Грей Майкл. Бедные-несчастные

строил игрушечный домик и два кролика лакали из блюдечка молоко. Бакстер
мимоходом сказал, что это его экономка с внуком. Один кролик был совершенно
черный, другой совершенно белый, но я решил воздержаться от замысловатых
догадок. Что удивляло, так это количество всякой всячины на коврах, столах,
сервантах и диванах: телескоп на треножнике; волшебный фонарь, направленный
на экран; земной и небесный глобусы, каждый не меньше ярда в диаметре;
наполовину собранная карта-головоломка, изображающая Британские острова;
кукольный домик без фасада со всей обстановкой и полным набором слуг,
начиная от худенькой служанки в спальне-мансарде и кончая толстой кухаркой,
раскатывающей тесто в подвальной кухне; игрушечная ферма с сотнями тщательно
выточенных и раскрашенных деревянных животных; чучела настоящих птичек
колибри, яркой стайкой рассевшиеся на ветках серебряного куста с листьями и
плодами из цветного стекла; ксилофон; арфа; литавры; человеческий скелет в
полный рост; наконец, склянки с заспиртованными человеческими конечностями и
органами. Эти образцы, вероятно, принадлежали к коллекции сэра Колина, и
мертвая потемневшая плоть являла резкий контраст к вазам с желтыми
нарциссами, горшкам с гиацинтами и большому стеклянному аквариуму, в котором
шныряли крохотные тропические рыбки-самоцветы и степенно скользили золотые
рыбы покрупнее. Повсюду стояли книги, раскрытые на выразительных
иллюстрациях. Я успел заметить Богоматерь с младенцем, Роберта Бернса,
склонившегося к полевой мыши, боевой корабль "Отважный", буксируемый к месту
последней стоянки1, и кобольдов, обнаруживающих скелет ихтиозавра в горной
пещере Гарца*.
Музыка смолкла. Женщина встала, повернулась к нам и нетвердо шагнула
вперед, едва не потеряв равновесие. По высокой, красивой, великолепно
развитой фигуре ей можно было дать лет двадцать-тридцать, по выражению лица.
Речь идет о знаменитой картине английского художника Дж. Тернера.
много, много меньше. Ее глаза и рот были широко раскрыты, что у
взрослого означает тревогу, а у нее было знаком живого, восторженного
внимания, окрашенного ожиданием новых чудес. На ней было черное бархатное
платье с узким кружевным воротничком и манжетами. Она заговорила по-детски
старательно, с североанглийским выговором, и каждый слог ее речи раздавался
сладко и отдельно, как звук флейты:
-- Доб рый день Бог лоу, доб рый день гость.
Она протянула ко мне обе руки и держала их не опуская.
-- Гостям подают только одну руку, Белл, -- сказал Бакстер мягко. Она
опустила левую руку и застыла, сохраняя на лице все ту же светлую улыбку
ожидания. Никто до сих пор не смотрел на меня так. Я смутился -- ее правая
рука была поднята слишком высоко для меня. К моему собственному удивлению, я
сделал шаг вперед, привстал на цыпочки, взял в руку пальцы Белл и поцеловал.
Она судорожно вздохнула, медленно отвела ладонь, потом внимательно на нее
посмотрела и потрогала ее большим пальцем другой руки, словно ощупывая след
моих губ. Несколько раз она бросала на мое восхищенное лицо быстрые взгляды,
полные радостного изумления, а Бакстер тем временем лучезарно нам улыбался,
как пастор, знакомящий мальчика с девочкой на утреннике в воскресной школе.
-- Познакомься, Белл, это мистер Свичнет, -- сказал он.
-- Доб рый день мис тер Свеч ка, -- сказала Белла, -- кро ха гость во
ло сы как мор ковь гля дит с ин те ре сом си ний галс тук мя тый пид жак жи
лет брю ки из. Ва. Ле. Та?
-- Из вельвета, моя милая, -- поправил ее Бакстер, улыбаясь ей так же
светло, как она мне.
-- Вель вет руб ча та я ткань из хлоп ка мис тер Свеч ка.
-- Мистер Свичнет, милая Белл.
-- У ми лой Белл то же свеч ки нет Бог лоу. Про шу будь у Белл свеч кой
кро ха гость.
-- Ты рассуждаешь великолепно, Белл, -- сказал Боглоу, -- но скоро ты
убедишься, что почти все фамилии лишены смысла. Миссис Динвидди! Отведите
Белл и вашего внука вниз на кухню и дайте им лимонаду и пончиков в сахаре.
Мы со Свичнетом пойдем в кабинет.
Поднимаясь со мной по лестнице, Бакстер с живым интересом спросил:
-- Ну как тебе наша Белла?
-- Тяжелая черепно-мозговая травма, Бакстер. Только ребенок или идиот
может так разговаривать, излучать такую радость, принимать все новое с таким
наивным восторгом. Ужасно видеть подобное у очаровательной молодой женщины.
Только однажды по ее лицу пробежала тень неудовольствия -- когда твоя
экономка уводила ее от меня, то есть, я хочу сказать, от нас.
-- Заметил? Так ведь это признак взросления. Черепно-мозговая травма
тут ни при чем. Ее мыслительные способности увеличиваются с огромной
быстротой. Полгода назад у нее был мозг младенца.
-- Отчего же он так деградировал?
-- Вовсе не деградировал, наоборот -- получил возможность развиваться.
Это был абсолютно здоровый маленький мозг.
Должно быть, его голос все-таки обладал гипнотической силой, ибо
внезапно я понял, что он имеет в виду, и поверил ему. Я замер, вцепившись в
перила, и мне стало нехорошо. Я услышал, как спрашиваю его заикающимся
голосом, где он взял все, помимо мозга.
-- Это-то я и хочу тебе рассказать, Свичнет! -- воскликнул он, обхватил
меня одной рукой и легко понес по ступенькам. -- Ты единственный человек на
свете, кому я могу довериться.
Когда мои ноги оторвались от ковра, мне почудилось, что я попал в лапы
к чудовищу, и я начал брыкаться. Я закричал было, но он закрыл мне рот
ладонью, затащил меня в ванную и сунул мою голову под струю холодной воды,
после чего положил меня на диван в своем кабинете и дал мне полотенце.
Вытираясь, я немного успокоился, но когда он протянул мне бокал с какой-то
серой слизью, меня вновь охватила паника. Он сказал, что готовит этот состав
из фруктов и овощей, что он улучшает кровь и укрепляет мышцы и нервы, не
перевозбуждая их, что сам он ничего другого не пьет. Я отказался, и он начал
шарить в буфетах под ярусами книжных полок со стеклянными дверцами, пока не
обнаружил графин с портвейном, к которому с тех пор, как умер его отец,
никто не прикасался. Когда я потягивал густую рубиновую жидкость, мне вдруг
почудилось, что и Бакстер, и его дом, и мисс Белл, и я сам, и Глазго, и
селения Галлоуэя, и вся Шотландия суть вещи равно дикие и невероятные. Я
захохотал. Приняв мой истерический смех за возвращение здравого смысла, он
издал вздох облегчения, подобный пароходному гудку. Я вздрогнул. Он достал
из комода вату. Я заткнул уши. И он начал свой рассказ.

5 Сотворение Беллы Бакстер
-- Джорди Геддес работает в городском Обществе человеколюбия, которое
предоставило ему в бесплатное пользование дом в парке Глазго-грин*. Он
вылавливает из Клайда утопленников и, когда возм.ожно, спасает этих людей.
Если спасти не удается, он помещает труп в маленький морг рядом со своим
жилищем, где полицейский хирург совершает вскрытия. Когда врач занят и не
может прибыть, посылают за мной. Чаще всего, разумеется, в морг попадают
трупы самоубийц, и те из них, что никем не востребованы, отправляются в
анатомические классы и лаборатории. Этой отправкой раньше ведал я.
Меня вызвали исследовать тело той, кого ты теперь знаешь как Беллу, год
назад, вскоре после нашей ссоры. Геддес увидел, как молодая женщина
взбирается на парапет подвесного моста, что рядом с его домом. Она не
прыгнула ногами вперед, как большинство самоубийц. Она нырнула вниз головой,
как пловчиха, но не вдохнула, а выдохнула воздух перед прыжком, ибо, уйдя
под воду, живой так и не всплыла. Выловив тело, Геддес обнаружил, что она
привязала к запястьям ридикюль, набитый камнями. Как видишь, весьма
тщательно подготовленное самоубийство и притом совершенное человеком,
который хотел, чтобы его забыли. Карманы ее изысканной, со вкусом
подобранной одежды были пусты, и те места на белье и подкладке, где у женщин
побогаче стоят вышитые фамилии или инициалы, были аккуратно вырезаны. Когда
я появился, трупное затвердение еще не наступило, тело едва успело остыть. Я
увидел, что она беременна; на пальце у нее виднелись ложбинки от снятых
колец, обручального и свадебного. О чем это тебе говорит, Свичнет?
-- Она носила ребенка либо от ненавистного мужа, либо от бросившего ее
любовника, которого она предпочла мужу.
-- Я тоже так подумал. Я очистил ее легкие от воды, чрево -- от плода
и, искусно применяя электрические воздействия, мог вернуть ее к сознательной
жизни. Но не решился. Ты поймешь почему, если увидишь лицо Беллы во сне.
Тогда она вновь становится страстной, умной, удрученной женщиной, которая
лежала передо мной на столе покойницкой. О покинутой ею жизни я знал одно:
она так ее ненавидела, что бесповоротно решила не быть. Какие овладели бы ею
чувства, окажись она насильно вызволена из хладнокровно избранной вечной
пустоты и принуждена быть в одной из наших толстостенных, отвратительно
снабжаемых, недоукомплектованных служащими психиатрических лечебниц или
тюрем? Ибо наша христианская нация считает самоубийство преступлением или
проявлением безумия. Итак, я восстановил жизнь тела лишь на клеточном
уровне. Затем дал объявление. За телом никто не явился. Я привез его сюда, в
отцовскую лабораторию. Все мечты детства, все чаяния юности, все годы учения
и исследовательских работ были подготовкой к этому часу.
Каждый год сотни молодых женщин топятся из-за невыносимой нужды и
предрассудков нашего отвратительного, подлого общества. Впрочем, природа
тоже бывает несправедлива. Ты знаешь, как часто она производит на свет
младенцев, которых мы называем уродами, потому что они не могут жить вовсе
или могут жить лишь усилиями медиков: двухголовых, одноглазых, сиамских
близнецов, а порой таких, которым наука даже не подобрала еще имен. Хороший
врач не допустит, чтобы мать увидела подобное. Иные из уродств менее
диковинны, но столь же губительны; например, может родиться ребенок без
желудочно-кишечного тракта -- он, едва перережут пуповину, будет обречен на
голодную смерть, если только чья-нибудь милосердная рука не задушит его
заблаговременно. Ни один врач не решится сделать это сам или отдать подобный
приказ медицинской сестре, и тем не менее такие убийства происходят сплошь и
рядом, ведь в нынешнем Глазго -- втором городе Британии по величине и первом
по детской смертности -- мало кто из родителей может оплатить гроб,
заупокойную службу и могилу для каждого крохотного родного тельца. Даже
католики помещают детей, умерших до крещения, в лимб. А на нашей всемирной
фабрике лимбом служит медицина. Не один год я размышлял, как соединить для
новой жизни тело и мозг, выброшенные обществом на свалку. Теперь я исполнил
задуманное; итог -- Белла.
Как чаще всего бывает с человеком, внимающим спокойному рассказу, я и
сам успокоился, обретя способность рассуждать.
-- Браво, Бакстер! -- воскликнул я, поднимая бокал. -- Но как ты
объясняешь ее выговор? То ли в жилах у нее течет йоркширская кровь, то ли
родители ее мозга жили в северной Англии.
-- Возможно только одно объяснение, -- сказал Бакстер задумчиво. --
Самые ранние наши навыки, и среди них речевой, суть инстинкты, коренящиеся в
нервах и мышцах всего тела. Известно, что инстинкт есть продукт не одного
лишь мозга, ведь обезглавленная курица порой бежит и бежит, прежде чем
упасть. У Беллы мышцы гортани, языка и губ сокращаются так же, как в первые
двадцать пять лет ее жизни, которые, я думаю, прошли ближе к Манчестеру, чем
к Лидсу. Но все слова, которыми она пользуется, она узнала либо от меня,
либо от пожилых шотландок, которые ведут мое хозяйство, либо от детей,
которые с ней играют.
-- А как ты объяснил им ее появление, Бакстер? Или ты такой домашний
тиран, что прислуга не осмеливается тебя ни о чем спрашивать?
Поколебавшись, Бакстер пробормотал, что все его служанки -- бывшие
медицинские сестры, вышколенные сэром Колином, и их не удивляет присутствие
необычных пациентов, поправляющихся после сложных операций.
-- Но как ты представил ее обществу, Бакстер? Твоим соседям по
Парк-сер-кес; родителям детей, которые с ней играют; участковому
полицейскому -- едва ли ты им сказал, что это плод хирургического гения. Как
ты ее запишешь на ближайшей переписи населения?
-- Им было сказано, что это Белла Бакстер, моя дальняя родственница,
чьи родители погибли в железнодорожной катастрофе в Южной Америке, а сама
она получила тогда тяжелое сотрясение мозга с полной потерей памяти. Чтобы
выглядело убедительней, я облачился в траур. Придумано действительно
неплохо. У сэра Колина был двоюродный брат, с которым он поссорился много
лет назад; тот уехал в Аргентину еще до "картофельного голода" (1845--1848
гг. -- голод в Ирландии, вызванный неурожаем картофеля) и с тех пор не давал
о себе знать. В том винегрете наций, каким является Аргентина, он вполне мог
жениться на дочери английских эмигрантов. К тому же лицо Беллы после того,
как я остановил разложение тканей, приобрело такой же бледно-желтоватый
оттенок, как у меня, что можно истолковать как семейную особенность. Эту
историю я расскажу и Белле, когда ей станет известно, что у человека должны
быть родители, и она захочет иметь их сама. Пара почтенных покойников -- все
лучше, чем ничего. Если она узнает, что она плод хирургического искусства,
это омрачит ее жизнь. Правду знаем только мы с тобой, хоть я и сомневаюсь,
что ты мне веришь.
-- Честно говоря, Бакстер, версия с железнодорожной катастрофой более
убедительна.
-- Думай как хочешь, Свичнет, но, пожалуйста, не налегай так на
портвейн.
Я не внял его совету. Не спеша наполнил бокал еще раз и столь же
неторопливо сказал:
- Итак, по-твоему, мозг мисс Бакстер когда-нибудь сравняется в возрасте
с телом.
-- Да, и скоро. Сколько лет ты бы ей дал по ее речи?
-- Она лопотала как пятилетняя.
- Я определяю возраст ее ума по возрасту детей, с которыми она играет.
Робби Мердоку, внуку моей экономки, скоро будет два. Еще полтора месяца
назад она самозабвенно ползала с ним по полу, но вскоре он ей наскучил, и
она воспылала пламенной страстью к племяннице кухарки. Эта шестилетняя
умница теперь, когда прошли первые радости, находит очень скучной саму
Беллу. По уму Белле сейчас, думаю, года четыре, и тогда выходит, что
взрослое тело чрезвычайно ускорило развитие мозга. Это ведет к определенным
трудностям. Сам того не замечая, Свичнет, ты произвел на Беллу впечатление.
Ты первый взрослый мужчина, которого она встретила, если не считать меня, и
я видел, что она чувствует это буквально кожей. Такая реакция показывает,
что ее тело помнит плотские ощущения той, прежней жизни, и эти ощущения
подсказывают мозгу новые образы и новые словосочетания. Она хочет, чтобы ты
был ее свечкой. На ум приходят довольно рискованные ассоциации.
-- Чушь собачья! -- воскликнул я возмущенно. -- Как ты смеешь говорить
о твоей прелестной племяннице такие чудовищные вещи? Если бы ты в раннем
возрасте играл с другими детьми, ты бы знал, что это обычная детская
болтовня. Отгадай-ка, паренек, отгадай, девчонка, что за маленький челнок, а
в нем мужичонка. У меня есть муженек, ростом будет с пальчик, а каков он из
себя, знает каждый мальчик. Но как ты будешь учить мисс Бакстер, когда она
вырастет из нынешнего милого состояния?
--Только не в школе, -- сказал он твердо. -- Я не допущу, чтобы с ней
обращались как с диковинкой. Вскоре я возьму ее в тщательно спланированное
кругосветное путешествие, и где ей особенно понравится, там мы задержимся
подольше. Она не только многое увидит глазами, но и многое узнает из
разговоров с людьми, которые найдут ее лишь чуточку более странной, чем
большинство английских путешественников, и восхитительно естественной по
сравнению с ее неуклюжим спутником. Кроме того, путешествие быстро излечит
ее от привязанностей, которые начинают становиться романтическими в не очень
здоровом смысле.
-- И конечно же, Бакстер, -- сказал я необдуманно, -- там она будет
целиком в твоей власти, вдалеке от людских взоров, хотя бы даже столь
робких, как взоры твоих слуг. В прошлую нашу встречу, Бакстер, ты
похвастался в пылу ссоры, что разрабатываешь тайный способ получить женщину
в полное свое распоряжение, и теперь я знаю твой тайный умысел --
совращение! Ты думаешь, что вот-вот завладеешь тем, о чем безнадежно мечтали
поколения мужчин: душой невинного, доверчивого, беспомощного ребенка в
роскошном теле очаровательной женщины. Но я этого не допущу, Бакстер. Ты
богатый наследник аристократа, я приблудный сын бедной крестьянки, но между
отверженными мира сего существует более прочная связь, чем думают сытые. Кем
бы ни была Белла Бакстер -- твоей осиротевшей родственницей или дважды
осиротевшим произведением хирургического искусства, -- я ближе к ней, чем
когда-либо сможешь стать ты, я буду защищать ее честь до последней капли
крови, и это так же верно, как то, что в небесах есть Бог, Бакстер, -- Бог
вечного милосердия и отмщения, перед кем могущественнейший на земле
император ничтожней крохотного воробья.
В ответ Бакстер забрал у меня графин, поставил его обратно в буфет и
запер дверцу.
Наблюдая, как он это делает, я немного остыл и вспомнил, что перестал
верить в Бога, небеса, вечное милосердие и тому подобное, прочтя
дарвиновское "Происхождение видов". До сих пор меня изумляет, что,
неожиданно повстречавшись с единственным другом, будущей женой и первым в
жизни графином портвейна, я не нашел ничего лучшего, как пуститься в
разглагольствования на языке романов, которые, я знал, гроша ломаного не
стоят и которые я читал вечерами лишь для того, чтобы поскорее заснуть.
6 Мечта Бакстера
Бакстер вновь подошел ко мне, сел на свое место и взглянул мне в глаза
-- губы сжаты, брови подняты. Кажется, я покраснел. Во всяком случае, по
всему лицу у меня разлился жар. Он сказал ровным тоном:
-- Напряги свою память, Свичнет. С виду я безобразен, но припомнишь ли
ты, чтобы я хоть раз совершил безобразный поступок?
Помолчав, я угрюмо спросил:
-- А Мопси и Флопси?
Его, похоже, слегка задело, и после паузы он задумчиво заговорил,
словно беседуя с самим собой:
-- Сэр Колин, его няни и собаки уделяли мне больше внимания, чем
получает подавляющая часть вновь прибывших в наш мир; но мне хотелось еще
большего. Я мечтал об удивительной незнакомке -- женщине, какой я никогда
еще не встречал и какую мог только вообразить, -- подруге, которая нуждалась
бы во мне так же сильно, как я в ней, и восхищалась бы мной так же горячо,
как я ею. Разумеется, для большинства юных созданий это желание
удовлетворяет мать, хотя богатые семейства часто нанимают служанку,
исполняющую роль матери. Я не испытывал особенно большой привязанности к
тем, кто ходил за мной, возможно потому, что их было слишком много. С самого
рождения я был крупным, сильным ребенком, и мне смутно вспоминается, что
кормили, умывали и одевали меня, пока я не научился делать это сам, по
крайней мере три взрослые няни. Может быть, их было и больше -- ведь они,
наверно, работали посменно. Возможно, я приписываю детству томление более
поздних лет, но я не могу вспомнить ни единого дня, когда я не ощущал внутри
меня пустоту в форме женской фигуры -- пустоту, что жаждала быть заполненной
кем-то диковинней и прекрасней, чем все домашние. Томление усилилось с
приходом половой зрелости, которая нагрянула с катастрофической
внезапностью. Голос мой, увы, так и не сломался -- до нынешнего дня у меня
осталось меццо-сопрано, -- но однажды утром я проснулся с напряженным
мужским органом и отяжелевшими яичками, что составляет бремя нашего пола.
-- И тут, как ты мне рассказывал, твой отец объяснил тебе, в чем
женская анатомия отличается от мужской, и предложил свести тебя со здоровой
особью в рабочем состоянии. Упустил ты свой шанс, Бакстер.
-- Как у тебя со слухом, Свичнет? Мне что, дважды все повторять? Мне
нужно было восторгаться женщиной, которой нужен был бы я и которая
восторгалась бы мной. Могу перевести на язык физиологии. Семяизвержение лишь
тогда может дать мне удовлетворение, когда оно сопровождается длительным
возбуждением высших нервных центров, воздействие которых на железы
внутренней секреции меняет состав крови не на несколько судорожных
мгновений, а на множество звонких дней. Женщина моих грез возбуждала меня
именно так. Я нашел ее изображение в "Шекспировских историях" Лэма, которые,
должно быть, оставил у нас один из пациентов сэра Колина, -- это была
единственная ненаучная книга в нашем доме. Офелия сидела подле своего брата,
довольно пресного субъекта, несмотря на свирепую маленькую бородку. Он
что-то ей говорил, но она только притворялась, что слушает, а сама
завороженно вглядывалась во что-то чудесное за пределами картинки, и мне
хотелось, чтобы это был я. Выражение ее лица волновало меня больше, чем
прелестное тело в свободно ниспадающем фиолетовом платье
-- ведь я полагал, что о телах знаю все. Это выражение волновало меня
больше, чем само ее прелестное лицо, ибо мне приходилось уже видеть женщин с
красивыми лицами; когда они приближались ко мне, их лица застывали, бледнели
или краснели и отворачивались, чтобы не видеть меня вовсе. Офелия же
смотрела на меня с изумленным обожанием, потому что видела во мне
внутреннего человека -- благороднейшего, величайшего врача на свете, которым
я хотел стать, который в силах спасти ее жизнь и жизни миллионов. Я прочел
мрачное повествование, в котором она была единственной истинно любящей
человеческой душой. Но мне было очевидно, что история эта описывает
эпидемическое распространение мозговой лихорадки, которая, подобно брюшному
тифу, была, вероятно, вызвана просачиванием трупных ядов дворцового кладбища
в систему водоснабжения Эльсинора. Неприметно начавшись среди дозорных на
крепостных стенах, инфекция поразила принца, короля, первого министра и
придворных, вызвав у них галлюцинации, глоссолалию и паранойю, ввергнув их в
пучину болезненной подозрительности и преступных позывов. Я воображал, как
являюсь во дворец в первом акте трагедии, облеченный всей властью инспектора
санитарной службы. Главные переносчики заразы (Клавдий, Полоний и явно
неизлечимый Гамлет) были бы изолированы в отдельных палатах. Благодаря
чистой питьевой воде, современному водопроводу и эффективной канализации
дела в датском королевстве вскоре поправились бы, и Офелия, увидев, как этот
неотесанный шотландский лекарь указывает ее народу путь к чистому и
здоровому будущему, была бы бессильна таить свою любовь.
-- Мечты, подобные этим, Свичнет, ускоряли ход моего сердца и изменяли
фактуру кожи на целые часы кряду в свободное от занятий время. Проститутка,
которую предлагал мне сэр Колин, была бы не более чем его измышлением,
заводной куклой, приводимой в движение деньгами вместо пружины.
-- Но теплое живое тело, Бакстер.
-- Мне надо было видеть это выражение лица.
-- В темноте-то... -- начал я, но он велел мне заткнуться. Я сидел,
думая о том, что из нас двоих я и есть настоящее чудовище.
Помолчав, он сказал со вздохом:
-- Моя мечта стать любимым в народе целителем оказалась несбыточной.
- Да, я был самым блестящим студентом-медиком за всю историю
университета -- и как я мог им не быть? Исполняя обязанности ближайшего
помощника сэра Колина, я узнал на практике то, что профессора преподавали в
теории. Но в операционной сэра Колина мне разрешалось прикасаться только к
тем пациентам, что были усыплены наркозом. Посмотри на мою ладонь -- знаю,
это зрелище не из приятных, -- посмотри на этот куб с выступающими из него
пятью конусами, нет чтобы это была плоская селедка с пятью торчащими
сосисками. Пациенты, с которыми я мог иметь дело, были либо без сознания,
либо слишком бедны, чтобы выбирать себе врача. Несколько известных хирургов
пользуются моей помощью, когда оперируют знаменитостей, чья смерть может
повредить их репутации: мои уродливые пальцы и, надо сказать, моя уродливая
башка лучше работают в критический миг. Но пациенты никогда меня не видят,
так что завоевать восторженную улыбку Офелии нет никакой возможности.
Впрочем, теперь-то мне не на что жаловаться. Улыбка Беллы счастливей, чем та
улыбка Офелии, и, глядя на нее, я и сам делаюсь счастливым.
-- Значит, мисс Бакстер твоих рук не боится?
-- Нет. С той самой минуты, как она в первый раз открыла глаза в моем
доме, эти руки давали ей еду, питье и сладости, ставили рядом с ней цветы,
приносили ей игрушки, показывали, как с ними обращаться, открывали книги на
ярких картинках. Поначалу я заставлял ходивших за ней служанок носить в ее
присутствии черные вязаные перчатки, но вскоре понял, что это излишне. То,
что у других людей руки выглядят иначе, не мешает ей думать, что мои руки и
я сам столь же естественны и необходимы, как этот дом, как ежедневная пища,
как утренний свет. Но ты -- новое для нее лицо, Свичнет, и твои руки
взволновали ее. Мои не волнуют.
-- Ты, конечно, рассчитываешь, что это изменится.
-- Да. О да. Но я терпелив. Только плохие воспитатели и родители
требуют от юных созданий немедленного восхищения. Я рад, что Белла принимает
меня как должное в такой же степени, как пол под ногами -- пол, что держит
ее, когда она развлекается звуками пианолы, ищет общества кухаркиной
внучатой племянницы и волнуется от прикосновения твоей руки, Свичнет.
-- Я хотел бы поскорее увидеть ее опять.
-- Как скоро?
-- Сейчас... Или сегодня вечером... Во всяком случае, прежде, чем вы