Страница:
спасти, если приедешь сегодня же, немедленно, до захода солнца.
Твой несчастный и, поверь, искренне раскаивающийся друг
Боглоу Биши Бакстер.
Я вскочил в кеб, примчался на Парк-серкес и кинулся в гостиную с
криком:
-- Что случилось? Где она?
-- Наверху, в своей спальне, -- ответил Бакстер, -- и не больна, и
совершенно счастлива. Сохраняй спокойствие, Свичнет. Выслушай от меня всю
эту жуткую историю прежде, чем попытаешься ее отговорить. Если хочешь пить,
я дам тебе стакан овощного сока. Портвейн исключается.
Я сел и воззрился на него. Он сказал:
-- Она собирается удрать с Данканом Паррингом.
-- Кто это?
-- Хуже не придумаешь: гладкий, красивый, хорошо воспитанный,
вкрадчивый, беспринципный, развратный адвокат, который до прошлой недели
соблазнял исключительно служанок. Слишком ленив, чтобы жить честным трудом.
Да и незачем ему особенно трудиться -- он получил наследство от любящей
престарелой тетушки. Добывает деньги на азартные игры и низкое распутство,
запрашивая немыслимые гонорары за сомнительные услуги на грани законности.
Белла теперь любит его, а не тебя, Свичнет.
-- Но как они встретились?
-- Наутро после вашей помолвки я решил завещать ей все, что у меня
есть. Я пошел к весьма почтенному пожилому адвокату, старому другу моего
отца. Когда он спросил меня, в каком именно родстве состоим мы с Белл, я
вдруг замялся, поскольку заподозрил, не будучи, правда, в этом уверенным,
что он слишком много знает о клане Бакстеров, чтобы поверить истории,
которую я рассказывал слугам. Я покраснел, забормотал невнятицу, а потом,
разыграв праведный гнев, которого не чувствовал, заявил, что плачу за его
услуги и не вижу причин отвечать на не идущие к делу вопросы, бросающие к
тому же тень на мою порядочность. Если бы только эти слова остались
несказанными! Но я был тогда сам не свой. Он ледяным тоном ответил, что
задал вопрос для того лишь, чтобы убедиться, что мое завещание не может быть
оспорено каким-либо иным родственником сэра Колина; что он ведет дела семьи
Бакстеров на протяжении почти трех поколений; что, если я ему не доверяю,
могу приискать себе другого адвоката. Меня так и подмывало, Свичнет,
выложить честному старику всю правду, но тогда он бы счел меня сумасшедшим.
Я извинился и вышел.
Я почувствовал, что секретарь, который провожал меня к выходу,
подслушивал наш разговор: встречая меня, он вел себя гораздо более
подобострастно, чем теперь. Я остановился в коридоре и как бы невзначай
достал из кармана соверен. Я сказал, что его начальник слишком занят, чтобы
выполнить необходимую мне работу, -- может ли он порекомендовать кого-нибудь
еще? Он шепнул мне фамилию и адрес адвоката, который принимает в своем доме
в южной части города. Я дал подлецу на чай, взял кеб и поехал туда. Увы,
Парринг был на месте. Я объяснил ему, что мне нужно, и добавил, что приплачу
за срочность. Он не задал никаких лишних вопросов. Этого-то я и хотел. Мне
понравились его наружность и обходительные манеры, и я не почувствовал
черноту его грязной души.
На следующий день он пришел ко мне домой и принес на подпись экземпляры
завещания. Мы с Беллой были здесь, в этой комнате, и она поздоровалась с ним
со своей обычной пылкой горячностью. Он отвечал так холодно, сурово и
высокомерно, что это явно ее задело. Я был недоволен, хоть и не подал виду.
Я позвал миссис Динвидди исполнить роль свидетеля, и, пока Белл дулась в
углу, бумаги были подписаны и скреплены печатью. Парринг подал мне счет. Я
отлучился из комнаты достать из сейфа деньги, и клянусь тебе, Свичнет, я
отсутствовал минуты четыре, не больше. Вернувшись, я с облегчением увидел,
что хотя миссис Динвидди уже ушла и Парринг держится все так же холодно,
Белла вновь, как обычно, весело щебечет. И я был уверен, что вижу Данкана
Парринга последний раз в жизни. Но сегодня утром она радостно сообщила мне,
что три ночи подряд он, когда слуги засыпали, пробирался к ней в спальню.
Его полуночным сигналом был крик наподобие совиного, ее условным знаком --
свеча на подоконнике; воздвигается лестница, и он тут как тут! И сегодня же
вечером, через два часа, она убежит с ним из дома, если только ты ее не
отговоришь. Сохраняй спокойствие, Свичнет.
Я слушал его, стиснув голову руками, а теперь стал рвать на себе
волосы, крича:
-- Боже мой, что он с ней СДЕЛАЛ уже!
-- Ничего такого, о чем следует сокрушаться, Свичнет. Я заметил ее
романические наклонности еще в самом начале кругосветного путешествия и в
Вене заплатил чрезвычайно опытной женщине за то, что она научила ее
искусству предохранения. Белл сказала мне, что Парринг тоже в нем
разбирается.
-- И ты не раскрыл перед ней его подлость и коварство?
-- Нет, Свичнет. Они раскрылись передо мной только сегодня утром, когда
о его подлости и коварстве она поведала мне сама. Хитрый злодей соблазнил ее
рассказами о своем распутстве, обо всех женщинах, которых он совратил и
бросил, и не только женщинах, Свичнет! Это была настоящая оргия
саморазоблачений -- Белла сказала, он говорил как по писаному, -- и,
разумеется, он заявил, что любовь к ней очистила его душу, сделала его
другим человеком и он никогда ее не оставит. Я спросил, верит ли она ему.
Она ответила, что не очень-то, но до сих пор ее ни разу еще не оставляли, и
новый опыт может ей пригодиться. Она также сказала, что испорченные люди
нуждаются в любви не меньше, чем хорошие, и лучше знают в ней толк. Иди к
ней, Свичнет, и докажи ей, как она ошибается.
-- Иду, -- сказал я, вставая, -- а когда появится Парринг, спусти на
него собак. Он мошенник и не имеет права здесь находиться.
Бакстер посмотрел на меня с неприязнью и изумлением, как если бы я
предложил ему распять Парринга на шпиле городского собора. Он сказал
укоризненно:
-- Я не должен неволить Белл, Свичнет.
-- Но по разуму ей только десять лет! Она ребенок еще!
-- Потому-то я и не могу применить силу. Если я причиню вред человеку,
которого она любит, ее расположение ко мне сменится страхом и недоверием, и
жизнь моя потеряет смысл. Этот смысл сохранится, если двери моего дома будут
открыты для нее, когда либо она надоест Паррингу, либо он ей. Но, может
быть, тебе удастся все это предотвратить. Иди к ней. Вразуми ее. Скажи, что
мы с тобой одного мнения.
9 У окна
Я двинулся наверх в гневе, который, когда я увидел Беллу, сменился
горечью -- мысли ее были явно далеки от меня. Она сидела у открытого окна,
положив локоть на подоконник и подперев ладонью щеку. На ней был дорожный
костюм; у ее ног стоял застегнутый и стянутый ремнями чемодан, на котором
покоилась широкополая шляпка с вуалью. Хотя Белла смотрела во двор, голова
ее была повернута ко мне в профиль, и в ее позе и выражении лица я увидел
то, чего в них раньше никогда не было, -- умиротворенный покой, окрашенный
грустью от какой-то мысли о прошлом или о будущем. Она больше не была так
безраздельно,
так яростно поглощена настоящим. Я почувствовал себя мальчиком,
подглядывающим за взрослой женщиной, и кашлянул, чтобы привлечь ее внимание.
Она повернула ко мне голову и одарила меня приветливой, радостной улыбкой.
-- Как мило, что ты пришел, Свечка, ты поможешь мне скоротать последние
минуты в этом старом, старом доме. Хорошо бы еще и Бог был здесь, но он
такой несчастный, что я не вынесу сейчас его вида.
-- Я тоже несчастен, Белла. Я думал, мы с тобой поженимся.
-- Я знаю. С тех пор как мы это решили, прошли годы.
-- Прошло шесть дней -- меньше недели.
-- Все, что дольше одного дня, кажется мне вечностью. Данкан Парринг
вдруг стал трогать меня там, где ты никогда не трогал, и теперь я от него
без ума. Придут сумерки, и с ними он, тихо прокрадется из переулка сквозь
калитку в дальней стене*, подложив кусочек ткани под защелку, чтоб не
звякнула. А потом топ-топ-топ по тропиночке сюда и тихонько вынет лестницу,
что в капустной грядке схоронил -- правда, не слишком-то хорошо схоронил,
она отсюда видна, -- и как мягко, как умело он взметнет ее ко мне, и своими
руками я прислоню ее к окну. Ты никогда ради меня такого не делал. И увезет
он меня туда, где жизнь, любовь, Италия, где Коромандельский берег, где
солнечная Африка фонтаном льет пески1. Интересно, где мы в конце концов
окажемся? Милому, несчастному Данкану так нравится быть испорченным. Я бы,
наверно, не нужна была ему, если бы Бог позволил нам выйти рука об руку из
парадной двери средь бела дня. И знай, Свечка, что, кроме нашей помолвки, я
всегда буду помнить, как часто ты приходил ко мне в прежние времена, как ты
слуагал мою игру на пианоле и какой замечательной женщиной я чувствовала
себя потом из-за того, что ты всегда целовал мне руку.
-- Белла, сегодня мы с тобой встречаемся только в третий раз.
-- Вот именно! -- воскликнула она с испугавшей меня внезапной
злостью.-- Я только половина женщины, Свечка, меньше, чем половина, у меня
не было всех этих ранних лет, которые, мисс Мактавиш говорила, для нас
пронизаны лучами славы, -- ни детства с маминой лаской, с бабушкиной
сказкой, ни юности, овеянной любви томленьем нежным. Целая четверть века
выпала из жизни -- бац, бум, крак. И вот несколько крохотных воспоминаний в
пустом колокольчике-Белл звенят гремят бряцают лязгают дин дон гул гуд звук
отзвук грохочут отдаются отражаются эхом и еще эхом в этом бедном полом
черепе слова слова слова слова словасловасловасловасловасолвасловаслова,
хотят из малого сделать многое, но не могут. Мне не хватает прошлого. Когда
мы поднимались на корабле по Нилу, с нами была одинокая красивая дама, и
кто-то сказал мне, что это женщина с прошлым -- о, как я ей завидовала. Но
Данкан мигом сотворит мне массу прошлого. Данкан, он быстрый.
-- Белл! -- воскликнул я. -- Ты не уйдешь из дома и не станешь женой
этого человека! Ты не родишь от него детей!
-- Да знаю я! -- ответила Белла, посмотрев на меня с удивлением. -- Мы
же с тобой помолвлены.
Она показала на лацкан своего дорожного жакета, где я увидел крохотную
жемчужинку на конце моей галстучной булавки. Она спросила с лукавым видом:
-- Ну как, все мои затычки съел?
Я ответил, что положил все конфеты в стеклянную банку с крышкой и
поставил ее в своей комнате на буфет, ибо, если бы я все время носил их в
кармане, они бы растаяли от жара моего тела и превратились в бесформенную
массу. Я также сказал, что раз Бакстер не хочет защитить ее от этого дурного
и ничтожного человека, я спущусь вниз и дождусь его в переулке; если словами
не удастся заставить его уйти, я сшибу его с ног. Она посмотрела на меня со
злостью -- раньше я не замечал у нее такого взгляда, -- ее нижняя губа
припухла и выпятилась, как у обиженного ребенка, и на какой-то миг я
испугался, что она сейчас расплачется, как маленькая девочка.
То, что произошло вместо этого, было просто прелестно. Ее лицо
озарилось такой же восторженной улыбкой, как при нашей первой встрече, она
встала и вновь протянула ко мне обе руки, но на этот раз я шагнул к ней,
раздвинул их, и мы обнялись. Раньше у меня ни с кем не было подобной
телесной близости, она все крепче и крепче прижимала к груди мое лицо, и я
стал задыхаться еще сильнее, чем когда она обняла меня в парке. Я испугался,
что потеряю сознание, и опять, как тогда, высвободился. Не отпуская моих
рук, она мягко сказала:
-- Моя милая маленькая Свечка, когда я хочу доставить тебе
удовольствие, ты боишься его получить и отстраняешься. Но тогда как же ты
доставишь удовольствие мне?
-- Ты единственная женщина, которую я любил, Белла, я не Данкан
Пар-ринг, который пользовался всеми служанками, какие ему подворачивались,
начиная с кормилицы. Моя мать работала на ферме. Хозяин воспользовался ею и
сотворил меня, и мне еще повезло, что он потом не вышвырнул нас обоих на
улицу. Для любви в нашей жизни не было времени -- слишком скудная была
плата, слишком тяжелый труд. Я привык обходиться малыми ее количествами,
Белл. И я не могу пока что хватать ее охапками.
-- Зато я могу и буду, Свечка. Да-да! -- заявила Белла, все еще
улыбаясь, но подкрепив свои слова энергичным кивком. -- А ты ведь говорил,
что позволишь мне делать с тобой все, что я захочу.
Я улыбнулся и тоже кивнул, будучи теперь уверен, что все у нас
образуется; потом я сказал, что со мной она может делать все что захочет, но
с другими мужчинами -- нет. Услышав это, она нахмурилась и досадливо
вздохнула, но затем, громко рассмеявшись, воскликнула:
-- Данкан придет еще через много, много, много часов -- пошли наверх, я
тебе сделаю сюрприз!
Просунув мою правую руку себе под локоть, она повела меня к двери.
Чувствуя себя совершенно счастливым, я спросил, что это за сюрприз, но она
велела мне набраться терпения.
Когда мы поднялись на верхний этаж, она задумчиво сказала:
-- Данкан -- чемпион любительского бокса.
Я объяснил, что тоже умею драться; что не раз старшие мальчики на
площадке для игр в Уопхиллской школе, обманувшись моим малым ростом и тихим
поведением, принимали меня за легкую мишень и я, хоть и не всегда побеждал,
всегда им доказывал, что они ошибаются. Она крепче прижала мою руку. Вдруг я
почувствовал неожиданно знакомый больничный запах -- смесь карболки и
медицинского спирта. Я знал, что старая операционная сэра Колина, как все
подобные операционные, находится на верхнем этаже, но не подозревал, что она
до сих пор используется. Чем выше мы поднимались, тем становилось светлее.
До заката оставался еще час. Ветерок очистил небо от облаков, а в Шотландии
в дни летнего солнцестояния в небе всегда есть свет, как бы ни было темно на
улице или в поле. Над верхней лестничной площадкой был устроен большой
стеклянный купол, через который освещалась вся лестница. Белла взялась за
дверную ручку и сказала:
-- Стой тут и не подглядывай, пока я тебя не позову, Свечка, и тогда уж
будет сюрприз так сюрприз.
Она бочком протиснулась в дверь и так быстро ее закрыла, что я не успел
ничего разглядеть.
Пока я ждал, меня посещали диковинные предположения. Неужели Парринг
так ее развратил, что, когда она меня позовет, я увижу ее обнаженной? При
этой мысли я задрожал от приступа противоречивых чувств, но секунды шли, и
мной овладело новое, худшее опасение. Во многих больших домах есть узкие
черные лестницы для слуг. Может быть, Белла уже шмыгнула по такой лестнице
вниз, может быть, она сейчас спешит к Чаринг-кроссу, где возьмет кеб до
жилища Парринга. Я так живо это себе представил, что уже готов был открыть
дверь, как вдруг она сама распахнулась внутрь комнаты, и я понял, что Белла
стоит за ней, ведь в помещении не было видно ни души. Послышался ее голос:
-- Войди и закрой глаза.
Я вошел, но глаза закрыл не сразу.
Это действительно была старая операционная сэра Колина, сооруженная по
его собственному плану, когда застраивался Парк-серкес, то есть в одно время
с возведением Хрустального дворца. Обстановка была скудная и невзрачная,
однако всю комнату заливало теплое вечернее солнце. Его лучи проникали
сквозь
высокие окна и потолок, состоявший из четырех наклонных застекленных
треугольников, которые сходились в центре к рефлектору, бросавшему пятно
более яркого света на операционный стол. На скамейках стояли проволочные
клетки и собачьи конуры, и в больничном запахе я уловил примесь животного
духа. Я услышал, как за мной захлопнулась дверь, и затылком почувствовал
дыхание Беллы. Внезапно уверившись, что она стоит раздетая, я полузакрыл
глаза и весь задрожал. Она обняла меня сзади одной рукой, и я с облегчением
увидел рукав ее дорожного жакета. Она прижала меня к себе, и я размяк,
отметив краем сознания, что химический запах в комнате необычно силен. Она
шепнула мне в самое ухо: -- Белл никому не позволит обидеть ее маленькую
Свечку.
Она закрыла мне рот и нос ладонью, и, попытавшись вздохнуть, я потерял
сознание.
10 Без Беллы
Я услышал ровное негромкое шипение газовой лампы. Болела голова, и я не
размыкал век, зная, что от света глазам не поздоровится. Я чувствовал, что
случилось ужасное, что я лишился чего-то самого дорогого, но думать об этом
не хотелось. Поблизости кто-то вздохнул и прошептал:
-- Порок. Я порочный человек.
Мне вспомнилась Белла. Я сел, и с меня соскользнуло одеяло.
Теперь я сидел (а только что лежал) на диване в кабинете Бакстера. Я
был без пиджака, мой жилет был расстегнут, воротничок и ботинки сняты. Диван
представлял собой массивное сооружение из красного дерева и черного конского
волоса. Бакстер сидел на.другом конце дивана и мрачно на меня смотрел. В
незанавешенных окнах виднелись большой полумесяц и ясное ночное небо, столь
насыщенное темной синевой, что оно казалось беззвездным. Я спросил:
-- Который час?
-- Третий.
-- Где Белл?
-- Сбежала.
Секунду помолчав, я спросил, как он меня отыскал. Он подал мне ворох
страниц, исчерканных громадной скорописью Беллы. Я вернул их ему, сказав,
что у меня болит голова и я не могу заниматься расшифровкой. Он прочел мне
вслух:
"Милый Бог! Я усыпила Свечку хлороформом в операционной. Когда он
проснется, попроси его остаться жить у тебя, тогда вы вдвоем сможете часто
разговаривать о твоей верной, горячо любимой Белл Бакстер. P.S. Я сообщу
телеграммой, где нахожусь, когда приеду на место".
Я заплакал. Бакстер сказал:
-- Пошли на кухню, поешь чего-нибудь.
На кухне я сел за стол, опершись на него локтями, а Бакстер, порывшись
в кладовке, подал мне кувшин молока, кружку, тарелку, нож, хлеб, сыр, пикули
и холодные остатки жареной курицы. Когда он вынимал курятину, лицо его
выразило отвращение, которое он тщетно пытался скрыть,-- ведь он был
вегетарианец и покупал мясо только для слуг. Пока я с жадностью ел, он не
спеша выпил
чуть ли не галлон серой жидкости, которая была главной составной частью
его рациона, наливая ее в большую кружку из оплетенной стеклянной бутыли, в
каких обычно держат кислоты. Когда он вышел из кухни по нужде, я любопытства
ради отхлебнул глоток; питье оказалось едким, как морская вода.
Мы просидели до рассвета в унылом молчании, время от времени прерывая
его вспышками разговора. Я спросил, где Белла научилась применять хлороформ.
Он ответил:
-- Когда мы вернулись из-за границы, я понял, что для того, чтобы ее
занять, игрушек уже недостаточно, и затеял маленькую ветеринарную клинику. Я
объявил по всей округе, что буду бесплатно лечить больных животных, которых
принесут к моей задней двери. Белла стала вести первичный прием и помогать
мне в операциях; с обеими обязанностями она справлялась отменно. Ей
нравилось встречаться с новыми людьми и помогать зверям. Я научил ее
зашивать раны, и она привнесла в это дело всю изощренную, кропотливую
страстность, с какой простые женщины шьют рубашки, а женщины среднего
сословия вышивают виньетки. Сколько человеческих жизней и конечностей мы
потеряли, Свичнет, исключив женщин из более высоких сфер медицины!
Я чувствовал себя слишком усталым и больным, чтобы оспаривать это
суждение.
Через некоторое время я спросил, почему он вдруг решил оформить
завещание на следующий день после нашей с Беллой помолвки. Он ответил:
-- Чтобы обеспечить ее будущность после моей смерти. Ты еще долго не
разбогатеешь, Свичнет, как бы упорно ты ни работал.
Я обвинил его в том, что он собирался после нашей свадьбы покончить с
собой. Пожав плечами, он сказал, что ему незачем было бы дальше жить.
-- Ты самовлюбленный дурак, Бакстер! -- воскликнул я гневно. -- Какой
прок был бы нам с Белл от твоих денег, если бы мы получили их ценой твоей
жизни? Мы бы, конечно, никому их не отдали, но были б несчастны. Радоваться,
выходит, надо ее побегу -- он всех троих нас уберег от горькой участи.
Бакстер, повернувшись ко мне спиной, пробормотал, что его смерть не
выглядела бы как самоубийство. Я поблагодарил его за предупреждение, сказал,
что в дальнейшем буду пристально за ним следить, и добавил, что, если он
погибнет от несчастного случая, я предприму соответствующие шаги. Он
изумленно на
меня посмотрел:
-- Какие шаги? Чтобы меня похоронили в неосвященной земле?
Я мрачно ответил, что заморожу его во льду до тех пор, пока не найду
способ его оживить. Он был, казалось, готов засмеяться, но осекся. Я сказал:
-- Сейчас-то тебе умирать как раз не следует. Если ты умрешь, все твое
имущество перейдет к Данкану ПаррИнгу.
Он заметил, что палата общин обсуждает закон о предоставлении замужним
женщинам права на собственность. Этот закон, возразил я, никогда не будет
принят. Он подорвет институт брака, а ведь почти все члены парламента
являются мужьями. Он сказал со вздохом:
-- Я заслуживаю смерть, как всякий убийца.
-- Глупости! Зачем на себя наговаривать?
-- Не прикидывайся, что забыл. Прямым вопросом ты выявил мою вину в тот
самый день, когда я познакомил тебя с Беллой. Извини, я выйду.
Он отлучился опорожнить кишечник или мочевой пузырь. Так или иначе, его
не было почти час, а когда он вернулся, я сказал:
-- Прости меня, Бакстер, но я совершенно не понимаю, почему ты
называешь себя убийцей.
-- Это крохотное девятимесячное существо, которое я извлек живым из
чрева утопленницы, я должен был взрастить как свою приемную дочь. Вживив ее
мозг в тело матери, я точно так же укоротил ее жизнь, как если бы я зарезал
ее ножом в возрасте сорока или пятидесяти лет, только я лишил ее не конца, а
начала жизни, что гораздо подлее. И сделал я это по той же причине, по какой
старый развратник покупает ребенка у сводни. Себялюбивая жадность и
нетерпение двигали мной, и ВОТ! -- крикнул он, стукнув по столу с такой
силой, что все на нем, даже самое
тяжелое, подскочило по меньшей мере на дюйм, -- ВОТ почему наши науки и
искусства не в состоянии улучшить мир, что бы там ни говорили филантропы и
либералы. Наши новые обширные научные познания в первую голову служат всему
презренному, жадному, себялюбивому, нетерпеливому, что есть в человеческой
природе и обществе, а доброе, бережное, великодушное всегда опаздывает. Не
используй я методы сэра Колина, Белл была бы сейчас обыкновенным ребенком
двух с половиной лет. Я мог бы наслаждаться ее обществом еще семнадцать или
восемнадцать лет, прежде чем она обрела бы самостоятельность. Но мои
презренные плотские вожделения заставили меня применить все мои научные
познания, чтобы сделать из нее игрушку для Данкана Парринга! ДАНКАНА
ПАРРИНГА!
Он заплакал, а я задумался.
Я задумался крепко и надолго, а потом сказал:
-- То, что ты говоришь, в основном верно, за исключением замечания о
невозможности улучшений посредством науки. Как член либеральной партии, я не
могу с этим согласиться. Обвиняя себя в сокращении жизни Белл, не забудь,
что о старении мы знаем наверняка только то, что нужда и горе старят людей
быстрее, чем счастливая жизнь, и поэтому пышущий счастьем юный мозг Беллы
может продлить жизнь ее тела далеко за пределы обычного срока. Если ты
совершил преступление, сотворив Белл такой, как она есть, я благодарен тебе
за это преступление, потому что я люблю ее такой, как она есть, выйдет она
замуж за Парринга или нет. И я сомневаюсь, что женщина, которая усыпила меня
хлороформом, будет беспомощной игрушкой в чьих бы то ни было руках. Может
быть, нам надо еще пожалеть Парринга.
Бакстер посмотрел на меня, потом потянулся ко мне через стол. Он сжал
ладонь моей правой руки так крепко, что у меня хрустнули суставы; я закричал
от боли, а потом целый месяц ходил с синяками. Он извинился и сказал, что
хотел выразить сердечную благодарность. Я попросил его впредь держать
благодарность при себе.
После этого мы слегка подобрели друг к другу. Бакстер начал расхаживать
по кухне, улыбаясь, как всегда, когда он думал о Белл и забывал о себе.
-- Да, -- сказал он, -- поди найди другого ребенка двух с половиной
лет, так же твердо стоящего на ногах, с такими же уверенными руками и
быстрым умом. Она запоминает все, что с ней происходит, и каждое слово,
которое слышит, и даже если она не понимает чего-то сразу, смысл приходит к
ней позже. И я избавил ее от одного тяжкого переживания, которого не
испытывал сам: она никогда не была маленькой и поэтому никогда не знала
страха. Припомни, Свичнет, все стадии лилипутства, которые ты прошел прежде,
чем достичь твоего теперешнего роста. Гном высотой в двадцать четыре дюйма.
Эльф высотой в ярд. Карлик высотой в четыре фута. Разве великаны, которые
правили миром, когда ты был маленьким, позволяли тебе чувствовать себя
равным им по значению?
Я содрогнулся и сказал, что не всякое детство похоже на мое.
-- Разумеется, но даже в домах богачей, насколько я знаю, ревущие
груднички, запуганные годовалые дети и унылые подростки -- обычное явление.
Чтобы дети могли вытерпеть все тяготы малолетства, природа наделяет их
громадной душевной гибкостью, и все же эти тяготы превращают их потом в
слегка ненормальных взрослых, либо судорожно хватающихся за власть, которой
им раньше недоставало, либо, чаще, судорожно от нее отшатывающихся. А Белла
(почему я и думаю, что ты был прав, жалея Парринга) наряду со всей гибкостью
детства обладает всей статью и силой роскошной женственности. Когда она
только открыла глаза, ее менструальный цикл уже шел полным ходом, и она
никогда не знала ни отвращения к своему телу, ни страха перед своими
желаниями. Не пройдя школы трусости, какую проходят все маленькие и
зависимые, она говорит, чтобы выразить свои мысли и чувства, а не чтобы их
скрыть, и поэтому не способна ни к какому злу, рождаемому лицемерием и
Твой несчастный и, поверь, искренне раскаивающийся друг
Боглоу Биши Бакстер.
Я вскочил в кеб, примчался на Парк-серкес и кинулся в гостиную с
криком:
-- Что случилось? Где она?
-- Наверху, в своей спальне, -- ответил Бакстер, -- и не больна, и
совершенно счастлива. Сохраняй спокойствие, Свичнет. Выслушай от меня всю
эту жуткую историю прежде, чем попытаешься ее отговорить. Если хочешь пить,
я дам тебе стакан овощного сока. Портвейн исключается.
Я сел и воззрился на него. Он сказал:
-- Она собирается удрать с Данканом Паррингом.
-- Кто это?
-- Хуже не придумаешь: гладкий, красивый, хорошо воспитанный,
вкрадчивый, беспринципный, развратный адвокат, который до прошлой недели
соблазнял исключительно служанок. Слишком ленив, чтобы жить честным трудом.
Да и незачем ему особенно трудиться -- он получил наследство от любящей
престарелой тетушки. Добывает деньги на азартные игры и низкое распутство,
запрашивая немыслимые гонорары за сомнительные услуги на грани законности.
Белла теперь любит его, а не тебя, Свичнет.
-- Но как они встретились?
-- Наутро после вашей помолвки я решил завещать ей все, что у меня
есть. Я пошел к весьма почтенному пожилому адвокату, старому другу моего
отца. Когда он спросил меня, в каком именно родстве состоим мы с Белл, я
вдруг замялся, поскольку заподозрил, не будучи, правда, в этом уверенным,
что он слишком много знает о клане Бакстеров, чтобы поверить истории,
которую я рассказывал слугам. Я покраснел, забормотал невнятицу, а потом,
разыграв праведный гнев, которого не чувствовал, заявил, что плачу за его
услуги и не вижу причин отвечать на не идущие к делу вопросы, бросающие к
тому же тень на мою порядочность. Если бы только эти слова остались
несказанными! Но я был тогда сам не свой. Он ледяным тоном ответил, что
задал вопрос для того лишь, чтобы убедиться, что мое завещание не может быть
оспорено каким-либо иным родственником сэра Колина; что он ведет дела семьи
Бакстеров на протяжении почти трех поколений; что, если я ему не доверяю,
могу приискать себе другого адвоката. Меня так и подмывало, Свичнет,
выложить честному старику всю правду, но тогда он бы счел меня сумасшедшим.
Я извинился и вышел.
Я почувствовал, что секретарь, который провожал меня к выходу,
подслушивал наш разговор: встречая меня, он вел себя гораздо более
подобострастно, чем теперь. Я остановился в коридоре и как бы невзначай
достал из кармана соверен. Я сказал, что его начальник слишком занят, чтобы
выполнить необходимую мне работу, -- может ли он порекомендовать кого-нибудь
еще? Он шепнул мне фамилию и адрес адвоката, который принимает в своем доме
в южной части города. Я дал подлецу на чай, взял кеб и поехал туда. Увы,
Парринг был на месте. Я объяснил ему, что мне нужно, и добавил, что приплачу
за срочность. Он не задал никаких лишних вопросов. Этого-то я и хотел. Мне
понравились его наружность и обходительные манеры, и я не почувствовал
черноту его грязной души.
На следующий день он пришел ко мне домой и принес на подпись экземпляры
завещания. Мы с Беллой были здесь, в этой комнате, и она поздоровалась с ним
со своей обычной пылкой горячностью. Он отвечал так холодно, сурово и
высокомерно, что это явно ее задело. Я был недоволен, хоть и не подал виду.
Я позвал миссис Динвидди исполнить роль свидетеля, и, пока Белл дулась в
углу, бумаги были подписаны и скреплены печатью. Парринг подал мне счет. Я
отлучился из комнаты достать из сейфа деньги, и клянусь тебе, Свичнет, я
отсутствовал минуты четыре, не больше. Вернувшись, я с облегчением увидел,
что хотя миссис Динвидди уже ушла и Парринг держится все так же холодно,
Белла вновь, как обычно, весело щебечет. И я был уверен, что вижу Данкана
Парринга последний раз в жизни. Но сегодня утром она радостно сообщила мне,
что три ночи подряд он, когда слуги засыпали, пробирался к ней в спальню.
Его полуночным сигналом был крик наподобие совиного, ее условным знаком --
свеча на подоконнике; воздвигается лестница, и он тут как тут! И сегодня же
вечером, через два часа, она убежит с ним из дома, если только ты ее не
отговоришь. Сохраняй спокойствие, Свичнет.
Я слушал его, стиснув голову руками, а теперь стал рвать на себе
волосы, крича:
-- Боже мой, что он с ней СДЕЛАЛ уже!
-- Ничего такого, о чем следует сокрушаться, Свичнет. Я заметил ее
романические наклонности еще в самом начале кругосветного путешествия и в
Вене заплатил чрезвычайно опытной женщине за то, что она научила ее
искусству предохранения. Белл сказала мне, что Парринг тоже в нем
разбирается.
-- И ты не раскрыл перед ней его подлость и коварство?
-- Нет, Свичнет. Они раскрылись передо мной только сегодня утром, когда
о его подлости и коварстве она поведала мне сама. Хитрый злодей соблазнил ее
рассказами о своем распутстве, обо всех женщинах, которых он совратил и
бросил, и не только женщинах, Свичнет! Это была настоящая оргия
саморазоблачений -- Белла сказала, он говорил как по писаному, -- и,
разумеется, он заявил, что любовь к ней очистила его душу, сделала его
другим человеком и он никогда ее не оставит. Я спросил, верит ли она ему.
Она ответила, что не очень-то, но до сих пор ее ни разу еще не оставляли, и
новый опыт может ей пригодиться. Она также сказала, что испорченные люди
нуждаются в любви не меньше, чем хорошие, и лучше знают в ней толк. Иди к
ней, Свичнет, и докажи ей, как она ошибается.
-- Иду, -- сказал я, вставая, -- а когда появится Парринг, спусти на
него собак. Он мошенник и не имеет права здесь находиться.
Бакстер посмотрел на меня с неприязнью и изумлением, как если бы я
предложил ему распять Парринга на шпиле городского собора. Он сказал
укоризненно:
-- Я не должен неволить Белл, Свичнет.
-- Но по разуму ей только десять лет! Она ребенок еще!
-- Потому-то я и не могу применить силу. Если я причиню вред человеку,
которого она любит, ее расположение ко мне сменится страхом и недоверием, и
жизнь моя потеряет смысл. Этот смысл сохранится, если двери моего дома будут
открыты для нее, когда либо она надоест Паррингу, либо он ей. Но, может
быть, тебе удастся все это предотвратить. Иди к ней. Вразуми ее. Скажи, что
мы с тобой одного мнения.
9 У окна
Я двинулся наверх в гневе, который, когда я увидел Беллу, сменился
горечью -- мысли ее были явно далеки от меня. Она сидела у открытого окна,
положив локоть на подоконник и подперев ладонью щеку. На ней был дорожный
костюм; у ее ног стоял застегнутый и стянутый ремнями чемодан, на котором
покоилась широкополая шляпка с вуалью. Хотя Белла смотрела во двор, голова
ее была повернута ко мне в профиль, и в ее позе и выражении лица я увидел
то, чего в них раньше никогда не было, -- умиротворенный покой, окрашенный
грустью от какой-то мысли о прошлом или о будущем. Она больше не была так
безраздельно,
так яростно поглощена настоящим. Я почувствовал себя мальчиком,
подглядывающим за взрослой женщиной, и кашлянул, чтобы привлечь ее внимание.
Она повернула ко мне голову и одарила меня приветливой, радостной улыбкой.
-- Как мило, что ты пришел, Свечка, ты поможешь мне скоротать последние
минуты в этом старом, старом доме. Хорошо бы еще и Бог был здесь, но он
такой несчастный, что я не вынесу сейчас его вида.
-- Я тоже несчастен, Белла. Я думал, мы с тобой поженимся.
-- Я знаю. С тех пор как мы это решили, прошли годы.
-- Прошло шесть дней -- меньше недели.
-- Все, что дольше одного дня, кажется мне вечностью. Данкан Парринг
вдруг стал трогать меня там, где ты никогда не трогал, и теперь я от него
без ума. Придут сумерки, и с ними он, тихо прокрадется из переулка сквозь
калитку в дальней стене*, подложив кусочек ткани под защелку, чтоб не
звякнула. А потом топ-топ-топ по тропиночке сюда и тихонько вынет лестницу,
что в капустной грядке схоронил -- правда, не слишком-то хорошо схоронил,
она отсюда видна, -- и как мягко, как умело он взметнет ее ко мне, и своими
руками я прислоню ее к окну. Ты никогда ради меня такого не делал. И увезет
он меня туда, где жизнь, любовь, Италия, где Коромандельский берег, где
солнечная Африка фонтаном льет пески1. Интересно, где мы в конце концов
окажемся? Милому, несчастному Данкану так нравится быть испорченным. Я бы,
наверно, не нужна была ему, если бы Бог позволил нам выйти рука об руку из
парадной двери средь бела дня. И знай, Свечка, что, кроме нашей помолвки, я
всегда буду помнить, как часто ты приходил ко мне в прежние времена, как ты
слуагал мою игру на пианоле и какой замечательной женщиной я чувствовала
себя потом из-за того, что ты всегда целовал мне руку.
-- Белла, сегодня мы с тобой встречаемся только в третий раз.
-- Вот именно! -- воскликнула она с испугавшей меня внезапной
злостью.-- Я только половина женщины, Свечка, меньше, чем половина, у меня
не было всех этих ранних лет, которые, мисс Мактавиш говорила, для нас
пронизаны лучами славы, -- ни детства с маминой лаской, с бабушкиной
сказкой, ни юности, овеянной любви томленьем нежным. Целая четверть века
выпала из жизни -- бац, бум, крак. И вот несколько крохотных воспоминаний в
пустом колокольчике-Белл звенят гремят бряцают лязгают дин дон гул гуд звук
отзвук грохочут отдаются отражаются эхом и еще эхом в этом бедном полом
черепе слова слова слова слова словасловасловасловасловасолвасловаслова,
хотят из малого сделать многое, но не могут. Мне не хватает прошлого. Когда
мы поднимались на корабле по Нилу, с нами была одинокая красивая дама, и
кто-то сказал мне, что это женщина с прошлым -- о, как я ей завидовала. Но
Данкан мигом сотворит мне массу прошлого. Данкан, он быстрый.
-- Белл! -- воскликнул я. -- Ты не уйдешь из дома и не станешь женой
этого человека! Ты не родишь от него детей!
-- Да знаю я! -- ответила Белла, посмотрев на меня с удивлением. -- Мы
же с тобой помолвлены.
Она показала на лацкан своего дорожного жакета, где я увидел крохотную
жемчужинку на конце моей галстучной булавки. Она спросила с лукавым видом:
-- Ну как, все мои затычки съел?
Я ответил, что положил все конфеты в стеклянную банку с крышкой и
поставил ее в своей комнате на буфет, ибо, если бы я все время носил их в
кармане, они бы растаяли от жара моего тела и превратились в бесформенную
массу. Я также сказал, что раз Бакстер не хочет защитить ее от этого дурного
и ничтожного человека, я спущусь вниз и дождусь его в переулке; если словами
не удастся заставить его уйти, я сшибу его с ног. Она посмотрела на меня со
злостью -- раньше я не замечал у нее такого взгляда, -- ее нижняя губа
припухла и выпятилась, как у обиженного ребенка, и на какой-то миг я
испугался, что она сейчас расплачется, как маленькая девочка.
То, что произошло вместо этого, было просто прелестно. Ее лицо
озарилось такой же восторженной улыбкой, как при нашей первой встрече, она
встала и вновь протянула ко мне обе руки, но на этот раз я шагнул к ней,
раздвинул их, и мы обнялись. Раньше у меня ни с кем не было подобной
телесной близости, она все крепче и крепче прижимала к груди мое лицо, и я
стал задыхаться еще сильнее, чем когда она обняла меня в парке. Я испугался,
что потеряю сознание, и опять, как тогда, высвободился. Не отпуская моих
рук, она мягко сказала:
-- Моя милая маленькая Свечка, когда я хочу доставить тебе
удовольствие, ты боишься его получить и отстраняешься. Но тогда как же ты
доставишь удовольствие мне?
-- Ты единственная женщина, которую я любил, Белла, я не Данкан
Пар-ринг, который пользовался всеми служанками, какие ему подворачивались,
начиная с кормилицы. Моя мать работала на ферме. Хозяин воспользовался ею и
сотворил меня, и мне еще повезло, что он потом не вышвырнул нас обоих на
улицу. Для любви в нашей жизни не было времени -- слишком скудная была
плата, слишком тяжелый труд. Я привык обходиться малыми ее количествами,
Белл. И я не могу пока что хватать ее охапками.
-- Зато я могу и буду, Свечка. Да-да! -- заявила Белла, все еще
улыбаясь, но подкрепив свои слова энергичным кивком. -- А ты ведь говорил,
что позволишь мне делать с тобой все, что я захочу.
Я улыбнулся и тоже кивнул, будучи теперь уверен, что все у нас
образуется; потом я сказал, что со мной она может делать все что захочет, но
с другими мужчинами -- нет. Услышав это, она нахмурилась и досадливо
вздохнула, но затем, громко рассмеявшись, воскликнула:
-- Данкан придет еще через много, много, много часов -- пошли наверх, я
тебе сделаю сюрприз!
Просунув мою правую руку себе под локоть, она повела меня к двери.
Чувствуя себя совершенно счастливым, я спросил, что это за сюрприз, но она
велела мне набраться терпения.
Когда мы поднялись на верхний этаж, она задумчиво сказала:
-- Данкан -- чемпион любительского бокса.
Я объяснил, что тоже умею драться; что не раз старшие мальчики на
площадке для игр в Уопхиллской школе, обманувшись моим малым ростом и тихим
поведением, принимали меня за легкую мишень и я, хоть и не всегда побеждал,
всегда им доказывал, что они ошибаются. Она крепче прижала мою руку. Вдруг я
почувствовал неожиданно знакомый больничный запах -- смесь карболки и
медицинского спирта. Я знал, что старая операционная сэра Колина, как все
подобные операционные, находится на верхнем этаже, но не подозревал, что она
до сих пор используется. Чем выше мы поднимались, тем становилось светлее.
До заката оставался еще час. Ветерок очистил небо от облаков, а в Шотландии
в дни летнего солнцестояния в небе всегда есть свет, как бы ни было темно на
улице или в поле. Над верхней лестничной площадкой был устроен большой
стеклянный купол, через который освещалась вся лестница. Белла взялась за
дверную ручку и сказала:
-- Стой тут и не подглядывай, пока я тебя не позову, Свечка, и тогда уж
будет сюрприз так сюрприз.
Она бочком протиснулась в дверь и так быстро ее закрыла, что я не успел
ничего разглядеть.
Пока я ждал, меня посещали диковинные предположения. Неужели Парринг
так ее развратил, что, когда она меня позовет, я увижу ее обнаженной? При
этой мысли я задрожал от приступа противоречивых чувств, но секунды шли, и
мной овладело новое, худшее опасение. Во многих больших домах есть узкие
черные лестницы для слуг. Может быть, Белла уже шмыгнула по такой лестнице
вниз, может быть, она сейчас спешит к Чаринг-кроссу, где возьмет кеб до
жилища Парринга. Я так живо это себе представил, что уже готов был открыть
дверь, как вдруг она сама распахнулась внутрь комнаты, и я понял, что Белла
стоит за ней, ведь в помещении не было видно ни души. Послышался ее голос:
-- Войди и закрой глаза.
Я вошел, но глаза закрыл не сразу.
Это действительно была старая операционная сэра Колина, сооруженная по
его собственному плану, когда застраивался Парк-серкес, то есть в одно время
с возведением Хрустального дворца. Обстановка была скудная и невзрачная,
однако всю комнату заливало теплое вечернее солнце. Его лучи проникали
сквозь
высокие окна и потолок, состоявший из четырех наклонных застекленных
треугольников, которые сходились в центре к рефлектору, бросавшему пятно
более яркого света на операционный стол. На скамейках стояли проволочные
клетки и собачьи конуры, и в больничном запахе я уловил примесь животного
духа. Я услышал, как за мной захлопнулась дверь, и затылком почувствовал
дыхание Беллы. Внезапно уверившись, что она стоит раздетая, я полузакрыл
глаза и весь задрожал. Она обняла меня сзади одной рукой, и я с облегчением
увидел рукав ее дорожного жакета. Она прижала меня к себе, и я размяк,
отметив краем сознания, что химический запах в комнате необычно силен. Она
шепнула мне в самое ухо: -- Белл никому не позволит обидеть ее маленькую
Свечку.
Она закрыла мне рот и нос ладонью, и, попытавшись вздохнуть, я потерял
сознание.
10 Без Беллы
Я услышал ровное негромкое шипение газовой лампы. Болела голова, и я не
размыкал век, зная, что от света глазам не поздоровится. Я чувствовал, что
случилось ужасное, что я лишился чего-то самого дорогого, но думать об этом
не хотелось. Поблизости кто-то вздохнул и прошептал:
-- Порок. Я порочный человек.
Мне вспомнилась Белла. Я сел, и с меня соскользнуло одеяло.
Теперь я сидел (а только что лежал) на диване в кабинете Бакстера. Я
был без пиджака, мой жилет был расстегнут, воротничок и ботинки сняты. Диван
представлял собой массивное сооружение из красного дерева и черного конского
волоса. Бакстер сидел на.другом конце дивана и мрачно на меня смотрел. В
незанавешенных окнах виднелись большой полумесяц и ясное ночное небо, столь
насыщенное темной синевой, что оно казалось беззвездным. Я спросил:
-- Который час?
-- Третий.
-- Где Белл?
-- Сбежала.
Секунду помолчав, я спросил, как он меня отыскал. Он подал мне ворох
страниц, исчерканных громадной скорописью Беллы. Я вернул их ему, сказав,
что у меня болит голова и я не могу заниматься расшифровкой. Он прочел мне
вслух:
"Милый Бог! Я усыпила Свечку хлороформом в операционной. Когда он
проснется, попроси его остаться жить у тебя, тогда вы вдвоем сможете часто
разговаривать о твоей верной, горячо любимой Белл Бакстер. P.S. Я сообщу
телеграммой, где нахожусь, когда приеду на место".
Я заплакал. Бакстер сказал:
-- Пошли на кухню, поешь чего-нибудь.
На кухне я сел за стол, опершись на него локтями, а Бакстер, порывшись
в кладовке, подал мне кувшин молока, кружку, тарелку, нож, хлеб, сыр, пикули
и холодные остатки жареной курицы. Когда он вынимал курятину, лицо его
выразило отвращение, которое он тщетно пытался скрыть,-- ведь он был
вегетарианец и покупал мясо только для слуг. Пока я с жадностью ел, он не
спеша выпил
чуть ли не галлон серой жидкости, которая была главной составной частью
его рациона, наливая ее в большую кружку из оплетенной стеклянной бутыли, в
каких обычно держат кислоты. Когда он вышел из кухни по нужде, я любопытства
ради отхлебнул глоток; питье оказалось едким, как морская вода.
Мы просидели до рассвета в унылом молчании, время от времени прерывая
его вспышками разговора. Я спросил, где Белла научилась применять хлороформ.
Он ответил:
-- Когда мы вернулись из-за границы, я понял, что для того, чтобы ее
занять, игрушек уже недостаточно, и затеял маленькую ветеринарную клинику. Я
объявил по всей округе, что буду бесплатно лечить больных животных, которых
принесут к моей задней двери. Белла стала вести первичный прием и помогать
мне в операциях; с обеими обязанностями она справлялась отменно. Ей
нравилось встречаться с новыми людьми и помогать зверям. Я научил ее
зашивать раны, и она привнесла в это дело всю изощренную, кропотливую
страстность, с какой простые женщины шьют рубашки, а женщины среднего
сословия вышивают виньетки. Сколько человеческих жизней и конечностей мы
потеряли, Свичнет, исключив женщин из более высоких сфер медицины!
Я чувствовал себя слишком усталым и больным, чтобы оспаривать это
суждение.
Через некоторое время я спросил, почему он вдруг решил оформить
завещание на следующий день после нашей с Беллой помолвки. Он ответил:
-- Чтобы обеспечить ее будущность после моей смерти. Ты еще долго не
разбогатеешь, Свичнет, как бы упорно ты ни работал.
Я обвинил его в том, что он собирался после нашей свадьбы покончить с
собой. Пожав плечами, он сказал, что ему незачем было бы дальше жить.
-- Ты самовлюбленный дурак, Бакстер! -- воскликнул я гневно. -- Какой
прок был бы нам с Белл от твоих денег, если бы мы получили их ценой твоей
жизни? Мы бы, конечно, никому их не отдали, но были б несчастны. Радоваться,
выходит, надо ее побегу -- он всех троих нас уберег от горькой участи.
Бакстер, повернувшись ко мне спиной, пробормотал, что его смерть не
выглядела бы как самоубийство. Я поблагодарил его за предупреждение, сказал,
что в дальнейшем буду пристально за ним следить, и добавил, что, если он
погибнет от несчастного случая, я предприму соответствующие шаги. Он
изумленно на
меня посмотрел:
-- Какие шаги? Чтобы меня похоронили в неосвященной земле?
Я мрачно ответил, что заморожу его во льду до тех пор, пока не найду
способ его оживить. Он был, казалось, готов засмеяться, но осекся. Я сказал:
-- Сейчас-то тебе умирать как раз не следует. Если ты умрешь, все твое
имущество перейдет к Данкану ПаррИнгу.
Он заметил, что палата общин обсуждает закон о предоставлении замужним
женщинам права на собственность. Этот закон, возразил я, никогда не будет
принят. Он подорвет институт брака, а ведь почти все члены парламента
являются мужьями. Он сказал со вздохом:
-- Я заслуживаю смерть, как всякий убийца.
-- Глупости! Зачем на себя наговаривать?
-- Не прикидывайся, что забыл. Прямым вопросом ты выявил мою вину в тот
самый день, когда я познакомил тебя с Беллой. Извини, я выйду.
Он отлучился опорожнить кишечник или мочевой пузырь. Так или иначе, его
не было почти час, а когда он вернулся, я сказал:
-- Прости меня, Бакстер, но я совершенно не понимаю, почему ты
называешь себя убийцей.
-- Это крохотное девятимесячное существо, которое я извлек живым из
чрева утопленницы, я должен был взрастить как свою приемную дочь. Вживив ее
мозг в тело матери, я точно так же укоротил ее жизнь, как если бы я зарезал
ее ножом в возрасте сорока или пятидесяти лет, только я лишил ее не конца, а
начала жизни, что гораздо подлее. И сделал я это по той же причине, по какой
старый развратник покупает ребенка у сводни. Себялюбивая жадность и
нетерпение двигали мной, и ВОТ! -- крикнул он, стукнув по столу с такой
силой, что все на нем, даже самое
тяжелое, подскочило по меньшей мере на дюйм, -- ВОТ почему наши науки и
искусства не в состоянии улучшить мир, что бы там ни говорили филантропы и
либералы. Наши новые обширные научные познания в первую голову служат всему
презренному, жадному, себялюбивому, нетерпеливому, что есть в человеческой
природе и обществе, а доброе, бережное, великодушное всегда опаздывает. Не
используй я методы сэра Колина, Белл была бы сейчас обыкновенным ребенком
двух с половиной лет. Я мог бы наслаждаться ее обществом еще семнадцать или
восемнадцать лет, прежде чем она обрела бы самостоятельность. Но мои
презренные плотские вожделения заставили меня применить все мои научные
познания, чтобы сделать из нее игрушку для Данкана Парринга! ДАНКАНА
ПАРРИНГА!
Он заплакал, а я задумался.
Я задумался крепко и надолго, а потом сказал:
-- То, что ты говоришь, в основном верно, за исключением замечания о
невозможности улучшений посредством науки. Как член либеральной партии, я не
могу с этим согласиться. Обвиняя себя в сокращении жизни Белл, не забудь,
что о старении мы знаем наверняка только то, что нужда и горе старят людей
быстрее, чем счастливая жизнь, и поэтому пышущий счастьем юный мозг Беллы
может продлить жизнь ее тела далеко за пределы обычного срока. Если ты
совершил преступление, сотворив Белл такой, как она есть, я благодарен тебе
за это преступление, потому что я люблю ее такой, как она есть, выйдет она
замуж за Парринга или нет. И я сомневаюсь, что женщина, которая усыпила меня
хлороформом, будет беспомощной игрушкой в чьих бы то ни было руках. Может
быть, нам надо еще пожалеть Парринга.
Бакстер посмотрел на меня, потом потянулся ко мне через стол. Он сжал
ладонь моей правой руки так крепко, что у меня хрустнули суставы; я закричал
от боли, а потом целый месяц ходил с синяками. Он извинился и сказал, что
хотел выразить сердечную благодарность. Я попросил его впредь держать
благодарность при себе.
После этого мы слегка подобрели друг к другу. Бакстер начал расхаживать
по кухне, улыбаясь, как всегда, когда он думал о Белл и забывал о себе.
-- Да, -- сказал он, -- поди найди другого ребенка двух с половиной
лет, так же твердо стоящего на ногах, с такими же уверенными руками и
быстрым умом. Она запоминает все, что с ней происходит, и каждое слово,
которое слышит, и даже если она не понимает чего-то сразу, смысл приходит к
ней позже. И я избавил ее от одного тяжкого переживания, которого не
испытывал сам: она никогда не была маленькой и поэтому никогда не знала
страха. Припомни, Свичнет, все стадии лилипутства, которые ты прошел прежде,
чем достичь твоего теперешнего роста. Гном высотой в двадцать четыре дюйма.
Эльф высотой в ярд. Карлик высотой в четыре фута. Разве великаны, которые
правили миром, когда ты был маленьким, позволяли тебе чувствовать себя
равным им по значению?
Я содрогнулся и сказал, что не всякое детство похоже на мое.
-- Разумеется, но даже в домах богачей, насколько я знаю, ревущие
груднички, запуганные годовалые дети и унылые подростки -- обычное явление.
Чтобы дети могли вытерпеть все тяготы малолетства, природа наделяет их
громадной душевной гибкостью, и все же эти тяготы превращают их потом в
слегка ненормальных взрослых, либо судорожно хватающихся за власть, которой
им раньше недоставало, либо, чаще, судорожно от нее отшатывающихся. А Белла
(почему я и думаю, что ты был прав, жалея Парринга) наряду со всей гибкостью
детства обладает всей статью и силой роскошной женственности. Когда она
только открыла глаза, ее менструальный цикл уже шел полным ходом, и она
никогда не знала ни отвращения к своему телу, ни страха перед своими
желаниями. Не пройдя школы трусости, какую проходят все маленькие и
зависимые, она говорит, чтобы выразить свои мысли и чувства, а не чтобы их
скрыть, и поэтому не способна ни к какому злу, рождаемому лицемерием и