Страница:
Избегая схватки, Орм повернул в полузаросшую речушку. Конечно, ему было виднее, когда нападать, а когда убегать, но столь позорный поступок возмутил многих.
— Не пристало нам так себя вести, — лениво шлепая веслом по тихой воде, бурчал Трор. — Уж лучше погибнуть в жаркой забаве Скегуль, чем прятаться, подобно трусливым зайцам.
Мне тоже было обидно. Как могли какие-то жалкие лодейки устрашить Орма?! Мы были детьми Волка, излюбленными воинами богов и бежать пристало не нам, а нашим врагам!
— Что с тобой, Хаки?
— Разве я учился у старого Ульфа игре в прятки? — спросил я.
Орм сощурил желтые, будто янтарь, глаза:
— Вижу, ты учился всему, кроме послушания! Его рука взметнулась, пальцы сжались в кулак, но мне не пришлось уворачиваться. Черный Трор перехватил его запястье до того, как кулак успел опуститься, и, отведя руку ярла[23] в сторону, угрюмо признал:
— Хаки прав, Орм. Негоже бить родича за правду.
Отец сверкнул на него глазами, однако в драку не полез.
— Ты глупее курицы, Черный! — прошипел он. — Хочешь драться? Думаешь, Вольдемар, конунг Гардарики[24] простит нам смерть своего воеводы?
— Воеводы? — Лицо Трора вытянулось.
— Да, воеводы Сигурда, родича погибшего Трюггви! Иль ты не слышал, что Сигурд уже давно служит конунгу Гардарики? Может, ты не признал его лодей? Мы можем победить, но после этого придется забыть о землях эстов, вендов и бьярмов. Вольдемар берет с них дань и держит крепко, будто железной рукавицей Тора. Его врагам нет удачи на этих берегах!
Он оттолкнул опешившего хирдманна, прошел мимо притихших викингов на корму и, мгновение помедлив, произнес:
— Но дети Волка не прощают обид. Мы возьмем с Гардарики плату за унижение.
Лица викингов просветлели, и у меня на душе полегчало. Отец вовсе не струсил, а с мудростью настоящего хевдинга все продумал заранее.
— Эй! — крикнул с носа зеленоглазый Фрир. — Глядите!
Орм одобрительно кивнул:
— Мудрый Один услышал мои слова. Он посылает нам добычу и возможность отплатить конунгу Вольдемару за унижение. Вперед, дети Волка! — и указал на замершие на отмели маленькие детские фигурки.
Напали мы, как всегда, молча. Дети даже не успели всполошить словенскую деревню, поэтому мы ворвались в открытые ворота, будто ураган. Только Черный со своими людьми немного задержался на берегу. Перепрыгивая через кочки и стараясь не отстать от Орма, я слышал его раздраженный голос и жалкие вскрики его жертв. Трор, как и мой учитель Ульф, был из рода Бирса — медведя. Он необычайно легко приходил в ярость, зато трудно останавливался. После жарких битв День, а то и два Черный неподвижно лежал на настиле «Акулы» и стонал. Но в бою ему не было равных. Это им добытые шкуры украшали борт нашего драккара…
Бой оказался на диво легким, а добыча малой, но гнев воинов улетучился, и Орм уже не опасался бунта. Каждый мог похвалиться каким-либо приобретением, и только я ничего не успел раздобыть. Золотые украшения, одежды и меха меня интересовали куда меньше, чем сама схватка, — ведь только в бою я становился ловким и могучим Волком. [25] Но возвращаться без добычи не хотелось, и тут под ноги подвернулась сопливая словенская девчонка. Сперва я не заметил ее, но, когда из объятого пламенем печища выскочила растрепанная женщина и, протягивая вперед руки, побежала прямо на меня, я почуял неладное, опустил взгляд и увидел тощую, жалкую, в разодранной рубахе, с кровавым месивом вместо рта девчонку. Немного подумав, я решил, что уж лучше такая добыча, чем вовсе никакой, и, ухватив словенку за шиворот, поволок, ее к драккару. Сперва она почти не сопротивлялась, а затем, будто обезумев, вывернулась из моих рук и бросилась к горящим домам. Не знаю, что разозлило меня больше — ее желание сбежать или собственная оплошка, — но, не слушая окриков Орма, я кинулся за ней. А нагнав, понял, что больше она не побежит — ее взгляд стал потерянным и равнодушным, как у всех ранее виденных мной рабов. Такие не убегали…
— А-а-а, словенская сучка! — Огромная лапа Трора потянулась к моей добыче.
— Убери руки, Медведь! — заявил я. Черный заворчал, однако не стал спорить, похвалил меня за смелость и отошел. Зато Орму моя добыча не понравилась.
— Ты зря взял рабыню, —неодобрительно скривился он. — Девчонка из словен, а они не прощают. Послушай совета — продай ее, чем быстрее, тем лучше.
Я так и намеревался поступить. После слов отца словенка стала раздражать меня. Хуже всего был ее пристальный, постоянно следящий за мной взгляд. Если б не он, девка была бы замечательной рабой — тихой и послушной. Она выполняла все, что я требовал, и не кричала, даже когда Трор ради забавы пинал ногой ее разбитые губы.
— Покажи, как ты боялась нас, — приговаривал он. — Закрой глаза…
Черный любил рассказывать, как во время нашего набега, зажмурившись и трясясь всем телом, девчонка стояла перед ним на берегу. Трор считал, что она попросту оцепенела от страха, и находил ее тогдашний вид, очень забавным.
— Ну-ка, мразь, зажмурься! — поигрывая топором, приказывал он, но девчонка упорно не закрывала глаз. Даже ночью она смотрела на меня, словно желая как следует запомнить.
— Говорил тебе — убей эту дрянь, — упрекал меня Орм. Я не мог понять, почему отца так заботила маленькая вонючая, то и дело харкающая на настил кровавыми сгустками раба, но его суровый тон вызывал опасения. «Подарю ее матери, — думал я. — Пусть делает с ней что пожелает». Мне нравилось представлять счастливое лицо матери и завистливые взоры еще не доросших до походов братьев, однако Один распорядился моей добычей иначе.
За два дня пути девчонка так ослабла, что едва могла оторвать голову от настила, и я не считал нужным связывать ее. Не связал и возле земли эстов, там, где с драккара можно было разглядеть кусты и коряги на отлогом берегу.
Тот день ничем не отличался от предыдущих. Как обычно, словенка лежала, прижавшись спиной к борту, и не сводила с меня тусклых синих глаз. Ее пристальный взор мешал мне грести, а движения становились какими-то неуверенными и медленными. «Уж не колдунья ли эта малолетка?» — подумал я и тут услышал вскрик Трора. Бросив весло, Черный вскочил и кинулся к корме.
— Держи ее! — перепрыгивая через головы гребцов, орал он. Я тоже оставил весло и посмотрел в его сторону. От неожиданности увиденного мне захотелось зажмуриться. По-прежнему не спуская с меня безумного взгляда, пошатываясь и сплевывая кровь, словенская девчонка стояла на ногах! Как она поднялась — ведали лишь боги, но она не просто стояла, а пыталась столкнуть свое непослушное, изувеченное побоями тело в море. С ее закушенной губы на доски настила капала кровь, ноги дрожали, но она упорно не оставляла своих попыток перекинуться через навешенные по борту щиты. Трор протянул руку.
— Нет! — Девчонка дернулась и нелепо, будто тряпичная кукла, перевалилась через борт. Мелькнули занесенные вверх тонкие руки, тело изогнулось, но глаза все еще смотрели на меня. Окровавленный рот девчонки приоткрылся и что-то каркнул. Волна качнула «Акулу» и вытолкнула словенку за борт. Опоздавший Трор зло ударил кулаком по глухо загудевшим щитам:
— Ушла, гадина!
Орм подошел к нему, поглядел в темную, поглотившую тело рабыни воду и хмуро пробурчал:
— Пусть Эгир возьмет от нас этот подарок. Я ждал этого. Девчонка умрет, а нас ждет долгий путь. Не позволяйте же своим рукам лениться!
Никто и не собирался возражать. Словенка была не такой уж и ценной добычей, чтоб сожалеть о ней, но, проходя мимо меня, Орм покосился в сторону и сжал губы. Это означало крайнюю озабоченность.
— Что тревожит тебя, отец? — спросил я. Он помотал белой головой:
— Мне не понравились ее предсмертные слова. Словене упрямы и горды, а их обещания тверже камня.
Я улыбнулся. Девка вовсе не показалась мне гордой или упрямой. Хотя ее желание умереть свободной, а не прозябать в рабстве заслуживало уважения.
— Что же такого страшного она сказала? — давясь смехом, пробормотал я.
— Она поклялась найти тебя! — неожиданно резко ответил Орм и, уже берясь за свое весло, громко повторил: — Найти и отомстить!
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Рассказывает Дара
— Не пристало нам так себя вести, — лениво шлепая веслом по тихой воде, бурчал Трор. — Уж лучше погибнуть в жаркой забаве Скегуль, чем прятаться, подобно трусливым зайцам.
Мне тоже было обидно. Как могли какие-то жалкие лодейки устрашить Орма?! Мы были детьми Волка, излюбленными воинами богов и бежать пристало не нам, а нашим врагам!
— Что с тобой, Хаки?
— Разве я учился у старого Ульфа игре в прятки? — спросил я.
Орм сощурил желтые, будто янтарь, глаза:
— Вижу, ты учился всему, кроме послушания! Его рука взметнулась, пальцы сжались в кулак, но мне не пришлось уворачиваться. Черный Трор перехватил его запястье до того, как кулак успел опуститься, и, отведя руку ярла[23] в сторону, угрюмо признал:
— Хаки прав, Орм. Негоже бить родича за правду.
Отец сверкнул на него глазами, однако в драку не полез.
— Ты глупее курицы, Черный! — прошипел он. — Хочешь драться? Думаешь, Вольдемар, конунг Гардарики[24] простит нам смерть своего воеводы?
— Воеводы? — Лицо Трора вытянулось.
— Да, воеводы Сигурда, родича погибшего Трюггви! Иль ты не слышал, что Сигурд уже давно служит конунгу Гардарики? Может, ты не признал его лодей? Мы можем победить, но после этого придется забыть о землях эстов, вендов и бьярмов. Вольдемар берет с них дань и держит крепко, будто железной рукавицей Тора. Его врагам нет удачи на этих берегах!
Он оттолкнул опешившего хирдманна, прошел мимо притихших викингов на корму и, мгновение помедлив, произнес:
— Но дети Волка не прощают обид. Мы возьмем с Гардарики плату за унижение.
Лица викингов просветлели, и у меня на душе полегчало. Отец вовсе не струсил, а с мудростью настоящего хевдинга все продумал заранее.
— Эй! — крикнул с носа зеленоглазый Фрир. — Глядите!
Орм одобрительно кивнул:
— Мудрый Один услышал мои слова. Он посылает нам добычу и возможность отплатить конунгу Вольдемару за унижение. Вперед, дети Волка! — и указал на замершие на отмели маленькие детские фигурки.
Напали мы, как всегда, молча. Дети даже не успели всполошить словенскую деревню, поэтому мы ворвались в открытые ворота, будто ураган. Только Черный со своими людьми немного задержался на берегу. Перепрыгивая через кочки и стараясь не отстать от Орма, я слышал его раздраженный голос и жалкие вскрики его жертв. Трор, как и мой учитель Ульф, был из рода Бирса — медведя. Он необычайно легко приходил в ярость, зато трудно останавливался. После жарких битв День, а то и два Черный неподвижно лежал на настиле «Акулы» и стонал. Но в бою ему не было равных. Это им добытые шкуры украшали борт нашего драккара…
Бой оказался на диво легким, а добыча малой, но гнев воинов улетучился, и Орм уже не опасался бунта. Каждый мог похвалиться каким-либо приобретением, и только я ничего не успел раздобыть. Золотые украшения, одежды и меха меня интересовали куда меньше, чем сама схватка, — ведь только в бою я становился ловким и могучим Волком. [25] Но возвращаться без добычи не хотелось, и тут под ноги подвернулась сопливая словенская девчонка. Сперва я не заметил ее, но, когда из объятого пламенем печища выскочила растрепанная женщина и, протягивая вперед руки, побежала прямо на меня, я почуял неладное, опустил взгляд и увидел тощую, жалкую, в разодранной рубахе, с кровавым месивом вместо рта девчонку. Немного подумав, я решил, что уж лучше такая добыча, чем вовсе никакой, и, ухватив словенку за шиворот, поволок, ее к драккару. Сперва она почти не сопротивлялась, а затем, будто обезумев, вывернулась из моих рук и бросилась к горящим домам. Не знаю, что разозлило меня больше — ее желание сбежать или собственная оплошка, — но, не слушая окриков Орма, я кинулся за ней. А нагнав, понял, что больше она не побежит — ее взгляд стал потерянным и равнодушным, как у всех ранее виденных мной рабов. Такие не убегали…
— А-а-а, словенская сучка! — Огромная лапа Трора потянулась к моей добыче.
— Убери руки, Медведь! — заявил я. Черный заворчал, однако не стал спорить, похвалил меня за смелость и отошел. Зато Орму моя добыча не понравилась.
— Ты зря взял рабыню, —неодобрительно скривился он. — Девчонка из словен, а они не прощают. Послушай совета — продай ее, чем быстрее, тем лучше.
Я так и намеревался поступить. После слов отца словенка стала раздражать меня. Хуже всего был ее пристальный, постоянно следящий за мной взгляд. Если б не он, девка была бы замечательной рабой — тихой и послушной. Она выполняла все, что я требовал, и не кричала, даже когда Трор ради забавы пинал ногой ее разбитые губы.
— Покажи, как ты боялась нас, — приговаривал он. — Закрой глаза…
Черный любил рассказывать, как во время нашего набега, зажмурившись и трясясь всем телом, девчонка стояла перед ним на берегу. Трор считал, что она попросту оцепенела от страха, и находил ее тогдашний вид, очень забавным.
— Ну-ка, мразь, зажмурься! — поигрывая топором, приказывал он, но девчонка упорно не закрывала глаз. Даже ночью она смотрела на меня, словно желая как следует запомнить.
— Говорил тебе — убей эту дрянь, — упрекал меня Орм. Я не мог понять, почему отца так заботила маленькая вонючая, то и дело харкающая на настил кровавыми сгустками раба, но его суровый тон вызывал опасения. «Подарю ее матери, — думал я. — Пусть делает с ней что пожелает». Мне нравилось представлять счастливое лицо матери и завистливые взоры еще не доросших до походов братьев, однако Один распорядился моей добычей иначе.
За два дня пути девчонка так ослабла, что едва могла оторвать голову от настила, и я не считал нужным связывать ее. Не связал и возле земли эстов, там, где с драккара можно было разглядеть кусты и коряги на отлогом берегу.
Тот день ничем не отличался от предыдущих. Как обычно, словенка лежала, прижавшись спиной к борту, и не сводила с меня тусклых синих глаз. Ее пристальный взор мешал мне грести, а движения становились какими-то неуверенными и медленными. «Уж не колдунья ли эта малолетка?» — подумал я и тут услышал вскрик Трора. Бросив весло, Черный вскочил и кинулся к корме.
— Держи ее! — перепрыгивая через головы гребцов, орал он. Я тоже оставил весло и посмотрел в его сторону. От неожиданности увиденного мне захотелось зажмуриться. По-прежнему не спуская с меня безумного взгляда, пошатываясь и сплевывая кровь, словенская девчонка стояла на ногах! Как она поднялась — ведали лишь боги, но она не просто стояла, а пыталась столкнуть свое непослушное, изувеченное побоями тело в море. С ее закушенной губы на доски настила капала кровь, ноги дрожали, но она упорно не оставляла своих попыток перекинуться через навешенные по борту щиты. Трор протянул руку.
— Нет! — Девчонка дернулась и нелепо, будто тряпичная кукла, перевалилась через борт. Мелькнули занесенные вверх тонкие руки, тело изогнулось, но глаза все еще смотрели на меня. Окровавленный рот девчонки приоткрылся и что-то каркнул. Волна качнула «Акулу» и вытолкнула словенку за борт. Опоздавший Трор зло ударил кулаком по глухо загудевшим щитам:
— Ушла, гадина!
Орм подошел к нему, поглядел в темную, поглотившую тело рабыни воду и хмуро пробурчал:
— Пусть Эгир возьмет от нас этот подарок. Я ждал этого. Девчонка умрет, а нас ждет долгий путь. Не позволяйте же своим рукам лениться!
Никто и не собирался возражать. Словенка была не такой уж и ценной добычей, чтоб сожалеть о ней, но, проходя мимо меня, Орм покосился в сторону и сжал губы. Это означало крайнюю озабоченность.
— Что тревожит тебя, отец? — спросил я. Он помотал белой головой:
— Мне не понравились ее предсмертные слова. Словене упрямы и горды, а их обещания тверже камня.
Я улыбнулся. Девка вовсе не показалась мне гордой или упрямой. Хотя ее желание умереть свободной, а не прозябать в рабстве заслуживало уважения.
— Что же такого страшного она сказала? — давясь смехом, пробормотал я.
— Она поклялась найти тебя! — неожиданно резко ответил Орм и, уже берясь за свое весло, громко повторил: — Найти и отомстить!
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НЕВЗГОДЫ СКИТАЛЬЧЕСКОЙ ЖИЗНИ
Рассказывает Дара
Морской Хозяин не взял меня. То ли попросту не приметил, то ли показалась ему слишком слабой и хилой, но, как бы там ни было, я очнулась на берегу. И не одна… Кто-то заботливо подложил Под мою спину старый плащ и куда-то тащил. Вдали шумело море, меня трясло, будто в лихорадке, а тело болело и сводила судорога. Я пересилила боль, повернулась и принялась сползать с плаща. Лучше умереть в кустах от ран и голода, чем вновь очутиться в плену!
Мое движение заметили, остановились. Незнакомцы оказались совсем еще мальчишками. Хаки-берсерк научил меня бояться мальчишек. Я закусила губу, но, похоже, незнакомцы не собирались меня бить. Они выглядели скорее обеспокоенными, чем озлобленными. Один, чуть повыше ростом, в длинном сером плаще из сермяги, склонился и что-то спросил. Я не ответила. Не хотела, да и не поняла его слов. Задумчиво почесывая затылок, он отошел и принялся толковать со своим спутником — всклокоченным голубоглазым парнишкой, в рубахе из синей крашенины и широких холщовых штанах. Пользуясь заминкой, я снова попыталась уползти.
Земля качалась, изувеченные пальцы не желали цепляться за траву, но могучий Перун[26] дозволил мне выжить лишь затем, чтоб смыть позор и отомстить подлым, разорившим мое печище находникам. Но это потом… А нынче главное — сбежать.
— Ты — словенка? — произнес звонкий мальчишеский голос.
— Нет, Только не это… — простонала я. Опять урманин?! Только они умеют так коверкать словенскую речь!
— Как тебя зовут? Откуда ты? — сказал другой голос, мягкий и напевный.
«Так говорят эсты», — вспомнила я.
«Вон и Адальсюсла, земля эстов» — держась за тяжелую рукоять весла, говорил Чернобородый Трор. Когда это было? Ах да, перед тем как я захотела умереть и упала в море…
— Она не слышит, — сказал эст.
— Глупости, — небрежно отозвался урманин. — Она все слышит, только не хочет отвечать. Когда твой отец купил меня у Клеркона, я тоже ни с кем не хотел разговаривать.
Эст помолчал, а потом хмуро заметил:
— Еще бы ты стал разговаривать после Клеркона.
— Я убью его! — зло пообещал урманин.
— Может быть, — покладисто откликнулся эст и, нагнувшись ко мне, удрученно покачал головой. — А с ней-то что будем делать?
— Ничего, — беспечно хмыкнул урманин. — Потащим домой. Твоя мать давно хотела девчонку-рабыню.
Рабыню?! Ну уж нет! Я бросилась в море не для того,. чтоб вновь стать рабой! Лучше умереть! Урмане любят убивать, и этот ничем не отличается от прочих.
План возник в моей голове мгновенно. Собрав все силы, я дождалась, пока урманин наклонится и возьмется за край волокуши, а потом резким движением, от которого померкло в глазах, рванулась к нему. Оружия у меня не было — только зубы, но я не промахнулась.
— Пусти! — Чья-то рука потянула меня прочь от вскрикнувшего от неожиданности урманина.
— Отцепи ее, Рекони! — придя в себя, зарычал он. Но почему-то не ударил. От удивления я разжала зубы. Держась за прокушенное плечо, мальчишка смотрел на меня узкими от гнева глазами.
— Ты что, ошалела? — спросил он и вдруг закричал: — Не надо, Рекони!
Прут выпал из руки замахнувшегося на меня эста.
— Но, Олав…
— Ты не понимаешь, — торопливо забормотал урманин. — Она не виновата!
Он выгораживал меня?! Но почему?
Меня затошнило от вкуса чужой крови, и, постепенно затихая, голоса мальчишек превратились в едва различимый шепот. А потом пропал и он…
— Вот так, девочка, вот так… — Теплые мамины руки бережно обмывали мое лицо холодной водой, ее мягкий голос сочился сквозь тьму беспамятства.
— Мама! — жалобно простонала я и очнулась. Конечно, мамы рядом не было, а надо мной сидела круглолицая женщина с добрыми и немного грустными глазами. На ее. коленях стоял тазик с зеленоватой жижей, а из крепко сжатых пальцев торчал краешек мокрой тряпицы.
— Не бойся, девочка.
Она была эстонкой. Это я поняла по говору и добротной, не похожей на нашу одежде. Два ряда бус свешивались с ее груди, чуть не касаясь моего лица. Невольно я шарахнулась в сторону и вскрикнула от боли.
— Ничего, девочка, — мгновенно отозвалась она. — Все пройдет.
В горнице, где я лежала, было светло, уютно и непривычно чисто. Ряды вышитых полавочников устилали длинные лавки, по полу бежала узкая дорожка из полосатой крашенины, а от постели пахло молоком и сеном.
"Может, это ирий? [27] — мелькнуло в голове. — Я умерла и попала в ирий… Ведь и там могут встретиться эстонки".
— Меня зовут Рекон, — сказала женщина. — А моего мужа Реас. Мы — эсты. Мальчики подобрали тебя на берегу и принесли сюда.
Значит, все-таки не ирий. Я разочарованно вздохнула и, готовясь к худшему, впилась пальцами в теплые, наваленные на меня шкуры.
— Ты ничего не хотела говорить им о себе, — продолжала Рекон. — Хотя и захоти — не смогла бы.
Почему? Я постаралась шевельнуть губами. Они не слушались. Язык наткнулся на два острых, торчащих вверх обломка. Всего два… Черный Трор постарался не сильно искалечить товар.
— Ты не переживай, — посочувствовала эстонка. — Красавицей ты, может, и не будешь, но, когда все заживет, говорить сможешь. А я тебя подлечу. Вот только как тебя звать — не знаю.
Она поднялась и, внимательно глядя на меня, сцепила белые пухлые пальцы на вышитом переднике:
— Реас любит мальчиков, а мне всегда хотелось иметь дочь. Только боги не дали. Ты для меня — дар. Дар моря… И, словно прислушиваясь к себе самой, повторила:
— Дара…
Вот так Рекон назвала меня моим же именем. Она не ошиблась — мои разбитые губы быстро зажили, а обломки зубов — чтоб не болели — вытащил Олав. Я не скоро привыкла к его лающему говору, и, едва он открывал рот, предо мной вставало лицо мальчишки-берсерка, но Олав оказался на редкость терпелив. Он понимал меня куда лучше своего названого старшего брата Рекони, поскольку сам был рабом. И хотя Рекон и Реас звали урманина сыном, Олав чувствовал себя в их доме словно птица в человечьем жилье.
— Когда-то я жил в Норвегии. Мой отец был конунгом, по-вашему князем, и мать — дочерью ярла, — в краткие мгновения откровенности поверял он мне. — Отца подло убили, а мать и мой воспитатель, Торольф Вшивая Борода, пытались увезти меня от убийц. Я не помню лиц, помню лишь, что мы все время куда-то бежали и прятались. А потом мать повезла меня морем, и на нас напал эст Клеркон. Он взял нас в плен, но Торольф был слишком стар для раба. Эст убил его. Когда Торольф умирал, то потянулся ко мне и прошептал: «Ты — сын Трюггви-конунга! Запомни это и умей до времени молчать». Мудрее Торольфа не было никого на свете, и я помню его последние слова. Когда я вырасту, то пойду к конунгу Руси и поступлю в его дружину, а потом соберу свой хирд, построю большой драккар со змеиной головой на носу и найду своих врагов".
Олав думал так же, как я. Казалось, мои Доля с Неполей и его урманские Норны сплели нам совсем одинаковые нити жизни. Может, поэтому мы стали друзьями? А может, потому, что он один упорно не замечал моего уродства. Сапоги Черного Трора оставили на моем лице несмываемые отметины. Белые и розовые шрамы рассекали мои губы, делая их толстыми, будто размазанными вокруг рта, а дырки от вытащенных Олавом зубов сияли чернотой, словно пещеры подземной богини Сумерлы.
Я долго не знала, что делать с обломанными зубами. Они царапали язык и болели, но на первое предложение Олава избавиться от них я ответила отказом.
— Ну и зря, — сказал Олав. — Если тебе что-то. мешает — лучше всего убрать это.
Слова Олава меня не убедили. Я слишком хорошо запомнила ту боль, когда сапог Трора впился в мой рот, И, как ни старалась, не могла побороть страх.
— А еще думаешь о мести! — презрительно хмыкнул Олав. — Друга боишься, а клянешься отомстить берсерку!
Насмешка задела. Олав уже объяснил мне, что слово «берсерк» означало по-урмански — «медвежья шкура» — и сила подобных воинов была сродни силе наших словенских оборотней. Как я осмеливалась думать о мести, если при мысли о краткой боли тряслась, как последняя трусиха?! Добившись от Олава уверения, что все будет сделано тайно и если я не сдержу слез, об этом не узнает ни одна живая душа, я решилась.
Все случилось очень быстро. Олав, умело намотав на мой зуб леску из конских волос, привязал другой его конец к склоненной ветви дерева и резко отпустил ее. Я даже не успела вскрикнуть, как белый обломок выскочил из моего рта и, печально покачиваясь на волосе, заблестел влажными острыми боками Так же быстро Олав расправился и с другим зубом.
Никогда в жизни мне не доводилось испытывать такой ошеломляющей радости! Из старшего приятеля Олав Превратился в самого лучшего друга и защитника. Я неуклюже коснулась губами его зардевшейся щеки и, на радостях забыв о данном Реконой поручении, помчаласьи домой — хвастаться столь счастливым избавлением от постоянно досаждающего неудобства. Перескакивая через валежины и скатываясь в овраги, я миновала лес, выскочила на поляну и остановилась у порога, щупая языком еще кровоточащие пустые ямки во рту. И тогда услышала доносящийся из избы негромкий, уверенный голос Реаса:
— Я продам ее.
— Но девочка очень послушна, — возразила Рекон. — И управляется по хозяйству, как никто другой. Она вырастет хорошей работницей.
— Да. Я скажу об этом на базаре и подберу ей доброго хозяина.
— Реас, прошу, оставь Дару…
Онемев, я замерла у двери. Меня собирались продать?! Почему? Или Реас лишь притворялся, что относится ко мне как к дочери, а не как к рабе? А Олав?! Как мне жить без него — единственного, кто понимает все мои беды и радости?
Словно услышав, Реас отозвался:
— Не спорь. Дело не в Даре, а в Олаве. Девочка послушна и трудолюбива, но она нравится Олаву.
— Вот и хорошо! И он ей люб — зачем же мешать?
— Он — сын конунга! Понимаешь?! Мальчишка скрывает это, но однажды я слышал его разговор с Дарой. — По голосу Реаса я поняла, что он разозлился не на шутку. — А кто она? Безродная словенка! Большее, на что она сгодится, — это со временем стать его наложницей. Если мы позволим им сойтись теперь, то потом Олав проклянет нас. От девчонки нужно избавиться! И не спорь!
Я не успела отшатнуться, и выскочивший из избы Реас Чуть не сбил меня с ног.
— А-а-а, ты здесь, — хмуро буркнул он.
— Я все слышала… — пробормотала я. Эст кивнул:
— Оно и к лучшему. Готовься. В конце лета поедешь со мной в Хьяллу.
Больше я уже ничего не услышала. Мир рухнул, придавив меня своей тяжестью, а в ушах загудело море. Побледневший Реас подхватил меня на руки и, что-то приговаривая, понес в горницу. Рекон перехватила меня, уложила на лавку и, унимая бьющую меня дрожь, навалилась сверху. От нее пахло теплом, нежностью и уютом, и мне захотелось заплакать.
— Пойми, Олав не для простой девчушки из болот. Он — сын конунга, — шептала эстонка. — Когда-нибудь об этом узнают все. Разве тогда он не возненавидит тебя — безродную, прибившуюся к его знатности? Реас обещал подыскать тебе в Хьялле хорошего хозяина. Там будут все эсты… Они повезут дань для киевского князя Владимира. И киевский воевода Сигурд приедет туда с большой дружиной… Неужели среди них не найдется одного доброго человека?
Какие-то горячие капли падали на мое лицо. Я отрешенно взглянула на Рекон и поняла, что она плачет. Это было странно — ведь Рекон никогда не плакала. Даже на похоронах своего последнего, родившегося мертвым ребенка она лишь кусала губы и стискивала мою руку. Если Рекон плакала, но не противилась решению мужа, значит, Реас был прав. Конечно, я и не помышляла выйти замуж за Олава, но ведь мечтала же все время быть рядом с ним… А если он и впрямь станет презирать и ненавидеть меня за это?
Я сглотнула, перевела дыхание и выдавила:
— Хорошо. Я поеду с Реасом… — Но, услышав за дверью громкий голос рвущегося в горницу Олава, прошептала: — Только пусть он проводит меня в Хьяллу. С ним мне будет не так страшно…
Хьялла располагалась недалеко от моря, в окруженной лесом долине. На больших, настежь распахнутых воротах городища красовались искусно вырезанные из дерева выдрьи морды. Они проводили нашу телегу жадными узкими глазами и безразлично уставились на дорогу в ожидании новых гостей.
Небрежно кивая знакомцам, примолкнувший Реас вывез нас на площадь. В дороге эст шутил и бодрился, но, едва очутившись за выдрьими воротами, растерял свою показную веселость и теперь лишь сосредоточенно сопел носом и подозрительно косился на возможных покупателей.
На площади обычно тихой Хьяллы шумел и толкался разнообразный люд. Поставив телегу у раскидистого дерева, Реас помог мне слезть и повел к торговым рядам. Олав не отставал от нас и, едва эст пристроил меня на каком-то истертом бревне, уселся рядом и принялся задумчиво ковырять землю носком сапога. Он так и не понял, почему названый отец решил продать меня, и от этого непонимания стал угрюмым и недоверчивым.
— Эй, Реас! Сколько хочешь за мальчишку? — протиснулся к нам толстомордый эст в добротном темно-красном плаще. Реас окинул его беглым взглядом и угрюмо помотал головой:
— Парень мой, Линн. Я девку продаю…
— Жаль. Парнишка-то хорош. — По-бабьи покачивая бедрами, толстомордый подошел поближе и, взглянув мне в лицо, грубо расхохотался. — Ты спятил, Реас? Кто ж купит такую уродину?
— Зато она по хозяйству справна, — пряча глаза, пробурчал мой владелец.
— Справна? Ха-ха-ха! — Толстый Линн скривился и, передразнивая меня, выкатил вперед губы. — А что ей остается, образине? Только девок не за справность ценят. Сам знаешь, на что они лучше всего годятся… А эта? Никому она не нужна. Разве что такой добряк, как я, возьмет ради забавы.
Он оборвал смех, дернул отвернувшегося Реаса за рукав и протянул ему деньги:
— На…
Реас покосился на ладонь Линна:
— Мало!
— Мало?! За такую?! — возмутился тот. Пухлые пальцы толстого эста вцепились в мой Подбородок и дернули его вверх. — Да ты погляди на нее! Кто ее дороже купит?!
— Сказал же тебе — мало! — уперся Реас. Я видела, что он попросту не желает продавать меня толсторожему, поэтому бесстрашно вырвалась из стискивающих мои щеки пальцев.
— Ах ты, мразь! — прошипел Линн и хлестко ударил меня по щеке.
Я смолчала, но Реас не выдержал. С хриплым вздохом он толкнул толстомордого в грязь, ухватил меня за руку и протискиваясь сквозь собравшуюся на шум толпу, потянул прочь.
Стой! — Линн вскочил и, на ходу отряхивая зад, припустил за нами. Вокруг загомонили. Отпихнув меня с Олавом за спину, Реас принялся закатывать рукава. ростом он был не ниже Линна, но намного тоньше и уже в плечах. Если толстяк победит, то возьмет меня без всякой платы…
Я вцепилась в запястье Олава и почувствовала сотрясающую его дрожь.
— Не бойся, — утешая скорее себя, чем его, прошептала я. — Реас не даст меня в обиду. Урманин отшвырнул мою руку:
— Я никого не боюсь! Слышишь?! Я сам сумею защитить тех, кого люблю!
Растерявшись, я не сразу уразумела его слова, а когда поняла, было уже поздно. Проскочив между широко расставленными ногами Реаса, Олав очутился перед разъяренным Линном. Рядом с двумя взрослыми мужами он казался совсем маленьким и слабым.
— Уберите паренька! — вскрикнула какая-то женщина.
Олав сверкнул на нее глазами и шагнул к Линну. Не знаю, где и у кого он учился драться, а может, просто взыграла его воинственная урманская кровь, но с резким, лающим выкриком он прыгнул вперед и влепил кулаком в склонившееся недоумевающее лицо моего недавнего обидчика. Брызнула кровь. Толпа дружно охнула.
— Перестань! — кидаясь к закусившему губу Олаву, крикнул Реас, но опоздал. Не давая толстомордому эсту опомниться, Олав ткнул головой в живот противника. Линн повалился навзничь.
— Перестань, же! — Реас наконец сумел ухватить Олава за рукав.
— Не тронь! — чужим, совсем не похожим на свой голосом выкрикнул тот. — Он — мой!
— Но, сын…
— Я не твой сын! Я не верю тебе! Ты продаешь Дару!
Реас попятился, растерянно развел руки, но ткнулся спиной в зазевавшегося зрителя и опомнился:
—Замолчи! Ты не знаешь, что говоришь! Послушай отца…
— Ты мне не отец, — уже успокаиваясь, отчетливо произнес Олав.
С хохотком и издевками его поверженного соперника потянули прочь, но толпа не расходилась. Обо мне забыли. Потихоньку протискиваясь между людьми, я сумела подобраться поближе к Олаву.
— Мальчик прав, ты — не его отец, — сказал кто-то за моей спиной.
Я обернулась. Стоящий позади человек был очень красив. Раскрыв рот и боясь даже прикоснуться к его роскошному плащу, я попятилась. Высокий, белокурый, с синими, как море, глазами и суровым лицом, он походил на тех сказочных витязей, о которых любила рассказывать мать. Окружавшие незнакомца люди тоже выделялись из толпы. Рукояти их длинных мечей пестрели драгоценными каменьями, а одинаковая одежда выдавала дружинников. «Неужели какой-нибудь князь?» — восхитилась я, но вокруг почтительно зашумели:
Мое движение заметили, остановились. Незнакомцы оказались совсем еще мальчишками. Хаки-берсерк научил меня бояться мальчишек. Я закусила губу, но, похоже, незнакомцы не собирались меня бить. Они выглядели скорее обеспокоенными, чем озлобленными. Один, чуть повыше ростом, в длинном сером плаще из сермяги, склонился и что-то спросил. Я не ответила. Не хотела, да и не поняла его слов. Задумчиво почесывая затылок, он отошел и принялся толковать со своим спутником — всклокоченным голубоглазым парнишкой, в рубахе из синей крашенины и широких холщовых штанах. Пользуясь заминкой, я снова попыталась уползти.
Земля качалась, изувеченные пальцы не желали цепляться за траву, но могучий Перун[26] дозволил мне выжить лишь затем, чтоб смыть позор и отомстить подлым, разорившим мое печище находникам. Но это потом… А нынче главное — сбежать.
— Ты — словенка? — произнес звонкий мальчишеский голос.
— Нет, Только не это… — простонала я. Опять урманин?! Только они умеют так коверкать словенскую речь!
— Как тебя зовут? Откуда ты? — сказал другой голос, мягкий и напевный.
«Так говорят эсты», — вспомнила я.
«Вон и Адальсюсла, земля эстов» — держась за тяжелую рукоять весла, говорил Чернобородый Трор. Когда это было? Ах да, перед тем как я захотела умереть и упала в море…
— Она не слышит, — сказал эст.
— Глупости, — небрежно отозвался урманин. — Она все слышит, только не хочет отвечать. Когда твой отец купил меня у Клеркона, я тоже ни с кем не хотел разговаривать.
Эст помолчал, а потом хмуро заметил:
— Еще бы ты стал разговаривать после Клеркона.
— Я убью его! — зло пообещал урманин.
— Может быть, — покладисто откликнулся эст и, нагнувшись ко мне, удрученно покачал головой. — А с ней-то что будем делать?
— Ничего, — беспечно хмыкнул урманин. — Потащим домой. Твоя мать давно хотела девчонку-рабыню.
Рабыню?! Ну уж нет! Я бросилась в море не для того,. чтоб вновь стать рабой! Лучше умереть! Урмане любят убивать, и этот ничем не отличается от прочих.
План возник в моей голове мгновенно. Собрав все силы, я дождалась, пока урманин наклонится и возьмется за край волокуши, а потом резким движением, от которого померкло в глазах, рванулась к нему. Оружия у меня не было — только зубы, но я не промахнулась.
— Пусти! — Чья-то рука потянула меня прочь от вскрикнувшего от неожиданности урманина.
— Отцепи ее, Рекони! — придя в себя, зарычал он. Но почему-то не ударил. От удивления я разжала зубы. Держась за прокушенное плечо, мальчишка смотрел на меня узкими от гнева глазами.
— Ты что, ошалела? — спросил он и вдруг закричал: — Не надо, Рекони!
Прут выпал из руки замахнувшегося на меня эста.
— Но, Олав…
— Ты не понимаешь, — торопливо забормотал урманин. — Она не виновата!
Он выгораживал меня?! Но почему?
Меня затошнило от вкуса чужой крови, и, постепенно затихая, голоса мальчишек превратились в едва различимый шепот. А потом пропал и он…
— Вот так, девочка, вот так… — Теплые мамины руки бережно обмывали мое лицо холодной водой, ее мягкий голос сочился сквозь тьму беспамятства.
— Мама! — жалобно простонала я и очнулась. Конечно, мамы рядом не было, а надо мной сидела круглолицая женщина с добрыми и немного грустными глазами. На ее. коленях стоял тазик с зеленоватой жижей, а из крепко сжатых пальцев торчал краешек мокрой тряпицы.
— Не бойся, девочка.
Она была эстонкой. Это я поняла по говору и добротной, не похожей на нашу одежде. Два ряда бус свешивались с ее груди, чуть не касаясь моего лица. Невольно я шарахнулась в сторону и вскрикнула от боли.
— Ничего, девочка, — мгновенно отозвалась она. — Все пройдет.
В горнице, где я лежала, было светло, уютно и непривычно чисто. Ряды вышитых полавочников устилали длинные лавки, по полу бежала узкая дорожка из полосатой крашенины, а от постели пахло молоком и сеном.
"Может, это ирий? [27] — мелькнуло в голове. — Я умерла и попала в ирий… Ведь и там могут встретиться эстонки".
— Меня зовут Рекон, — сказала женщина. — А моего мужа Реас. Мы — эсты. Мальчики подобрали тебя на берегу и принесли сюда.
Значит, все-таки не ирий. Я разочарованно вздохнула и, готовясь к худшему, впилась пальцами в теплые, наваленные на меня шкуры.
— Ты ничего не хотела говорить им о себе, — продолжала Рекон. — Хотя и захоти — не смогла бы.
Почему? Я постаралась шевельнуть губами. Они не слушались. Язык наткнулся на два острых, торчащих вверх обломка. Всего два… Черный Трор постарался не сильно искалечить товар.
— Ты не переживай, — посочувствовала эстонка. — Красавицей ты, может, и не будешь, но, когда все заживет, говорить сможешь. А я тебя подлечу. Вот только как тебя звать — не знаю.
Она поднялась и, внимательно глядя на меня, сцепила белые пухлые пальцы на вышитом переднике:
— Реас любит мальчиков, а мне всегда хотелось иметь дочь. Только боги не дали. Ты для меня — дар. Дар моря… И, словно прислушиваясь к себе самой, повторила:
— Дара…
Вот так Рекон назвала меня моим же именем. Она не ошиблась — мои разбитые губы быстро зажили, а обломки зубов — чтоб не болели — вытащил Олав. Я не скоро привыкла к его лающему говору, и, едва он открывал рот, предо мной вставало лицо мальчишки-берсерка, но Олав оказался на редкость терпелив. Он понимал меня куда лучше своего названого старшего брата Рекони, поскольку сам был рабом. И хотя Рекон и Реас звали урманина сыном, Олав чувствовал себя в их доме словно птица в человечьем жилье.
— Когда-то я жил в Норвегии. Мой отец был конунгом, по-вашему князем, и мать — дочерью ярла, — в краткие мгновения откровенности поверял он мне. — Отца подло убили, а мать и мой воспитатель, Торольф Вшивая Борода, пытались увезти меня от убийц. Я не помню лиц, помню лишь, что мы все время куда-то бежали и прятались. А потом мать повезла меня морем, и на нас напал эст Клеркон. Он взял нас в плен, но Торольф был слишком стар для раба. Эст убил его. Когда Торольф умирал, то потянулся ко мне и прошептал: «Ты — сын Трюггви-конунга! Запомни это и умей до времени молчать». Мудрее Торольфа не было никого на свете, и я помню его последние слова. Когда я вырасту, то пойду к конунгу Руси и поступлю в его дружину, а потом соберу свой хирд, построю большой драккар со змеиной головой на носу и найду своих врагов".
Олав думал так же, как я. Казалось, мои Доля с Неполей и его урманские Норны сплели нам совсем одинаковые нити жизни. Может, поэтому мы стали друзьями? А может, потому, что он один упорно не замечал моего уродства. Сапоги Черного Трора оставили на моем лице несмываемые отметины. Белые и розовые шрамы рассекали мои губы, делая их толстыми, будто размазанными вокруг рта, а дырки от вытащенных Олавом зубов сияли чернотой, словно пещеры подземной богини Сумерлы.
Я долго не знала, что делать с обломанными зубами. Они царапали язык и болели, но на первое предложение Олава избавиться от них я ответила отказом.
— Ну и зря, — сказал Олав. — Если тебе что-то. мешает — лучше всего убрать это.
Слова Олава меня не убедили. Я слишком хорошо запомнила ту боль, когда сапог Трора впился в мой рот, И, как ни старалась, не могла побороть страх.
— А еще думаешь о мести! — презрительно хмыкнул Олав. — Друга боишься, а клянешься отомстить берсерку!
Насмешка задела. Олав уже объяснил мне, что слово «берсерк» означало по-урмански — «медвежья шкура» — и сила подобных воинов была сродни силе наших словенских оборотней. Как я осмеливалась думать о мести, если при мысли о краткой боли тряслась, как последняя трусиха?! Добившись от Олава уверения, что все будет сделано тайно и если я не сдержу слез, об этом не узнает ни одна живая душа, я решилась.
Все случилось очень быстро. Олав, умело намотав на мой зуб леску из конских волос, привязал другой его конец к склоненной ветви дерева и резко отпустил ее. Я даже не успела вскрикнуть, как белый обломок выскочил из моего рта и, печально покачиваясь на волосе, заблестел влажными острыми боками Так же быстро Олав расправился и с другим зубом.
Никогда в жизни мне не доводилось испытывать такой ошеломляющей радости! Из старшего приятеля Олав Превратился в самого лучшего друга и защитника. Я неуклюже коснулась губами его зардевшейся щеки и, на радостях забыв о данном Реконой поручении, помчаласьи домой — хвастаться столь счастливым избавлением от постоянно досаждающего неудобства. Перескакивая через валежины и скатываясь в овраги, я миновала лес, выскочила на поляну и остановилась у порога, щупая языком еще кровоточащие пустые ямки во рту. И тогда услышала доносящийся из избы негромкий, уверенный голос Реаса:
— Я продам ее.
— Но девочка очень послушна, — возразила Рекон. — И управляется по хозяйству, как никто другой. Она вырастет хорошей работницей.
— Да. Я скажу об этом на базаре и подберу ей доброго хозяина.
— Реас, прошу, оставь Дару…
Онемев, я замерла у двери. Меня собирались продать?! Почему? Или Реас лишь притворялся, что относится ко мне как к дочери, а не как к рабе? А Олав?! Как мне жить без него — единственного, кто понимает все мои беды и радости?
Словно услышав, Реас отозвался:
— Не спорь. Дело не в Даре, а в Олаве. Девочка послушна и трудолюбива, но она нравится Олаву.
— Вот и хорошо! И он ей люб — зачем же мешать?
— Он — сын конунга! Понимаешь?! Мальчишка скрывает это, но однажды я слышал его разговор с Дарой. — По голосу Реаса я поняла, что он разозлился не на шутку. — А кто она? Безродная словенка! Большее, на что она сгодится, — это со временем стать его наложницей. Если мы позволим им сойтись теперь, то потом Олав проклянет нас. От девчонки нужно избавиться! И не спорь!
Я не успела отшатнуться, и выскочивший из избы Реас Чуть не сбил меня с ног.
— А-а-а, ты здесь, — хмуро буркнул он.
— Я все слышала… — пробормотала я. Эст кивнул:
— Оно и к лучшему. Готовься. В конце лета поедешь со мной в Хьяллу.
Больше я уже ничего не услышала. Мир рухнул, придавив меня своей тяжестью, а в ушах загудело море. Побледневший Реас подхватил меня на руки и, что-то приговаривая, понес в горницу. Рекон перехватила меня, уложила на лавку и, унимая бьющую меня дрожь, навалилась сверху. От нее пахло теплом, нежностью и уютом, и мне захотелось заплакать.
— Пойми, Олав не для простой девчушки из болот. Он — сын конунга, — шептала эстонка. — Когда-нибудь об этом узнают все. Разве тогда он не возненавидит тебя — безродную, прибившуюся к его знатности? Реас обещал подыскать тебе в Хьялле хорошего хозяина. Там будут все эсты… Они повезут дань для киевского князя Владимира. И киевский воевода Сигурд приедет туда с большой дружиной… Неужели среди них не найдется одного доброго человека?
Какие-то горячие капли падали на мое лицо. Я отрешенно взглянула на Рекон и поняла, что она плачет. Это было странно — ведь Рекон никогда не плакала. Даже на похоронах своего последнего, родившегося мертвым ребенка она лишь кусала губы и стискивала мою руку. Если Рекон плакала, но не противилась решению мужа, значит, Реас был прав. Конечно, я и не помышляла выйти замуж за Олава, но ведь мечтала же все время быть рядом с ним… А если он и впрямь станет презирать и ненавидеть меня за это?
Я сглотнула, перевела дыхание и выдавила:
— Хорошо. Я поеду с Реасом… — Но, услышав за дверью громкий голос рвущегося в горницу Олава, прошептала: — Только пусть он проводит меня в Хьяллу. С ним мне будет не так страшно…
Хьялла располагалась недалеко от моря, в окруженной лесом долине. На больших, настежь распахнутых воротах городища красовались искусно вырезанные из дерева выдрьи морды. Они проводили нашу телегу жадными узкими глазами и безразлично уставились на дорогу в ожидании новых гостей.
Небрежно кивая знакомцам, примолкнувший Реас вывез нас на площадь. В дороге эст шутил и бодрился, но, едва очутившись за выдрьими воротами, растерял свою показную веселость и теперь лишь сосредоточенно сопел носом и подозрительно косился на возможных покупателей.
На площади обычно тихой Хьяллы шумел и толкался разнообразный люд. Поставив телегу у раскидистого дерева, Реас помог мне слезть и повел к торговым рядам. Олав не отставал от нас и, едва эст пристроил меня на каком-то истертом бревне, уселся рядом и принялся задумчиво ковырять землю носком сапога. Он так и не понял, почему названый отец решил продать меня, и от этого непонимания стал угрюмым и недоверчивым.
— Эй, Реас! Сколько хочешь за мальчишку? — протиснулся к нам толстомордый эст в добротном темно-красном плаще. Реас окинул его беглым взглядом и угрюмо помотал головой:
— Парень мой, Линн. Я девку продаю…
— Жаль. Парнишка-то хорош. — По-бабьи покачивая бедрами, толстомордый подошел поближе и, взглянув мне в лицо, грубо расхохотался. — Ты спятил, Реас? Кто ж купит такую уродину?
— Зато она по хозяйству справна, — пряча глаза, пробурчал мой владелец.
— Справна? Ха-ха-ха! — Толстый Линн скривился и, передразнивая меня, выкатил вперед губы. — А что ей остается, образине? Только девок не за справность ценят. Сам знаешь, на что они лучше всего годятся… А эта? Никому она не нужна. Разве что такой добряк, как я, возьмет ради забавы.
Он оборвал смех, дернул отвернувшегося Реаса за рукав и протянул ему деньги:
— На…
Реас покосился на ладонь Линна:
— Мало!
— Мало?! За такую?! — возмутился тот. Пухлые пальцы толстого эста вцепились в мой Подбородок и дернули его вверх. — Да ты погляди на нее! Кто ее дороже купит?!
— Сказал же тебе — мало! — уперся Реас. Я видела, что он попросту не желает продавать меня толсторожему, поэтому бесстрашно вырвалась из стискивающих мои щеки пальцев.
— Ах ты, мразь! — прошипел Линн и хлестко ударил меня по щеке.
Я смолчала, но Реас не выдержал. С хриплым вздохом он толкнул толстомордого в грязь, ухватил меня за руку и протискиваясь сквозь собравшуюся на шум толпу, потянул прочь.
Стой! — Линн вскочил и, на ходу отряхивая зад, припустил за нами. Вокруг загомонили. Отпихнув меня с Олавом за спину, Реас принялся закатывать рукава. ростом он был не ниже Линна, но намного тоньше и уже в плечах. Если толстяк победит, то возьмет меня без всякой платы…
Я вцепилась в запястье Олава и почувствовала сотрясающую его дрожь.
— Не бойся, — утешая скорее себя, чем его, прошептала я. — Реас не даст меня в обиду. Урманин отшвырнул мою руку:
— Я никого не боюсь! Слышишь?! Я сам сумею защитить тех, кого люблю!
Растерявшись, я не сразу уразумела его слова, а когда поняла, было уже поздно. Проскочив между широко расставленными ногами Реаса, Олав очутился перед разъяренным Линном. Рядом с двумя взрослыми мужами он казался совсем маленьким и слабым.
— Уберите паренька! — вскрикнула какая-то женщина.
Олав сверкнул на нее глазами и шагнул к Линну. Не знаю, где и у кого он учился драться, а может, просто взыграла его воинственная урманская кровь, но с резким, лающим выкриком он прыгнул вперед и влепил кулаком в склонившееся недоумевающее лицо моего недавнего обидчика. Брызнула кровь. Толпа дружно охнула.
— Перестань! — кидаясь к закусившему губу Олаву, крикнул Реас, но опоздал. Не давая толстомордому эсту опомниться, Олав ткнул головой в живот противника. Линн повалился навзничь.
— Перестань, же! — Реас наконец сумел ухватить Олава за рукав.
— Не тронь! — чужим, совсем не похожим на свой голосом выкрикнул тот. — Он — мой!
— Но, сын…
— Я не твой сын! Я не верю тебе! Ты продаешь Дару!
Реас попятился, растерянно развел руки, но ткнулся спиной в зазевавшегося зрителя и опомнился:
—Замолчи! Ты не знаешь, что говоришь! Послушай отца…
— Ты мне не отец, — уже успокаиваясь, отчетливо произнес Олав.
С хохотком и издевками его поверженного соперника потянули прочь, но толпа не расходилась. Обо мне забыли. Потихоньку протискиваясь между людьми, я сумела подобраться поближе к Олаву.
— Мальчик прав, ты — не его отец, — сказал кто-то за моей спиной.
Я обернулась. Стоящий позади человек был очень красив. Раскрыв рот и боясь даже прикоснуться к его роскошному плащу, я попятилась. Высокий, белокурый, с синими, как море, глазами и суровым лицом, он походил на тех сказочных витязей, о которых любила рассказывать мать. Окружавшие незнакомца люди тоже выделялись из толпы. Рукояти их длинных мечей пестрели драгоценными каменьями, а одинаковая одежда выдавала дружинников. «Неужели какой-нибудь князь?» — восхитилась я, но вокруг почтительно зашумели: