Страница:
дом, окруженный садом, сказав: "Теперь я это могу себе позволить".
Думаю, он позволял себе это уже год, не меньше *. Дом был роскошно
обставлен, его обслуживал десяток или больше слуг, которыми распоряжалась
миловидная дама с желтыми волосами и в платье более светлых тонов, чем
носили экономки, каких я встречала в последующие годы. Она была с нами
ласкова.
-- Вот ваша гостиная, -- сказала она, вводя нас в комнату с узорчатыми
обоями и занавесками, толстым ковром на полу, богато обитой мебелью, самым
большим камином, какой я когда-либо видела, и блестящим медным ведерком для
угля. -- Тут печенья, пирожные, херес, портвейн и крепкие напитки, --
объяснила она, открывая дверцу огромного буфета, -- а это сифон для содовой
воды, его носят заряжать в мастерскую. Если чего-нибудь захотите, дерните за
этот шнурок два раза, и придет служанка. Чего бы вы хотели прямо сейчас?
Чаю?
-- А чего ОН хочет?-- спросила мама шепотом, кивая в сторону отца,
который стоял на ковре у камина и курил сигару.
-- Блайдон, твоя жена хочет знать, будешь ты пить чай или нет! --
сказала дама, и мы поняли, что она перед отцом ни капельки не робеет.
-- Нет, Мейбл, -- ответил он зевая. -- Я бренди выпью. Дай миссис
Хаттерсли и Викки хересу, а потом спускайся вниз. Я приду через десять
минут. Да сядь ты, мамочка, Бога ради, и расцепи свои руки.
Мама повиновалась и, когда экономка ушла, принужденно отпила из рюмки,
а потом спросила:
-- Заимел, значит?
-- Что заимел?
-- Патент.
-- И патент, и до черта всего прочего -- ухмыльнулся отец -- До черта
всего заимел от твоего братца.
-- От Илии?
-- Нет, от Ноя.
-- Свидеться с ним можно?
--Да нет, с ним сейчас никто не видится, -- сказал отец, ухмыльнувшись
ядовитее. -- Было бы на что смотреть. Послушай моего совета, мамочка. Не
зови сюда гостей, пока не научишься вести себя как леди. Мейбл тебе покажет,
как сидеть, одеваться, стоять и ходить. И, само собой, как разговаривать.
Она до черта всего знает. Она даже МЕНЯ научила кой-каким новым штучкам.
Сейчас я ухожу. Ради всего этого вам пришлось потерпеть, но тут дело
надежное. Можете не сомневаться.
Он допил бренди и вышел.
Через две недели, встретив его на лестнице, я сказала:
-- Папа, мать каждый день напивается допьяна. Ей тут больше нечем
заняться.
-- Ну и что? Хочет именно так себя угробить -- пускай гробит. Лишь бы
делала это тихо в своей гостиной. А тебе чего бы от меня хотелось?
-- Я хочу читать книги и узнавать новое.
-- То, в чем Мейбл не смыслит? -- Да.
-- Хорошо.
Через неделю я отправилась в Лозанну, в школу при монастыре.
Я не буду подробно описывать мое заграничное воспитание. Мать учила
меня быть домашней рабыней работающего человека; монахини учили меня быть
домашней игрушкой богатого человека. Когда они отослали меня домой, мамы уже
не было на свете, а я умела говорить по-французски, танцевать, играть на
пианино, двигаться как леди и говорить о мировых событиях в духе
консервативных газет, потому что, как считали монахини, мужчинам нравится,
когда жена знает, что творится на свете. Генералу сэру Обри леДиш
Коллингтону было все равно, что я знала и чего не знала, но он прекрасно
вальсировал, несмотря на раны. Военная форма, конечно, тоже сделала свое
дело. Я высокая, но он был еще выше, и другие пары, глядя на нас,
останавливались. Я влюбилась в него по многим причинам. Молодой женщине в
моем возрасте пора уже бъшо обзаводиться мужем, домом, детьми. Он был богат,
знаменит и все еще красив. К тому же, я хотела освободиться из-под власти
отца, который сам и предложил этот путь освобождения. В день свадьбы я была
совершенно счастлива. И в первую же ночь понят, почему сэра ле Диш
Коллингтона знакомые офицеры прозвали Ледышкой, но решила, что сама во всем
виновата. Шесть месяцев спустя, после третьей ложной беременности, я
взмолилась о клиторотомии. Доктор Приккет сказал, что в Лондоне как раз
находится один искусный шотландский хирург, который "сделает все как надо".
И вот однажды вечером ко мне пришел тот единственный мужчина, которого я
по-настоящему полюбила, -- Боглоу Бакстер.
С какой стати мой второй муж изобразил Боглоу чудовищем, от одного вида
которого ребенок мог заплакать, няня -- увести его, лошадь -- взбрыкнуть?
Бог был крупный, печального вида мужчина, но такой заботливый, чуткий и
непринуждающий во всех своих словах и движениях, что животные, дети,
обиженные и одинокие люди, все женщины -- я повторяю и подчеркиваю,-- ВСЕ
ЖЕНЩИНЫ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА чувствовали себя с ним в покое и безопасности. Он
спросил, почему я хочу сделать эту операцию. Я объяснила. Он задал новые
вопросы. Я рассказала ему про свое детство, ученье, замужество. После
долгого молчания он мягко сказал:
-- Дорогая моя, вы всю жизнь тяжко страдали от эгоистичных, жадных,
глупых мужчин. Хотя их в общем-то винить не в чем. Они тоже получили
ужасающее воспитание. Доктор Приккет искренне считает, что вам поможет
операция, которой генерал хочет вас подвергнуть. Не поможет. Боже упаси вас
ее сделать. Я повторю Приккету то, что сказал вам. Он с моим мнением не
согласится, но вы имеете право его знать.
Я заплакала от горя и благодарности, потому что знала, что он сказал
правду. Я чувствовала это всегда, но не могла осознать, пока не услышала из
его уст. Я крикнула:
-- Они сведут меня с ума, если я тут останусь! Куда мне деваться?
-- Если у вас нет ни друга, согласного вас приютить, ни денег, ни
умения их зарабатывать, --сказал он, --уходить от мужа будет самоубийством.
Мне очень жаль. Помочь вам я не могу.
Меня воодушевила его доброта. Я бросилась к нему, сидящему на стуле,
стала на колени между его ног и подняла сомкнутые ладони к его лицу.
-- Если!--требовательно сказала я. -- Если когда-нибудь ночью через
несколько недель, месяцев или лет к вашему шотландскому дому подойдет
бесприютная, отчаявшаяся, одинокая женщина и взмолится об убежище --
женщина, с которой вы однажды обошлись по-доброму, -- сможете ли вы ее
прогнать?
-- Нет, не смогу, -- ответил он, вздыхая и глядя в потолок.
-- Это все, что я хотела знать, -- сказала я, вставая, -- не считая
вашего адреса, который наверняка есть в Британском медицинском справочнике.
--Да, -- пробормотал он, тоже вставая, -- но воздержитесь от этого,
если сможете, леди Коллингтон.
--До свидания, -- сказала я, подача ему руку и кивнула. Кто так хирурга
обольстить пытался? Кто так хирурга обольстить сумел?'' Мое последнее
терпение кончилось через два месяца, и я не была беременна, и у меня в
мыслях не было прыгать с моста, когда я приехала в Глазго и взяла кеб до
Парк-серкес, 18 -- дома с большими собаками. Я только что узнала, что муж,
который не хотел подарить мне ребенка, вот-вот заимеет его от служанки на
десять лет меня младше. Увидев меня, Бакстер не задал ни единого вопроса. Он
провел меня в комнату, где сидела миссис Динвидди (ей тогда было лет сорок
пять, ему -- тридцать), и сказал:
-- Мама, с этой дамой плохо обращались, она приехала к нам отдохнуть и
останется до тех пор, пока не сможет обзавестись собственным жильем.
Относись к ней как к моей сестре.
Да, у Парк-серкес, 18 и Порчестер-террас, 49 была одна общая черта. И
там, и тут хозяин вне брака прижил сына от служанки. Но Боглоу любил мать и
не скрывал, кто она ему, хоть она и носила другую фамилию. Самых дорогих ему
гостей Бакстер приглашал выпить чаю с "моей мамой -- миссис Динвидди". И
такое чаепитие не было просто уютной формальностью. Наделенная живым умом и
острым чувством юмора, она умела поддержать разговор с кем угодно.
-- Ну, что вы там теперь изобретаете, сэр Уильям? -- могла она спросить
ученого, получившего рыцарский титул за прокладку трансатлантического
кабеля. -- Исправит это вред от той вашей большой работы?-- Она шутки ради
прикидывалась, что считает телеграф виновником ухудшения погоды и
всевозможных войн. Моя родная мать вырастила меня простой манчестерской
девчонкой. Монахини сделали из меня француженку. Благодаря дружбе и беседам
с миссис Динвидди я стала говорить и вести себя как прямая, непредубежденная
шотландка. Коллеги, не знающие о моем происхождении, все еще забавляют меня
порой замечаниями о том, какая я шотландка до мозга костей.
Бог мог откровенно говорить о своей незамужней матери, потому что он
был холостяк и наследник состояния. Он не мог откровенно говорить о том, что
предоставил убежище беглой жене английского баронета и прославленного
генерала. Чтобы избавить нас от неприятных вопросов, он выдумай историю о
южноамериканских супругах, их гибели в железнодорожной катастрофе и их
потерявшей память дочери Белле Бакстер, которой была я. Это дало хороший
повод, чтобы обучить меня важным вещам, о которых мне прежде не говорит;
однако он не велел мне ничего забывать из усвоенного раньше.
"Кто так хирурга..." -- видоизмененные шекспировские строки из "Ричарда
III" (акт I, сцена 2).
-- Не забывай о прошлом, -- сказал он. -- Тягчайшие из твоих
переживаний в Манчестере, Лозанне и на Порчестер-террас расширят твое
сознание, если ты будешь вспоминать их с разумным интересом. Если ты этого
не сможешь, они не дадут тебе ясно мыслить.
-- Не смогу! -- воскликнула я. -- У меня болели пальцы, когда я
отстирывала грязную одежду в корыте с ледяной водой; они болели не меньше,
когда я играла на пианино бетховенскую "Элизу" девятнадцать раз без
остановки, потому что учительница после каждой фальшивой ноты заставляла
меня начинать сызнова. У меня болела голова, в которой отец сделал трещину
ударом кулака; она болела не меньше, когда я страницами заучивала наизусть
Фенелонова "Телемака" -- несомненно, скучнейшую книгу на свете. Такие вещи
нельзя вспоминать разумно -- они принадлежат разным мирам, Бог, и ничто их
не связывает, кроме боли, которую я хочу
забыть.
-- Нет, Белла. Это только кажется, что они в разных мирах, потому что
ты пережила их далеко друг от друга; но смотри: я поворачиваю на петлях
фасад этого большого кукольного дома. Загляни во все комнаты. Таких домов
тысячи в каждом крупном британском городе, сотни -- в каждом маленьком
городке, десятки -- в каждой деревне. Таков дом на Порчестер-террас, таков и
этот дом -- мой дом. Слуги живут по преимуществу в полуподвалах и мансардах,
где холодней и тесней всего, где комнаты меньше. Тепло их тел, когда они
спят, согревает их хозяев на средних этажах. Эта куколка на кухне --
судомойка, а заодно и черная прачка, она отстирывает и катает одежду. У нее
будет вдоволь горячей воды, если ей достанутся щедрые хозяева, и ей не
придется работать сверх сил, если поставленные над ней слуги будут
обходиться с ней по-человечески; но мы живем в такой век, когда алчность и
жестокое соперничество прославлены как основа общества, поэтому, если из нее
будут выжимать все соки, никто и бровью не поведет. Теперь загляни в
гостиную на втором этаже. Здесь стоит пианино, а за ним сидит другая
куколка. Если поменять ее платье и прическу на судомойкины, их не отличишь
друг от друга, поменять никто не будет. Может быть, она как раз пытается
сыграть бетховенскую "Элизу" без единой фальшивой ноты -- ее родители хотят,
чтобы когда-нибудь она завлекла богатого жениха, который использует ее как
светское украшение и средство для продолжения рода. Теперь скажи мне, Белла,
что общего между судомойкой и хозяйской дочкой, если не считать возраста,
телосложения и дома, где они живут?
-- Обеих используют другие люди, -- ответила я. -- Им не позволяют
ничего
за себя решать.
-- Вот! -- обрадованно воскликнул Бакстер. -- Ты поняла это мгновенно,
потому что помнишь уроки ранней юности. Никогда не забывай их, Белла.
Большинство людей в Англии и Шотландии воспитаны так, чтобы не знать этого
вовсе, -- воспитаны, чтобы стать орудиями в чьих-то руках.
И Бакстер учил меня свободе, окружая меня игрушками, о которых ребенком
я не имела понятия, и показывая, как пользоваться приспособлениями (тогда их
называли философскими приспособлениями), с помощью которых его отец учил его
самого. Не могу описать восторга от собственной власти, с каким я осваивала
земной и небесный глобусы, зоотроп', микроскоп, гальванический элемент,
камеру-обскуру, правильные многогранники и счетную машинку Непера. Мелкие
точные движения получались у меня без труда -- сказались шитье в
родительском доме и фортепьянные упражнения в монастыре. В моем распоряжении
были книги по ботанике, зоологии, географии и истории с будившими
воображение гравюрами и цветными картинками. Данкан Парринг, юрист и
приятель Бога, водил меня в театры --Бог не мог этого делать сам, он страдал
боязнью толпы. Я любила театр; даже вскидывающий ноги опереточный кордебалет
заражал меня ощущением счастливой беззаботности! Но больше всего я любила
Шекспира. Я принялась читать его дома -- сначала "Шекспировские истории"
Лэма, потом сами пьесы. В библиотеке, выискивая книжки с картинками, я также
нашла сказки Андерсена, "Алису в Стране чудес" и "Тысячу и одну ночь" во
французском переводе, включавшем эротические места. На какое-то время
Бакстер нанял мне учительницу мисс Мактавиш. Но она долго не продержалась. Я
не хотела учиться ни у кого, кроме Бога. С ним ученье было восхитительным
лакомством; с ней -- повинностью. Примерно в это время я впервые встретила
молодого Арчи Свичнета.
Это произошло прелестным теплым свежим днем, и я, наверно, выглядела
слегка по-детски, стоя на коленях на траве нашего маленького дворика и глядя
в глубь клетки, где спаривались Мопси и Флопси. Со стороны переулка в
калитку вошел Бакстер, а с ним -- застенчивый, плохо одетый молодой человек
с оттопыренными ушами. Бакстер нас познакомил, но юноша до того смутился,
что слова не смог выговорить, отчего и я почувствовала себя не в своей
тарелке. Мы поднялись наверх выпить чаю, но без миссис Динвидди, и это
значило, что Бакстер не считает Свичнета своим близким другом. Пока готовили
чай, Бакстер весело болтал об университетских медицинских делах, но Свичнет
просто ел меня глазами и даже двух слов не произнес в ответ. Ужас! Тогда я
пошла к пианино и сыграла одну из простеньких песен Бернса. Может, это и
вправду был "Зеленый берег Лох-Ломонд" *, но я не пользовалась педалями
пианолы. Играла сама и держала ритм превосходно. Кроме того, я отчетливо
помню, что пианолу мы купили в 1897 году -- в год шестидесятилетия
восшествия королевы на престол. Кажется, тогда этот инструмент только-только
появился. Напоследок Свичнет настоял на том, чтобы поцеловать мне руку. В
доме сэра Обри этот изысканный континентальный ритуал не был в ходу даже у
гостей из Франции и Италии. Я бъта ошеломлена и, возможно, в изумлении
посмотрела потом на свои пальцы. Наш гость страдал повышенным
слюноотделением, и мне не хотелось ни вытирать руку, ни трогать ею свое
платье, пока он не уйдет. Я долго потом его не видела и, честно говоря, не
жалела об этом.
Только одно омрачало эти счастливые, счастливые дни. Бог не позволял
мне соблазнить его.
-- Прошу тебя, не влюбляйся в меня, Белла, -- говорил он. -- Пойми, я
не мужчина вовсе, я большой смышленый пес в облике человека. Кроме
наружности, меня отличает от собаки только одно. Мне не нужен хозяин -- и не
нужна хозяйка.
Это была правда, но я не могла смириться с этой правдой. Я любила его
всем сердцем, всем разумом, всей душой и жаждала превратить его в человека.
Однажды ночью, сгорая от желания, я со свечой в руке, обнаженная, вошла в
его спальню. Лежавшие на полу псы ревниво заворчали, но я знала, что меня
они не укусят. Увы, на кровати тоже были псы -- и рядом с ним, и в ногах.
Эти зарычали враждебнее.
-- Виктория, тут нет для тебя места, -- пробормотал он, открыв глаза.
-- Бог, пожалуйста, пусти меня хоть ненадолго!--взмолилась я со
слезами. -- Дай мне от себя ровно столько, чтобы у нас родился ребенок,
маленькое существо из нас обоих, чтобы мне было кого кормить, любить и
миловать всю жизнь.
-- Они ведь вырастают, -- сказал он зевая, -- и главное, есть
медицинская причина, по которой я не могу быть отцом.
-- Ты болен?
-- Неизлечимо.
-- Тогда я стану врачом и вылечу тебя!'Врач может сделать такое, что не
под силу хирургу! Я буду твоим врачом.
Он прищелкнул языком. Две собаки, встав с пола, осторожно взяли икры
моих ног в свои могучие челюсти и стали подталкивать меня к двери. Хочешь не
хочешь, пришлось подчиниться.
Наутро за завтраком Бог объяснил все как есть -- он не любил ненужных
секретов. От отца, знаменитого хирурга, он унаследовал сифилитическое
заболевание, которое рано или поздно должно закончиться безумием и общим
параличом.
-- Когда придет беда, я не знаю, -- сказал он. -- Может быть, спустя
месяцы; может быть, спустя годы. Но як ней готов. Единственное средство,
которое мне поможет, -- это безболезненный яд, который я выпью при появлении
первых симптомов. Этот медикамент у меня всегда с собой, так что тебе не
нужно ради меня становиться врачом.
-- Тогда я стану врачом ради всех! -- выкрикнула я среди рыданий. --
Хоть чью-нибудь жизнь спасу, если не твою. Я заменю тебя! Я стану тобой!
-- Это хорошая мысль, Виктория, -- сказал он серьезно, -- и если ты не
передумаешь, нам нужно будет должным образом направить твои занятия. Но
прежде всего я бы хотел, чтобы ты обзавелась подходящим мужем -- дельным,
самоотверженным человеком, который поможет тебе добиться, чего ты хочешь, и
удовлетворит твои любовные инстинкты, которые страшно изголодались.
-- Если не ты, пусть голод будет моим мужем! -- заявила я сквозь сжатые
зубы. Он улыбнулся и покачал головой. О моем знаменитом муже, оставшемся в
Англии, мы давно уже и думать забыли.
Он взял меня в кругосветное путешествие. Идея была моя -- я хотела
разлучить его с собаками. Он согласился, желая не только расширить мой
кругозор, но и (как я теперь понимаю) избавиться от меня. Мы посещали
больницы и слушали медицинские лекции в четырнадцати столицах. Одна венская
специалистка обучила меня самым современным методам половой гигиены и
предохранения от беременности, после чего Бакстер принялся всюду, где только
мог, знакомить меня с мужчинами. Но при том, что чувственное начало было во
мне очень сильно, я не могла или не хотела отделить его от начала
нравственного, побуждающего отдаться лишь тому, кто достоин восхищения; а
кто был достоин его больше, чем Бог? Когда наконец мы вернулись в Глазго, он
стал из-за меня очень несчастен. Мое общество лишало его всякой свободы. Я
ничего не позволяла ему без меня делать, никуда ходить. Мне такая жизнь
доставляла больше радости, чем ему, потому что я, хоть и не могла проглотить
его целиком, выйдя за него замуж:, все же обладала им больше, чем кто-либо
другой. И вот однажды, гуляя у мемориального фонтана в Западном парке, мы
вновь повстречали Свичнета.
Я уже говорила, что животные, дети, все маленькие и застенчивые люди в
присутствии Бога чувствовали себя увереннее. Свичнет в первый раз увидел
Бога в университетском анатомическом классе, где тот проводил демонстрации,
когда основной лектор был болен. Маленький, застенчивый Свичнет влюбился в
Бога так оке страстно, как влюбилась в него я. Меня он тоже, конечно, любил,
но потому лишь, что видел во мне женское воплощение Бога, которое он мог
обнять, в которое мог внедриться. Но Бог был первой большой любовью в его
жизни, и любовью безответной. Задолго до того, как я появилась на
Парк-серкес, Свичнет выследил, по каким маршрутам Бог гуляет с собаками по
воскресеньям, и стал к нему примазываться. Бог ни с кем не мог вести себя
иначе как по-доброму, и все же однажды, когда Свичнет не только дошел с ним
до самого дома, но и имел наглость проникнуть внутрь, моему бедному милому
ПРИШЛОСЬ сказать, что он нуждается в большем уединении, чем оставляет ему
назойливость Свичнета. После этого Свичнет от него поотстал, хотя порой они
случайно встречались и Бог приглашал его домой. По бесконечной доброте Бога
это изредка происходило, и в один из этих визитов мы со Свичнетом и
познакомились.
Когда мы встретились вновь, Бог прямо-таки толкнул меня к несчастному
коротышке. Он сел на скамейку, сказал, что ему надо отдохнуть, и попросил
Свичнета прогуляться со мной по парку. Теперь, глядя назад, я вижу, что он
хотел только избавиться на время от несносного, болтливого, навязчивого
существа, которым я стала; но, бродя по тропинкам среди кустов под руку со
Свичнетом, я по-иному представляла себе намерения Бакстера. Уме не Свичнета
ли он видит в роли подходящего мне самоотверженного мужа, который поможет
мне добиться чего я хочу, и удовлетворит... и тому подобное? Я понимала, что
такой человек неизбежно будет в глазах посторонних (да вероятно, и в моих
собственных глазах) существом слабым, потому что он НЕ ДОЛЖЕН разлучать нас
с Богом. Просто-напросто ему нужно будет жить с Богом и со мной, не стремясь
обзавестись собственным домом. Пока я над всем этим размышляла, повисший на
моей руке тщеславный человечек лепетал что-то о своем нищем детстве, о своих
выдающихся успехах в университете и о своей блестящей деятельности в
должности врача при Королевской лечебнице. Стало быть, ЭТО и есть тот, кто
мне нужен?Я остановилась, чтобы взглянуть на него пристальнее. Тут он меня
поцеловал -- сначала робко, а потом и со страстью. Раньше меня никогда не
целовал мужчина. Радости любви я испытала только во время сафического романа
с учительницей музыки в Лозанне. Я любила бы ее всю жизнь, но -- увы, -- на
мой эгоистический вкус, она любила еще слишком многих, и я воспылала к ней
ненавистью. Я была поражена тем, какое удовольствие доставил мне Свичнет.
Когда мы разлепились, я посмотрела на него чуть ли не с уважением. На его
предложение пожениться я ответила согласием, добавив: "Давай скажем Богу
прямо сейчас". Я не сомневалась, что Бог будет несказанно счастлив обрести
больше свободы, разделив меня со Свичнетом.
Какой же я была тогда чудовищной эгоисткой! Ни капли нравственного
воображения, ни капли зрячего сострадания к людям. Бог хотел найти для меня
хорошего мужа, чтобы он сам мог вернуться к привычной жизни, которую я
нарушила; он не ожидал, что мой брак принесет ему ЕЩЕ ОДНОГО домочадца! К
тому же человека не слишком-то ему симпатичного. Выслушав новость, он едва
не упал в обморок. Он попросил нас отложить окончательное решение на две
недели. Мы, конечно, согласились.
Людей 1974 года, надеюсь, не так будут шокировать вопросы пола, как
моих современников из поздневикторианской эпохи. Если я ошибаюсь, это письмо
по прочтении немедленно сожгут.
Всю последующую неделю мои мысли и мечты были заняты поцелуем Свичнета.
Его ли это заслуга, недоумевала я, или любой другой мужчина тоже способен
дать мне это ощущение немыслимой власти и одновременно немыслимой
беспомощности? Может быть, осмеливалась я думать, С ДРУГИМ МУЖЧИНОЙ БУДЕТ
ЕЩЕ ЛУЧШЕ! Чтобы это выяснить, я соблазнила Данкана Парринга, на которого
раньше у меня не было никаких видов и у которого (отдадим ему
справедливость) не было никаких видов на меня! Это было заурядное создание,
столь безраздельно преданное властной эгоистке матери, что до того, как мы
стали любовниками, мысль о женитьбе его ни разу не посещала. Но едва мы ими
стали, она не замедлила его посетить. Я не думала, что предложенный им побег
может быть как-то связан с бракосочетанием. Для меня это был восхитительный
эксперимент, путешествие с целью увидеть в сравнении достоинства и
недостатки Свичнета. Я объяснила это Богу, который потерянно сказал:
-- Поступай как знаешь, Виктория, не мне учить тебя делам любви. Но не
будь жестока к бедному Паррингу, у него не слишком-то крепкая голова.
Свичнет, когда узнает, тоже будет страдать.
-- Но ты не закроешь передо мной дверь, когда я вернусь? -- спросила я
бодро.
-- Нет. Если только буду жив.
-- Еще как будешь! -- воскликнула я, целуя его. Я больше не верила в
его сифилис. Мне легче было думать, что он сочинил себе болезнь, чтобы
женщины вроде меня не пытались обводить его вокруг своих изящных пальчиков.
Что ж, я от души насладилась моим Паррингом, пока он был целехонек, и
была к нему добра, когда он рассыпался на куски. До сих пор я раз в месяц
навещаю его в приюте для умалишенных. Он всегда приветлив и весел; меня он
встречает озорным подмигиваньем и понимающей ухмылкой. Я уверена, что его
сумасшествие началось как симуляция, чтобы избежать тюрьмы за растрату
вверенных ему клиентами средств, но теперь-то оно всамделишное.
-- Как твой муж? -- спросил он меня на прошлой неделе.
-- Арчи умер в 1911 году, -- ответила я.
-- Нет, меня ДРУГОЙ твой муж интересует -- Преисподний
Бакстер-Леви-афан Вавилонский, царь-хирург окаянной материальной Вселенной.
-- Он тоже умер, Парень, -- сказала я с горестным вздохом.
-- Фью! Этот-то никогда не умрет, -- хихикнул он. Как бы я хотела,
чтобы эти слова оказались правдой.
Когда я вернулась на Парк-серкес, он уже умирал. Я поняла это по его
обмякшей фигуре и дрожащим рукам.
-- О Бог! -- закричала я. -- О Бог! -- И бросившись на колени, обвила
руками его ноги и прижала к ним орошенное слезами лицо. Он сидел в гостиной
миссис Динвидди; рядом сидела она, а позади него стоял Свичнет. Меня изумило
присутствие здесь моего жениха, хотя, конечно, я писала ему из-за границы.
Когда Богу стало хуже, ему понадобилась медицинская помощь и услуги такого
рода, какие его матери были не под силу. С приближением смерти его неприязнь
к Свичнету отступила.
-- Виктория, -- с трудом заговорил он, -- Белла-Виктория, прекрасная ты
Думаю, он позволял себе это уже год, не меньше *. Дом был роскошно
обставлен, его обслуживал десяток или больше слуг, которыми распоряжалась
миловидная дама с желтыми волосами и в платье более светлых тонов, чем
носили экономки, каких я встречала в последующие годы. Она была с нами
ласкова.
-- Вот ваша гостиная, -- сказала она, вводя нас в комнату с узорчатыми
обоями и занавесками, толстым ковром на полу, богато обитой мебелью, самым
большим камином, какой я когда-либо видела, и блестящим медным ведерком для
угля. -- Тут печенья, пирожные, херес, портвейн и крепкие напитки, --
объяснила она, открывая дверцу огромного буфета, -- а это сифон для содовой
воды, его носят заряжать в мастерскую. Если чего-нибудь захотите, дерните за
этот шнурок два раза, и придет служанка. Чего бы вы хотели прямо сейчас?
Чаю?
-- А чего ОН хочет?-- спросила мама шепотом, кивая в сторону отца,
который стоял на ковре у камина и курил сигару.
-- Блайдон, твоя жена хочет знать, будешь ты пить чай или нет! --
сказала дама, и мы поняли, что она перед отцом ни капельки не робеет.
-- Нет, Мейбл, -- ответил он зевая. -- Я бренди выпью. Дай миссис
Хаттерсли и Викки хересу, а потом спускайся вниз. Я приду через десять
минут. Да сядь ты, мамочка, Бога ради, и расцепи свои руки.
Мама повиновалась и, когда экономка ушла, принужденно отпила из рюмки,
а потом спросила:
-- Заимел, значит?
-- Что заимел?
-- Патент.
-- И патент, и до черта всего прочего -- ухмыльнулся отец -- До черта
всего заимел от твоего братца.
-- От Илии?
-- Нет, от Ноя.
-- Свидеться с ним можно?
--Да нет, с ним сейчас никто не видится, -- сказал отец, ухмыльнувшись
ядовитее. -- Было бы на что смотреть. Послушай моего совета, мамочка. Не
зови сюда гостей, пока не научишься вести себя как леди. Мейбл тебе покажет,
как сидеть, одеваться, стоять и ходить. И, само собой, как разговаривать.
Она до черта всего знает. Она даже МЕНЯ научила кой-каким новым штучкам.
Сейчас я ухожу. Ради всего этого вам пришлось потерпеть, но тут дело
надежное. Можете не сомневаться.
Он допил бренди и вышел.
Через две недели, встретив его на лестнице, я сказала:
-- Папа, мать каждый день напивается допьяна. Ей тут больше нечем
заняться.
-- Ну и что? Хочет именно так себя угробить -- пускай гробит. Лишь бы
делала это тихо в своей гостиной. А тебе чего бы от меня хотелось?
-- Я хочу читать книги и узнавать новое.
-- То, в чем Мейбл не смыслит? -- Да.
-- Хорошо.
Через неделю я отправилась в Лозанну, в школу при монастыре.
Я не буду подробно описывать мое заграничное воспитание. Мать учила
меня быть домашней рабыней работающего человека; монахини учили меня быть
домашней игрушкой богатого человека. Когда они отослали меня домой, мамы уже
не было на свете, а я умела говорить по-французски, танцевать, играть на
пианино, двигаться как леди и говорить о мировых событиях в духе
консервативных газет, потому что, как считали монахини, мужчинам нравится,
когда жена знает, что творится на свете. Генералу сэру Обри леДиш
Коллингтону было все равно, что я знала и чего не знала, но он прекрасно
вальсировал, несмотря на раны. Военная форма, конечно, тоже сделала свое
дело. Я высокая, но он был еще выше, и другие пары, глядя на нас,
останавливались. Я влюбилась в него по многим причинам. Молодой женщине в
моем возрасте пора уже бъшо обзаводиться мужем, домом, детьми. Он был богат,
знаменит и все еще красив. К тому же, я хотела освободиться из-под власти
отца, который сам и предложил этот путь освобождения. В день свадьбы я была
совершенно счастлива. И в первую же ночь понят, почему сэра ле Диш
Коллингтона знакомые офицеры прозвали Ледышкой, но решила, что сама во всем
виновата. Шесть месяцев спустя, после третьей ложной беременности, я
взмолилась о клиторотомии. Доктор Приккет сказал, что в Лондоне как раз
находится один искусный шотландский хирург, который "сделает все как надо".
И вот однажды вечером ко мне пришел тот единственный мужчина, которого я
по-настоящему полюбила, -- Боглоу Бакстер.
С какой стати мой второй муж изобразил Боглоу чудовищем, от одного вида
которого ребенок мог заплакать, няня -- увести его, лошадь -- взбрыкнуть?
Бог был крупный, печального вида мужчина, но такой заботливый, чуткий и
непринуждающий во всех своих словах и движениях, что животные, дети,
обиженные и одинокие люди, все женщины -- я повторяю и подчеркиваю,-- ВСЕ
ЖЕНЩИНЫ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА чувствовали себя с ним в покое и безопасности. Он
спросил, почему я хочу сделать эту операцию. Я объяснила. Он задал новые
вопросы. Я рассказала ему про свое детство, ученье, замужество. После
долгого молчания он мягко сказал:
-- Дорогая моя, вы всю жизнь тяжко страдали от эгоистичных, жадных,
глупых мужчин. Хотя их в общем-то винить не в чем. Они тоже получили
ужасающее воспитание. Доктор Приккет искренне считает, что вам поможет
операция, которой генерал хочет вас подвергнуть. Не поможет. Боже упаси вас
ее сделать. Я повторю Приккету то, что сказал вам. Он с моим мнением не
согласится, но вы имеете право его знать.
Я заплакала от горя и благодарности, потому что знала, что он сказал
правду. Я чувствовала это всегда, но не могла осознать, пока не услышала из
его уст. Я крикнула:
-- Они сведут меня с ума, если я тут останусь! Куда мне деваться?
-- Если у вас нет ни друга, согласного вас приютить, ни денег, ни
умения их зарабатывать, --сказал он, --уходить от мужа будет самоубийством.
Мне очень жаль. Помочь вам я не могу.
Меня воодушевила его доброта. Я бросилась к нему, сидящему на стуле,
стала на колени между его ног и подняла сомкнутые ладони к его лицу.
-- Если!--требовательно сказала я. -- Если когда-нибудь ночью через
несколько недель, месяцев или лет к вашему шотландскому дому подойдет
бесприютная, отчаявшаяся, одинокая женщина и взмолится об убежище --
женщина, с которой вы однажды обошлись по-доброму, -- сможете ли вы ее
прогнать?
-- Нет, не смогу, -- ответил он, вздыхая и глядя в потолок.
-- Это все, что я хотела знать, -- сказала я, вставая, -- не считая
вашего адреса, который наверняка есть в Британском медицинском справочнике.
--Да, -- пробормотал он, тоже вставая, -- но воздержитесь от этого,
если сможете, леди Коллингтон.
--До свидания, -- сказала я, подача ему руку и кивнула. Кто так хирурга
обольстить пытался? Кто так хирурга обольстить сумел?'' Мое последнее
терпение кончилось через два месяца, и я не была беременна, и у меня в
мыслях не было прыгать с моста, когда я приехала в Глазго и взяла кеб до
Парк-серкес, 18 -- дома с большими собаками. Я только что узнала, что муж,
который не хотел подарить мне ребенка, вот-вот заимеет его от служанки на
десять лет меня младше. Увидев меня, Бакстер не задал ни единого вопроса. Он
провел меня в комнату, где сидела миссис Динвидди (ей тогда было лет сорок
пять, ему -- тридцать), и сказал:
-- Мама, с этой дамой плохо обращались, она приехала к нам отдохнуть и
останется до тех пор, пока не сможет обзавестись собственным жильем.
Относись к ней как к моей сестре.
Да, у Парк-серкес, 18 и Порчестер-террас, 49 была одна общая черта. И
там, и тут хозяин вне брака прижил сына от служанки. Но Боглоу любил мать и
не скрывал, кто она ему, хоть она и носила другую фамилию. Самых дорогих ему
гостей Бакстер приглашал выпить чаю с "моей мамой -- миссис Динвидди". И
такое чаепитие не было просто уютной формальностью. Наделенная живым умом и
острым чувством юмора, она умела поддержать разговор с кем угодно.
-- Ну, что вы там теперь изобретаете, сэр Уильям? -- могла она спросить
ученого, получившего рыцарский титул за прокладку трансатлантического
кабеля. -- Исправит это вред от той вашей большой работы?-- Она шутки ради
прикидывалась, что считает телеграф виновником ухудшения погоды и
всевозможных войн. Моя родная мать вырастила меня простой манчестерской
девчонкой. Монахини сделали из меня француженку. Благодаря дружбе и беседам
с миссис Динвидди я стала говорить и вести себя как прямая, непредубежденная
шотландка. Коллеги, не знающие о моем происхождении, все еще забавляют меня
порой замечаниями о том, какая я шотландка до мозга костей.
Бог мог откровенно говорить о своей незамужней матери, потому что он
был холостяк и наследник состояния. Он не мог откровенно говорить о том, что
предоставил убежище беглой жене английского баронета и прославленного
генерала. Чтобы избавить нас от неприятных вопросов, он выдумай историю о
южноамериканских супругах, их гибели в железнодорожной катастрофе и их
потерявшей память дочери Белле Бакстер, которой была я. Это дало хороший
повод, чтобы обучить меня важным вещам, о которых мне прежде не говорит;
однако он не велел мне ничего забывать из усвоенного раньше.
"Кто так хирурга..." -- видоизмененные шекспировские строки из "Ричарда
III" (акт I, сцена 2).
-- Не забывай о прошлом, -- сказал он. -- Тягчайшие из твоих
переживаний в Манчестере, Лозанне и на Порчестер-террас расширят твое
сознание, если ты будешь вспоминать их с разумным интересом. Если ты этого
не сможешь, они не дадут тебе ясно мыслить.
-- Не смогу! -- воскликнула я. -- У меня болели пальцы, когда я
отстирывала грязную одежду в корыте с ледяной водой; они болели не меньше,
когда я играла на пианино бетховенскую "Элизу" девятнадцать раз без
остановки, потому что учительница после каждой фальшивой ноты заставляла
меня начинать сызнова. У меня болела голова, в которой отец сделал трещину
ударом кулака; она болела не меньше, когда я страницами заучивала наизусть
Фенелонова "Телемака" -- несомненно, скучнейшую книгу на свете. Такие вещи
нельзя вспоминать разумно -- они принадлежат разным мирам, Бог, и ничто их
не связывает, кроме боли, которую я хочу
забыть.
-- Нет, Белла. Это только кажется, что они в разных мирах, потому что
ты пережила их далеко друг от друга; но смотри: я поворачиваю на петлях
фасад этого большого кукольного дома. Загляни во все комнаты. Таких домов
тысячи в каждом крупном британском городе, сотни -- в каждом маленьком
городке, десятки -- в каждой деревне. Таков дом на Порчестер-террас, таков и
этот дом -- мой дом. Слуги живут по преимуществу в полуподвалах и мансардах,
где холодней и тесней всего, где комнаты меньше. Тепло их тел, когда они
спят, согревает их хозяев на средних этажах. Эта куколка на кухне --
судомойка, а заодно и черная прачка, она отстирывает и катает одежду. У нее
будет вдоволь горячей воды, если ей достанутся щедрые хозяева, и ей не
придется работать сверх сил, если поставленные над ней слуги будут
обходиться с ней по-человечески; но мы живем в такой век, когда алчность и
жестокое соперничество прославлены как основа общества, поэтому, если из нее
будут выжимать все соки, никто и бровью не поведет. Теперь загляни в
гостиную на втором этаже. Здесь стоит пианино, а за ним сидит другая
куколка. Если поменять ее платье и прическу на судомойкины, их не отличишь
друг от друга, поменять никто не будет. Может быть, она как раз пытается
сыграть бетховенскую "Элизу" без единой фальшивой ноты -- ее родители хотят,
чтобы когда-нибудь она завлекла богатого жениха, который использует ее как
светское украшение и средство для продолжения рода. Теперь скажи мне, Белла,
что общего между судомойкой и хозяйской дочкой, если не считать возраста,
телосложения и дома, где они живут?
-- Обеих используют другие люди, -- ответила я. -- Им не позволяют
ничего
за себя решать.
-- Вот! -- обрадованно воскликнул Бакстер. -- Ты поняла это мгновенно,
потому что помнишь уроки ранней юности. Никогда не забывай их, Белла.
Большинство людей в Англии и Шотландии воспитаны так, чтобы не знать этого
вовсе, -- воспитаны, чтобы стать орудиями в чьих-то руках.
И Бакстер учил меня свободе, окружая меня игрушками, о которых ребенком
я не имела понятия, и показывая, как пользоваться приспособлениями (тогда их
называли философскими приспособлениями), с помощью которых его отец учил его
самого. Не могу описать восторга от собственной власти, с каким я осваивала
земной и небесный глобусы, зоотроп', микроскоп, гальванический элемент,
камеру-обскуру, правильные многогранники и счетную машинку Непера. Мелкие
точные движения получались у меня без труда -- сказались шитье в
родительском доме и фортепьянные упражнения в монастыре. В моем распоряжении
были книги по ботанике, зоологии, географии и истории с будившими
воображение гравюрами и цветными картинками. Данкан Парринг, юрист и
приятель Бога, водил меня в театры --Бог не мог этого делать сам, он страдал
боязнью толпы. Я любила театр; даже вскидывающий ноги опереточный кордебалет
заражал меня ощущением счастливой беззаботности! Но больше всего я любила
Шекспира. Я принялась читать его дома -- сначала "Шекспировские истории"
Лэма, потом сами пьесы. В библиотеке, выискивая книжки с картинками, я также
нашла сказки Андерсена, "Алису в Стране чудес" и "Тысячу и одну ночь" во
французском переводе, включавшем эротические места. На какое-то время
Бакстер нанял мне учительницу мисс Мактавиш. Но она долго не продержалась. Я
не хотела учиться ни у кого, кроме Бога. С ним ученье было восхитительным
лакомством; с ней -- повинностью. Примерно в это время я впервые встретила
молодого Арчи Свичнета.
Это произошло прелестным теплым свежим днем, и я, наверно, выглядела
слегка по-детски, стоя на коленях на траве нашего маленького дворика и глядя
в глубь клетки, где спаривались Мопси и Флопси. Со стороны переулка в
калитку вошел Бакстер, а с ним -- застенчивый, плохо одетый молодой человек
с оттопыренными ушами. Бакстер нас познакомил, но юноша до того смутился,
что слова не смог выговорить, отчего и я почувствовала себя не в своей
тарелке. Мы поднялись наверх выпить чаю, но без миссис Динвидди, и это
значило, что Бакстер не считает Свичнета своим близким другом. Пока готовили
чай, Бакстер весело болтал об университетских медицинских делах, но Свичнет
просто ел меня глазами и даже двух слов не произнес в ответ. Ужас! Тогда я
пошла к пианино и сыграла одну из простеньких песен Бернса. Может, это и
вправду был "Зеленый берег Лох-Ломонд" *, но я не пользовалась педалями
пианолы. Играла сама и держала ритм превосходно. Кроме того, я отчетливо
помню, что пианолу мы купили в 1897 году -- в год шестидесятилетия
восшествия королевы на престол. Кажется, тогда этот инструмент только-только
появился. Напоследок Свичнет настоял на том, чтобы поцеловать мне руку. В
доме сэра Обри этот изысканный континентальный ритуал не был в ходу даже у
гостей из Франции и Италии. Я бъта ошеломлена и, возможно, в изумлении
посмотрела потом на свои пальцы. Наш гость страдал повышенным
слюноотделением, и мне не хотелось ни вытирать руку, ни трогать ею свое
платье, пока он не уйдет. Я долго потом его не видела и, честно говоря, не
жалела об этом.
Только одно омрачало эти счастливые, счастливые дни. Бог не позволял
мне соблазнить его.
-- Прошу тебя, не влюбляйся в меня, Белла, -- говорил он. -- Пойми, я
не мужчина вовсе, я большой смышленый пес в облике человека. Кроме
наружности, меня отличает от собаки только одно. Мне не нужен хозяин -- и не
нужна хозяйка.
Это была правда, но я не могла смириться с этой правдой. Я любила его
всем сердцем, всем разумом, всей душой и жаждала превратить его в человека.
Однажды ночью, сгорая от желания, я со свечой в руке, обнаженная, вошла в
его спальню. Лежавшие на полу псы ревниво заворчали, но я знала, что меня
они не укусят. Увы, на кровати тоже были псы -- и рядом с ним, и в ногах.
Эти зарычали враждебнее.
-- Виктория, тут нет для тебя места, -- пробормотал он, открыв глаза.
-- Бог, пожалуйста, пусти меня хоть ненадолго!--взмолилась я со
слезами. -- Дай мне от себя ровно столько, чтобы у нас родился ребенок,
маленькое существо из нас обоих, чтобы мне было кого кормить, любить и
миловать всю жизнь.
-- Они ведь вырастают, -- сказал он зевая, -- и главное, есть
медицинская причина, по которой я не могу быть отцом.
-- Ты болен?
-- Неизлечимо.
-- Тогда я стану врачом и вылечу тебя!'Врач может сделать такое, что не
под силу хирургу! Я буду твоим врачом.
Он прищелкнул языком. Две собаки, встав с пола, осторожно взяли икры
моих ног в свои могучие челюсти и стали подталкивать меня к двери. Хочешь не
хочешь, пришлось подчиниться.
Наутро за завтраком Бог объяснил все как есть -- он не любил ненужных
секретов. От отца, знаменитого хирурга, он унаследовал сифилитическое
заболевание, которое рано или поздно должно закончиться безумием и общим
параличом.
-- Когда придет беда, я не знаю, -- сказал он. -- Может быть, спустя
месяцы; может быть, спустя годы. Но як ней готов. Единственное средство,
которое мне поможет, -- это безболезненный яд, который я выпью при появлении
первых симптомов. Этот медикамент у меня всегда с собой, так что тебе не
нужно ради меня становиться врачом.
-- Тогда я стану врачом ради всех! -- выкрикнула я среди рыданий. --
Хоть чью-нибудь жизнь спасу, если не твою. Я заменю тебя! Я стану тобой!
-- Это хорошая мысль, Виктория, -- сказал он серьезно, -- и если ты не
передумаешь, нам нужно будет должным образом направить твои занятия. Но
прежде всего я бы хотел, чтобы ты обзавелась подходящим мужем -- дельным,
самоотверженным человеком, который поможет тебе добиться, чего ты хочешь, и
удовлетворит твои любовные инстинкты, которые страшно изголодались.
-- Если не ты, пусть голод будет моим мужем! -- заявила я сквозь сжатые
зубы. Он улыбнулся и покачал головой. О моем знаменитом муже, оставшемся в
Англии, мы давно уже и думать забыли.
Он взял меня в кругосветное путешествие. Идея была моя -- я хотела
разлучить его с собаками. Он согласился, желая не только расширить мой
кругозор, но и (как я теперь понимаю) избавиться от меня. Мы посещали
больницы и слушали медицинские лекции в четырнадцати столицах. Одна венская
специалистка обучила меня самым современным методам половой гигиены и
предохранения от беременности, после чего Бакстер принялся всюду, где только
мог, знакомить меня с мужчинами. Но при том, что чувственное начало было во
мне очень сильно, я не могла или не хотела отделить его от начала
нравственного, побуждающего отдаться лишь тому, кто достоин восхищения; а
кто был достоин его больше, чем Бог? Когда наконец мы вернулись в Глазго, он
стал из-за меня очень несчастен. Мое общество лишало его всякой свободы. Я
ничего не позволяла ему без меня делать, никуда ходить. Мне такая жизнь
доставляла больше радости, чем ему, потому что я, хоть и не могла проглотить
его целиком, выйдя за него замуж:, все же обладала им больше, чем кто-либо
другой. И вот однажды, гуляя у мемориального фонтана в Западном парке, мы
вновь повстречали Свичнета.
Я уже говорила, что животные, дети, все маленькие и застенчивые люди в
присутствии Бога чувствовали себя увереннее. Свичнет в первый раз увидел
Бога в университетском анатомическом классе, где тот проводил демонстрации,
когда основной лектор был болен. Маленький, застенчивый Свичнет влюбился в
Бога так оке страстно, как влюбилась в него я. Меня он тоже, конечно, любил,
но потому лишь, что видел во мне женское воплощение Бога, которое он мог
обнять, в которое мог внедриться. Но Бог был первой большой любовью в его
жизни, и любовью безответной. Задолго до того, как я появилась на
Парк-серкес, Свичнет выследил, по каким маршрутам Бог гуляет с собаками по
воскресеньям, и стал к нему примазываться. Бог ни с кем не мог вести себя
иначе как по-доброму, и все же однажды, когда Свичнет не только дошел с ним
до самого дома, но и имел наглость проникнуть внутрь, моему бедному милому
ПРИШЛОСЬ сказать, что он нуждается в большем уединении, чем оставляет ему
назойливость Свичнета. После этого Свичнет от него поотстал, хотя порой они
случайно встречались и Бог приглашал его домой. По бесконечной доброте Бога
это изредка происходило, и в один из этих визитов мы со Свичнетом и
познакомились.
Когда мы встретились вновь, Бог прямо-таки толкнул меня к несчастному
коротышке. Он сел на скамейку, сказал, что ему надо отдохнуть, и попросил
Свичнета прогуляться со мной по парку. Теперь, глядя назад, я вижу, что он
хотел только избавиться на время от несносного, болтливого, навязчивого
существа, которым я стала; но, бродя по тропинкам среди кустов под руку со
Свичнетом, я по-иному представляла себе намерения Бакстера. Уме не Свичнета
ли он видит в роли подходящего мне самоотверженного мужа, который поможет
мне добиться чего я хочу, и удовлетворит... и тому подобное? Я понимала, что
такой человек неизбежно будет в глазах посторонних (да вероятно, и в моих
собственных глазах) существом слабым, потому что он НЕ ДОЛЖЕН разлучать нас
с Богом. Просто-напросто ему нужно будет жить с Богом и со мной, не стремясь
обзавестись собственным домом. Пока я над всем этим размышляла, повисший на
моей руке тщеславный человечек лепетал что-то о своем нищем детстве, о своих
выдающихся успехах в университете и о своей блестящей деятельности в
должности врача при Королевской лечебнице. Стало быть, ЭТО и есть тот, кто
мне нужен?Я остановилась, чтобы взглянуть на него пристальнее. Тут он меня
поцеловал -- сначала робко, а потом и со страстью. Раньше меня никогда не
целовал мужчина. Радости любви я испытала только во время сафического романа
с учительницей музыки в Лозанне. Я любила бы ее всю жизнь, но -- увы, -- на
мой эгоистический вкус, она любила еще слишком многих, и я воспылала к ней
ненавистью. Я была поражена тем, какое удовольствие доставил мне Свичнет.
Когда мы разлепились, я посмотрела на него чуть ли не с уважением. На его
предложение пожениться я ответила согласием, добавив: "Давай скажем Богу
прямо сейчас". Я не сомневалась, что Бог будет несказанно счастлив обрести
больше свободы, разделив меня со Свичнетом.
Какой же я была тогда чудовищной эгоисткой! Ни капли нравственного
воображения, ни капли зрячего сострадания к людям. Бог хотел найти для меня
хорошего мужа, чтобы он сам мог вернуться к привычной жизни, которую я
нарушила; он не ожидал, что мой брак принесет ему ЕЩЕ ОДНОГО домочадца! К
тому же человека не слишком-то ему симпатичного. Выслушав новость, он едва
не упал в обморок. Он попросил нас отложить окончательное решение на две
недели. Мы, конечно, согласились.
Людей 1974 года, надеюсь, не так будут шокировать вопросы пола, как
моих современников из поздневикторианской эпохи. Если я ошибаюсь, это письмо
по прочтении немедленно сожгут.
Всю последующую неделю мои мысли и мечты были заняты поцелуем Свичнета.
Его ли это заслуга, недоумевала я, или любой другой мужчина тоже способен
дать мне это ощущение немыслимой власти и одновременно немыслимой
беспомощности? Может быть, осмеливалась я думать, С ДРУГИМ МУЖЧИНОЙ БУДЕТ
ЕЩЕ ЛУЧШЕ! Чтобы это выяснить, я соблазнила Данкана Парринга, на которого
раньше у меня не было никаких видов и у которого (отдадим ему
справедливость) не было никаких видов на меня! Это было заурядное создание,
столь безраздельно преданное властной эгоистке матери, что до того, как мы
стали любовниками, мысль о женитьбе его ни разу не посещала. Но едва мы ими
стали, она не замедлила его посетить. Я не думала, что предложенный им побег
может быть как-то связан с бракосочетанием. Для меня это был восхитительный
эксперимент, путешествие с целью увидеть в сравнении достоинства и
недостатки Свичнета. Я объяснила это Богу, который потерянно сказал:
-- Поступай как знаешь, Виктория, не мне учить тебя делам любви. Но не
будь жестока к бедному Паррингу, у него не слишком-то крепкая голова.
Свичнет, когда узнает, тоже будет страдать.
-- Но ты не закроешь передо мной дверь, когда я вернусь? -- спросила я
бодро.
-- Нет. Если только буду жив.
-- Еще как будешь! -- воскликнула я, целуя его. Я больше не верила в
его сифилис. Мне легче было думать, что он сочинил себе болезнь, чтобы
женщины вроде меня не пытались обводить его вокруг своих изящных пальчиков.
Что ж, я от души насладилась моим Паррингом, пока он был целехонек, и
была к нему добра, когда он рассыпался на куски. До сих пор я раз в месяц
навещаю его в приюте для умалишенных. Он всегда приветлив и весел; меня он
встречает озорным подмигиваньем и понимающей ухмылкой. Я уверена, что его
сумасшествие началось как симуляция, чтобы избежать тюрьмы за растрату
вверенных ему клиентами средств, но теперь-то оно всамделишное.
-- Как твой муж? -- спросил он меня на прошлой неделе.
-- Арчи умер в 1911 году, -- ответила я.
-- Нет, меня ДРУГОЙ твой муж интересует -- Преисподний
Бакстер-Леви-афан Вавилонский, царь-хирург окаянной материальной Вселенной.
-- Он тоже умер, Парень, -- сказала я с горестным вздохом.
-- Фью! Этот-то никогда не умрет, -- хихикнул он. Как бы я хотела,
чтобы эти слова оказались правдой.
Когда я вернулась на Парк-серкес, он уже умирал. Я поняла это по его
обмякшей фигуре и дрожащим рукам.
-- О Бог! -- закричала я. -- О Бог! -- И бросившись на колени, обвила
руками его ноги и прижала к ним орошенное слезами лицо. Он сидел в гостиной
миссис Динвидди; рядом сидела она, а позади него стоял Свичнет. Меня изумило
присутствие здесь моего жениха, хотя, конечно, я писала ему из-за границы.
Когда Богу стало хуже, ему понадобилась медицинская помощь и услуги такого
рода, какие его матери были не под силу. С приближением смерти его неприязнь
к Свичнету отступила.
-- Виктория, -- с трудом заговорил он, -- Белла-Виктория, прекрасная ты