет, на ухо сказала что-то Лосеву, остановилась, ожидая ответа. Он заглянул на часы — прошло ровно два часа с тех пор, как он звонил Пашкову. Он поднял трубку.
С этого момента события стали происходить без промежутка, двинулись одно за другим, как лавина, которая наконец прорвалась, опрокинула, понеслась.
В ответ на телефонограмму (Пашков подчеркнул!) он связался с Уваровым, и Уваров подтвердил и велел передать Лосеву, что нечего откладывать и мудрить, машина запущена, и пусть действует. Дошло? Вот так-то, голуба! И нечего было орать и выпендриваться. Пашков грохотал не стесняясь, вымещая недавнюю свою оторопь. Бесполезно было спрашивать Пашкова, как связаться с Уваровым, все же Лосев спросил, для порядку, разумеется, Пашков не знал, где-то на линии Уваров, в пути, завтра к вечеру вернется. Судя по вызывающему тону Пашкова, Уваров не осадил его, не намекнул. Это кое-что значило. Не бывает у Уварова случайностей. Это слышалось как предупреждение: не зарывайся, Лосев, не обгоняй на повороте.
Секретарша не уходила, прибирала бумаги на столе. На ухо она сказала из-за Морщихина? Или Рогинского? Оба стояли в ожидании. Рогинский, тот ничего не понимал, а Морщихин учуял, прислушивался, оценивал каждое слово.
— Прояснилось тебе, Сергей Степанович? — настойчиво спросил Пашков.
— Более или менее.
— Ты не финти, если Уваров позвонит, что ему доложить? Чтобы больше никаких уверток?
Он загонял Лосева в тупик, он требовал капитуляции. Ссылаться было не на что, получено прямое указание, и все, конец. Лосев задумчиво смотрел на Рогинского. Неожиданная мысль осенила его.
— Не знаю, не знаю, — сказал он, — опоздал ты, надо было вовремя позвонить, не позвонил, пеняй на себя.
— Это не причина, — спокойно сказал Пашков. — Отказываешься выполнять? Так и сообщим.
— Ни в коем случае не отказываюсь. Я безоговорочно. Видишь ли, появились некоторые обстоятельства, так и передай…
Лосев положил трубку и, как бы продолжая прерванный разговор, спросил, что там с Поливановым? Рогинский сказал, что Поливанов лютует, возбужден, готов на крайние меры, убежден, что их дурачат, следует его как-то успокоить, удержать. На что Лосев пожал плечами: стоит ли удерживать? Он повторил, подчеркивая — почему Рогинский считает, что надо удерживать? Себя удерживает, других удерживает, а зачем? И без того кругом одни удержанные. Рогинский моргал не понимая. Морщихин попробовал было вмешаться, но Лосев предупреждающе поднял палец и предложил Рогинскому пройти, допустим, к Журавлеву и письменно изложить свое мнение как председателя Общества по охране памятников. Секретарша проводила его к Журавлеву, а Лосев спросил у Морщихина, что сделано для отмены взрыва? Морщихин изумился, он полагал, что все остается в силе, как было подготовлено. При этом он выразительно смотрел на телефон, и Лосев как бы рассеянно спросил, откуда Морщихин взял, что все остается в силе, и приказал на всякий случай выставить у дома Кислых милицейский пост, чтобы никого не допускать. Тогда Морщихин не выдержал: это ведь прямое нарушение приказа Уварова, самого Уварова, ведь Лосев слышал, что сейчас передал Пашков.