Страница:
ложью, -- то есть вообще почти ни к какому злу. Ей недостает только опыта,
особенно опыта в принятии решений. Парринг -- ее первое крупное решение, но
она не питает на его счет никаких иллюзий. Миссис Динвидди зашила достаточно
денег в подкладку ее костюма, чтобы она не испытывала нужды, если они с
Паррингом вдруг расстанутся. Я больше опасаюсь, что ее заинтересует
кто-нибудь другой и вовлечет ее в авантюру, которую мы не можем даже себе
представить. Правда, послать телеграмму она умеет.
-- Ее самая большая беда, -- сказал я (на лице у Бакстера тут же
выразилось возмущение), -- это детское восприятие времени и пространства.
Короткие промежутки кажутся ей огромными, но, с другой стороны, она пытается
сразу получить все, что хочет, независимо от того, как далеко предметы ее
желания отстоят от нее и друг от друга. Она говорила так, словно помолвка со
мной и побег с Паррингом -- события одновременные. Мне не хватило духу
сказать ей, что законы времени и пространства это запрещают. Я даже не
объяснил ей, что это запрещает нравственный закон.
Бакстер пустился было в рассуждения о том, что наши понятия о времени,
пространстве и нравственности суть удобные привычки, а вовсе не законы
естества, но я зевнул ему в лицо.
За окном рассвело, и подали голос птицы. Скорбные гудки скликали
рабочих на фабрики и корабельные верфи. Бакстер сказал, что в комнате для
гостей мне приготовлена постель. Я ответил, что через два часа мне надо быть
на работе и что я хочу только воспользоваться умывальником, бритвой и
расческой. Идя со мной наверх, он произнес:
-- Как Белла и предсказывала в своем письме, мы говорим о ней, так что
не переедешь ли ты ко мне? Я прошу об этом как об одолжении, Свичнет.
Общества пожилых женщин мне сейчас будет недостаточно.
-- Парк-серкес гораздо дальше от Королевской лечебницы, чем моя берлога
на Тронгейте. Каковы твои условия?
-- Бесплатная комната с бесплатными же газовым освещением, угольным
отоплением и постельным бельем. Бесплатная стирка твоих маломерных рубашек,
крахмаленье воротничков, чистка ботинок. Бесплатные горячие ванны.
Бесплатная кормежка, когда ты захочешь разделить со мной трапезу.
-- От твоей кормежки мне, только подумаю, тошно делается.
-- Ты будешь есть то же самое, что и миссис Динвидди с кухаркой и
горничной, -- простую, но прекрасно приготовленную пищу. Ты сможешь свободно
пользоваться хорошей библиотекой, которая после смерти сэра Колина изрядно
пополнилась.
-- А взамен?
-- В свободную минуту ты мог бы помогать мне в клинике. Занимаясь
собаками, кошками, кроликами и попугаями, ты сможешь узнать кое-что новое о
том, как лечить двуногих и бескрылых пациентов.
-- Гм. Я подумаю.
Он улыбнулся, как бы показывая, что считает мое замечание пустой
демонстрацией мужской независимости. Он был прав.
Вечером того же дня я взял напрокат большой сундук, уложил вещи,
заплатил тронгейтскому домохозяину еще за две недели, нанял кеб и приехал на
Парк-серкес со всеми пожитками и инструментами. Бакстер никак не высказался
по поводу моего появления -- просто провел меня в мою комнату и подал мне
телеграмму, пришедшую из Лондона несколькими часами раньше. Она гласила: "Я
ТТ" (я тут), -- и никакого имени дальше не стояло.
11 Парк-серкес, 18
Если верно, что трудная, но благодарная работа, общество умного
ненавязчивого друга и удобное жилище составляют прочнейшую основу для
счастья, то последующие месяцы были едва ли не лучшими в моей жизни.
Служанки Бакстера начинали такими же деревенскими девушками, какой была
когда-то моя мать, и хотя всем им теперь стало по меньшей мере под
пятьдесят, им, думаю, нравилось, что в доме живет сравнительно молодой
человек, который с удовольствием ест приготовленную ими пищу. Как я ем, они
никогда не видели, потому что пища поднималась ко мне в столовую на кухонном
лифте, но я часто посылал обратно вместе с пустыми тарелками дешевенький
букет цветов или благодарственную записку.
Я ел вместе с Бакстером за огромным столом и старался садиться от него
подальше. То ли вовсе не имея поджелудочной железы, то ли имея ее в сильно
недоразвитом виде, он сам приготовлял себе пищеварительный сок и подмешивал
его в каждую порцию еды. Когда я поинтересовался составом сока, он со
смущенным видом уклонился от ответа, и мне стало ясно, что часть
ингредиентов он извлекает из собственных испражнений. Запах, доносившийся с
его конца стола, говорил именно об этом. Позади его стула стоял буфет с
оплетенными бутылями для кислот, закупоренными пузырьками, мензурками,
пипетками, шприцами, лакмусовыми бумажками, термометрами и барометром; там
также находилась дис-тилляционная установка, состоящая из бунзеновской
горелки, реторты и трубки. Она побулькивала на слабом огне в течение всего
дня. Иногда во время еды он вдруг замирал, переставал жевать и словно
вслушивался в нечто отдаленное, но притом находящееся внутри его тела. После
секунд оцепенения он медленно вставал, осторожно нес свою тарелку к буфету и
несколько минут примешивал к еде всякие добавки. На буфете лежала тетрадь,
куда каждые четыре часа он заносил свой пульс, частоту дыхания, температуру,
изменения в химическом составе крови и лимфы. Однажды утром, до завтрака, я
полистал ее и был ошеломлен настолько, что никогда больше в нее не
заглядывал. Там были зафиксированы ежедневные перепады столь нерегулярные,
внезапные и резкие, что их не смог бы выдержать самый сильный,и здоровый
организм. Повсюду четким, убористым детским и вместе с тем твердым почерком
Бакстера были выведены даты и часы, которые, к примеру, показывали, что
вчера, когда он со мной беседовал, его нервная система испытала потрясение,
равное по силе эпилептическому припадку; я не ощутил тогда ровно никакой
перемены в его поведении. Разумеется, все эти приборы и записи могли быть и
обманом, уловкой, посредством которой гадкий ипохондрик преувеличивал свои
недуги в надежде почувствовать себя сверхчеловеком.
За пределами столовой жизнь на Парк-серкес, 18 была великолепно
обыденной. После ужина мы лечили больных зверюшек в операционной, а потом
шли отдыхать в кабинет, где читали, играли в шахматы (Бакстер всегда
выигрывал), шашки (тут почти всегда выигрывал я) или криббидж (тут
предсказать победителя было невозможно). По выходным дням мы возобновили
наши долгие прогулки и все время говорили о Белле. Она постоянно напоминала
нам о себе. Каждые три-четыре дня приходила телеграмма, гласящая: "Я ТТ", --
из Амстердама, Фран-кфурта-на-Майне, Мариенбада, Женевы, Милана, Триеста,
Афин, Константинополя, Одессы, Александрии, Мальты, Марокко, Гибралтара и
Марселя.
Однажды мглистым ноябрьским вечером пришла телеграмма из Парижа: "Н
ВЛНЙС". Бакстер пришел в неистовство. Он закричал:
-- Раз она просит меня не волноваться, значит, случилось что-то
ужасное. Я еду в Париж. Найму детективов. Разыщу ее.
Я сказал:
-- Подожди, пока она сама не позовет тебя, Бакстер. Доверься ее словам.
Это послание означает, что событие, которое огорчило бы тебя или меня, ее не
беспокоит. Ты не захотел ее неволить и доверил ее Данкану Паррингу. Сейчас
доверь ее самой себе.
Это убедило его, но не успокоило. И когда через неделю из Парижа пришла
точно такая же телеграмма, он ослаб духом. В одно прекрасное утро,
уходя на работу, я был уверен, что, когда я вернусь, он уже уедет во
Францию, но, открыв вечером входную дверь, я услышал его громкий возглас с
лестничной площадки:
-- Новости от Беллы, Свичнет! Сразу два письма! Одно от сумасшедшего из
Глазго, другое из ее парижского обиталища!
-- Что за новости? -- крикнул я, сбрасывая пальто и взбегая наверх. --
Хорошие? Плохие? Как она? Кто написал эти письма?
-- Новости, в общем, неплохие, -- сказал он осторожно. -- Я бы даже
сказал, что дела у нее идут на удивление хорошо, хотя поборник традиционной
нравственности с этим бы не согласился. Пошли в кабинет, и я прочту тебе оба
письма -- лучшее оставлю на десерт. Первое письмо отправлено из южной части
Глазго, и писал его сумасшедший.
Мы уселись на диван. Он прочел вслух нижеследующее.
ПИСЬМО ПАРРИНГА: СОТВОРЕНИЕ СУМАСШЕДШЕГО
Поллокшилдс,
Эйтаун-стригп, 41
14 ноября
Мистер Бакстер!
Еще чуть больше недели назад мне было бы стыдно обратиться к Вам, сэр.
Я тогда думал, что мое имя на конверте вызовет у Вас такой приступ
ненависти, что Вы сожжете письмо непрочитанным. Вы пригласили меня к себе
домой по делу. Я увидел Вашу "племянницу", полюбил ее, сговорился с ней,
увез ее. Не сочетавшись браком, мы объехали всю Европу и совершили круиз по
Средиземному морю как муж и жена. Неделю назад я оставил ее в Париже и один
вернулся в дом моей матери в Глазго. Если бы эти факты стали общественным
достоянием, общество заклеймило бы меня как отъявленного негодяя, и именно
так до прошлой недели я смотрел на себя сам -- как на бессовестного,
безответственного шалопая, сманившего молодую красавицу из добропорядочного
дома, от любящего опекуна. Ныне я стал намного лучшего мнения о Данкане
Парринге и намного, намного худшего -- о Вас, сэр. Видели ли Вы гетевского
"Фауста", поставленного великим Генри Ирвингом в Королевском театре Глазго?
Я видел. И был глубоко потрясен. Я узнал себя в этом мятущемся герое, в этом
уважаемом человеке из состоятельной среды, который призывает царя
преисподней, чтобы тот помог ему соблазнить девушку из простонародъя. Да,
Гете и Ирвинг знали, что Современный Человек -- что Данкан Пар-ринг --
двойствен по своей сути: возвышенное существо, наученное всему благородному
и мудрому, уживается в нем с негодяем, который тянется к прекрасному лишь
для того, чтобы низвергнуть его и втоптать в грязь. Вот каким я видел себя
до прошлой недели. Ну и глупец же я был, мистер Бакстер! Слепой, обманутый
глупец! Да, мой роман с Белчоп бььч фаустовским с. самого начала, дурманящий
аромат Зла щекотал мне ноздри с той самой минуты, когда Вы свели меня с
Вашей "племянницей". Но как мог я знать, что в ЭТОЙ драме мне уготована роль
невинной, доверчивой Гретхен, что Ваша умопомрачительная "племянница"
воплотит в себе Фауста и что ВЫ--ДА, ВЫ, Боглоу Биши Бакстер, ВЫ!-- Сатана
собственной персоной!
-- Заметь себе, Свичнет, -- прервал чтение Бакстер, -- этот тип пишет
примерно так же, как ты рассуждаешь, когда напьешься.
Я должен стараться сохранять самообладание. Ровно неделю назад я,
сгорбившись, сидел в углу вагона в ожидании отправления, а Белла, стоя на
перроне, что-то щебетала мне в окно. Как всегда, она сияла красотой,
излучала эту свежую, полную радостных ожиданий молодость, что показалась мне
совершенно новой и в то же время дразняще знакомой. ПОЧЕМУ ЖЕ знакомой? И
тут меня осенило: Белла выглядела в точности так же, как в ту ночь, когда мы
стали любовниками. И теперь, на первый взгляд сама доброта (ведь не она, а я
сказал, что мы должны расстаться), она выбрасывает меня вон, как стоптанную
туфлю или сломанную игрушку, испытав ОБНОВЛЕНИЕ посредством кого-то еще,
кого я так и не увидел, на кого она положила глаз утром того же дня, ибо мы
приехали в Париж: из Марселя всего шесть часов назад. В течение этих шести
часов она не встречалась ни с кем, не говорила ни с кем, кроме меня и
содержательницы отеля,-- ведь я все время был подле нее, если не считать
посещения ближайшего собора, которое заняло не больше получаса, -- и за эти
шесть часов она успела заново влюбиться! Воистину для ведьмы нет ничего
невозможного. Вдруг она сказала:
-- Обещай, когда приедешь в Глазго, передать Богу, что мне скоро
понадобится свечка.
Я пообещал, хотя послание показалось мне либо бессмыслицей, либо
ведьминским заклинанием. Настоящим я выполняю свое обещание.
Но отчего же, выполнив его, я не могу противиться искушению рассказать
Вам больше, рассказать Вам все? Откуда это непреодолимое желание поведать В
А М, Мефистофель Бакстер, сокровенные тайны моего невинного и измученного
сердца? Не в том ли дело, что Вы -- я убежден -- уже и так их знаете?
-- Католицизм способен излечить его от безумия, -- заметил Бакстер. --
Приобщившись к таинству исповеди, он перестанет докучать всем подряд своими
заемными, второсортными излияниями.
Видели ли Вы два года назад в Королевском театре "Ночь ошибок" Оливера
Голдсмита, величайшего из ирландцев, в постановке Биртома-Три? Герой --
живой, умный, красивый джентльмен, любимый товарищами, поощряемый старшими,
привлекательный для женщин. У него есть только один недостаток. Он хорошо
чувствует себя в обществе женщины, лишь если она служанка. С
добропорядочными девушками из его собственного сословия он держится скованно
и официально, и чем красивее и милее собеседница, тем более он неловок и тем
менее способен ее полюбить. В точности мой случай! В отрочестве у меня не
возникало и тени сомнения в том, что только женщины, зарабатывающие на жизнь
трудом своих рук, не испытывают к Данкану Паррингу, как он есть, глубокого
отвращения, и в итоге единственной категорией женщин, которые меня
привлекают, стали работницы. Подростком я вследствие этого считал себя
каким-то уродом. Поверите ли Вы мне, если я скажу, что, поступив в
университет, я обнаружил, что ДВЕ ТРЕТИ студентов в точности таковы? В
большинстве своем они затем преодолели себя, женились на респектабельных
женщинах и завели детей, но сомневаюсь, что они действительно счастливы. Мой
инстинкт оказался сильнее, чем у них, или, возможно, я оказался слишком
честен, чтобы изменить себе. Голдсмитовского героя в конце концов спасает
прекрасная наследница из его круга -- она переодевается служанкой и
подражает ее говору. Увы, такая счастливая развязка невозможна для адвоката
из Глазго, родившегося в XIX веке. Вся моя любовная жизнь протекала под
лестницей и за кулисами моей профессиональной жизни, и в этой-то убогой
обстановке я испытывал те же восторги и подчинялся тому же нравственному
закону, что и наш шотландский народный бард Робби Берне. Когда я уверял
очередную трепещущую красотку, что буду любить ее вечно, я был совершенно
искренен, и, конечно же, я женился бы на любой из них, не будь пропасть
между моим и ее общественным положением так велика. Моих немногих бедных
незаконнорожденных кутят (простите мне это словцо, но на мой слух кутята
звучит теплее и человечнее, чем дети или малыши,), моих немногих бедных
кутят (их было меньше, чем пальцев у вас на руках, мистер Бакстер, ибо моя
осторожность предотвратила появление на свет множества других), моих
немногих бедных кутят я никогда не оставлял на произвол судьбы. Все они
нашли приют в благотворительном заведении моего друга Куорриера. Вы знаете
(если читаете "Глазго геральд"), что этот выдающийся филантроп пестует таких
вот несчастных малолеток, а потом отправляет их в Канаду, где они
приобщаются к сельскому труду в приличных условиях на неуклонно
продвигающейся к северу границе нашей империи. Матери их тоже не пострадали.
Ни одна из очаровательных судомоек, пленительных прачек, неотразимых уборщиц
отхожих мест не потеряла из-за Данкана Парринга даже одного рабочего дня,
хотя из-за скудости и нерегулярности отпускаемого им свободного времени мне
нередко приходилось ухаживать за несколькими разом. Невинный в глубине души,
несмотря на гадкое поведение -- честный в основе, но лицемер на поверхности,
-- вот каков был человек, мистер Бакстер, которого Вы представили Вашей так
называемой племяннице.
С ПЕРВОГО ЖЕ ВЗГЛЯДА я понял, что для этой женщины классовые различия
лишены всякого значения. Хотя она была великолепно одета по последней моде,
она смотрела на меня так же игриво и радостно, как служанка, которой сунули
полкроны и которую пощекотали под подбородком за спиной у хозяйки. Мне было
ясно, что она видит под личиной адвоката настоящего Парринга и принимает его
с распростертыми объятиями. Желая скрыть смятение, я сделался холоден, что
Вы могли приписать дурному воспитанию, но сердце мое колотилось так, что я
боялся, как бы Вы не услышали его стук. В делах сердечных лучше всего идти
напрямик. Оставшись с ней наедине, я осведомился:
-- Нельзя ли будет встретиться с вами еще раз, поскорее, так, чтобы
никто больше не знал?
Она была изумлена, но кивнула. Я спросил:
-- Окно вашей спальни выходит во двор? Она улыбнулась и кивнула. Я
сказал:
-- Поставьте сегодня вечером, когда все лягут спать, зажженную свечу на
подоконник. Я принесу лестницу.
Она засмеялась и кивнула. Я сказал:
-- Я люблю вас. А она в ответ:
-- Один такой уже есть.
И когда Вы вернулись, мистер Бакстер, она уже вовсю болтала о своем
нареченном. Ее хитрость поразила и взбудоражит меня. Даже сегодня она
кажется мне невероятной.
Но хотя я наивно верил, что обманул Вас, обманывать ее я не пытался
никогда. Я поведал ей о своих былых прегрешениях с такой полнотой и
откровенностью, на какие в этом письме у меня не хватит ни места, ни
решимости,
-- И на том спасибо! -- проговорил Боглоу со сдавленной яростью. ведь
я, слепой дуралей, верил, что скоро мы станем мужем и женой! Я не мог себе
представить женщину из среднего сословия, двадцати с лишним лет и
неравнодушную к мужчине, которая НЕ мечтает о замужестве, тем более если она
сбежала с возлюбленным из дома. Настолько я был убежден, что в ближайшем
будущем сочетаюсь с Беллой браком, что посредством безобидного обмана
приобрел паспорт, где мы были означены как муж: и жена. Это должно было
облегчить, с точки зрения формальностей, наш медовый месяц на континенте,
куда я предполагал отправиться, как только будет заключен гражданский брак.
И клянусь всем на свете, что мое намерение превратить Беллу Бакстер в Беллу
Парринг не имело ничего общего с корыстью. Честно говоря, Ваше поведение при
оформлении завещания заставило меня предположить, что Вам, возможно, скоро
предстоит отправиться в мир иной, но я был уверен, что до нашего возвращения
из поездки Вы, во всяком случае, доживете. Самое большее, что я надеялся
получить от Вас, сэр, по денежной части, -- это скромное постоянное
содержание, которое позволило бы мне обеспечивать Беллу тем же, к чему она
привыкла, живя у Вас. Несколько тысяч в год хватило бы вполне, и, по словам
Беллы, выходило, что щедрости Вашей в том, что касается ее -- женщины,
которую Вы выдаете за свою племянницу, -- нет предела. Вы оба, должно быть,
от души хохотали над тем, как ловко удалось меня провести! Ибо, когда в тот
теплый летний вечер мы садились на лондонский поезд, я предполагал выйти в
Килмарноке * где заранее сговорился с местным чиновником, чтобы тот нас
встретил, принял в своем доме и сочетал браком. Вообразите теперь мой ужас,
когда не успели мы доехать до Кроссмайлуфа, как она заявила, что НЕ МОЖЕТ ЗА
МЕНЯ ВЫЙТИ, ПОТОМУ ЧТО ПОМОЛВЛЕНА С ДРУГИМ!!!
-- Но ведь это, разумеется, в прошлом? -- спросил я.
-- Наоборот, в будущем, -- ответила она.
-- А где же в таком случае оказываюсь я?
-- Здесь и сейчас, Парень, -- и она обняла меня.
Она была настоящей гурией из магометанского рая. Я заплатил
проводникам, чтобы они отдали в наше распоряжение целый вагон первого
класса. Наш поезд не был экспрессом, так что он должен был сделать остановки
в Килмарноке, Дамфрисе, Карлайле, Лидсе и так далее, кончая Уотфордом, но я
ощущал только движение и короткие передышки нашего любовного паломничества.
Как мужчина я был ей под стать, но гонка была невероятная.
-- Это причиняет тебе боль, Свичнет? -- спросил Бакстер.
-- Читай дальше! -- ответил я, закрыв лицо руками. -- Дальше!
-- Сейчас буду, но учти, что он преувеличивает.
Наконец по громыханью колес на стрелках, пронзительным гудкам и
замедляющемуся ритму движения я почувствовал, что наш вскормленный углем
конь, тяжко дыша, приближается к остановке на южном конце Центральной
железной дороги. Одеваясь, она сказала:
-- Мне не терпится повторить это в хорошей постели.
Уверенный, что наши восторги единения полностью изгладили из ее души
чув-
ство к другому, я вновь предложил ей выйти за меня замуж. Она сказала
удивленно:
-- На это я уже ответила, разве ты забыл? Пошли в вокзальный отель,
закажем гигантский завтрак. Я хочу овсянку, яичницу с ветчиной, сосиски,
копчушки, гору поджаренного хлеба с маслом и много-много сладкого горячего
чая с молоком. И тебе тоже надо как следует подкрепиться!
Мне действительно необходим был отель. Накануне был трудный день, и за
целые сутки я не сомкнул глаз ни на минуту. Белла, напротив, была так же
свежа, как до отъезда из Глазго. Подходя к столу регистрации, я пошатнулся,
вцепился в ее руку, чтобы не упасть, и услышал ее слова:
-- Он так устал, бедный мой. Пусть нам подадут завтрак в номер.
И вышло так, что, пока Белла поглощала свой гигантский завтрак, я снял
пиджак, ботинки, воротничок и лег вздремнуть на кровать поверх одеяча. Мне
много чего снилось, но запомнил я только, как пришел в парикмахерскую, где
меня стала брить Мария Стюарт. Она покрыла мои щеки и шею горячей мыльной
пеной и только дотронулась до меня бритвой, как я проснулся и увидел, что
Белла и вправду меня бреет. Я лежал в постели обнаженный, под голову и плечи
были подложены подушки, накрытые полотенцем. Белла в шелковом пеньюаре
водила по моим щекам острым концом бритвы. Увидев, как широко я раскрыл
глаза, она громко засмеялась.
-- Вот, убираю твою щетину, чтобы ты стал такой же гладкий, милый и
красивый, как вчера вечером, Парень, -- ведь уже опять вечер. Не гляди на
меня с таким ужасом, я не перережу тебе горло! Я несчетное число раз
выбривала шерсть вокруг ран и нагноений у собак, кошек и даже у одной старой
мангусты! Ну и крепко же ты спишь! Ни разу глаз не открып, пока я утром тебя
раздевала и запихивала в постель. Угадай, где я сегодня была! В
Вестминстерском аббатстве, у мадам Тюссо и на утреннем представлении
"Гамлета". Какое наслаждение слышать, как обыкновенные солдаты, принцы и
могильщики говорят стихами! Я бы все время хотела говорить стихами. Еще я
видела много маленьких детей в лохмотьях и дала им кое-что из денег, которые
перед уходом взяла у тебя из кармана. Давай-ка вытру тебе лицо этим мягким
теплым полотенцем и помогу надеть твой уютный стеганый халат, чтобы ты мог
полчасика посидеть, прежде чем снова ляжешь, и съесть вкусный ужин, который
я заказала, ведь нам надо подкрепить твои силы, Парень.
Я встал на ноги в том оглушенном состоянии, в каком оказывается всякий,
кто от истощения сил проспал слишком долго и проснулся, когда обычно ложится
спать. На ужин подали ветчину, пикули, салат, яблочный пирог и две бутылки
индийского эля. Принесли кофейник и поставили, чтобы не остыл, на треножник,
под которым теплился огонь. Я слегка ожил, приободрился и взглянул на мою
Судьбу, которая свернулась, как змейка, в покойном кресле через стол от
меня. Она улыбнулась мне столь недвусмысленно, что я затрепетал от
благоговения, страха и острейшего желания. Ее обнаженные плечи белели на
фоне черной мантии распущенных волос, ее мягко вздымающаяся...
-- Тут я пропущу несколько фраз, Свичнет, -- сказал Бакстер, --
поскольку они полны отвратительных преувеличений, даже по меркам самого
Парринга. Их содержание сводится к тому, что он и наша Белла провели эту
ночь так же, как предыдущую в поезде, если не считать того, что незадолго до
семи утра он взмолился, чтобы она позволила ему поспать. Продолжу с этого
места.
-- Зачем? -- спросила она. -- После завтрака будешь спать сколько
захочешь. Я сказала администрации, что ты нездоров, и они относятся к тебе
очень сочувственно.
-- Я не хочу провести весь медовый месяц в привокзальном отеле
Центральной железной дороги, -- взвыл я, от огорчения позабыв, что мы до сих
пор не поженились. -- Я думал, мы поедем за границу.
-- Ура! -- воскликнула она. -- Обожаю заграницу. Куда сначала?
В Глазго (мне показалось, что с тех пор прошли годы) я предвкушал, как
буду блаженствовать с ней в тихой маленькой гостинице в рыбацкой деревушке
на побережье Бретани, но теперь я содрогнулся от самой мысли, что окажусь с
Беллой в
уединенном месте.
-- В Амстердам, -- пробормотал я и заснул.
Она разбудила меня в десять, успев побывать с моим бумажником в бюро
путешествий Томаса Кука, купить билеты на вечерний пароход в Гаагу,
заплатить по счету в отеле, собрать наши вещи и спустить их в вестибюль. В
номере ост лись только мой дорожный несессер и необходимая одежда.
-- Я хочу есть и спать! Пусть мне подадут завтрак в постель! --
закричал.
-- Не волнуйся, бедный ты мой, -- сказала она успокаивающе. -- Завтрак
на подадут внизу через десять минут, а потом ты сможешь, сколько душа
пожелает спать в кебе, в поезде, еще в одном поезде и еще в одном кебе.
Теперь вы понимаете, что была у меня за жизнь, когда мы мчались через
во Европу и вокруг Средиземного моря. Ночью -- часы лихорадочного бдения в
постели с женщиной, не знающей, что такое сон; днем я либо дремал, либо меня
вели за руку как оглушенного. Я предвидел все это еще до отъезда из Лондона
и на пароходе направлявшемся в Гаагу, решил, что спасусь, ИЗНУРИВ Беллу! В
моих ушах уже раздаются раскаты дьявольского хохота, который эта нелепая
идея извергла и. Вашей отвратительной глотки. Благодаря железному напряжению
воли и множеству чашек крепкого черного кофе я нашел в себе силы,
пересаживаясь с поезда hi пароход, с парохода в кеб, носиться с ней по всем
самым шумным и многолюдным отелям, театрам, музеям, ипподромам и -- увы,
особенно опыта в принятии решений. Парринг -- ее первое крупное решение, но
она не питает на его счет никаких иллюзий. Миссис Динвидди зашила достаточно
денег в подкладку ее костюма, чтобы она не испытывала нужды, если они с
Паррингом вдруг расстанутся. Я больше опасаюсь, что ее заинтересует
кто-нибудь другой и вовлечет ее в авантюру, которую мы не можем даже себе
представить. Правда, послать телеграмму она умеет.
-- Ее самая большая беда, -- сказал я (на лице у Бакстера тут же
выразилось возмущение), -- это детское восприятие времени и пространства.
Короткие промежутки кажутся ей огромными, но, с другой стороны, она пытается
сразу получить все, что хочет, независимо от того, как далеко предметы ее
желания отстоят от нее и друг от друга. Она говорила так, словно помолвка со
мной и побег с Паррингом -- события одновременные. Мне не хватило духу
сказать ей, что законы времени и пространства это запрещают. Я даже не
объяснил ей, что это запрещает нравственный закон.
Бакстер пустился было в рассуждения о том, что наши понятия о времени,
пространстве и нравственности суть удобные привычки, а вовсе не законы
естества, но я зевнул ему в лицо.
За окном рассвело, и подали голос птицы. Скорбные гудки скликали
рабочих на фабрики и корабельные верфи. Бакстер сказал, что в комнате для
гостей мне приготовлена постель. Я ответил, что через два часа мне надо быть
на работе и что я хочу только воспользоваться умывальником, бритвой и
расческой. Идя со мной наверх, он произнес:
-- Как Белла и предсказывала в своем письме, мы говорим о ней, так что
не переедешь ли ты ко мне? Я прошу об этом как об одолжении, Свичнет.
Общества пожилых женщин мне сейчас будет недостаточно.
-- Парк-серкес гораздо дальше от Королевской лечебницы, чем моя берлога
на Тронгейте. Каковы твои условия?
-- Бесплатная комната с бесплатными же газовым освещением, угольным
отоплением и постельным бельем. Бесплатная стирка твоих маломерных рубашек,
крахмаленье воротничков, чистка ботинок. Бесплатные горячие ванны.
Бесплатная кормежка, когда ты захочешь разделить со мной трапезу.
-- От твоей кормежки мне, только подумаю, тошно делается.
-- Ты будешь есть то же самое, что и миссис Динвидди с кухаркой и
горничной, -- простую, но прекрасно приготовленную пищу. Ты сможешь свободно
пользоваться хорошей библиотекой, которая после смерти сэра Колина изрядно
пополнилась.
-- А взамен?
-- В свободную минуту ты мог бы помогать мне в клинике. Занимаясь
собаками, кошками, кроликами и попугаями, ты сможешь узнать кое-что новое о
том, как лечить двуногих и бескрылых пациентов.
-- Гм. Я подумаю.
Он улыбнулся, как бы показывая, что считает мое замечание пустой
демонстрацией мужской независимости. Он был прав.
Вечером того же дня я взял напрокат большой сундук, уложил вещи,
заплатил тронгейтскому домохозяину еще за две недели, нанял кеб и приехал на
Парк-серкес со всеми пожитками и инструментами. Бакстер никак не высказался
по поводу моего появления -- просто провел меня в мою комнату и подал мне
телеграмму, пришедшую из Лондона несколькими часами раньше. Она гласила: "Я
ТТ" (я тут), -- и никакого имени дальше не стояло.
11 Парк-серкес, 18
Если верно, что трудная, но благодарная работа, общество умного
ненавязчивого друга и удобное жилище составляют прочнейшую основу для
счастья, то последующие месяцы были едва ли не лучшими в моей жизни.
Служанки Бакстера начинали такими же деревенскими девушками, какой была
когда-то моя мать, и хотя всем им теперь стало по меньшей мере под
пятьдесят, им, думаю, нравилось, что в доме живет сравнительно молодой
человек, который с удовольствием ест приготовленную ими пищу. Как я ем, они
никогда не видели, потому что пища поднималась ко мне в столовую на кухонном
лифте, но я часто посылал обратно вместе с пустыми тарелками дешевенький
букет цветов или благодарственную записку.
Я ел вместе с Бакстером за огромным столом и старался садиться от него
подальше. То ли вовсе не имея поджелудочной железы, то ли имея ее в сильно
недоразвитом виде, он сам приготовлял себе пищеварительный сок и подмешивал
его в каждую порцию еды. Когда я поинтересовался составом сока, он со
смущенным видом уклонился от ответа, и мне стало ясно, что часть
ингредиентов он извлекает из собственных испражнений. Запах, доносившийся с
его конца стола, говорил именно об этом. Позади его стула стоял буфет с
оплетенными бутылями для кислот, закупоренными пузырьками, мензурками,
пипетками, шприцами, лакмусовыми бумажками, термометрами и барометром; там
также находилась дис-тилляционная установка, состоящая из бунзеновской
горелки, реторты и трубки. Она побулькивала на слабом огне в течение всего
дня. Иногда во время еды он вдруг замирал, переставал жевать и словно
вслушивался в нечто отдаленное, но притом находящееся внутри его тела. После
секунд оцепенения он медленно вставал, осторожно нес свою тарелку к буфету и
несколько минут примешивал к еде всякие добавки. На буфете лежала тетрадь,
куда каждые четыре часа он заносил свой пульс, частоту дыхания, температуру,
изменения в химическом составе крови и лимфы. Однажды утром, до завтрака, я
полистал ее и был ошеломлен настолько, что никогда больше в нее не
заглядывал. Там были зафиксированы ежедневные перепады столь нерегулярные,
внезапные и резкие, что их не смог бы выдержать самый сильный,и здоровый
организм. Повсюду четким, убористым детским и вместе с тем твердым почерком
Бакстера были выведены даты и часы, которые, к примеру, показывали, что
вчера, когда он со мной беседовал, его нервная система испытала потрясение,
равное по силе эпилептическому припадку; я не ощутил тогда ровно никакой
перемены в его поведении. Разумеется, все эти приборы и записи могли быть и
обманом, уловкой, посредством которой гадкий ипохондрик преувеличивал свои
недуги в надежде почувствовать себя сверхчеловеком.
За пределами столовой жизнь на Парк-серкес, 18 была великолепно
обыденной. После ужина мы лечили больных зверюшек в операционной, а потом
шли отдыхать в кабинет, где читали, играли в шахматы (Бакстер всегда
выигрывал), шашки (тут почти всегда выигрывал я) или криббидж (тут
предсказать победителя было невозможно). По выходным дням мы возобновили
наши долгие прогулки и все время говорили о Белле. Она постоянно напоминала
нам о себе. Каждые три-четыре дня приходила телеграмма, гласящая: "Я ТТ", --
из Амстердама, Фран-кфурта-на-Майне, Мариенбада, Женевы, Милана, Триеста,
Афин, Константинополя, Одессы, Александрии, Мальты, Марокко, Гибралтара и
Марселя.
Однажды мглистым ноябрьским вечером пришла телеграмма из Парижа: "Н
ВЛНЙС". Бакстер пришел в неистовство. Он закричал:
-- Раз она просит меня не волноваться, значит, случилось что-то
ужасное. Я еду в Париж. Найму детективов. Разыщу ее.
Я сказал:
-- Подожди, пока она сама не позовет тебя, Бакстер. Доверься ее словам.
Это послание означает, что событие, которое огорчило бы тебя или меня, ее не
беспокоит. Ты не захотел ее неволить и доверил ее Данкану Паррингу. Сейчас
доверь ее самой себе.
Это убедило его, но не успокоило. И когда через неделю из Парижа пришла
точно такая же телеграмма, он ослаб духом. В одно прекрасное утро,
уходя на работу, я был уверен, что, когда я вернусь, он уже уедет во
Францию, но, открыв вечером входную дверь, я услышал его громкий возглас с
лестничной площадки:
-- Новости от Беллы, Свичнет! Сразу два письма! Одно от сумасшедшего из
Глазго, другое из ее парижского обиталища!
-- Что за новости? -- крикнул я, сбрасывая пальто и взбегая наверх. --
Хорошие? Плохие? Как она? Кто написал эти письма?
-- Новости, в общем, неплохие, -- сказал он осторожно. -- Я бы даже
сказал, что дела у нее идут на удивление хорошо, хотя поборник традиционной
нравственности с этим бы не согласился. Пошли в кабинет, и я прочту тебе оба
письма -- лучшее оставлю на десерт. Первое письмо отправлено из южной части
Глазго, и писал его сумасшедший.
Мы уселись на диван. Он прочел вслух нижеследующее.
ПИСЬМО ПАРРИНГА: СОТВОРЕНИЕ СУМАСШЕДШЕГО
Поллокшилдс,
Эйтаун-стригп, 41
14 ноября
Мистер Бакстер!
Еще чуть больше недели назад мне было бы стыдно обратиться к Вам, сэр.
Я тогда думал, что мое имя на конверте вызовет у Вас такой приступ
ненависти, что Вы сожжете письмо непрочитанным. Вы пригласили меня к себе
домой по делу. Я увидел Вашу "племянницу", полюбил ее, сговорился с ней,
увез ее. Не сочетавшись браком, мы объехали всю Европу и совершили круиз по
Средиземному морю как муж и жена. Неделю назад я оставил ее в Париже и один
вернулся в дом моей матери в Глазго. Если бы эти факты стали общественным
достоянием, общество заклеймило бы меня как отъявленного негодяя, и именно
так до прошлой недели я смотрел на себя сам -- как на бессовестного,
безответственного шалопая, сманившего молодую красавицу из добропорядочного
дома, от любящего опекуна. Ныне я стал намного лучшего мнения о Данкане
Парринге и намного, намного худшего -- о Вас, сэр. Видели ли Вы гетевского
"Фауста", поставленного великим Генри Ирвингом в Королевском театре Глазго?
Я видел. И был глубоко потрясен. Я узнал себя в этом мятущемся герое, в этом
уважаемом человеке из состоятельной среды, который призывает царя
преисподней, чтобы тот помог ему соблазнить девушку из простонародъя. Да,
Гете и Ирвинг знали, что Современный Человек -- что Данкан Пар-ринг --
двойствен по своей сути: возвышенное существо, наученное всему благородному
и мудрому, уживается в нем с негодяем, который тянется к прекрасному лишь
для того, чтобы низвергнуть его и втоптать в грязь. Вот каким я видел себя
до прошлой недели. Ну и глупец же я был, мистер Бакстер! Слепой, обманутый
глупец! Да, мой роман с Белчоп бььч фаустовским с. самого начала, дурманящий
аромат Зла щекотал мне ноздри с той самой минуты, когда Вы свели меня с
Вашей "племянницей". Но как мог я знать, что в ЭТОЙ драме мне уготована роль
невинной, доверчивой Гретхен, что Ваша умопомрачительная "племянница"
воплотит в себе Фауста и что ВЫ--ДА, ВЫ, Боглоу Биши Бакстер, ВЫ!-- Сатана
собственной персоной!
-- Заметь себе, Свичнет, -- прервал чтение Бакстер, -- этот тип пишет
примерно так же, как ты рассуждаешь, когда напьешься.
Я должен стараться сохранять самообладание. Ровно неделю назад я,
сгорбившись, сидел в углу вагона в ожидании отправления, а Белла, стоя на
перроне, что-то щебетала мне в окно. Как всегда, она сияла красотой,
излучала эту свежую, полную радостных ожиданий молодость, что показалась мне
совершенно новой и в то же время дразняще знакомой. ПОЧЕМУ ЖЕ знакомой? И
тут меня осенило: Белла выглядела в точности так же, как в ту ночь, когда мы
стали любовниками. И теперь, на первый взгляд сама доброта (ведь не она, а я
сказал, что мы должны расстаться), она выбрасывает меня вон, как стоптанную
туфлю или сломанную игрушку, испытав ОБНОВЛЕНИЕ посредством кого-то еще,
кого я так и не увидел, на кого она положила глаз утром того же дня, ибо мы
приехали в Париж: из Марселя всего шесть часов назад. В течение этих шести
часов она не встречалась ни с кем, не говорила ни с кем, кроме меня и
содержательницы отеля,-- ведь я все время был подле нее, если не считать
посещения ближайшего собора, которое заняло не больше получаса, -- и за эти
шесть часов она успела заново влюбиться! Воистину для ведьмы нет ничего
невозможного. Вдруг она сказала:
-- Обещай, когда приедешь в Глазго, передать Богу, что мне скоро
понадобится свечка.
Я пообещал, хотя послание показалось мне либо бессмыслицей, либо
ведьминским заклинанием. Настоящим я выполняю свое обещание.
Но отчего же, выполнив его, я не могу противиться искушению рассказать
Вам больше, рассказать Вам все? Откуда это непреодолимое желание поведать В
А М, Мефистофель Бакстер, сокровенные тайны моего невинного и измученного
сердца? Не в том ли дело, что Вы -- я убежден -- уже и так их знаете?
-- Католицизм способен излечить его от безумия, -- заметил Бакстер. --
Приобщившись к таинству исповеди, он перестанет докучать всем подряд своими
заемными, второсортными излияниями.
Видели ли Вы два года назад в Королевском театре "Ночь ошибок" Оливера
Голдсмита, величайшего из ирландцев, в постановке Биртома-Три? Герой --
живой, умный, красивый джентльмен, любимый товарищами, поощряемый старшими,
привлекательный для женщин. У него есть только один недостаток. Он хорошо
чувствует себя в обществе женщины, лишь если она служанка. С
добропорядочными девушками из его собственного сословия он держится скованно
и официально, и чем красивее и милее собеседница, тем более он неловок и тем
менее способен ее полюбить. В точности мой случай! В отрочестве у меня не
возникало и тени сомнения в том, что только женщины, зарабатывающие на жизнь
трудом своих рук, не испытывают к Данкану Паррингу, как он есть, глубокого
отвращения, и в итоге единственной категорией женщин, которые меня
привлекают, стали работницы. Подростком я вследствие этого считал себя
каким-то уродом. Поверите ли Вы мне, если я скажу, что, поступив в
университет, я обнаружил, что ДВЕ ТРЕТИ студентов в точности таковы? В
большинстве своем они затем преодолели себя, женились на респектабельных
женщинах и завели детей, но сомневаюсь, что они действительно счастливы. Мой
инстинкт оказался сильнее, чем у них, или, возможно, я оказался слишком
честен, чтобы изменить себе. Голдсмитовского героя в конце концов спасает
прекрасная наследница из его круга -- она переодевается служанкой и
подражает ее говору. Увы, такая счастливая развязка невозможна для адвоката
из Глазго, родившегося в XIX веке. Вся моя любовная жизнь протекала под
лестницей и за кулисами моей профессиональной жизни, и в этой-то убогой
обстановке я испытывал те же восторги и подчинялся тому же нравственному
закону, что и наш шотландский народный бард Робби Берне. Когда я уверял
очередную трепещущую красотку, что буду любить ее вечно, я был совершенно
искренен, и, конечно же, я женился бы на любой из них, не будь пропасть
между моим и ее общественным положением так велика. Моих немногих бедных
незаконнорожденных кутят (простите мне это словцо, но на мой слух кутята
звучит теплее и человечнее, чем дети или малыши,), моих немногих бедных
кутят (их было меньше, чем пальцев у вас на руках, мистер Бакстер, ибо моя
осторожность предотвратила появление на свет множества других), моих
немногих бедных кутят я никогда не оставлял на произвол судьбы. Все они
нашли приют в благотворительном заведении моего друга Куорриера. Вы знаете
(если читаете "Глазго геральд"), что этот выдающийся филантроп пестует таких
вот несчастных малолеток, а потом отправляет их в Канаду, где они
приобщаются к сельскому труду в приличных условиях на неуклонно
продвигающейся к северу границе нашей империи. Матери их тоже не пострадали.
Ни одна из очаровательных судомоек, пленительных прачек, неотразимых уборщиц
отхожих мест не потеряла из-за Данкана Парринга даже одного рабочего дня,
хотя из-за скудости и нерегулярности отпускаемого им свободного времени мне
нередко приходилось ухаживать за несколькими разом. Невинный в глубине души,
несмотря на гадкое поведение -- честный в основе, но лицемер на поверхности,
-- вот каков был человек, мистер Бакстер, которого Вы представили Вашей так
называемой племяннице.
С ПЕРВОГО ЖЕ ВЗГЛЯДА я понял, что для этой женщины классовые различия
лишены всякого значения. Хотя она была великолепно одета по последней моде,
она смотрела на меня так же игриво и радостно, как служанка, которой сунули
полкроны и которую пощекотали под подбородком за спиной у хозяйки. Мне было
ясно, что она видит под личиной адвоката настоящего Парринга и принимает его
с распростертыми объятиями. Желая скрыть смятение, я сделался холоден, что
Вы могли приписать дурному воспитанию, но сердце мое колотилось так, что я
боялся, как бы Вы не услышали его стук. В делах сердечных лучше всего идти
напрямик. Оставшись с ней наедине, я осведомился:
-- Нельзя ли будет встретиться с вами еще раз, поскорее, так, чтобы
никто больше не знал?
Она была изумлена, но кивнула. Я спросил:
-- Окно вашей спальни выходит во двор? Она улыбнулась и кивнула. Я
сказал:
-- Поставьте сегодня вечером, когда все лягут спать, зажженную свечу на
подоконник. Я принесу лестницу.
Она засмеялась и кивнула. Я сказал:
-- Я люблю вас. А она в ответ:
-- Один такой уже есть.
И когда Вы вернулись, мистер Бакстер, она уже вовсю болтала о своем
нареченном. Ее хитрость поразила и взбудоражит меня. Даже сегодня она
кажется мне невероятной.
Но хотя я наивно верил, что обманул Вас, обманывать ее я не пытался
никогда. Я поведал ей о своих былых прегрешениях с такой полнотой и
откровенностью, на какие в этом письме у меня не хватит ни места, ни
решимости,
-- И на том спасибо! -- проговорил Боглоу со сдавленной яростью. ведь
я, слепой дуралей, верил, что скоро мы станем мужем и женой! Я не мог себе
представить женщину из среднего сословия, двадцати с лишним лет и
неравнодушную к мужчине, которая НЕ мечтает о замужестве, тем более если она
сбежала с возлюбленным из дома. Настолько я был убежден, что в ближайшем
будущем сочетаюсь с Беллой браком, что посредством безобидного обмана
приобрел паспорт, где мы были означены как муж: и жена. Это должно было
облегчить, с точки зрения формальностей, наш медовый месяц на континенте,
куда я предполагал отправиться, как только будет заключен гражданский брак.
И клянусь всем на свете, что мое намерение превратить Беллу Бакстер в Беллу
Парринг не имело ничего общего с корыстью. Честно говоря, Ваше поведение при
оформлении завещания заставило меня предположить, что Вам, возможно, скоро
предстоит отправиться в мир иной, но я был уверен, что до нашего возвращения
из поездки Вы, во всяком случае, доживете. Самое большее, что я надеялся
получить от Вас, сэр, по денежной части, -- это скромное постоянное
содержание, которое позволило бы мне обеспечивать Беллу тем же, к чему она
привыкла, живя у Вас. Несколько тысяч в год хватило бы вполне, и, по словам
Беллы, выходило, что щедрости Вашей в том, что касается ее -- женщины,
которую Вы выдаете за свою племянницу, -- нет предела. Вы оба, должно быть,
от души хохотали над тем, как ловко удалось меня провести! Ибо, когда в тот
теплый летний вечер мы садились на лондонский поезд, я предполагал выйти в
Килмарноке * где заранее сговорился с местным чиновником, чтобы тот нас
встретил, принял в своем доме и сочетал браком. Вообразите теперь мой ужас,
когда не успели мы доехать до Кроссмайлуфа, как она заявила, что НЕ МОЖЕТ ЗА
МЕНЯ ВЫЙТИ, ПОТОМУ ЧТО ПОМОЛВЛЕНА С ДРУГИМ!!!
-- Но ведь это, разумеется, в прошлом? -- спросил я.
-- Наоборот, в будущем, -- ответила она.
-- А где же в таком случае оказываюсь я?
-- Здесь и сейчас, Парень, -- и она обняла меня.
Она была настоящей гурией из магометанского рая. Я заплатил
проводникам, чтобы они отдали в наше распоряжение целый вагон первого
класса. Наш поезд не был экспрессом, так что он должен был сделать остановки
в Килмарноке, Дамфрисе, Карлайле, Лидсе и так далее, кончая Уотфордом, но я
ощущал только движение и короткие передышки нашего любовного паломничества.
Как мужчина я был ей под стать, но гонка была невероятная.
-- Это причиняет тебе боль, Свичнет? -- спросил Бакстер.
-- Читай дальше! -- ответил я, закрыв лицо руками. -- Дальше!
-- Сейчас буду, но учти, что он преувеличивает.
Наконец по громыханью колес на стрелках, пронзительным гудкам и
замедляющемуся ритму движения я почувствовал, что наш вскормленный углем
конь, тяжко дыша, приближается к остановке на южном конце Центральной
железной дороги. Одеваясь, она сказала:
-- Мне не терпится повторить это в хорошей постели.
Уверенный, что наши восторги единения полностью изгладили из ее души
чув-
ство к другому, я вновь предложил ей выйти за меня замуж. Она сказала
удивленно:
-- На это я уже ответила, разве ты забыл? Пошли в вокзальный отель,
закажем гигантский завтрак. Я хочу овсянку, яичницу с ветчиной, сосиски,
копчушки, гору поджаренного хлеба с маслом и много-много сладкого горячего
чая с молоком. И тебе тоже надо как следует подкрепиться!
Мне действительно необходим был отель. Накануне был трудный день, и за
целые сутки я не сомкнул глаз ни на минуту. Белла, напротив, была так же
свежа, как до отъезда из Глазго. Подходя к столу регистрации, я пошатнулся,
вцепился в ее руку, чтобы не упасть, и услышал ее слова:
-- Он так устал, бедный мой. Пусть нам подадут завтрак в номер.
И вышло так, что, пока Белла поглощала свой гигантский завтрак, я снял
пиджак, ботинки, воротничок и лег вздремнуть на кровать поверх одеяча. Мне
много чего снилось, но запомнил я только, как пришел в парикмахерскую, где
меня стала брить Мария Стюарт. Она покрыла мои щеки и шею горячей мыльной
пеной и только дотронулась до меня бритвой, как я проснулся и увидел, что
Белла и вправду меня бреет. Я лежал в постели обнаженный, под голову и плечи
были подложены подушки, накрытые полотенцем. Белла в шелковом пеньюаре
водила по моим щекам острым концом бритвы. Увидев, как широко я раскрыл
глаза, она громко засмеялась.
-- Вот, убираю твою щетину, чтобы ты стал такой же гладкий, милый и
красивый, как вчера вечером, Парень, -- ведь уже опять вечер. Не гляди на
меня с таким ужасом, я не перережу тебе горло! Я несчетное число раз
выбривала шерсть вокруг ран и нагноений у собак, кошек и даже у одной старой
мангусты! Ну и крепко же ты спишь! Ни разу глаз не открып, пока я утром тебя
раздевала и запихивала в постель. Угадай, где я сегодня была! В
Вестминстерском аббатстве, у мадам Тюссо и на утреннем представлении
"Гамлета". Какое наслаждение слышать, как обыкновенные солдаты, принцы и
могильщики говорят стихами! Я бы все время хотела говорить стихами. Еще я
видела много маленьких детей в лохмотьях и дала им кое-что из денег, которые
перед уходом взяла у тебя из кармана. Давай-ка вытру тебе лицо этим мягким
теплым полотенцем и помогу надеть твой уютный стеганый халат, чтобы ты мог
полчасика посидеть, прежде чем снова ляжешь, и съесть вкусный ужин, который
я заказала, ведь нам надо подкрепить твои силы, Парень.
Я встал на ноги в том оглушенном состоянии, в каком оказывается всякий,
кто от истощения сил проспал слишком долго и проснулся, когда обычно ложится
спать. На ужин подали ветчину, пикули, салат, яблочный пирог и две бутылки
индийского эля. Принесли кофейник и поставили, чтобы не остыл, на треножник,
под которым теплился огонь. Я слегка ожил, приободрился и взглянул на мою
Судьбу, которая свернулась, как змейка, в покойном кресле через стол от
меня. Она улыбнулась мне столь недвусмысленно, что я затрепетал от
благоговения, страха и острейшего желания. Ее обнаженные плечи белели на
фоне черной мантии распущенных волос, ее мягко вздымающаяся...
-- Тут я пропущу несколько фраз, Свичнет, -- сказал Бакстер, --
поскольку они полны отвратительных преувеличений, даже по меркам самого
Парринга. Их содержание сводится к тому, что он и наша Белла провели эту
ночь так же, как предыдущую в поезде, если не считать того, что незадолго до
семи утра он взмолился, чтобы она позволила ему поспать. Продолжу с этого
места.
-- Зачем? -- спросила она. -- После завтрака будешь спать сколько
захочешь. Я сказала администрации, что ты нездоров, и они относятся к тебе
очень сочувственно.
-- Я не хочу провести весь медовый месяц в привокзальном отеле
Центральной железной дороги, -- взвыл я, от огорчения позабыв, что мы до сих
пор не поженились. -- Я думал, мы поедем за границу.
-- Ура! -- воскликнула она. -- Обожаю заграницу. Куда сначала?
В Глазго (мне показалось, что с тех пор прошли годы) я предвкушал, как
буду блаженствовать с ней в тихой маленькой гостинице в рыбацкой деревушке
на побережье Бретани, но теперь я содрогнулся от самой мысли, что окажусь с
Беллой в
уединенном месте.
-- В Амстердам, -- пробормотал я и заснул.
Она разбудила меня в десять, успев побывать с моим бумажником в бюро
путешествий Томаса Кука, купить билеты на вечерний пароход в Гаагу,
заплатить по счету в отеле, собрать наши вещи и спустить их в вестибюль. В
номере ост лись только мой дорожный несессер и необходимая одежда.
-- Я хочу есть и спать! Пусть мне подадут завтрак в постель! --
закричал.
-- Не волнуйся, бедный ты мой, -- сказала она успокаивающе. -- Завтрак
на подадут внизу через десять минут, а потом ты сможешь, сколько душа
пожелает спать в кебе, в поезде, еще в одном поезде и еще в одном кебе.
Теперь вы понимаете, что была у меня за жизнь, когда мы мчались через
во Европу и вокруг Средиземного моря. Ночью -- часы лихорадочного бдения в
постели с женщиной, не знающей, что такое сон; днем я либо дремал, либо меня
вели за руку как оглушенного. Я предвидел все это еще до отъезда из Лондона
и на пароходе направлявшемся в Гаагу, решил, что спасусь, ИЗНУРИВ Беллу! В
моих ушах уже раздаются раскаты дьявольского хохота, который эта нелепая
идея извергла и. Вашей отвратительной глотки. Благодаря железному напряжению
воли и множеству чашек крепкого черного кофе я нашел в себе силы,
пересаживаясь с поезда hi пароход, с парохода в кеб, носиться с ней по всем
самым шумным и многолюдным отелям, театрам, музеям, ипподромам и -- увы,