Глава 6
Гарибальди ходил по комнате осторожно, словно ступая босиком по битому стеклу.
– Он был здесь, – пробормотал он, – я его чую.
Конечно, его не следовало понимать буквально. Но иногда он находил, что у него развилось некое чутье – не телепатия, конечно, но нечто более древнее, глубокое, более первобытное. Даже животное.
– Похоже, вы угадали, – протянул Томпсон, – этот дом зарегистрирован на некую Сьюзан Тароа, но это только псевдоним. Мы отследили ее по нескольким другим фальшивым именам, пока не дошли до Софи Херндон. Она была в числе стажеров Бестера.
– И она и есть та самая женщина, которую выловили двое пьяниц несколько недель назад?
– Да. Кто-то утопил ее в рыбачьих сетях. Но в этом же месте из-за шторма потонуло судно, и поисково-спасательная команда нашла ее. Когда они проверили документы, несообразность вылезла наружу. Удачное совпадение.
– Не для нее.
– Да уж я думаю.
– Я хочу провести здесь полное расследование. ДНК, и все прочее.
– Местная полиция уже занялась.
– Они не знают, что искать. Я хочу другого.
– Конечно.
Гарибальди продолжил осмотр берлоги монстра. Нити, оставленные Бестером в Томпсоне, никуда не вели – или, точнее говоря, они вели куда угодно, кроме настоящего следа Бестера. При желании этот человек умел становиться призраком. Он мог копаться в головах у людей, заставляя забывать, заставляя вспоминать вещи, которые никогда не происходили.
Заставляя их делать то, чего они никогда не хотели делать.
Гарибальди пытался проследить денежные переводы. Бестеру, чтобы так передвигаться, нужны были деньги, но даже внушительные ресурсы Edgars Industries оказались недостаточны. Некоторые банки и впрямь были недоступны, неподкупны, неподвластны ему, каким бы ненормальным и непостижимым это ни казалось.
И что же оставалось выискивать? След из трупов? Бестер был так же осторожен и в этом, по обыкновению. Опять-таки, вроде бы похоже на то, что он пустился в бега. Обнадеживающий признак.
– Что вы ищете, мистер Гарибальди?
– Не знаю. Что-нибудь. Что угодно. Ты-то как? Не улавливаешь какой-нибудь – не знаю – пси-знак?
– Нет, ничего. Сильные телепаты иногда оставляют их, это верно, но они не держатся долго. Часы, может быть день. Тут нет ничего такого.
– Черт, – он подошел к буфету из полированного коралла и принялся выдвигать ящики. Ничего. Поискал под матрасом. Ничего.
Он полез шарить под кроватью – и его пальцы коснулись чего-то маленького, холодного, гладкого.
– Что это? – он вынул из кармана платок и полез снова, а вылез с маленьким цилиндром.
– Это ампула, – хмыкнул он. Встал и посмотрел предмет на свет. – Какое-то лекарство.
– Это должно быть прямо по вашей части.
– Или к моей выгоде, во всяком случае. Ага, я знаю парня, которому хочу дать это посмотреть. И, Томпсон, я не хочу, чтобы ты говорил кому-либо об этом – понимаешь? Теперь это только наш маленький секрет.
– Понял.
Найлс Дреннан был маленький упертый молодой человек, какого никак нельзя представить себе проколовшимся или прикалывающимся. Гарибальди он не нравился, но он был одним из лучших действующих специалистов по синтезу.
Его работа заключалась в том, чтобы проверять разного рода народные снадобья из тысяч миров и пытаться выделить их активные ингредиенты. Последнее время он больше обрабатывал разнообразные биогенетические материалы, охотясь за средством от вируса дракхов.
На деле он был вроде алхимика-инквизитора, который мог вытянуть секрет из любого соединения, какое ему дадут, неважно, сколь чуждого или сложного. Так что Гарибальди, в общем, не заботило, какими принципами тот руководствуется в своей жизни.
– Это рибосилас холина. Контролирует выделение определенных запрещенных медиаторов или нейрогормонов.
– Что бы это значило? По-английски? На незамысловатом английском.
– Много ли вы знаете о нейронах?
– На уровне шестого шестого класса.
– Хм… Ну-с, нервы часто уподобляют проводам или какой-либо другой линейной проводящей системе. Это плохая аналогия по ряду причин. Нервная система – головной мозг, спинной мозг, сенсорные и моторные нервы – все это связано через специальные клетки, называемые нейронами. Но нейроны, строго говоря, не действуют как проводники. Они действуют как генераторы – в том смысле, что каждый создает собственный электрический импульс.
– Досюда я понял.
Лицо Дреннана говорило "вряд ли", но он придержал язык.
– Нейрон обладает древовидными отростками – дендритами, которые почти связывают его с другими нервными клетками – я сейчас перейду к этому. Каждый нейрон также имеет длинный отросток, называемый аксон. Когда нейрон генерирует электрический импульс, тот перетекает по аксону, пока не дойдет до следующего нейрона – или, скорее, до промежутка, отделяющего его от следующего нейрона – синапса.
– И импульс перепрыгивает промежуток или нет, правильно?
– Не совсем. Сам по себе импульс не преодолевает пространство. Когда нервный импульс достигает конца аксона, то из нервных окончаний секретируется комбинация медиаторов или нейрогормонов. Это сложные химические соединения, которые заполняют разделяющее пространство и сообщают соседнему нейрону, генерировать ли ему собственный электрический импульс или нет. У большинства людей существует более пятидесяти видов медиаторов. Они создаются разными импульсами и, в свою очередь, побуждают различным образом реагировать соседние нейроны. Когда эти медиаторы начинают действовать некорректно, а особенно, когда их выделяется недостаточно, возникают неврологические проблемы. К примеру, болезнь Альцгеймера вызывается, кроме всего прочего, недостатком нейрогормонов.
Определенные виды сигналов не могут быть переданы от одного нейрона к другому из-за отсутствия курьеров, которые бы это сделали. Многие психотропные наркотики тем или иным образом имитируют медиаторы, побуждая нейроны реагировать на стимулы, отсутствующие в реальности.
– Они-то и есть запрещенные нейрогормоны?
– Имеется длинный список таковых, но я догадываюсь, что вас интересует именно этот. Это редкое сочетание, включающее в себя вирусоподобный организм, имитирующий глиальные клетки, или глиоциты – клетки, обеспечивающие биохимические функции мозга. Вообразите их как уплотненные шарики, подпирающие волокнистые слабые нейроны. Впоследствии эти мутировавшие клетки могут разрушить и заместить все естественные глиоциты мозга. Что интересно, в большинстве случаев этот процесс безвреден, так как клетки-захватчики замечательно воспроизводят функции тех, которые замещают. У них есть скрытый генетический механизм, который заставляет их отличаться от оригинальных клеток, но он так и не ативируется. Однако изредка они стимулируют выделение определенных медиаторов, которые в естественных условиях не встречаются в человеческом организме. Этот сценарий касается лишь телепатов, и…
– Постой-ка. Телепатов?
– Да.
– Почему?
– Мы не знаем. Мы все еще не знаем точно, как работает телепатия. У телепатов вообще причудливые глиоциты, и мы никогда до конца не понимали их связей.
– Ладно. Так это болезнь, верно? Вирус?
– Не совсем вирус, но и это неплохая аналогия.
– Природный?
– Хороший вопрос. На самом деле, мы так не думаем. Клетки-имитаторы слишком, гм, хорошо сделаны, скажем так.
– Как она протекает, эта болезнь?
– Сначала никак. Похоже, должны усиливаться телепатические способности – или, более точно, обработка телепатической информации и импульсов. Это ускоряет ее. Но неизбежно начинается сверхвыделение нейрогормонов, и сигнал проходит ниже порога потенциала действия…
– Как при коротком замыкании?
– Грубо говоря, да.
– И это происходит только с телепатами. Спорю, это все телепаты из Корпуса, не так ли?
– Я могу проверить.
– Ага. Корпус проводил массу закрытых экспериментов, чтобы сделать телепатов сильнее или превратить их в телекинетиков. Пять к десяти – это результат одного из них.
– Они экспериментировали на себе?
– Приятель, ты проспал всю свою жизнь? Эти ребята в Пси-Корпусе ставили на людях опыты, от которых стошнило бы Йозефа Менгеле из Аушвица. Из-за чего, ты думаешь, все их разборки последних лет?
– Я не уделяю большого внимания новостям.
"Ага, голову дам на отсечение – это так," – подумал Гарибальди. Неважно.
– Все же я не могу представить этого парня добровольной морской свинкой, – он поскреб подбородок. – Конечно, у него были враги в Корпусе, или (если заражение осуществляется, как ты сказал, в виде вируса) он мог подхватить заразу случайно. – Он вдруг усмехнулся, хлопнул Дреннана по спине и перерисовал схему рибосиласа холина в блокнот. – Неважно. Что произойдет, если он не примет этого?
– О, сперва эйфория, обостренная чувствительность, ясность мышления. Как под воздействием стимулятора. За этим следуют галлюцинации и припадки, а в финале – коллапс нервной системы.
– Иное лечение?
– Я о таком не знаю. Клетки-мутанты устойчивы к генетическому вмешательству. Можно попытаться вмешаться в ход замещения и нормализовать их, но спустя недели они вернутся в первоначальное состояние. Мы думаем, они как-то кодируют свою генетическую информацию в иной форме, нежели ДНК, непосредственно в нейронной сети – еще одно верное свидетельство искусственного происхождения телепатии. В некотором смысле они напоминают вирус дракхов. Их также нельзя убить все и заменить нормальными клетками, потому что в мгновение ока погибнут нейроны, которые живут, функционируют и поддерживаются ими. Кроме того, людей с этим недугом слишком мало, чтобы провести настоящее исследование, и это не считается заразным.
– Но если человек пользуется этим препаратом, он должен принимать его… как часто?
– Раз в месяц.
– Раз в месяц, и он будет в порядке?
– Да. Зелье на сто процентов эффективно, когда его принимают по графику.
– Да! – сказал Гарибальди. – Это отлично. Спасибо, Дреннан.
Парень кивнул, но уже думал о другом. По-видимому, вся беседа была им уже забыта ради чего-то, над чем он работал.
Гарибальди покинул лабораторию насвистывая.
"Один из твоих собственных проклятых клещей укусил тебя, Бестер. Берегись. А теперь я должен найти твою дорожку из хлебных крошек. Когда я найду тебя, ты таки будешь хотеть, чтобы злой колдун просто проглотил тебя."
Но тут ему подпортила настроение мысль (разве что самую малость): Бестер был болен. Что если он не смог получать лечение? Что если он умер?
Нет. Ничто не собьет его – ничто. Гарибальди успокаивало то, что он знает хоть что-то о своем противнике, и это "что-то" включало в себя один чрезвычайно важный факт: Бестер хотел жить. А никто и ничто не могло встать между Бестером и тем, чего тот хотел.
В этом они с Бестером были похожи.
Появилось нечто, что он мог проследить, нечто нужное Бестеру. Наконец-то у него есть настоящий след.
– Он был здесь, – пробормотал он, – я его чую.
Конечно, его не следовало понимать буквально. Но иногда он находил, что у него развилось некое чутье – не телепатия, конечно, но нечто более древнее, глубокое, более первобытное. Даже животное.
– Похоже, вы угадали, – протянул Томпсон, – этот дом зарегистрирован на некую Сьюзан Тароа, но это только псевдоним. Мы отследили ее по нескольким другим фальшивым именам, пока не дошли до Софи Херндон. Она была в числе стажеров Бестера.
– И она и есть та самая женщина, которую выловили двое пьяниц несколько недель назад?
– Да. Кто-то утопил ее в рыбачьих сетях. Но в этом же месте из-за шторма потонуло судно, и поисково-спасательная команда нашла ее. Когда они проверили документы, несообразность вылезла наружу. Удачное совпадение.
– Не для нее.
– Да уж я думаю.
– Я хочу провести здесь полное расследование. ДНК, и все прочее.
– Местная полиция уже занялась.
– Они не знают, что искать. Я хочу другого.
– Конечно.
Гарибальди продолжил осмотр берлоги монстра. Нити, оставленные Бестером в Томпсоне, никуда не вели – или, точнее говоря, они вели куда угодно, кроме настоящего следа Бестера. При желании этот человек умел становиться призраком. Он мог копаться в головах у людей, заставляя забывать, заставляя вспоминать вещи, которые никогда не происходили.
Заставляя их делать то, чего они никогда не хотели делать.
Гарибальди пытался проследить денежные переводы. Бестеру, чтобы так передвигаться, нужны были деньги, но даже внушительные ресурсы Edgars Industries оказались недостаточны. Некоторые банки и впрямь были недоступны, неподкупны, неподвластны ему, каким бы ненормальным и непостижимым это ни казалось.
И что же оставалось выискивать? След из трупов? Бестер был так же осторожен и в этом, по обыкновению. Опять-таки, вроде бы похоже на то, что он пустился в бега. Обнадеживающий признак.
– Что вы ищете, мистер Гарибальди?
– Не знаю. Что-нибудь. Что угодно. Ты-то как? Не улавливаешь какой-нибудь – не знаю – пси-знак?
– Нет, ничего. Сильные телепаты иногда оставляют их, это верно, но они не держатся долго. Часы, может быть день. Тут нет ничего такого.
– Черт, – он подошел к буфету из полированного коралла и принялся выдвигать ящики. Ничего. Поискал под матрасом. Ничего.
Он полез шарить под кроватью – и его пальцы коснулись чего-то маленького, холодного, гладкого.
– Что это? – он вынул из кармана платок и полез снова, а вылез с маленьким цилиндром.
– Это ампула, – хмыкнул он. Встал и посмотрел предмет на свет. – Какое-то лекарство.
– Это должно быть прямо по вашей части.
– Или к моей выгоде, во всяком случае. Ага, я знаю парня, которому хочу дать это посмотреть. И, Томпсон, я не хочу, чтобы ты говорил кому-либо об этом – понимаешь? Теперь это только наш маленький секрет.
– Понял.
Найлс Дреннан был маленький упертый молодой человек, какого никак нельзя представить себе проколовшимся или прикалывающимся. Гарибальди он не нравился, но он был одним из лучших действующих специалистов по синтезу.
Его работа заключалась в том, чтобы проверять разного рода народные снадобья из тысяч миров и пытаться выделить их активные ингредиенты. Последнее время он больше обрабатывал разнообразные биогенетические материалы, охотясь за средством от вируса дракхов.
На деле он был вроде алхимика-инквизитора, который мог вытянуть секрет из любого соединения, какое ему дадут, неважно, сколь чуждого или сложного. Так что Гарибальди, в общем, не заботило, какими принципами тот руководствуется в своей жизни.
– Это рибосилас холина. Контролирует выделение определенных запрещенных медиаторов или нейрогормонов.
– Что бы это значило? По-английски? На незамысловатом английском.
– Много ли вы знаете о нейронах?
– На уровне шестого шестого класса.
– Хм… Ну-с, нервы часто уподобляют проводам или какой-либо другой линейной проводящей системе. Это плохая аналогия по ряду причин. Нервная система – головной мозг, спинной мозг, сенсорные и моторные нервы – все это связано через специальные клетки, называемые нейронами. Но нейроны, строго говоря, не действуют как проводники. Они действуют как генераторы – в том смысле, что каждый создает собственный электрический импульс.
– Досюда я понял.
Лицо Дреннана говорило "вряд ли", но он придержал язык.
– Нейрон обладает древовидными отростками – дендритами, которые почти связывают его с другими нервными клетками – я сейчас перейду к этому. Каждый нейрон также имеет длинный отросток, называемый аксон. Когда нейрон генерирует электрический импульс, тот перетекает по аксону, пока не дойдет до следующего нейрона – или, скорее, до промежутка, отделяющего его от следующего нейрона – синапса.
– И импульс перепрыгивает промежуток или нет, правильно?
– Не совсем. Сам по себе импульс не преодолевает пространство. Когда нервный импульс достигает конца аксона, то из нервных окончаний секретируется комбинация медиаторов или нейрогормонов. Это сложные химические соединения, которые заполняют разделяющее пространство и сообщают соседнему нейрону, генерировать ли ему собственный электрический импульс или нет. У большинства людей существует более пятидесяти видов медиаторов. Они создаются разными импульсами и, в свою очередь, побуждают различным образом реагировать соседние нейроны. Когда эти медиаторы начинают действовать некорректно, а особенно, когда их выделяется недостаточно, возникают неврологические проблемы. К примеру, болезнь Альцгеймера вызывается, кроме всего прочего, недостатком нейрогормонов.
Определенные виды сигналов не могут быть переданы от одного нейрона к другому из-за отсутствия курьеров, которые бы это сделали. Многие психотропные наркотики тем или иным образом имитируют медиаторы, побуждая нейроны реагировать на стимулы, отсутствующие в реальности.
– Они-то и есть запрещенные нейрогормоны?
– Имеется длинный список таковых, но я догадываюсь, что вас интересует именно этот. Это редкое сочетание, включающее в себя вирусоподобный организм, имитирующий глиальные клетки, или глиоциты – клетки, обеспечивающие биохимические функции мозга. Вообразите их как уплотненные шарики, подпирающие волокнистые слабые нейроны. Впоследствии эти мутировавшие клетки могут разрушить и заместить все естественные глиоциты мозга. Что интересно, в большинстве случаев этот процесс безвреден, так как клетки-захватчики замечательно воспроизводят функции тех, которые замещают. У них есть скрытый генетический механизм, который заставляет их отличаться от оригинальных клеток, но он так и не ативируется. Однако изредка они стимулируют выделение определенных медиаторов, которые в естественных условиях не встречаются в человеческом организме. Этот сценарий касается лишь телепатов, и…
– Постой-ка. Телепатов?
– Да.
– Почему?
– Мы не знаем. Мы все еще не знаем точно, как работает телепатия. У телепатов вообще причудливые глиоциты, и мы никогда до конца не понимали их связей.
– Ладно. Так это болезнь, верно? Вирус?
– Не совсем вирус, но и это неплохая аналогия.
– Природный?
– Хороший вопрос. На самом деле, мы так не думаем. Клетки-имитаторы слишком, гм, хорошо сделаны, скажем так.
– Как она протекает, эта болезнь?
– Сначала никак. Похоже, должны усиливаться телепатические способности – или, более точно, обработка телепатической информации и импульсов. Это ускоряет ее. Но неизбежно начинается сверхвыделение нейрогормонов, и сигнал проходит ниже порога потенциала действия…
– Как при коротком замыкании?
– Грубо говоря, да.
– И это происходит только с телепатами. Спорю, это все телепаты из Корпуса, не так ли?
– Я могу проверить.
– Ага. Корпус проводил массу закрытых экспериментов, чтобы сделать телепатов сильнее или превратить их в телекинетиков. Пять к десяти – это результат одного из них.
– Они экспериментировали на себе?
– Приятель, ты проспал всю свою жизнь? Эти ребята в Пси-Корпусе ставили на людях опыты, от которых стошнило бы Йозефа Менгеле из Аушвица. Из-за чего, ты думаешь, все их разборки последних лет?
– Я не уделяю большого внимания новостям.
"Ага, голову дам на отсечение – это так," – подумал Гарибальди. Неважно.
– Все же я не могу представить этого парня добровольной морской свинкой, – он поскреб подбородок. – Конечно, у него были враги в Корпусе, или (если заражение осуществляется, как ты сказал, в виде вируса) он мог подхватить заразу случайно. – Он вдруг усмехнулся, хлопнул Дреннана по спине и перерисовал схему рибосиласа холина в блокнот. – Неважно. Что произойдет, если он не примет этого?
– О, сперва эйфория, обостренная чувствительность, ясность мышления. Как под воздействием стимулятора. За этим следуют галлюцинации и припадки, а в финале – коллапс нервной системы.
– Иное лечение?
– Я о таком не знаю. Клетки-мутанты устойчивы к генетическому вмешательству. Можно попытаться вмешаться в ход замещения и нормализовать их, но спустя недели они вернутся в первоначальное состояние. Мы думаем, они как-то кодируют свою генетическую информацию в иной форме, нежели ДНК, непосредственно в нейронной сети – еще одно верное свидетельство искусственного происхождения телепатии. В некотором смысле они напоминают вирус дракхов. Их также нельзя убить все и заменить нормальными клетками, потому что в мгновение ока погибнут нейроны, которые живут, функционируют и поддерживаются ими. Кроме того, людей с этим недугом слишком мало, чтобы провести настоящее исследование, и это не считается заразным.
– Но если человек пользуется этим препаратом, он должен принимать его… как часто?
– Раз в месяц.
– Раз в месяц, и он будет в порядке?
– Да. Зелье на сто процентов эффективно, когда его принимают по графику.
– Да! – сказал Гарибальди. – Это отлично. Спасибо, Дреннан.
Парень кивнул, но уже думал о другом. По-видимому, вся беседа была им уже забыта ради чего-то, над чем он работал.
Гарибальди покинул лабораторию насвистывая.
"Один из твоих собственных проклятых клещей укусил тебя, Бестер. Берегись. А теперь я должен найти твою дорожку из хлебных крошек. Когда я найду тебя, ты таки будешь хотеть, чтобы злой колдун просто проглотил тебя."
Но тут ему подпортила настроение мысль (разве что самую малость): Бестер был болен. Что если он не смог получать лечение? Что если он умер?
Нет. Ничто не собьет его – ничто. Гарибальди успокаивало то, что он знает хоть что-то о своем противнике, и это "что-то" включало в себя один чрезвычайно важный факт: Бестер хотел жить. А никто и ничто не могло встать между Бестером и тем, чего тот хотел.
В этом они с Бестером были похожи.
Появилось нечто, что он мог проследить, нечто нужное Бестеру. Наконец-то у него есть настоящий след.
Глава 7
– Вечно темная одежда, – сказала Луиза, ее голос звучал одновременно насмешливо и жалобно.
– Я зимний, – произнес Бестер, проверяя ценник на габардиновом костюме.
– Даже зимой не все время ночь. Как насчет этого? – она указала на пиджак цвета темного бургундского с широким воротником. По-видимому, пока он отсутствовал, большие воротники вновь вошли в моду.
– Не мое, – бросил он.
– Вот вы попросили меня пойти с вами в магазин, а теперь пренебрегаете всеми моими предложениями.
– Я не просил вас идти со мной в магазин, – заметил Бестер кротко.
– Ну так должны были. У вас жуткий вкус. Вы одеваетесь как гангстер.
– Может, я и есть гангстер.
Она подержалась за подбородок.
– Да. Это объяснило бы, почему Джем так мил со мной в последние несколько недель. Вы на него, как это говорится у них – надавили.
Бестер пожал плечами.
– Может, он был просто напуган моим физическим превосходством.
– И вашей черной одеждой. Пойдемте, дайте-ка мне выбрать вещь для вас.
Он вскинул голову и глянул на нее.
– Идет. При одном условии.
– Больше не красить?
– Не то.
– Что тогда?
– Вы позволите мне выбрать вещь для вас. И оплатить ее.
Она раскрыла рот, поняв, что попалась.
– Выбрать, да, хотя предупреждаю – я не ношу черного. Заплатить – я не могу разрешить этого.
– Нет, можете. Вы не покупали себе ничего нового с тех пор, как я встретил вас. Я настаиваю.
Она как будто подыскивала новое возражение, но затем выгнула дугою бровь.
– Я выберу любую вещь для вас, и вы станете ее носить?
Ой-ой.
– В пределах разумного. И приняв мои условия.
– Договорились, – сказала она, схватила его за руку и повлекла за собой. Это была его увечная, стиснутая рука. Она никогда не упоминала о ней,
никогда о ней не спрашивала и – до сих пор – никогда не касалась ее.
Он тут же почувствовал, что заливается краской смущения. В Корпусе всегда носили перчатки, за исключением моментов уединения – или интимности.
Ему вдруг пришла на ум Элизабет Монтойя, первая его женщина. Тоже телепат. Они тогда прошли полевой экзамен, были навеселе и стали целоваться. Придя с ним в номер отеля, она сорвала его перчатки и перецеловала каждый палец его руки, проникая языком между ними и вбирая их кончики губами.
Это было настолько сильное эротическое воспоминание, что на мгновение перестало существовать все, кроме вернувшихся ощущений и тепла пальцев Луизы в его искалеченной руке. Это была та самая рука, которую целовала Лиз, задолго до случая, лишившего его возможности ею действовать.
Он встряхнулся и обеспокоился. Неужели он дошел до состояния потери самоконтроля? Он пропустил прием своего лекарства?
Нет, он сделал последний укол менее двух недель назад. С ним все хорошо. Это была просто рука. Рука…
Нормалы насмехались над этим. Он видел видеокомедии, пародировавшие телепатов и этот их "фетиш". Однако они всегда смеялись над тем, чего не понимали и чего никогда, никогда не смогут обрести. Они никогда не узнают, что значит ощутить обе стороны наслаждения.
Луиза так не поступала. Она не осуждала. Иногда он думал, что мог бы ей признаться, кто он есть, рассказать ей все, и она как-нибудь разобралась бы в этом.
Он не часто думал об этом, потому что знал – это не так. Неважно, насколько лучше она была, чем средний нормал, неважно, насколько более понимающая – никто никогда не мог понять его или его поступки. Никто.
Он моргнул. Они стояли напротив целого ряда костюмов. Очень ярких костюмов. Мерцающих костюмов.
– В пределах разумного, – напомнил он ей.
Немногим позже он с сомнением глядел на себя в зеркало. Брюки были приемлемыми – темно-шоколадного цвета, из центаврианского материала, похожего на шелк. Жакет был – не жакет. Это было нечто вроде халата – свободного, текучего, с широкими рукавами, и он ниспадал до половины икр. Он был табачно-коричневый, но узор из приглушенного золота и окалины мерцал и пропадал на свету.
– Видите? Не так плохо.
– Я… куда я это надену?
– Вы теперь писатель! Это последний крик моды. Вольтер носил почти точь-в-точь такой же.
– Это было пятьсот лет назад.
– Это снова модно. Это форма литератора. Наверняка вы заметили. Фактически, он заметил. Молодые люди, одетые так, появлялись в кофейнях,
и их вид отчего-то раздражал его. Это выглядело претенциозно.
Но часть его одобряла этот наряд, смотрелось недурно.
– Ну… Полагаю, я могу его надевать вблизи отеля. Это выглядит примерно как то, что вы надеваете к завтраку.
– Вот увидите. Вам понравится.
– Ладно, – сказал он. – Ладно, вы победили. Теперь – моя очередь.
Луиза проходила по женской секции скорее небрежно.
– Это мило, – сказала она, указывая на практичный хлопчатобумажный джемпер. – И это… – скромный ансамбль. Бестер кивнул у каждого. Она пыталась перехитрить его, чтобы купить что-нибудь дешевое и практичное.
Ее выдавали, однако, ее мысли. Он, конечно, не сканировал, но люди источают эмоции, и когда она увидела вечерний наряд, он почувствовал внезапную волну ее тяги к ним.
Для вечернего платья фасон был скромен, но материал – центаврианский тэрск, когда-то доступный только знатным центаврианкам. Для Центарума настали тяжелые времена, но они во всяком случае, были практичной расой.
Тэрск был тонок и переливался, как нефтяная лента. Он реагировал на тепло и химию тела, так что на любой паре женщин он всегда выглядел по-разному.
И он был дорог.
Он выбрал самое красивое из указанного ею – платье морского цвета.
– Благодарю вас, – сказала она, когда они закончили с покупками, – я могу надеть его в оперу на будущей неделе.
– Уговор есть уговор, – заметил он.
– Не хотите зайти куда-нибудь перекусить? Тут за углом есть приятное бистро.
– Нет, боюсь, я должен уделить внимание делам. Через полчаса у меня встреча с моим редактором.
– Тогда ладно. Увидимся вечером. Я снова приготовлю цыпленка на пару – наверное, я смогу попытаться сделать правильный соус, на сей раз.
– Ну… – сказал он с сомнением, – …удачи.
Она слегка хлопнула его по макушке ридикюлем.
– Вот вам, месье знаток.
– Вечером увидимся.
Жан-Пьер хохотнул:
– "Сюжет выкидывает коленца как припадочный эпилептик"? Не думаете, что это немного чересчур?
– Недостаточно, – ответил Бестер, попивая свой эспрессо.
– Что ж, я далек от того, чтобы быть цензором своего самого популярного критика.
– Меня?
– Ну, вы действительно вызвали большой отклик у наших читателей. Половина из них считает вас гением, другая половина ненавидит вас со всей страстью. Хороший баланс для критика.
– Я стремился понравиться.
Жан-Пьер затянулся пряной сигаретой и выпустил из носа серые струи дыма, благоухающего китайским драконом.
– Не в качестве критики, просто наблюдение: я заметил, что вы ни о чем не отзываетесь с одобрением. Вам ничего не нравится?
– Разумеется, нравится. "Гимны проклятым" был одной из лучших книг, что я прочел за последние лет десять.
– Но вы не писали о "Гимнах проклятым".
– Точно. Почему бы я стал рецензировать то, что мне понравилось? Какой в этом прок?
– Вы эксцентричный тип, Кауфман. Уверены, что родом не из Парижа?
– Настолько, насколько могу быть уверен в том, чего не помню, полагаю. Жан-Пьер рассеянно кивнул и погасил окурок в маленькой нефритовой
пепельнице. – У меня есть хорошие новости, в каком-то смысле. Наш тираж возрос. Журнал продается лучше, чем мы надеялись. Я это одобряю, тут двух мнений быть не может. Мы стали привлекать внимание.
– Уверен, сбываются ваши желания.
– Да, но мы начали получать… предложения.
– Какого рода?
– Издатели просят нас рецензировать определенные книги.
– Ах. И вставить в рецензии определенные строфы.
– Коварный бизнес, да? Но я начинал этот журнал, чтобы говорить правду, а не чтобы потворствовать коммерческим интересам.
– Хорошо для вас, – сухо сказал Бестер.
– Но это могло бы стоить усилий – небольшой компромисс, если это позволит нам расширить круг читателей.
– Не для меня, – сказал Бестер. – Мне нравится это делать. Я не обязан делать это и не хочу, если нельзя делать это по-моему.
– Да, конечно, я полностью с вами согласен. Полностью. Я никогда не попрошу вас дать положительный отзыв о книге, которая, по-вашему, его не заслуживает. Но если вы познакомились с книгой, и она понравилась вам…
– Нет. Я просто вам должен это объяснить. Назначение критики – улучшать литературу. Ничто никогда не улучшается похвалой.
– Что вы имеете в виду?
– Страх неудачи, страх критики, страх провала – вот единственное, с чем считаются писатели. Восхваления людей расслабляют. Зачем совершенствоваться, если думаешь, что поступаешь правильно?
– Вы никогда не слыхали о позитивной поддержке?
– Слышал. А еще я слышал о единорогах и минотаврах. Думаете, какая-либо эволюция заработает от "позитивной поддержки"? Это очистительный процесс естественного отбора заставляет работать биологическую эволюцию – позитивные черты позитивны только в том смысле, что они не негативны. То же самое верно и в литературе. Мы можем удалить плевелы, но мы не можем усовершенствовать черты гениальности в хороших писателях, просто питая их эго. Так ничто не действует. Это простой факт.
– Хорошо. Журналы не издаются без денег. Это другой простой факт.
Бестер пожал плечами.
– Печатается журнал или нет, ваша проблема, не моя.
– У вас есть иные предложения?
– Несколько. Мне бы не хотелось их принимать – разве что вы вынудите меня к этому.
Жан-Пьер достал новую сигарету и зажег ее нарнской зажигалкой.
– Сдаюсь. Я считаю, что критик должен быть бескорыстным.
Бестер улыбнулся.
– Я не бескорыстен. Я настолько корыстен, что меня не соблазнит ничто из того, что вы можете мне предложить.
– Ну, этим вы добиваетесь того же, да? Очень хорошо. Есть и другие, кто станет писать рецензии того сорта, как нам нужно.
– Я им задам.
Жан-Пьер нахмурился.
– Это не ваш журнал, мистер Кауфман. Я все еще решаю, что пойдет в печать, а что нет.
– Уверен в этом. И знаю, вы примете верное решение, – он улыбнулся – так, словно питал сомнения на этот счет.
Он зашел кое-куда по пути домой. Когда он вернулся, маленькое кафе отеля было полно. Дела пошли лучше с тех пор, как Джем и его парни утихомирились.
На этот раз блюдо получилось лучше, а вино, принесенное Луизой, было почти изысканным. Он подозревал специальное обслуживание – на остальных столиках, похоже, было домашнее вино.
Он окончил трапезу и занялся своим обозрением здесь же, в кафе. Что-то было в этом месте, что ощущалось как дом более, чем любое место с тех пор, как он бежал из своей квартиры на Марсе. Возможно, большую роль сыграл тот факт, что он помогал реставрировать обеденный зал. Личный вклад.
Было поздно, когда ужин закончился. Луиза вышла из кухни, вытирая руки о передник.
– Можно к вам присоединиться?
– Конечно, – он закрыл свой комп.
Луиза налила себе красного вина и уселась со вздохом.
– Ах, как хорошо дать отдых ногам…
– Долгий день?
– Сумасшедший дом. Все номера заняты!
– Ну, это хорошо, не так ли?
– Очень хорошо, – она нахмурилась. – Я оставила ваш новый наряд у вас в комнате. Я думала, вы сказали, что станете носить его в окрестностях отеля.
– О, я просто довольно долго работал. Я надену это завтра, обещаю.
– Что ж, на сей раз я закрою на это глаза. Что-нибудь интересное происходило с вами сегодня?
Он рассказал ей о беседе с Жан-Пьером, и она покачала головой.
– Я понятия не имела, что вы такой идеалист, – сказала она.
– Тут никакого идеализма нет, – отозвался Бестер. – Я не способен писать вещи такого рода. Это как если бы обезьяна попробовала себя в балете, а лошадь выступила в опере.
– Кстати об опере, – сказала она, делая еще глоток вина, – мне кажется, я упоминала, что иду туда на будущей неделе. Я надену платье, что вы мне купили. Удивлена, что вам нравятся подобные вещи.
– Платья? На мне они не смотрятся. У меня икры толстоваты.
– Опера, балда.
– А. К сожалению, я буду занят в этот вечер. Не могу пойти.
– О.
– Но я помню, вы упоминали об этом. И мне пришло в голову, что купленное мною вам сегодня платье для оперы не так хорошо.
– Оно прекрасно.
Бестер нагнулся и полез в сумку возле своего стула.
– Нет, – сказал он, – вот это прекрасно. – Он водрузил на стол коробку. Луиза посмотрела на нее, затем снова на него.
– Что это?
– Откройте.
Она поставила свой бокал и развернула коробку, затем сняла крышку – и ахнула.
– Я видел, вы смотрели на него, – объяснил он.
Это было платье из центаврианского тэрска, слегка мерцавшее при свете свечей.
– Мистер Кауфман, я не могу…
– Можете и примете. Вы не можете его вернуть – я убедился в этом. И я не хочу.
– Но… нет, оно слишком экстравагантно. Когда мне его надевать?
– В оперу.
– Да, но я посещаю ее только раз в году!
– Что ж, вероятно, придется ходить чаще.
Она разглядывала материал, слегка касаясь его пальцами и наблюдая за сменой цветов.
– Я не… я… – слеза скатилась по ее щеке, маленький рубин в свете огня.
Бестер откашлялся.
– Так или иначе, думаю, настало время мне идти к себе. У меня тоже был долгий день.
– Никто никогда не дарил мне ничего подобного, – сказала она.
– Ну, кто-то должен был, – сказал он спокойно. – Доброй ночи.
– Доброй ночи, мистер Кауфман, – сказала она очень нежно, – и благодарю вас.
Это звучало неправильно. Это звучало, будто она благодарит кого-то другого. Он вдруг со всей силой захотел услышать произносимое ею его имя. Бестер. Эл. Альфи…
– Что-нибудь не так? – спросила она.
Он улыбнулся.
– Ничего. Я просто вспомнил о… своем старом друге.
– Вы, кажется, опечалились.
– Моего друга больше нет. Ему бы понравились вы в этом платье. Это сделало бы его счастливым. Он любил красоту.
– Это не будет выглядеть так хорошо на мне, как выглядит само по себе. Это фантастика.
Он помедлил, думая поправить ее, объяснить, что, представив ее в этом платье, он и решил его купить. Он промолчал – и оставил ее.
Много времени потребовалось ему, чтобы заснуть.
Случилось так, что он утратил душу – не фигурально, а в буквальном смысле. Он был гораздо моложе и добровольно вызывался производить сканирование умирающих. Это часто было необходимо в случаях с жертвами жестоких преступлений, которые могли знать в лицо своих убийц, или со смертельно ранеными мятежниками, которые могли выдать, где скрываются их товарищи. Это было трудно и опасно – следовать за кем-либо в небытие. Большинство телепатов могли выдержать такое лишь раз. Некоторые доходили до четырех.
– Я зимний, – произнес Бестер, проверяя ценник на габардиновом костюме.
– Даже зимой не все время ночь. Как насчет этого? – она указала на пиджак цвета темного бургундского с широким воротником. По-видимому, пока он отсутствовал, большие воротники вновь вошли в моду.
– Не мое, – бросил он.
– Вот вы попросили меня пойти с вами в магазин, а теперь пренебрегаете всеми моими предложениями.
– Я не просил вас идти со мной в магазин, – заметил Бестер кротко.
– Ну так должны были. У вас жуткий вкус. Вы одеваетесь как гангстер.
– Может, я и есть гангстер.
Она подержалась за подбородок.
– Да. Это объяснило бы, почему Джем так мил со мной в последние несколько недель. Вы на него, как это говорится у них – надавили.
Бестер пожал плечами.
– Может, он был просто напуган моим физическим превосходством.
– И вашей черной одеждой. Пойдемте, дайте-ка мне выбрать вещь для вас.
Он вскинул голову и глянул на нее.
– Идет. При одном условии.
– Больше не красить?
– Не то.
– Что тогда?
– Вы позволите мне выбрать вещь для вас. И оплатить ее.
Она раскрыла рот, поняв, что попалась.
– Выбрать, да, хотя предупреждаю – я не ношу черного. Заплатить – я не могу разрешить этого.
– Нет, можете. Вы не покупали себе ничего нового с тех пор, как я встретил вас. Я настаиваю.
Она как будто подыскивала новое возражение, но затем выгнула дугою бровь.
– Я выберу любую вещь для вас, и вы станете ее носить?
Ой-ой.
– В пределах разумного. И приняв мои условия.
– Договорились, – сказала она, схватила его за руку и повлекла за собой. Это была его увечная, стиснутая рука. Она никогда не упоминала о ней,
никогда о ней не спрашивала и – до сих пор – никогда не касалась ее.
Он тут же почувствовал, что заливается краской смущения. В Корпусе всегда носили перчатки, за исключением моментов уединения – или интимности.
Ему вдруг пришла на ум Элизабет Монтойя, первая его женщина. Тоже телепат. Они тогда прошли полевой экзамен, были навеселе и стали целоваться. Придя с ним в номер отеля, она сорвала его перчатки и перецеловала каждый палец его руки, проникая языком между ними и вбирая их кончики губами.
Это было настолько сильное эротическое воспоминание, что на мгновение перестало существовать все, кроме вернувшихся ощущений и тепла пальцев Луизы в его искалеченной руке. Это была та самая рука, которую целовала Лиз, задолго до случая, лишившего его возможности ею действовать.
Он встряхнулся и обеспокоился. Неужели он дошел до состояния потери самоконтроля? Он пропустил прием своего лекарства?
Нет, он сделал последний укол менее двух недель назад. С ним все хорошо. Это была просто рука. Рука…
Нормалы насмехались над этим. Он видел видеокомедии, пародировавшие телепатов и этот их "фетиш". Однако они всегда смеялись над тем, чего не понимали и чего никогда, никогда не смогут обрести. Они никогда не узнают, что значит ощутить обе стороны наслаждения.
Луиза так не поступала. Она не осуждала. Иногда он думал, что мог бы ей признаться, кто он есть, рассказать ей все, и она как-нибудь разобралась бы в этом.
Он не часто думал об этом, потому что знал – это не так. Неважно, насколько лучше она была, чем средний нормал, неважно, насколько более понимающая – никто никогда не мог понять его или его поступки. Никто.
Он моргнул. Они стояли напротив целого ряда костюмов. Очень ярких костюмов. Мерцающих костюмов.
– В пределах разумного, – напомнил он ей.
Немногим позже он с сомнением глядел на себя в зеркало. Брюки были приемлемыми – темно-шоколадного цвета, из центаврианского материала, похожего на шелк. Жакет был – не жакет. Это было нечто вроде халата – свободного, текучего, с широкими рукавами, и он ниспадал до половины икр. Он был табачно-коричневый, но узор из приглушенного золота и окалины мерцал и пропадал на свету.
– Видите? Не так плохо.
– Я… куда я это надену?
– Вы теперь писатель! Это последний крик моды. Вольтер носил почти точь-в-точь такой же.
– Это было пятьсот лет назад.
– Это снова модно. Это форма литератора. Наверняка вы заметили. Фактически, он заметил. Молодые люди, одетые так, появлялись в кофейнях,
и их вид отчего-то раздражал его. Это выглядело претенциозно.
Но часть его одобряла этот наряд, смотрелось недурно.
– Ну… Полагаю, я могу его надевать вблизи отеля. Это выглядит примерно как то, что вы надеваете к завтраку.
– Вот увидите. Вам понравится.
– Ладно, – сказал он. – Ладно, вы победили. Теперь – моя очередь.
Луиза проходила по женской секции скорее небрежно.
– Это мило, – сказала она, указывая на практичный хлопчатобумажный джемпер. – И это… – скромный ансамбль. Бестер кивнул у каждого. Она пыталась перехитрить его, чтобы купить что-нибудь дешевое и практичное.
Ее выдавали, однако, ее мысли. Он, конечно, не сканировал, но люди источают эмоции, и когда она увидела вечерний наряд, он почувствовал внезапную волну ее тяги к ним.
Для вечернего платья фасон был скромен, но материал – центаврианский тэрск, когда-то доступный только знатным центаврианкам. Для Центарума настали тяжелые времена, но они во всяком случае, были практичной расой.
Тэрск был тонок и переливался, как нефтяная лента. Он реагировал на тепло и химию тела, так что на любой паре женщин он всегда выглядел по-разному.
И он был дорог.
Он выбрал самое красивое из указанного ею – платье морского цвета.
– Благодарю вас, – сказала она, когда они закончили с покупками, – я могу надеть его в оперу на будущей неделе.
– Уговор есть уговор, – заметил он.
– Не хотите зайти куда-нибудь перекусить? Тут за углом есть приятное бистро.
– Нет, боюсь, я должен уделить внимание делам. Через полчаса у меня встреча с моим редактором.
– Тогда ладно. Увидимся вечером. Я снова приготовлю цыпленка на пару – наверное, я смогу попытаться сделать правильный соус, на сей раз.
– Ну… – сказал он с сомнением, – …удачи.
Она слегка хлопнула его по макушке ридикюлем.
– Вот вам, месье знаток.
– Вечером увидимся.
Жан-Пьер хохотнул:
– "Сюжет выкидывает коленца как припадочный эпилептик"? Не думаете, что это немного чересчур?
– Недостаточно, – ответил Бестер, попивая свой эспрессо.
– Что ж, я далек от того, чтобы быть цензором своего самого популярного критика.
– Меня?
– Ну, вы действительно вызвали большой отклик у наших читателей. Половина из них считает вас гением, другая половина ненавидит вас со всей страстью. Хороший баланс для критика.
– Я стремился понравиться.
Жан-Пьер затянулся пряной сигаретой и выпустил из носа серые струи дыма, благоухающего китайским драконом.
– Не в качестве критики, просто наблюдение: я заметил, что вы ни о чем не отзываетесь с одобрением. Вам ничего не нравится?
– Разумеется, нравится. "Гимны проклятым" был одной из лучших книг, что я прочел за последние лет десять.
– Но вы не писали о "Гимнах проклятым".
– Точно. Почему бы я стал рецензировать то, что мне понравилось? Какой в этом прок?
– Вы эксцентричный тип, Кауфман. Уверены, что родом не из Парижа?
– Настолько, насколько могу быть уверен в том, чего не помню, полагаю. Жан-Пьер рассеянно кивнул и погасил окурок в маленькой нефритовой
пепельнице. – У меня есть хорошие новости, в каком-то смысле. Наш тираж возрос. Журнал продается лучше, чем мы надеялись. Я это одобряю, тут двух мнений быть не может. Мы стали привлекать внимание.
– Уверен, сбываются ваши желания.
– Да, но мы начали получать… предложения.
– Какого рода?
– Издатели просят нас рецензировать определенные книги.
– Ах. И вставить в рецензии определенные строфы.
– Коварный бизнес, да? Но я начинал этот журнал, чтобы говорить правду, а не чтобы потворствовать коммерческим интересам.
– Хорошо для вас, – сухо сказал Бестер.
– Но это могло бы стоить усилий – небольшой компромисс, если это позволит нам расширить круг читателей.
– Не для меня, – сказал Бестер. – Мне нравится это делать. Я не обязан делать это и не хочу, если нельзя делать это по-моему.
– Да, конечно, я полностью с вами согласен. Полностью. Я никогда не попрошу вас дать положительный отзыв о книге, которая, по-вашему, его не заслуживает. Но если вы познакомились с книгой, и она понравилась вам…
– Нет. Я просто вам должен это объяснить. Назначение критики – улучшать литературу. Ничто никогда не улучшается похвалой.
– Что вы имеете в виду?
– Страх неудачи, страх критики, страх провала – вот единственное, с чем считаются писатели. Восхваления людей расслабляют. Зачем совершенствоваться, если думаешь, что поступаешь правильно?
– Вы никогда не слыхали о позитивной поддержке?
– Слышал. А еще я слышал о единорогах и минотаврах. Думаете, какая-либо эволюция заработает от "позитивной поддержки"? Это очистительный процесс естественного отбора заставляет работать биологическую эволюцию – позитивные черты позитивны только в том смысле, что они не негативны. То же самое верно и в литературе. Мы можем удалить плевелы, но мы не можем усовершенствовать черты гениальности в хороших писателях, просто питая их эго. Так ничто не действует. Это простой факт.
– Хорошо. Журналы не издаются без денег. Это другой простой факт.
Бестер пожал плечами.
– Печатается журнал или нет, ваша проблема, не моя.
– У вас есть иные предложения?
– Несколько. Мне бы не хотелось их принимать – разве что вы вынудите меня к этому.
Жан-Пьер достал новую сигарету и зажег ее нарнской зажигалкой.
– Сдаюсь. Я считаю, что критик должен быть бескорыстным.
Бестер улыбнулся.
– Я не бескорыстен. Я настолько корыстен, что меня не соблазнит ничто из того, что вы можете мне предложить.
– Ну, этим вы добиваетесь того же, да? Очень хорошо. Есть и другие, кто станет писать рецензии того сорта, как нам нужно.
– Я им задам.
Жан-Пьер нахмурился.
– Это не ваш журнал, мистер Кауфман. Я все еще решаю, что пойдет в печать, а что нет.
– Уверен в этом. И знаю, вы примете верное решение, – он улыбнулся – так, словно питал сомнения на этот счет.
Он зашел кое-куда по пути домой. Когда он вернулся, маленькое кафе отеля было полно. Дела пошли лучше с тех пор, как Джем и его парни утихомирились.
На этот раз блюдо получилось лучше, а вино, принесенное Луизой, было почти изысканным. Он подозревал специальное обслуживание – на остальных столиках, похоже, было домашнее вино.
Он окончил трапезу и занялся своим обозрением здесь же, в кафе. Что-то было в этом месте, что ощущалось как дом более, чем любое место с тех пор, как он бежал из своей квартиры на Марсе. Возможно, большую роль сыграл тот факт, что он помогал реставрировать обеденный зал. Личный вклад.
Было поздно, когда ужин закончился. Луиза вышла из кухни, вытирая руки о передник.
– Можно к вам присоединиться?
– Конечно, – он закрыл свой комп.
Луиза налила себе красного вина и уселась со вздохом.
– Ах, как хорошо дать отдых ногам…
– Долгий день?
– Сумасшедший дом. Все номера заняты!
– Ну, это хорошо, не так ли?
– Очень хорошо, – она нахмурилась. – Я оставила ваш новый наряд у вас в комнате. Я думала, вы сказали, что станете носить его в окрестностях отеля.
– О, я просто довольно долго работал. Я надену это завтра, обещаю.
– Что ж, на сей раз я закрою на это глаза. Что-нибудь интересное происходило с вами сегодня?
Он рассказал ей о беседе с Жан-Пьером, и она покачала головой.
– Я понятия не имела, что вы такой идеалист, – сказала она.
– Тут никакого идеализма нет, – отозвался Бестер. – Я не способен писать вещи такого рода. Это как если бы обезьяна попробовала себя в балете, а лошадь выступила в опере.
– Кстати об опере, – сказала она, делая еще глоток вина, – мне кажется, я упоминала, что иду туда на будущей неделе. Я надену платье, что вы мне купили. Удивлена, что вам нравятся подобные вещи.
– Платья? На мне они не смотрятся. У меня икры толстоваты.
– Опера, балда.
– А. К сожалению, я буду занят в этот вечер. Не могу пойти.
– О.
– Но я помню, вы упоминали об этом. И мне пришло в голову, что купленное мною вам сегодня платье для оперы не так хорошо.
– Оно прекрасно.
Бестер нагнулся и полез в сумку возле своего стула.
– Нет, – сказал он, – вот это прекрасно. – Он водрузил на стол коробку. Луиза посмотрела на нее, затем снова на него.
– Что это?
– Откройте.
Она поставила свой бокал и развернула коробку, затем сняла крышку – и ахнула.
– Я видел, вы смотрели на него, – объяснил он.
Это было платье из центаврианского тэрска, слегка мерцавшее при свете свечей.
– Мистер Кауфман, я не могу…
– Можете и примете. Вы не можете его вернуть – я убедился в этом. И я не хочу.
– Но… нет, оно слишком экстравагантно. Когда мне его надевать?
– В оперу.
– Да, но я посещаю ее только раз в году!
– Что ж, вероятно, придется ходить чаще.
Она разглядывала материал, слегка касаясь его пальцами и наблюдая за сменой цветов.
– Я не… я… – слеза скатилась по ее щеке, маленький рубин в свете огня.
Бестер откашлялся.
– Так или иначе, думаю, настало время мне идти к себе. У меня тоже был долгий день.
– Никто никогда не дарил мне ничего подобного, – сказала она.
– Ну, кто-то должен был, – сказал он спокойно. – Доброй ночи.
– Доброй ночи, мистер Кауфман, – сказала она очень нежно, – и благодарю вас.
Это звучало неправильно. Это звучало, будто она благодарит кого-то другого. Он вдруг со всей силой захотел услышать произносимое ею его имя. Бестер. Эл. Альфи…
– Что-нибудь не так? – спросила она.
Он улыбнулся.
– Ничего. Я просто вспомнил о… своем старом друге.
– Вы, кажется, опечалились.
– Моего друга больше нет. Ему бы понравились вы в этом платье. Это сделало бы его счастливым. Он любил красоту.
– Это не будет выглядеть так хорошо на мне, как выглядит само по себе. Это фантастика.
Он помедлил, думая поправить ее, объяснить, что, представив ее в этом платье, он и решил его купить. Он промолчал – и оставил ее.
Много времени потребовалось ему, чтобы заснуть.
Случилось так, что он утратил душу – не фигурально, а в буквальном смысле. Он был гораздо моложе и добровольно вызывался производить сканирование умирающих. Это часто было необходимо в случаях с жертвами жестоких преступлений, которые могли знать в лицо своих убийц, или со смертельно ранеными мятежниками, которые могли выдать, где скрываются их товарищи. Это было трудно и опасно – следовать за кем-либо в небытие. Большинство телепатов могли выдержать такое лишь раз. Некоторые доходили до четырех.