Страница:
— Сигурд, Сигурд…
«Там будет сам Сигурд, воевода киевского князя Владимира», — всплыл в памяти утешающий голос Рекон.
Перед расставанием эстонка много плакала. Даже когда я уже влезала на груженную добром телегу, из ее покрасневших глаз текли слезы. Рекон так и не поняла, что самое страшное уже случилось и беда вовсе не в моем отъезде, а в том, что я перестала сравнивать ее с матерью, — мать никогда не смогла бы расстаться со мной.
— Я повторю, Реас. Мальчик действительно не твой сын. — Рука в кожаной перчатке легла на мое плечо. Отодвинув меня в сторону, Сигурд шагнул к насупившемуся Олаву: — Кто твой родители, юный воин?
Тяжело дыша, Олав молчал. В ожидании его ответа толпа стихла, .и тут я ощутила в своей груди что-то теплое и беспокойное. «Пусть скажет ему правду, пусть скажет!» — шептало оно. Подобное чувство было мне не внове. В Приболотье многие обладали даром слышать ведогонов — бесплотных охранников человеческих душ, неуклонно следящих за нами с незримой кромки. В Ладоге или Новом Городе мало кто верил в кромку или населяющих ее Домовых, Водяных и Лесных духов, но в Приболотье свято хранили заветы мудрых Волхвов, с малолетства обучали детей прислушиваться к шуму листвы над головой, пению птиц и рокоту земли. И теперь молчание Олава казалось мне чем-то непоправимо страшным.
Я робко дернула Сигурда за рукав. Повернувшись, он удивленно вскинул брови:
— Что тебе?
— Он не скажет… При всех… — выдавила я.
— Неужели ты стыдишься своего рода? — обратился Сигурд к побледневшему Олаву и неожиданно перешел на хриплый, лающий язык урман.
Я не поняла, что он сказал Олаву, но тот гордо выкатил грудь, шагнул к воеводе и громко произнес.
— Я — Олав, сын Трюггви и Астрид, дочери Эйрика Бьодаскалли!
— Дочери Бьодаскалли?! — изумился Сигурд.
Удостоив его презрительным взглядом, Олав пролез ко мне, крепко ухватил за запястье и повел прочь. Пальцы воеводы железным капканом сомкнулись на его плече. Суровые глаза киевлянина отыскали Реаса:
— Этот мальчик — твой раб? Опасаясь спорить с воеводой Владимира, тот помолчал. Сигурд нетерпеливо дернул головой:
— Я хочу забрать его. Сколько?
— Сколько дашь, если он пойдет к тебе сам, — поклонился Реас. Он понимал, что Сигурду знакомо имя матери или отца Олава. А еще понимал, что при желании грозный воевода попросту отнимет у него мальчика, но сдаваться не хотел. Сигурд кивнул и что-то коротко сказал Олаву. Тот неверяще уставился на его губы, а потом улыбнулся. Раньше я никогда не видела, чтоб Олав улыбался. Изображая веселье, он лишь кривил рот и сужал глаза, но слова Сигурда действительно обрадовали его. Ни мгновения не раздумывая, он прощально кивнул Реасу и вложил руку в ладонь Сигурда. Поняв, что сделка состоялась, мальчик продан и смотреть больше не на что, люди стали расходиться. Окружавшие воеводу воины направились к своим лошадям, Олав последовал за ними, и мы с Реасом остались одни. Никому больше не было до нас дела.
— Вот видишь, — грустно сказал Реас. — Хотел продать тебя, а продал его…
— Нет. Его никто не смог бы продать. Он сам ушел. — Мне тоже было больно. Олав нашел кого-то из своих родичей, но он даже не попрощался со мной! «Он не пара девчонке из болот, — вспомнились слова Рекон. — И когда-нибудь он станет тем, кем должен был стать по рождению». Похоже, это произойдет гораздо быстрее, чем ожидала добрая эстонка.
— Зато ты теперь останешься с нами. — Покряхтывая, Реас направился к стоящей под деревом телеге. — Рекон будет рада…
Но мне уже не хотелось возвращаться. Без Олава дом эстов опустел, а Реасу и Рекон я больше не верила…
Скрипя старыми колесами, телега поползла прочь из городища. Расстроенный Реас не стал дожидаться, пока Сигурд примется собирать дань, а свалил привезенное добро у избы какого-то плешивого мужика, поставил на вбитом возле колышке свое пятно и, цыкнув на пристроившуюся к сочным листьям репы лошаденку, прыгнул на телегу. Под его тяжестью та дрогнула. Пряднув ушами, кобылка поплелась к воротам Хьяллы. Деревянные морды выдр вновь проплыли мимо, но теперь они казались мне удивленными и озабоченными.
Всю дорогу мы с Реасом молчали. Говорить было не о чем. Мы оба понимали, что Олав ушел навсегда, и я останусь в усадьбе Реаса, но это понимание не радовало ни меня, ни эста.
Мы отъехали уже довольно далеко от Хьяллы. Темные, нависшие над дорогой ветви орешника скрывали от нас преследователей, когда сзади раздался топот копыт и кто-то крикнул:
— Эй, стой!
От резкого окрика я вздрогнула, а Реас пугливо заозирался и хлестнул лошаденку:
— Вперед! Пш-ш-шла!
Я понимала его тревогу. Здесь, вдали от обжитых мест, случайные встречи приносили мало хорошего. Верно приняв нас за удачно поторговавших в Хьялле купцов, лесные тати вышли на охоту.
Вцепившись в низкие борта телеги и вздрагивая, когда Реас подхлестывал и без того мчащуюся во весь опор пегую, я испуганно уставилась на дорогу.
— Эй, стойте! — вылетел из-за поворота всадник.
Как бы не так! Стараясь рассмотреть преследователя, я изо всех сил вытянула шею, но стоило ему показаться, как дорога делала петлю, и он вновь скрывался в зарослях. «Хорошо, что здесь так много кустов и поворотов, — думала я. — А то еще стали бы стрелять…»
Мне представились страшные лесные разбойники, их тяжелые луки и летящие в мою грудь стрелы с длинными, не ведающими жалости наконечниками… Я закусила губу и устыдилась: "Струсила, а вот Олав ничего не боялся! Как он сказал там, на площади? «Я сумею защитить тех, кого люблю».
Воспоминание шевельнулось в душе теплой птицей и тут же спорхнуло, оставив после себя щемящую боль. Любовь Олава оказалась недолгой, а память короткой…
— Эге-гей! Фьюить! — Окрик Реаса слился с посвистом хлыста, и от этой двойной угрозы лошадь рванулась из последних сил. Мои пальцы скользнули по борту телеги и внезапно ощутили под собой пустоту. Земля метнулась навстречу.
— Мама! — рухнув в пыль, взвизгнула я и кубарем покатилась по дорожным ухабам. Топот конских копыт разорвал уши, а грохот удаляющейся повозки с орущим на пегую Реасом сдавил сердце страхом и болью. Вскочив на четвереньки и стараясь не обращать внимания на кровоточащие ссадины, я поползла в лес.
Всадники нагнали меня раньше. Большие круглые копыта с белыми отметинами посередке преградили путь, и незнакомый голос выкрикнул:
— Тут девчонка! Сама вывалилась!
— Бери ее, — отозвался другой. — Не тяни! Сильные руки оторвали меня от земли. Потные лошадиные бока промелькнули мимо, грива коснулась лица, а нос ткнулся в подрагивающую конскую шею.
— Шевелись! — поторопил моего похитителя кто-то невидимый.
Бесцеремонно подбросив меня еще раз так, что лука седла воткнулась в бок, а перед глазами замаячило обтянутое шелком чужое колено, похититель саданул коня пятками в подбрюх:
— Вперед, Вихор!
Земля качнулась, а в рот дунуло пылью. «Вот и меня забрали, — как-то отрешенно подумала я. — Как же теперь Рекон?» Но ни страха, ни искреннего огорчения за эстонку я не испытывала. Пожалуй, без Олава мне было безразлично, где и кому служить. Лишь бы не убили. А убивать, похоже, не собирались…
— Приехали. — Грубая рука шлепнула меня пониже спины и, перехватив поперек живота, сбросила с лошади. От тряски у меня глазах потемнело, а лицо похитителя превратилось в белое размытое пятно.
— Ты что, заснула?! — рявкнул он. Я помотала головой. Земля качнулась и поплыла под ногами.
— Худо ей, не видишь?! — Второй похититель подхватил меня под мышки и куда-то поволок, приговаривая сквозь зубы: — Не было бабе забот — купила баба порося…
— Не ворчи, не ворчи, — спеша следом, посмеивался тот, что меня вез.
Спотыкаясь и подворачивая ноги, я кое-как добрела до дверей полуразвалившейся избы. Это была даже не изба, а хлев для скотины, с прохудившейся навесной крышей и хлипкой дверью.
Темное, как перед дождем, вечернее небо разогнало поздних прохожих. Иногда мимо проскальзывали спешащие, закутанные в теплые плащи фигуры, но никому не было дела ни до меня, ни до моих похитителей.
«Закричать, что ли?» — устало подумала я, но покосилась на своих спутников и отказалась от этой мысли. Они обращались со мной осторожно, не били, как Трор, и кто знает — может, на мой крик сбегутся куда как худшие хозяева?
— Проходи, — ткнул меня в спину невысокий темноволосый похититель с горбинкой на носу. Это он вез меня, чуть не тыча в лицо плотно прижатым к боку скакуна, шелковым коленом.
Я толкнула дверь и вошла в длинную и темную клеть. В углу пахла дымом старая каменка, разбросанные по полу охапки сена заменяли лежанки, а на единственном, похожем на обыкновенное обтесанное бревно столе сидел… Сигурд!
От неожиданности я заморгала и попятилась. Зачем здесь киевский воевода? «Олав!» — вспомнила вновь, но не верилось, что Сигурд станет потакать прихотям вновь обретенного родича. Нет, киевлянин задумал что-то хитрое, понятное лишь ему одному, и мне придется смириться с его решением. Сигурд — не Реас, с ним не поспоришь…
Воевода встал. Его плащ длинными складками соскользнул к высоким сапогам из мягкой кожи, и свет упал на строгое, красивое лицо.
— Ты не боишься? — оглядывая меня, спросил Сигурд.
— Нет. — Я действительно не боялась. То ли оставила весь страх на корабле Орма, то ли растеряла его по дороге, мотаясь животом по потной лошадиной спине…
— Это хорошо, — сказал он и коротко махнул рукой своим дружинникам. Те поспешно скрылись за дверью.
— Ты удивлена?
Я кивнула. Сигурд отвернулся, подошел к печи и шумно фыркнул, отплевываясь от забившегося в нос дыма.
— Олав просил за тебя.
Он лгал. Может, я была мала и глупа, но чтобы киевский воевода стал марать руки из-за блажи родича-малолетки?!
— Не веришь, — понял Сигурд и одобрительно скривился. — Олав говорил, что ты умна.
«И уродлива», — мысленно добавила я.
— Подойди.
Я шагнула вперед, шатнулась и едва устояла на ногах. Отблески огня пробежали по моим ободранным коленям и грязному лицу.
— Я же не приказывал бить тебя! — нахмурился Сигурд.
— Меня не били. Я упала…
— Упала?
— Да. Реас испугался твоих людей и погнал лошадь, а я вывалилась из телеги… — Значит, Реас не получил за тебя денег?
В недоумении выпучив на воеводу глаза, я промолчала. Разве он предлагал за меня плату?
— Ты хотел купить меня? Зачем?
Сигурд поморщился:
— Я же сказал — Олав просил! — И, заметив мое протестующее движение, пояснил: — Олав — сын моей сестры, и я могу исполнить любое его желание. Ты станешь моей рабыней.
От недоумения я поперхнулась. Я — рабыня Сигурда? Разве у знаменитого воеводы мало рабынь? Или он и впрямь решил оставить меня при Олаве?
Не замечая моего смятенного вида, киевлянин продолжал:
— Ты станешь особенной рабыней. Для всех, кроме меня и того, кто будет присматривать за тобой, ты будешь свободной, но если хоть одна живая душа узнает правду — умрешь! Умрет и тот, кто узнал. Поняла?
Я закивала. Оказывается, и у воевод есть сердце! Скоро я увижу Олава! А правда?.. Да кому она нужна, эта правда! Главное, Олав опять будет рядом!
Едва слушая воеводу, я переминалась с ноги на ногу и поглядывала на вход. Казалось, за хлипкой дверью стоит не горбоносый слуга Сигурда, а мой урманский приятель. Мне не терпелось увидеть его.
— Отныне одевайся и веди себя как свободная. Никто не обидит тебя под страхом моего гнева. — Сигурд сложил руки на груди. Его длинные, слишком тонкие для меча пальцы нервно скомкали край плаща. Предчувствуя дурное, я замерла.
— Даже я не стану тревожить тебя попусту, — продолжал воевода, — но не смей забывать, кто твой хозяин. Когда придет срок, ты станешь жить, как захочу я, думать, как захочу я, и говорить с Олавом лишь о том, что велю я. Непослушания не прощу, но если сумеешь угодить — отплачу сторицей. Поняла?
— Да.
Мне хотелось прыгать от радости. Воевода обещал кров, защиту и Олава, а требовал за свою услугу столь малой платы! Неужели он сомневался в моей благодарности?!
— Коли так, — киевлянин поднялся и, не глядя на меня, двинулся к двери, — останешься спать здесь, утром мои люди отвезут тебя в Ладогу.
— В Ладогу?!
Я думала, что Сигурд возьмет меня с собой в Киев…
— А ты куда собиралась? — уже в проеме двери оглянулся воевода. Его красивое лицо скривилось в жестокой усмешке. — Олав не увидит тебя еще долгие годы… Пока я не пожелаю.
Дверь распахнулась, выпустила его и захлопнулась, словно пасть огромной рыбы. Стараясь понять странности Сигурда, я прошла к печи и опустилась на служившее столом полено. Подставляя теплу влажный бок, оно слегка качнулось. Я дотронулась пальцем до отсыревшего дерева и оглядела прячущиеся в темноте стены. Почему Сигурд выбрал для разговора эту заброшенную халупу? Чья она? Кто жил в этом доме?
Я вздохнула. Похоже, в отличие от меня, у избы не было хозяев…
Утром меня разбудили резкие голоса у двери. Еще не разомкнув глаз, я признала своих недавних похитителей — горбоносого и того, который пожалел меня, столь неуклюже свалившуюся с лошади. «Сигурд, — вспомнила я, — вчерашний разговор! Эти воины пришли отвезти меня в Ладогу».
— Эй, ты готова? — сунулась в дверь рожа горбоносого. Воину воеводы явно не нравилось сопровождать в Ладогу какую-то болотную девчонку, но с приказом не поспоришь.
— Готова, — откликнулась я и двинулась к выходу. Во дворе в грязной луже переминались два оседланных жеребца — рыжий и гнедой. Горбоносый указал на рыжего:
— Полезай… — и подтолкнул меня в седло. «Ах да, отныне для него я — свободная», — усмехнулась я. Свободной, да еще и неведомо о чем толковавшей с Сигурдом девке положен особый почет. Не то что рабе жалкого эста, которую запросто можно ткнуть мордой в собственное колено. Теперь все будут относиться ко мне с уважением. Правду будем знать лишь я, Сигурд и тот неизвестный Сигурдов слуга, который будет за мной следить.
Горбоносый прыгнул в седло, я обхватила его руками, и мы тронулись в путь. Хотя нет, не тронулись — полетели. Да так, что к вечеру были уже в Ладоге. Городище напугало меня. Его каменные стены сумрачно глядели на дорогу широким зевом ворот, тяжелые абламы нависали над убегающей рекой, а доносящийся издали шум моря плыл над головами монотонным, угрюмым гулом.
«Не будет мне тут удачи», — косясь на темный городище, почуяла я. Не замечая моей тревоги, горбоносый въехал в ворота. Стражи признали знак киевского воеводы и почтительно склонились. Поднимая пыль, скакун горбоносого ворвался в городище. За время пути ни сам горбоносый, ни его добродушный спутник не обмолвились со мной ни словом, но теперь они остановили коней и воззрились на меня, будто ожидали каких-то указаний. Я глупо улыбнулась и заморгала…
— Ну, где он? — нарушил молчание горбоносый.
— Кто — «он»?
— Как кто? — Глаза воина округлились, а брови поползли вверх, делая его похожим на сову. — Дед твой! Сигурд сказал — он будет ждать нас.
— Д-д-дед?
— Очумела… — зло крякнул горбоносый, но приятель остановил его: —
— Погоди… Дай девке очухаться. Сигурд же говорил — она его с малолетства не видела. Вот приглядится и узнает.
Пригляжусь?! Я чуть не расхохоталась. Да сколько бы я ни глядела на бестолково снующих под ногами горожан, отыскать средь них своего давно умершего деда уж точно не смогла бы. А того, кого нарек моим дедом Сигурд, не узнаю и увидев. Но признаваться в этом я не собиралась. Посылая меня в Ладогу, воевода знал, что делает…
— Кого ищете? — крикнул один из ладожских стражей и направился к нам. Горбоносый резко повернулся в седле:
— Девку привезли, а она деда признать не может.
— Деда? — Воин задумчиво почесал затылок. — Не того ли, что весь день возле ворот какую-то родню ожидал? Он сказывал, будто девку ждет… От воеводы Сигурда. Она, мол, из болотных земель…
— Где он?! — чуть не сорвавшись с седла, наклонился к стражу горбоносый. Видя его нетерпение, я хмыкнула.
— Вон у ворот дожидается. Не здешний. Пришел откуда-то…
Горбоносый спрыгнул с коня, впился в мое запястье костлявыми пальцами и побежал к воротам. Волочась следом, я размышляла над хитростью Сигурда. Воевода придумал слишком много уловок, чтоб спрятать от любопытных глаз обыкновенную рабыню. Меня везли двое его воинов, и еще кто-то упредил старика… Теперь и захочешь — следа моего не сыщешь. Неужели все это из-за Олава?
— Он?! — Тряхнув меня за плечо, горбоносый указал на пристроившегося у ворот старика. Худой, в добротной дорожной одежде, с корявым посохом в длинных, узких пальцах старец сидел на корточках, что-то чертил концом посоха по земле и шевелил губами. На подошедших он не обратил ни малейшего внимания.
Опять хитрость Сигурда? Что ж, если воеводе так хочется — я сама признаю «деда».
— Он. — Уверенно кивнув, я шагнула к старику и слащавым голосом пропела: — Дедушка, родненький, уж не чаяла свидеться…
Неведомым образом раздражение горбоносого передалось мне, порождая в душе негодование на приставившего ко мне немощного старика Сигурда и на самого старика, так покорно выполнявшего его волю. «Раб проклятый! Небось думал встретить красавицу, новую воеводскую забаву, усладу для глаз, — глядя на напрягшуюся стариковскую спину, злорадствовала я. — То-то удивится, увидев мою рожу!»
Но радость оказалась недолгой. Дед медленно поднял худое, покрытое шрамами лицо и неуверенно ткнул посохом в мою сторону. Я охнула, воины попятились. Он был слеп.
Тем же вечером слепой слуга Сигурда увел меня из Ладоги. Выполняя хозяйский наказ, старик спешил, да мне самой не хотелось оставаться в сумеречном городище. Что-то бубня себе под нос и шаря посохом по жухлой траве, слепец тянул меня прочь от мрачных ладожских стен. Я послушно плелась за ним, стряхивала с ног налипшие комья глины и думала об Олаве. Где-то он проводил эту ненастную ночь? Веселился на пиру с вновь обретенным родичем или вспоминал проклятого Клерко-на и мечтал о мести?
— Значит, тебя зовут Дара?
Я вздрогнула. С той поры, как мы покинули Ладогу, слепец впервые заговорил со мной.
— Да. А как твое имя? Сигурд не называл его.
Старик остановился, обернулся. «Зачем? Он же слепой, все равно ничего не увидит», — мелькнуло в голове, но рука старца безошибочно отыскала мое плечо. На его узких губах появилась улыбка.
— Не назвал? Ах, Сигурд, Сигурд… — Слепой закашлялся. Раскаты грома заглушили его кашель, и на мгновение мне показалось, будто старик смеется. Я попятилась.
— Ты боишься грозы? — уловив мое движение, удивился он.
— Нет.
— Тогда чего трясешься?
— Замерзла, — ответила я и отвернулась. Что-то в этом старике было не так… Я не знала что, но чуяла опасность всем своим существом, как плохой пловец чует глубокие речные омуты. Слепец пугал меня. Если б рядом был Олав…
— Думаешь о дружке урманине?
— Да.
— Хорошо. — Слепец хмыкнул и, тыкая впереди себя посохом, зашагал дальше. Поскальзываясь на размокшей глине, я поспешила за ним.
Вскоре лядины кончились, и на нас темной душистой громадой надвинулся лес. Его растревоженные дождем запахи напоминали об утраченном доме. В Приболотье запах земли и сырости всегда носился в воздухе и даже зимой сочился из-под снега, будто чье-то тихое дыхание. «Это храпят во сне подземные боги Озем и Сумерла, — говорила мне мать. — Зима для них, что ночь для людей, — время сна. А весной они просыпаются и принимаются за работу. Проращивают зерна, поят деревья, согревают землицу на полях…»
— Остановимся здесь. — Старик раздвинул ветви старой ели и шагнул под их ненадежную защиту. Внутри оказалось тихо и сухо. Дождевые струи не пробивали густую хвою, а стекающие по ветвям капли глухо тюкали снаружи о влажный мох. Старик снял мокрый дорожный плащ, расстелил его на земле и уселся, осторожно уложив посох на согнутые колени. Слабые, едва проникающие в наше укрытие отблески Перуновых стрел иногда выхватывали из темноты его белые шевелящиеся руки. Они усердно копались в тощей суме старика. Трясясь от холода, я подползла поближе.
— На.
Что-то сухое и жесткое ткнулось в мои замерзшие пальцы.
— На, — настойчиво повторил слепец, — ешь. Черствые, ничем не сдобренные лепешки уже давно утратили свой аромат и вкус, но я безропотно вцепилась зубами в стариковское угощение, а едва насытившись — заснула.
Старик разбудил меня с первыми рассветными лучами.
— Пора, — коротко сказал он.
Пора так пора… Только куда мы идем?
— К реке Чадогощи, — угадал мои мысли слепец. — Там у меня припрятан челн. На нем поплывем до Мологи, а оттуда до моего дома рукой подать.
В его голосе слышалась печаль, и я взглянула на его лицо. Грубый длинный шрам уродовал дряблую щеку моего спутника, подбородок и шею. Второй шрам, чуть меньше, пересекал лоб и блеклый, схожий с рыбьим глаз.
— Ну что же ты? Вставай! — поторопил слепец. Мне стало стыдно. Пытаясь загладить неловкость, я вскочила и случайно зацепила стариковский посох. Тот выскользнул из его пальцев. «Балда неуклюжая!» —ругнулась я и, подхватив посох, протянула его слепцу. Ветер прорвался сквозь лесные заросли, швырнул мне в лицо еловую ветку и что-то горячо зашептал на ухо. Старик поспешно выхватил посох из моих рук:
— Не трогай его больше! Он — мои глаза… Его голос дрожал, и мне вдруг стало жаль его. Бедняга! Как, должно быть, страшно в его темном, слепом мире! Каким одиноким он себя чувствует! Наверное, от этого его молчаливость и суровость. А нам же долго жить бок о бок… И лучше, если мы будем помогать друг другу, а не терзаться нелепыми домыслами…
На Чадогощи старик долго шарил посохом по камышам, кряхтел и хватался за притопленные коряги, а затем устало признался:
— Нет челнока. Увел кто-то… Жаль… Плыть по течению в лодье было бы гораздо приятнее, чем бить ноги в непролазной лесной глуши.
— Пошли, — сказала я. — Что зазря горевать… Слепец кивнул:
— Погляди-ка, там вдоль берега была тропа… Я раздвинула ветви ольховника. Узкая, но утоптанная дорожка извивалась между кустами.
— Тут она.
Старик вылез из камышей, сунул ноги в поршни и улыбнулся:
— Давно я дома не был, а все как раньше… Даже тропка цела.
— А куда она денется? — удивилась я и поторопила слепого: — Пошли, что ли?
Он вздохнул, поднялся и зашагал вперед. К следующей ночи тропа вывела нас к Мологе. Неширокая река блеснула под холмом серебристым боком и застенчиво скрылась в зелени кустов. Лунный свет прыгал по речной ряби, словно пытался проникнуть в самую глубину, где таинственные водяные духи хранят свои сокровища.
— Молога, — сказала я слепцу. Он потянул носом свежий речной ветер и подтвердил:
— На той стороне должен быть Красный Холм. Видишь его?
— Вижу.
— Вот за ним озеро Ужа. Там я и живу.
— Один?
— Нет, — он покачал головой, — там целое печище. Да ты не бойся — люди в нем добрые, ни словом, ни делом не обидят. Когда я ослеп, они меня подобрали и выходили. А раньше моя изба стояла прямо на Красном Холме.
Он помрачнел. Отвлекая старика от тягостных воспоминаний, я притворно заспешила:
— Ладно, ладно, после расскажешь, а теперь пошли — чай, я тоже стосковалась по домашнему теплу.
Его изба стояла в стороне от озера, на лесной поляне. Чуть дальше, отгородившись от леса каменным завалом, расположилось большое печище.
Натужно скрипя, старая дверь впустила нас внутрь. В лицо дунуло холодом и сыростью. Я огляделась. На потемневших от времени стенах покачивались какие-то мешочки, низкий стол покрывал толстый слой пыли, а с матицы[28] свешивались аккуратные пучки душистых трав. Я потянулась к одному из них и потерла меж пальцами высохшие листья. Пахучая пыль посыпалась на голову. Изба слепца напомнила жилище наших Сновидиц. У них так же пахло травами, старостью и еще чем-то неведомым, непонятным и потому чудесным.
Мне захотелось заплакать.
— Ложись, — слепец указал на лавку, — отдохни. Пряча слезы, я легла на ворох пыльных шкур, уткнулась в них носом и, не сдержавшись, всхлипнула. Раз, еще… А потом рыдания прорвались бурным потоком. Слезы смывали страх, боль и тягостные воспоминания. Старик не пытался утешить меня, и мое тело еще долго сотрясали рыдания, а когда на душе стало светло и пусто, пришел сон.
Очнулась я утром. В маленькое оконце лился яркий солнечный свет и доносились чьи-то незнакомые голоса.
Старый слепец съежился на узкой лавке, уложил голову на скрещенные руки стоящего рядом деревянного идола и безобидно сопел во сне.
— Эх ты, криворукий! — донесся снаружи звонкий мальчишеский голос. Стараясь не беспокоить спящего старика, я осторожно приоткрыла дверь. Солнечные лучи брызнули в глаза. Голоса стихли. Утерев выступившие слезы, я пригляделась.
На небольшой поляне, почти у входа в наше жилище, вылупив на меня круглые от изумления глаза и опустив легкие, еще не мужские луки, стояли несколько молодых парней. Из-за их спин, глупо похихикивая, высовывались девицы с розовощекими и ясноглазыми лицами. А с высокой ветви дерева хвостом невиданного зверя свисала длинная алая лента. «Похвалялись меткостью», — поняла я. Наши парни тоже любили подобные забавы: забрасывали повыше ленту или шапку и старались сбить ее стрелами. Самого удачливого ждала награда от той, что принимала «потерю». Раньше я была еще слишком мала для подобных игр, а теперь вряд ли кто-нибудь пожелает подарить мне сбитую ленту…
«Там будет сам Сигурд, воевода киевского князя Владимира», — всплыл в памяти утешающий голос Рекон.
Перед расставанием эстонка много плакала. Даже когда я уже влезала на груженную добром телегу, из ее покрасневших глаз текли слезы. Рекон так и не поняла, что самое страшное уже случилось и беда вовсе не в моем отъезде, а в том, что я перестала сравнивать ее с матерью, — мать никогда не смогла бы расстаться со мной.
— Я повторю, Реас. Мальчик действительно не твой сын. — Рука в кожаной перчатке легла на мое плечо. Отодвинув меня в сторону, Сигурд шагнул к насупившемуся Олаву: — Кто твой родители, юный воин?
Тяжело дыша, Олав молчал. В ожидании его ответа толпа стихла, .и тут я ощутила в своей груди что-то теплое и беспокойное. «Пусть скажет ему правду, пусть скажет!» — шептало оно. Подобное чувство было мне не внове. В Приболотье многие обладали даром слышать ведогонов — бесплотных охранников человеческих душ, неуклонно следящих за нами с незримой кромки. В Ладоге или Новом Городе мало кто верил в кромку или населяющих ее Домовых, Водяных и Лесных духов, но в Приболотье свято хранили заветы мудрых Волхвов, с малолетства обучали детей прислушиваться к шуму листвы над головой, пению птиц и рокоту земли. И теперь молчание Олава казалось мне чем-то непоправимо страшным.
Я робко дернула Сигурда за рукав. Повернувшись, он удивленно вскинул брови:
— Что тебе?
— Он не скажет… При всех… — выдавила я.
— Неужели ты стыдишься своего рода? — обратился Сигурд к побледневшему Олаву и неожиданно перешел на хриплый, лающий язык урман.
Я не поняла, что он сказал Олаву, но тот гордо выкатил грудь, шагнул к воеводе и громко произнес.
— Я — Олав, сын Трюггви и Астрид, дочери Эйрика Бьодаскалли!
— Дочери Бьодаскалли?! — изумился Сигурд.
Удостоив его презрительным взглядом, Олав пролез ко мне, крепко ухватил за запястье и повел прочь. Пальцы воеводы железным капканом сомкнулись на его плече. Суровые глаза киевлянина отыскали Реаса:
— Этот мальчик — твой раб? Опасаясь спорить с воеводой Владимира, тот помолчал. Сигурд нетерпеливо дернул головой:
— Я хочу забрать его. Сколько?
— Сколько дашь, если он пойдет к тебе сам, — поклонился Реас. Он понимал, что Сигурду знакомо имя матери или отца Олава. А еще понимал, что при желании грозный воевода попросту отнимет у него мальчика, но сдаваться не хотел. Сигурд кивнул и что-то коротко сказал Олаву. Тот неверяще уставился на его губы, а потом улыбнулся. Раньше я никогда не видела, чтоб Олав улыбался. Изображая веселье, он лишь кривил рот и сужал глаза, но слова Сигурда действительно обрадовали его. Ни мгновения не раздумывая, он прощально кивнул Реасу и вложил руку в ладонь Сигурда. Поняв, что сделка состоялась, мальчик продан и смотреть больше не на что, люди стали расходиться. Окружавшие воеводу воины направились к своим лошадям, Олав последовал за ними, и мы с Реасом остались одни. Никому больше не было до нас дела.
— Вот видишь, — грустно сказал Реас. — Хотел продать тебя, а продал его…
— Нет. Его никто не смог бы продать. Он сам ушел. — Мне тоже было больно. Олав нашел кого-то из своих родичей, но он даже не попрощался со мной! «Он не пара девчонке из болот, — вспомнились слова Рекон. — И когда-нибудь он станет тем, кем должен был стать по рождению». Похоже, это произойдет гораздо быстрее, чем ожидала добрая эстонка.
— Зато ты теперь останешься с нами. — Покряхтывая, Реас направился к стоящей под деревом телеге. — Рекон будет рада…
Но мне уже не хотелось возвращаться. Без Олава дом эстов опустел, а Реасу и Рекон я больше не верила…
Скрипя старыми колесами, телега поползла прочь из городища. Расстроенный Реас не стал дожидаться, пока Сигурд примется собирать дань, а свалил привезенное добро у избы какого-то плешивого мужика, поставил на вбитом возле колышке свое пятно и, цыкнув на пристроившуюся к сочным листьям репы лошаденку, прыгнул на телегу. Под его тяжестью та дрогнула. Пряднув ушами, кобылка поплелась к воротам Хьяллы. Деревянные морды выдр вновь проплыли мимо, но теперь они казались мне удивленными и озабоченными.
Всю дорогу мы с Реасом молчали. Говорить было не о чем. Мы оба понимали, что Олав ушел навсегда, и я останусь в усадьбе Реаса, но это понимание не радовало ни меня, ни эста.
Мы отъехали уже довольно далеко от Хьяллы. Темные, нависшие над дорогой ветви орешника скрывали от нас преследователей, когда сзади раздался топот копыт и кто-то крикнул:
— Эй, стой!
От резкого окрика я вздрогнула, а Реас пугливо заозирался и хлестнул лошаденку:
— Вперед! Пш-ш-шла!
Я понимала его тревогу. Здесь, вдали от обжитых мест, случайные встречи приносили мало хорошего. Верно приняв нас за удачно поторговавших в Хьялле купцов, лесные тати вышли на охоту.
Вцепившись в низкие борта телеги и вздрагивая, когда Реас подхлестывал и без того мчащуюся во весь опор пегую, я испуганно уставилась на дорогу.
— Эй, стойте! — вылетел из-за поворота всадник.
Как бы не так! Стараясь рассмотреть преследователя, я изо всех сил вытянула шею, но стоило ему показаться, как дорога делала петлю, и он вновь скрывался в зарослях. «Хорошо, что здесь так много кустов и поворотов, — думала я. — А то еще стали бы стрелять…»
Мне представились страшные лесные разбойники, их тяжелые луки и летящие в мою грудь стрелы с длинными, не ведающими жалости наконечниками… Я закусила губу и устыдилась: "Струсила, а вот Олав ничего не боялся! Как он сказал там, на площади? «Я сумею защитить тех, кого люблю».
Воспоминание шевельнулось в душе теплой птицей и тут же спорхнуло, оставив после себя щемящую боль. Любовь Олава оказалась недолгой, а память короткой…
— Эге-гей! Фьюить! — Окрик Реаса слился с посвистом хлыста, и от этой двойной угрозы лошадь рванулась из последних сил. Мои пальцы скользнули по борту телеги и внезапно ощутили под собой пустоту. Земля метнулась навстречу.
— Мама! — рухнув в пыль, взвизгнула я и кубарем покатилась по дорожным ухабам. Топот конских копыт разорвал уши, а грохот удаляющейся повозки с орущим на пегую Реасом сдавил сердце страхом и болью. Вскочив на четвереньки и стараясь не обращать внимания на кровоточащие ссадины, я поползла в лес.
Всадники нагнали меня раньше. Большие круглые копыта с белыми отметинами посередке преградили путь, и незнакомый голос выкрикнул:
— Тут девчонка! Сама вывалилась!
— Бери ее, — отозвался другой. — Не тяни! Сильные руки оторвали меня от земли. Потные лошадиные бока промелькнули мимо, грива коснулась лица, а нос ткнулся в подрагивающую конскую шею.
— Шевелись! — поторопил моего похитителя кто-то невидимый.
Бесцеремонно подбросив меня еще раз так, что лука седла воткнулась в бок, а перед глазами замаячило обтянутое шелком чужое колено, похититель саданул коня пятками в подбрюх:
— Вперед, Вихор!
Земля качнулась, а в рот дунуло пылью. «Вот и меня забрали, — как-то отрешенно подумала я. — Как же теперь Рекон?» Но ни страха, ни искреннего огорчения за эстонку я не испытывала. Пожалуй, без Олава мне было безразлично, где и кому служить. Лишь бы не убили. А убивать, похоже, не собирались…
— Приехали. — Грубая рука шлепнула меня пониже спины и, перехватив поперек живота, сбросила с лошади. От тряски у меня глазах потемнело, а лицо похитителя превратилось в белое размытое пятно.
— Ты что, заснула?! — рявкнул он. Я помотала головой. Земля качнулась и поплыла под ногами.
— Худо ей, не видишь?! — Второй похититель подхватил меня под мышки и куда-то поволок, приговаривая сквозь зубы: — Не было бабе забот — купила баба порося…
— Не ворчи, не ворчи, — спеша следом, посмеивался тот, что меня вез.
Спотыкаясь и подворачивая ноги, я кое-как добрела до дверей полуразвалившейся избы. Это была даже не изба, а хлев для скотины, с прохудившейся навесной крышей и хлипкой дверью.
Темное, как перед дождем, вечернее небо разогнало поздних прохожих. Иногда мимо проскальзывали спешащие, закутанные в теплые плащи фигуры, но никому не было дела ни до меня, ни до моих похитителей.
«Закричать, что ли?» — устало подумала я, но покосилась на своих спутников и отказалась от этой мысли. Они обращались со мной осторожно, не били, как Трор, и кто знает — может, на мой крик сбегутся куда как худшие хозяева?
— Проходи, — ткнул меня в спину невысокий темноволосый похититель с горбинкой на носу. Это он вез меня, чуть не тыча в лицо плотно прижатым к боку скакуна, шелковым коленом.
Я толкнула дверь и вошла в длинную и темную клеть. В углу пахла дымом старая каменка, разбросанные по полу охапки сена заменяли лежанки, а на единственном, похожем на обыкновенное обтесанное бревно столе сидел… Сигурд!
От неожиданности я заморгала и попятилась. Зачем здесь киевский воевода? «Олав!» — вспомнила вновь, но не верилось, что Сигурд станет потакать прихотям вновь обретенного родича. Нет, киевлянин задумал что-то хитрое, понятное лишь ему одному, и мне придется смириться с его решением. Сигурд — не Реас, с ним не поспоришь…
Воевода встал. Его плащ длинными складками соскользнул к высоким сапогам из мягкой кожи, и свет упал на строгое, красивое лицо.
— Ты не боишься? — оглядывая меня, спросил Сигурд.
— Нет. — Я действительно не боялась. То ли оставила весь страх на корабле Орма, то ли растеряла его по дороге, мотаясь животом по потной лошадиной спине…
— Это хорошо, — сказал он и коротко махнул рукой своим дружинникам. Те поспешно скрылись за дверью.
— Ты удивлена?
Я кивнула. Сигурд отвернулся, подошел к печи и шумно фыркнул, отплевываясь от забившегося в нос дыма.
— Олав просил за тебя.
Он лгал. Может, я была мала и глупа, но чтобы киевский воевода стал марать руки из-за блажи родича-малолетки?!
— Не веришь, — понял Сигурд и одобрительно скривился. — Олав говорил, что ты умна.
«И уродлива», — мысленно добавила я.
— Подойди.
Я шагнула вперед, шатнулась и едва устояла на ногах. Отблески огня пробежали по моим ободранным коленям и грязному лицу.
— Я же не приказывал бить тебя! — нахмурился Сигурд.
— Меня не били. Я упала…
— Упала?
— Да. Реас испугался твоих людей и погнал лошадь, а я вывалилась из телеги… — Значит, Реас не получил за тебя денег?
В недоумении выпучив на воеводу глаза, я промолчала. Разве он предлагал за меня плату?
— Ты хотел купить меня? Зачем?
Сигурд поморщился:
— Я же сказал — Олав просил! — И, заметив мое протестующее движение, пояснил: — Олав — сын моей сестры, и я могу исполнить любое его желание. Ты станешь моей рабыней.
От недоумения я поперхнулась. Я — рабыня Сигурда? Разве у знаменитого воеводы мало рабынь? Или он и впрямь решил оставить меня при Олаве?
Не замечая моего смятенного вида, киевлянин продолжал:
— Ты станешь особенной рабыней. Для всех, кроме меня и того, кто будет присматривать за тобой, ты будешь свободной, но если хоть одна живая душа узнает правду — умрешь! Умрет и тот, кто узнал. Поняла?
Я закивала. Оказывается, и у воевод есть сердце! Скоро я увижу Олава! А правда?.. Да кому она нужна, эта правда! Главное, Олав опять будет рядом!
Едва слушая воеводу, я переминалась с ноги на ногу и поглядывала на вход. Казалось, за хлипкой дверью стоит не горбоносый слуга Сигурда, а мой урманский приятель. Мне не терпелось увидеть его.
— Отныне одевайся и веди себя как свободная. Никто не обидит тебя под страхом моего гнева. — Сигурд сложил руки на груди. Его длинные, слишком тонкие для меча пальцы нервно скомкали край плаща. Предчувствуя дурное, я замерла.
— Даже я не стану тревожить тебя попусту, — продолжал воевода, — но не смей забывать, кто твой хозяин. Когда придет срок, ты станешь жить, как захочу я, думать, как захочу я, и говорить с Олавом лишь о том, что велю я. Непослушания не прощу, но если сумеешь угодить — отплачу сторицей. Поняла?
— Да.
Мне хотелось прыгать от радости. Воевода обещал кров, защиту и Олава, а требовал за свою услугу столь малой платы! Неужели он сомневался в моей благодарности?!
— Коли так, — киевлянин поднялся и, не глядя на меня, двинулся к двери, — останешься спать здесь, утром мои люди отвезут тебя в Ладогу.
— В Ладогу?!
Я думала, что Сигурд возьмет меня с собой в Киев…
— А ты куда собиралась? — уже в проеме двери оглянулся воевода. Его красивое лицо скривилось в жестокой усмешке. — Олав не увидит тебя еще долгие годы… Пока я не пожелаю.
Дверь распахнулась, выпустила его и захлопнулась, словно пасть огромной рыбы. Стараясь понять странности Сигурда, я прошла к печи и опустилась на служившее столом полено. Подставляя теплу влажный бок, оно слегка качнулось. Я дотронулась пальцем до отсыревшего дерева и оглядела прячущиеся в темноте стены. Почему Сигурд выбрал для разговора эту заброшенную халупу? Чья она? Кто жил в этом доме?
Я вздохнула. Похоже, в отличие от меня, у избы не было хозяев…
Утром меня разбудили резкие голоса у двери. Еще не разомкнув глаз, я признала своих недавних похитителей — горбоносого и того, который пожалел меня, столь неуклюже свалившуюся с лошади. «Сигурд, — вспомнила я, — вчерашний разговор! Эти воины пришли отвезти меня в Ладогу».
— Эй, ты готова? — сунулась в дверь рожа горбоносого. Воину воеводы явно не нравилось сопровождать в Ладогу какую-то болотную девчонку, но с приказом не поспоришь.
— Готова, — откликнулась я и двинулась к выходу. Во дворе в грязной луже переминались два оседланных жеребца — рыжий и гнедой. Горбоносый указал на рыжего:
— Полезай… — и подтолкнул меня в седло. «Ах да, отныне для него я — свободная», — усмехнулась я. Свободной, да еще и неведомо о чем толковавшей с Сигурдом девке положен особый почет. Не то что рабе жалкого эста, которую запросто можно ткнуть мордой в собственное колено. Теперь все будут относиться ко мне с уважением. Правду будем знать лишь я, Сигурд и тот неизвестный Сигурдов слуга, который будет за мной следить.
Горбоносый прыгнул в седло, я обхватила его руками, и мы тронулись в путь. Хотя нет, не тронулись — полетели. Да так, что к вечеру были уже в Ладоге. Городище напугало меня. Его каменные стены сумрачно глядели на дорогу широким зевом ворот, тяжелые абламы нависали над убегающей рекой, а доносящийся издали шум моря плыл над головами монотонным, угрюмым гулом.
«Не будет мне тут удачи», — косясь на темный городище, почуяла я. Не замечая моей тревоги, горбоносый въехал в ворота. Стражи признали знак киевского воеводы и почтительно склонились. Поднимая пыль, скакун горбоносого ворвался в городище. За время пути ни сам горбоносый, ни его добродушный спутник не обмолвились со мной ни словом, но теперь они остановили коней и воззрились на меня, будто ожидали каких-то указаний. Я глупо улыбнулась и заморгала…
— Ну, где он? — нарушил молчание горбоносый.
— Кто — «он»?
— Как кто? — Глаза воина округлились, а брови поползли вверх, делая его похожим на сову. — Дед твой! Сигурд сказал — он будет ждать нас.
— Д-д-дед?
— Очумела… — зло крякнул горбоносый, но приятель остановил его: —
— Погоди… Дай девке очухаться. Сигурд же говорил — она его с малолетства не видела. Вот приглядится и узнает.
Пригляжусь?! Я чуть не расхохоталась. Да сколько бы я ни глядела на бестолково снующих под ногами горожан, отыскать средь них своего давно умершего деда уж точно не смогла бы. А того, кого нарек моим дедом Сигурд, не узнаю и увидев. Но признаваться в этом я не собиралась. Посылая меня в Ладогу, воевода знал, что делает…
— Кого ищете? — крикнул один из ладожских стражей и направился к нам. Горбоносый резко повернулся в седле:
— Девку привезли, а она деда признать не может.
— Деда? — Воин задумчиво почесал затылок. — Не того ли, что весь день возле ворот какую-то родню ожидал? Он сказывал, будто девку ждет… От воеводы Сигурда. Она, мол, из болотных земель…
— Где он?! — чуть не сорвавшись с седла, наклонился к стражу горбоносый. Видя его нетерпение, я хмыкнула.
— Вон у ворот дожидается. Не здешний. Пришел откуда-то…
Горбоносый спрыгнул с коня, впился в мое запястье костлявыми пальцами и побежал к воротам. Волочась следом, я размышляла над хитростью Сигурда. Воевода придумал слишком много уловок, чтоб спрятать от любопытных глаз обыкновенную рабыню. Меня везли двое его воинов, и еще кто-то упредил старика… Теперь и захочешь — следа моего не сыщешь. Неужели все это из-за Олава?
— Он?! — Тряхнув меня за плечо, горбоносый указал на пристроившегося у ворот старика. Худой, в добротной дорожной одежде, с корявым посохом в длинных, узких пальцах старец сидел на корточках, что-то чертил концом посоха по земле и шевелил губами. На подошедших он не обратил ни малейшего внимания.
Опять хитрость Сигурда? Что ж, если воеводе так хочется — я сама признаю «деда».
— Он. — Уверенно кивнув, я шагнула к старику и слащавым голосом пропела: — Дедушка, родненький, уж не чаяла свидеться…
Неведомым образом раздражение горбоносого передалось мне, порождая в душе негодование на приставившего ко мне немощного старика Сигурда и на самого старика, так покорно выполнявшего его волю. «Раб проклятый! Небось думал встретить красавицу, новую воеводскую забаву, усладу для глаз, — глядя на напрягшуюся стариковскую спину, злорадствовала я. — То-то удивится, увидев мою рожу!»
Но радость оказалась недолгой. Дед медленно поднял худое, покрытое шрамами лицо и неуверенно ткнул посохом в мою сторону. Я охнула, воины попятились. Он был слеп.
Тем же вечером слепой слуга Сигурда увел меня из Ладоги. Выполняя хозяйский наказ, старик спешил, да мне самой не хотелось оставаться в сумеречном городище. Что-то бубня себе под нос и шаря посохом по жухлой траве, слепец тянул меня прочь от мрачных ладожских стен. Я послушно плелась за ним, стряхивала с ног налипшие комья глины и думала об Олаве. Где-то он проводил эту ненастную ночь? Веселился на пиру с вновь обретенным родичем или вспоминал проклятого Клерко-на и мечтал о мести?
— Значит, тебя зовут Дара?
Я вздрогнула. С той поры, как мы покинули Ладогу, слепец впервые заговорил со мной.
— Да. А как твое имя? Сигурд не называл его.
Старик остановился, обернулся. «Зачем? Он же слепой, все равно ничего не увидит», — мелькнуло в голове, но рука старца безошибочно отыскала мое плечо. На его узких губах появилась улыбка.
— Не назвал? Ах, Сигурд, Сигурд… — Слепой закашлялся. Раскаты грома заглушили его кашель, и на мгновение мне показалось, будто старик смеется. Я попятилась.
— Ты боишься грозы? — уловив мое движение, удивился он.
— Нет.
— Тогда чего трясешься?
— Замерзла, — ответила я и отвернулась. Что-то в этом старике было не так… Я не знала что, но чуяла опасность всем своим существом, как плохой пловец чует глубокие речные омуты. Слепец пугал меня. Если б рядом был Олав…
— Думаешь о дружке урманине?
— Да.
— Хорошо. — Слепец хмыкнул и, тыкая впереди себя посохом, зашагал дальше. Поскальзываясь на размокшей глине, я поспешила за ним.
Вскоре лядины кончились, и на нас темной душистой громадой надвинулся лес. Его растревоженные дождем запахи напоминали об утраченном доме. В Приболотье запах земли и сырости всегда носился в воздухе и даже зимой сочился из-под снега, будто чье-то тихое дыхание. «Это храпят во сне подземные боги Озем и Сумерла, — говорила мне мать. — Зима для них, что ночь для людей, — время сна. А весной они просыпаются и принимаются за работу. Проращивают зерна, поят деревья, согревают землицу на полях…»
— Остановимся здесь. — Старик раздвинул ветви старой ели и шагнул под их ненадежную защиту. Внутри оказалось тихо и сухо. Дождевые струи не пробивали густую хвою, а стекающие по ветвям капли глухо тюкали снаружи о влажный мох. Старик снял мокрый дорожный плащ, расстелил его на земле и уселся, осторожно уложив посох на согнутые колени. Слабые, едва проникающие в наше укрытие отблески Перуновых стрел иногда выхватывали из темноты его белые шевелящиеся руки. Они усердно копались в тощей суме старика. Трясясь от холода, я подползла поближе.
— На.
Что-то сухое и жесткое ткнулось в мои замерзшие пальцы.
— На, — настойчиво повторил слепец, — ешь. Черствые, ничем не сдобренные лепешки уже давно утратили свой аромат и вкус, но я безропотно вцепилась зубами в стариковское угощение, а едва насытившись — заснула.
Старик разбудил меня с первыми рассветными лучами.
— Пора, — коротко сказал он.
Пора так пора… Только куда мы идем?
— К реке Чадогощи, — угадал мои мысли слепец. — Там у меня припрятан челн. На нем поплывем до Мологи, а оттуда до моего дома рукой подать.
В его голосе слышалась печаль, и я взглянула на его лицо. Грубый длинный шрам уродовал дряблую щеку моего спутника, подбородок и шею. Второй шрам, чуть меньше, пересекал лоб и блеклый, схожий с рыбьим глаз.
— Ну что же ты? Вставай! — поторопил слепец. Мне стало стыдно. Пытаясь загладить неловкость, я вскочила и случайно зацепила стариковский посох. Тот выскользнул из его пальцев. «Балда неуклюжая!» —ругнулась я и, подхватив посох, протянула его слепцу. Ветер прорвался сквозь лесные заросли, швырнул мне в лицо еловую ветку и что-то горячо зашептал на ухо. Старик поспешно выхватил посох из моих рук:
— Не трогай его больше! Он — мои глаза… Его голос дрожал, и мне вдруг стало жаль его. Бедняга! Как, должно быть, страшно в его темном, слепом мире! Каким одиноким он себя чувствует! Наверное, от этого его молчаливость и суровость. А нам же долго жить бок о бок… И лучше, если мы будем помогать друг другу, а не терзаться нелепыми домыслами…
На Чадогощи старик долго шарил посохом по камышам, кряхтел и хватался за притопленные коряги, а затем устало признался:
— Нет челнока. Увел кто-то… Жаль… Плыть по течению в лодье было бы гораздо приятнее, чем бить ноги в непролазной лесной глуши.
— Пошли, — сказала я. — Что зазря горевать… Слепец кивнул:
— Погляди-ка, там вдоль берега была тропа… Я раздвинула ветви ольховника. Узкая, но утоптанная дорожка извивалась между кустами.
— Тут она.
Старик вылез из камышей, сунул ноги в поршни и улыбнулся:
— Давно я дома не был, а все как раньше… Даже тропка цела.
— А куда она денется? — удивилась я и поторопила слепого: — Пошли, что ли?
Он вздохнул, поднялся и зашагал вперед. К следующей ночи тропа вывела нас к Мологе. Неширокая река блеснула под холмом серебристым боком и застенчиво скрылась в зелени кустов. Лунный свет прыгал по речной ряби, словно пытался проникнуть в самую глубину, где таинственные водяные духи хранят свои сокровища.
— Молога, — сказала я слепцу. Он потянул носом свежий речной ветер и подтвердил:
— На той стороне должен быть Красный Холм. Видишь его?
— Вижу.
— Вот за ним озеро Ужа. Там я и живу.
— Один?
— Нет, — он покачал головой, — там целое печище. Да ты не бойся — люди в нем добрые, ни словом, ни делом не обидят. Когда я ослеп, они меня подобрали и выходили. А раньше моя изба стояла прямо на Красном Холме.
Он помрачнел. Отвлекая старика от тягостных воспоминаний, я притворно заспешила:
— Ладно, ладно, после расскажешь, а теперь пошли — чай, я тоже стосковалась по домашнему теплу.
Его изба стояла в стороне от озера, на лесной поляне. Чуть дальше, отгородившись от леса каменным завалом, расположилось большое печище.
Натужно скрипя, старая дверь впустила нас внутрь. В лицо дунуло холодом и сыростью. Я огляделась. На потемневших от времени стенах покачивались какие-то мешочки, низкий стол покрывал толстый слой пыли, а с матицы[28] свешивались аккуратные пучки душистых трав. Я потянулась к одному из них и потерла меж пальцами высохшие листья. Пахучая пыль посыпалась на голову. Изба слепца напомнила жилище наших Сновидиц. У них так же пахло травами, старостью и еще чем-то неведомым, непонятным и потому чудесным.
Мне захотелось заплакать.
— Ложись, — слепец указал на лавку, — отдохни. Пряча слезы, я легла на ворох пыльных шкур, уткнулась в них носом и, не сдержавшись, всхлипнула. Раз, еще… А потом рыдания прорвались бурным потоком. Слезы смывали страх, боль и тягостные воспоминания. Старик не пытался утешить меня, и мое тело еще долго сотрясали рыдания, а когда на душе стало светло и пусто, пришел сон.
Очнулась я утром. В маленькое оконце лился яркий солнечный свет и доносились чьи-то незнакомые голоса.
Старый слепец съежился на узкой лавке, уложил голову на скрещенные руки стоящего рядом деревянного идола и безобидно сопел во сне.
— Эх ты, криворукий! — донесся снаружи звонкий мальчишеский голос. Стараясь не беспокоить спящего старика, я осторожно приоткрыла дверь. Солнечные лучи брызнули в глаза. Голоса стихли. Утерев выступившие слезы, я пригляделась.
На небольшой поляне, почти у входа в наше жилище, вылупив на меня круглые от изумления глаза и опустив легкие, еще не мужские луки, стояли несколько молодых парней. Из-за их спин, глупо похихикивая, высовывались девицы с розовощекими и ясноглазыми лицами. А с высокой ветви дерева хвостом невиданного зверя свисала длинная алая лента. «Похвалялись меткостью», — поняла я. Наши парни тоже любили подобные забавы: забрасывали повыше ленту или шапку и старались сбить ее стрелами. Самого удачливого ждала награда от той, что принимала «потерю». Раньше я была еще слишком мала для подобных игр, а теперь вряд ли кто-нибудь пожелает подарить мне сбитую ленту…