Страница:
— Эй, ты! Стой! — прыгая к волокуше, завопила я. Мне и в голову не пришло поднять лук или нож на это жалкое создание.
Но медведь остановился. Просительно мотая мохнатой головой, он стоял и глядел на меня. Он не пытался напасть или убежать. Светлые дужки звериных бровей жалобно подрагивали, а в карих глазах застыли мольба и печаль. Казалось, мишка понимал, что с капканом на ноге, голодный и одинокий, он недолго проживет в суровом лесу, и просил у меня разрешения хоть досыта поесть перед смертью. Мне стало жаль его. Давно ли я так же плелась по чужой, полной опасности земле? Тогда на моей ноге тоже болтался сделанный недобрыми руками капкан.
— Не грусти, парень, — негромко сказала я зверю. — Еще не все потеряно. Волков-то ты напугал…
Мишкина морда качнулась, он что-то пробурчал и… лег! Даже не лег, а рухнул возле моей волокуши, протянув к ней узкую разодранную морду.
— Да тебе ж совсем худо!
Глаза медведя помаргивали и слезились. Я вытащила из-за пояса моток крепкой веревки, подергала ее и, скрутив петлю, аккуратно накинула на медвежью морду. Зверь не шелохнулся. Вторая петля легла на его передние лапы, а третья опутала задние. Оставшийся хвост веревки я подвела к дереву и, честно упредив медведя: — «Ну, держись!» — резко рванула на себя. Все три петли разом затянулись. Лишенный свободы, зверь забился в силках, и вросший в его лапу клепец застучал о-волокушу. Шкура с олениной покатилась по земле. Едва удерживая веревку, я обежала вокруг ствола и закрепила ее узлом. Теперь зверю придется смириться…
— Не медведь ты, — разглядывая его плешивый бок, сказала я, — а глуздырь[109] несмышленый.
Косолапый грустно заворчал и покосился на клепец. Проклятое железо впивалось в самый кончик медвежьей ступни. Крови не было, а значит, медвежонок попался давно, не меньше недели назад. Я отыскала крепкую палку, всунула ее между зубьями клепца и заявила:
, — Дурак ты. Неужто не знаешь,, каков людской род? Думал, они попусту станут по лесу мясо разбрасывать? Нет уж, они сами сожрут! Подавятся, а другим не дадут…
Медведь молчал. Главное, чтобы он не дернулся от боли и выдержали веревки. Иначе придется спасать не его, а меня. Он-то не разумеет, кто ему желает добра.
Створы клепца разошлись, словно зубы хищной, задыхающейся рыбы. Мишка не попробовал встать, а, наоборот, свернулся клубочком и закрыл глаза. То ли совсем ослаб, то ли смирился со своей участью. Хотя опытные охотники рассказывали, будто когда зверь понимает, что деваться некуда, он может даже заснуть…
— Спи, спи, — ласково проговорила я и наподдала по капкану палкой. Железяка полетела в кусты, и только теперь появился страх. Мишка был некрепкий и невезучий, но все же он оставался лесным воеводой. У нас в Приболотье верили, будто иногда сам Велес оборачивается медведем-великаном. Хотя мой мишка на Велеса никак не тянул…
Усевшись на волокушу, я отерла пот и сняла шапку. Освободила я зверя, а что дальше? Развязать его и отпустить в лес? Конечно, он убежит, но, такой ободранный и замученный, наверняка сдохнет, с капканом на ноге или без него…
— Накормить тебя, что ли? — Я развязала мешок. Ноздри зверя дрогнули. Кусочек оленьей мякоти полетел к мишкиному носу.
— Ешь, глуздырь.
Он не шевельнулся, даже глазом не повел.
— Не брезгуй! — разозлилась я. — Нечего норов показывать, когда кости кожу рвут!
Красный шершавый язык вылез из-под веревочной петли и смахнул мясо в пасть. Понял косолапый… Вот и нашлось мне с кем поговорить за много дней молчания. Этот приятель не упрекнет и не станет докучать расспросами. Взять бы его с собой, в горелую усадьбу. Жили бы там на пару до осени… Только какой бы ни был тощий, а он — зверь. Зверю место в лесу, на воле…
Вздохнув, я поднялась, нашла длинную палку, прикрутила к ней нож и, отступив подальше, перерезала стягивающие медвежьи лапы и морду путы. Будто не веря в освобождение, зверь неохотно поднял голову и сел, а потом потянулся к волокуше с олениной.
— Эй! Стой! — бросаясь к своему добру, завопила я, но мишка как ни в чем не бывало запустил в мешок когтистую лапу, выудил оттуда изрядный кусок мяса, отбросил его к кустам и отправился насыщаться.
Возмущенная подобной наглостью, я было шагнула следом, но зверь недобро покосился на меня круглым глазом и заворчал. «Это моя добыча», — говорил его негромкий рык. Пришлось отступить. Все верно… Он добыл это мясо. Пусть даже из моего мешка, но добыл. А своего не отдаст ни один зверь, даже такой жалкий, как этот.
— Гад ты, — заворачивая остатки оленины в шкуру, недовольно сказала я. — С тобой по-хорошему… Ворюга ты, Глуздырь.
Услышав свое прозвище, мишка поднял морду, перестал трепать мясо и посмотрел на меня. «Чего жмешься? Тебе же еще много осталось!» — догадалась я по его глазам и возразила:
— Тоже мне — «много». Кто бы судил… Ты, что ли, этого оленя забивал?
Он отвернулся и громко зачавкал.
— Ну и жри! — окончательно обиделась я. Веревки волокуши привычно легли на спину. Покряхтывая и все еще ворча, я двинулась в путь. Мишка остался позади. Он наелся и теперь лежал посреди поляны, подставив теплому солнышку раздувшийся мохнатый бок. Зверь нравился мне. Не знаю чем, но нравился. С ним оказалось легко говорить..
— Может, пойдешь со мной, а, Глуздырь? — спросила я и, не получив ответа, махнула рукой, — Да что с тобой разговаривать…
. После расставания с нежданным лесным знакомцем мне почему-то стало грустно. До этого душа радовалась успешной охоте и солнышку, а теперь все померкло. Кому нужна сытная еда и надежный кров, если в сердце не осталось ни любви, ни ненависти? «Хаки», — подсказала память. Но что «Хаки»? Разве нынче я сама желала его смерти? Нет, просто должна была его убить, чтоб выполнить договор с марами…
Я вышла к усадьбе вечером и так устала, что обходить поля уже не оставалось сил. Пригнувшись, я поковыляла по меже, выбралась в перелесок, узкой тропкой спустилась с крутого склона и нырнула в теплую темноту своей избы. Ноздри защекотал сильный пряный запах. «Опять Ингрид бродила», — раздраженно подумала я и, намереваясь разжечь огонь, шагнула к очагу. Под ногой хрустнули тонкие ветки, а в углу раздалось чье-то тихое дыхание. Я замерла. Дыхание стало слышнее. Так вот о чем предупреждала Ингрид! Кто-то неведомый затаился в темноте и поджидал моего возвращения!
Я отпустила волокушу и скользнула к стене. Враг имел преимущество: он пришел раньше и его глаза уже привыкли к полутьме моего маленького жилища, но, возможно, удастся его обмануть… Поджидающий в темноте незнакомец заворочался и как-то странно засопел. Слишком громко для человека…
— Кто тут?!
Сопение усилилось. Теперь оно доносилось оттуда, где осталась волокуша. Треск рвущейся оленьей шкуры оглушил меня. Забыв об осторожности, я метнулась к лавке, высекла огонь и зажгла светец.
Волокуша была разграблена. На полу валялись куски оленьего мяса и рваные половинки шкуры, а над ними, покачивая круглыми боками, гордо возвышался Глуз-дырь. Я охнула и села на лавку. Медведь засопел, взял в зубы кусок оленины и, толкнув лапой дверь, выбрался наружу. Пришел все-таки! Не бросил меня, не оставил! И Ингрид его впустила, — видать, поняла, что вдвоем нам будет легче выжить. Мне — веселее, а ему — сытнее и безопаснее. Вон как набил брюхо моей добычей!
Опомнившись, я кинулась за зверем. Он лежал снаружи, возле влаза, и неторопливо отрывал от украденного мяса небольшие куски.
— Ты уж совсем обнаглел, — стоя в дверях, пробурчала я.
Медведь поднял морду и улыбнулся. Клянусь, никогда, ни у одного зверя мне не доводилось видеть улыбки, но Глуздырь улыбался!
— Ну и ляд с тобой! — заявила я довольному зверю. — Только учти — кормить тебя не буду! И воровать не позволю. А к осени вовсе уйду.
Глуздырь оторвал особенно сочный кусочек, проглотил его и, словно соглашаясь, закивал головой.
— Значит, по рукам?
Мне хотелось, чтоб зверь понял и ответил, и, будто чувствуя это, мишка все кивал и кивал…
Первый день осени мы с Глуздырем встретили на лесном перевале. Все лето я выполняла обещание и лишь изредка подкармливала мишку, однако Глуздырь никогда не отказывался от угощения, а обглоданные кости оставлял Мудрости и Памяти. Поначалу вороны опасались приближаться к медведю и забирали подачку украдкой, как воры, но потом привыкли и, громко скандаля, стали клевать кости почти у самого медвежьего носа. А в один прекрасный день Глуздырь и обе птицы догадались, что ходить со мной на охоту гораздо выгодней, чем ждать угощения, и стали сопровождать меня в близких и дальних вылазках. С Глуздырем охотиться оказалось не труднее, чем с собакой, только от медведя зверь бежал куда охотнее, чем от пса. А вороны летали с нами просто так, от нечего делать. Вот и нынче вертелись в небе, то показываясь над самой головой, то исчезая где-то впереди, за верхушками деревьев. Однако на сей раз ни они, ни Глуздырь не могли мне помочь. Мне не удалось пройти в Норвегию, к своему врагу. Помешали горы и рано наступившие холода.
Я не раз слышала, как урмане называли Маркир лесом, поэтому собралась в дальний путь так же, как собралась бы для долгой охоты. В мешке за спиной лежали пялка, кресало и сменная безрукавка, на поясе болтался нож, а из-за плеча высовывался короткий охотничий лук. Оказалось, что для перехода через Маркир этого недостаточно. Всего через несколько дней пути урманский лес превратился в горы. Огромные валуны, будто нарочно, заваливали все тропинки, и приходилось тратить немало времени и сил, отыскивая обходные пути. Спустя три дня утомительных подъемов и спусков стало ясно, что в Норвегии я окажусь только к середине зимы. К холодам я подготовилась еще хуже, чем к горам. Пришлось повернуть обратно. С досады я злилась на все и вся, и отожрав-шийся за лето Глуздырь, с хрустом проламываясь сквозь кустарник, держался подальше от меня.
Тревожный собачий лай я услышала еще издали и заволновалась. Собаки могли учуять мишку. Ему не следовало далеко отходить, ведь у меня все-таки есть чем отбиться от собак. Оглядевшись, я позвала:
— Глуздырь!
Как назло он куда-то запропастился. Где ему, дураку, знать, что от озверевших псов его не спасут ни острые когти, ни ставшее ловким и сильным тело? А за собаками наверняка идут охотники…
— Глуздырь! Лес ответил собачьим многоголосием.
— Тьфу! — зло сплюнула я и махнула рукой. В последнее время Глуздырь стал слишком самостоятельным. Он целыми днями блудил где-то по лесу и появлялся в усадьбе лишь ночью, когда его уже никто не ждал. Я привыкла к медведю, однако лезть из-за него в драку не хотелось. Сам виноват — нечего было уходить! Пусть теперь сам и разбирается…С такими мыслями я соскользнула с большого валуна, на который забиралась чуть ли не половину дня, и двинулась по тропе. Сидевший на суке Память каркнул, громко захлопал крыльями и взмыл в воздух. Он всегда немного опережал своего собрата и обычно летел впереди меня к усадьбе, но теперь устремился в лес. Немного подумав, Мудрость потянулся за ним.
— И вы туда же, — укоризненно глядя вслед черным птицам, сказала я.
И тут собачий лай изменился. Псы увидели зверя…
«Глуздырь!» — кольнуло где-то внутри, но я не остановилась. Медведь попался по собственной глупости. Небось даже сам полез поглядеть, кто так потешно тявкает, вот и догляделся. А мне нельзя попадаться. Кто знает, каковы эти треклятые охотники? Может, они вовсе не слышали о Свейнхильд, а может, лучшие ее друзья…
Какой-то пес отчаянно завизжал. Я остановилась. Там в глубине леса множество мелких хвостатых рабов осадили моего Глуздыря. Он молча отбивался, не рычал и не визжал, умоляя меня вернуться… Гордый, паршивец!
Бросив вещи под куст и заломив на нем ветку — чтоб легче было потом отыскать, — я двинулась на лай. Звонкие собачьи голоса метались между деревьями, и, не в силах определить, откуда они доносятся, я крутилась на одном месте. Помогли вороны. Будто желая защитить своего мохнатого приятеля, они кружили над деревьями и пронзительно каркали. Я вскинула голову, пошла за ними и оказалась на поляне раньше охотников.
Озверевшие разномастные псы вертелись вокруг обиженного Глуздыря и оглушительным лаем призывали своих хозяев. Упираясь спиной в дерево, мишка сидел на задних лапах и лениво отмахивался передними от наседающих врагов. Особенно его донимал один — рыжий, с подпалинами на брюхе и хвостом-колечком, пес. Он метался вокруг дерева и прихватывал неповоротливого, толстого Глуздыря то за бок, то за поджатый хвост.
— А ну пошли прочь отсюда! — выскакивая на поляну, крикнула я псам. Обнаружив нового врага, они на миг замолчали, а потом учуяли знакомый человеческий запах и опять налетели на медведя. Мне не хотелось убивать собак. Их обучили охоте, и теперь они честно отрабатывали свой хлеб.
Я вытащила нож, отсекла от нижней ветви дерева длинную, гибкую палку и двинулась к своре. Почуяв подкрепление, Глуздырь отважно рыкнул и замахал лапами. Кому-то из псов досталось. Орущий комок шерсти отлетел к кустам, вскочил и вновь ринулся в бой. Одним ударом палки я отправила его обратно. Пес поднялся, встряхнулся и недоумевающе уставился на меня. Из его рта шла пена, а на боку темнела неглубокая рваная рана. Он не понимал, за что его ударили. Ведь он же нагнал медведя и, как учили, не позволял зверю двинуться с . места, — так почему же человек оказался так несправедлив? Однако броситься опять он уже не отважился.
Вторым по хребтине получил тот, самый назойливый, — подпалый с хвостом-колечком. У него умишка оказалось побольше. Рыжий быстро сообразил, что я — второй и весьма опасный враг. Желтые, горящие злобой глаза глянули на меня, а затем, высоко вскинув передние лапы, пес прыгнул на палку. Зубы клацкнули и впились в деревяшку.
— А ну пошел! — стряхивая Рыжего, взревела я. Не знаю, чего испугались остальные собаки — моего вопля или летящего в кусты вожака, но они отступили. Не веря в подобное счастье, Глуздырь опасливо отлепился от дерева и трусцой двинулся к лесу. Стрела пропела прямо над моим ухом. Бедняга Глуздырь по-щенячьи присел на задницу. Он вовремя остановился. Возле мохнатой лапы из земли торчало древко стрелы…
«Вот почему собаки перестали нападать, — поняла я. — Они сделали все, что могли, — теперь пришли хозяева. Мишке еще повезло, что стрела только слегка зацепила его ногу, а не проткнула бок или шею».
Сорвав шапку и тряхнув рассыпавшимися по плечам волосами, я бросилась к зверю. Кем бы ни были неведомые охотники, они не станут стрелять в бабу…
Я не добежала до Глуздыря шаг или два и повернулась. Их оказалось всего пятеро. Высокие, в добротных кожаных куртках и сапогах, с полным набором стрел в колчанах, длинными ножами наготове и рогатинами. Рогатины были свежими, — видно, распознав зверя по лаю собак, мужики только что заготовили их. И вышли на зверя грамотно, как положено опытным охотникам, — каждый со своей стороны. Что ж, будь что будет, терять мне нечего…
Я скинула со спины лук, быстро наложила одну стрелу на тетиву, сжала другую в зубах и прошипела:
— Я хорошо стреляю. Двоих уложу раньше, чем кто-либо — меня.
Охотники не ответили. Стояли, переглядывались и, похоже, не понимали моих слов.
— Медведь уйдет. Поняли? Он — не ваш… — подталкивая неуклюжего Глуздыря к кустам, продолжала я. Глуздырь сделал несколько шагов. Заметившие ускользающую добычу псы сорвались с места.
— Стоять!!! — не своим голосом гаркнула я. Собаки дружно остановились и повернулись к замершему в кустах вожаку охотников. Он выделялся ростом и одеждой. Наконечник моей стрелы уставился в его горло.
— Убери псов, — угрюмо приказала я. — Убери, не то пристрелю.
Мужик лихо сдвинул шапку на затылок и негромко поинтересовался:
— Кого пристрелишь? Меня или собак? Пятясь вслед за Глуздырем к спасительным кустам, я прохрипела:
— Всех…
Он свистнул. Собаки послушно легли, а мужик шагнул ко мне:
— Не щетинься. Коли говоришь, что надобно отпустить медведя, — отпустим.
— Думаешь, поверю? — не сводя стрелы с его открытой шеи, оскалилась я. — Людские обещания —водица, и не заметишь, как меж пальцев пробежит…
— Ну как хочешь. — Мужик неторопливо убрал нож за пояс и повернулся к своим приятелям: — Пошли отсюда.
Не доверяя никому, даже собственным ушам, я глядела, как они, один за другим, медленно убирают ножи и бросают рогатины. Когда последняя рогатина легла в траву, медведь позади меня тревожно взвыл. Обманули!
Незамеченный мною урманин подставил под мохнатую грудь поднявшегося Глуздыря рогатину и уже готовился ударить ножом в медвежье сердце. Глупый мишка топтался на месте и закрывал от меня своего убийцу.
— Не-е-ет! — чувствуя, что теряю последнее близкое существо, отчаянно завопила я. Глуздырь коротко тявкнул.
— Оставь зверя, Риг! — предостерегающе выкрикнул вожак, однако младший охотник и не думал слушаться. Он взмахнул ножом, прыгнул вперед, и в тот же миг сверху прямо на его голову рухнула огромная черная птица. Память! Он опять оказался сообразительнее своего крылатого собрата. Мудрость опоздал совсем немного. Его когти впились в спину врага. Урманин заорал. Память хлопнул крыльями, приподнялся и со всего маху обрушил клюв на голову охотника. Сквозь ткань шапки проступило кровавое пятно. Я подскочила к Глуздырю и откинула рогатину в сторону:
— Беги!
Мишка метнулся к кустам, а затем остановился и тревожно поглядел на меня. «А как же ты?» — говорил его взгляд.
— Беги! — оглохнув от воплей и хлопанья огромных крыльев, повторила я. — Теперь каждый — сам по себе!
Глуздырь исчез в кустах. Я подбежала к урманину. Конечно, он зря напал на Глуздыря, однако мне тоже был знаком охотничий азарт. Трудно удержаться, когда вожделенная добыча сама прет в руки.
— Прочь! Прочь! — Я замахала руками на воронов. — Прочь, говорю! ,
Обиженно каркая, они взмыли в воздух. Вполголоса бормоча проклятия, один из охотников поднял лук. Моя рука сама рванула из-за пояса нож и бросила его в урманина. Он вскрикнул. Предназначенная Памяти стрела сверкнула рядом с вороном и шлепнулась куда-то в кусты. Пользуясь заминкой, я перехватила лук и опять прицелилась в охотников. Тот, что пытался сбить Память, держался за раненую руку. Мой нож повредил ему локоть и вонзился в ствол ближнего дерева. «Трудно прожить зиму без ножа, а пока сделаю новый, уйдет немало времени…» — мелькнуло в голове.
— Я не хочу драться, — обращаясь к старшему охотнику, заговорила я. — Вы напали первыми.
Его разговорчивость куда-то исчезла. Взрослый, здоровенный мужик смотрел на меня круглыми, по-детски изумленными глазами и молчал.
— Отдайте мой нож, и.мы никому не причиним зла, —чувствуя, как по спине ползут противные струйки пота, сказала я.
Старший охотник неловко повернулся, подошел к дереву, выдернул из него нож и кинул мне. Не выпуская лука из рук, я склонилась и затолкала оружие за пояс. Теперь, когда все мое при мне, нужно уходить. Я попятилась. Под ноги попался покалеченный воронами урма-нин. Он лежал неподвижно, будто мертвый. Нехорошо… Мы с Глуздырем никого не хотели убивать… Я наклонилась и взяла его за руку. Ладонь была теплая. Должно быть, охотник просто потерял сознание. Больно все же, когда тебя лупят клювом по голове…
— Забирайте его и поспешите, — перешагнув через тело, посоветовала я. — Он еще выживет.
Хорошо, если они последуют моему совету. Их приятель останется жив, а я спокойно уйду в усадьбу Хаки. До нее не меньше десятка дней пути. Но если эти здоровенные бугаи бросят товарища ради мести, то они нагонят меня без особого труда. Охотники умеют читать следы…
Едва очутившись за спасительными ветвями кустов, я кинулась бежать. Ни Глуздыря, ни Мудрости с Памятью нигде не было видно. Спотыкаясь, я добежала до брошенного мешка, подхватила его на спину и припустила подальше от опасного места. Наверное, охотники явились с Венерна — большого озера у самой границы Норвегии — и туда же потащат раненого приятеля. Если потащат…
На всякий случай я пропетляла по лесу, прошла по реке, где чуть не провалилась в глубокий омут, и пропятилась задом несколько лесных полян — в общем, сделала все, чтоб оставить преследователей в дураках, и только потом немного успокоилась. Эти горе-звероловы, верно, сами не поймут, на кого напоролись. Словене посчитали бы меня Лесной Девкой или Лешачихой, а люди везде одинаковы— эти тоже примут за лесной дух.
Но если даже они станут рассказывать обо мне и слухи дойдут до Свейнхильд, Лисица все равно не поверит в подобные байки. Где ж это видано, чтоб по лесу гуляла баба-страшила в ватажке с медведем и воронами? Зато охотничье умение привирать всем известно. Никто не станет собирать погоню…
Однако весь остальной путь я не шла, а бежала. Даже спала урывками, постоянно прислушиваясь к каждому незнакомому шороху. Меня все больше беспокоил Глуздырь. Вороны вернулись и, по обыкновению, кружились надо мной, а вот медведь… От него не было ни слуху ни духу. Может, охотники все-таки решили догнать несчастного зверя и опять спустили на него собак? Хотя Глуз-дырь тоже не дурак и дважды не попадется на одну и ту же уловку. Он заморочит тупых псов — недаром же частенько глазел, как я запутываю следы. Может, он уже давно сидит в усадьбе и поджидает меня. Ему-то не нужно обходить поля и посевы…
Я утешала себя, как могла. Вскоре показался знакомый пригорок. За ним на краю поля работали косари. День выдался дождливый, и рубахи на их плечах прилипли к телу, однако они предпочитали мокнуть сами, чем гноить добро. Наблюдая за их работой, я ненадолго остановилась. Дождь, запах свежескошенной травы, усталые мужики и бабы с вязанками сена на плечах, истосковавшиеся по спокойной зимней жизни лошаденки — все это напоминало мне родное Приболотье. Работающие на полях люди жили неподалеку от усадьбы Хаки, у реки за Прощальной скалой, но никто, даже любопытные мальчишки не навещали горелую усадьбу. То ли урмане не хотели вспоминать пережитое горе, то ли слышали про нелюбезную хозяйку-домовиху. Хотя мне это было на руку…
Я вздохнула, поднялась и двинулась дальше. Обогнула поле, перевалила через пригорок, пробралась сквозь густые заросли ядовитой волчьей ягоды и оказалась перед входом в жилище. Вороны уже привычно щелкали клювами на обгорелом дереве и выпрашивали угощение, а Глуздыря не было. Закусив губу, я приоткрыла дверь. Тишина… Ни знакомого хриплого дыхания, ни недовольного сопения… Ничего… Тихо и пусто, как в яме.
Едва сдерживая слезы, я бросила воронам по куску вяленой рыбы и вошла в дом. «Глуздырь еще придет, — думалось мне. — Еще вернется. Погуляет, подышит волей и вернется». Но в эту ночь я то и дело вскакивала и выглядывала наружу. Однажды в кустах примерещилась большая темная фигура, и я позвала:
— Глуздырь! — но никто не откликнулся.
А утром начались обычные заботы. Одинаковые дни и ночи потянулись друг за другом, как вереница муравьев. Я ходила на охоту, кормила обнаглевших без Глуз-дыря воронов и думала о Хаки. Зиму придется переждать, но в следующий раз я соберусь как следует. Накручу веревок, заготовлю крючьев из найденной в заброшенных домах утвари и перейду Маркир!
Я старалась думать только о берсерке, но мысли вновь и вновь возвращались к Глуздырю. Иногда в шуме листопада мерещилось за дверью клацание его когтистых лап, но это лишь стучались о стену ветви волчьей ягоды.
Незаметно кончилась осень, и наступила зима. Земля покрылась пушистым снежным ковром, и все медведи залегли в зимнюю спячку, но Глуздырь не вернулся. Боги отобрали у меня последнего друга…
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Рассказывает Хаки
Но медведь остановился. Просительно мотая мохнатой головой, он стоял и глядел на меня. Он не пытался напасть или убежать. Светлые дужки звериных бровей жалобно подрагивали, а в карих глазах застыли мольба и печаль. Казалось, мишка понимал, что с капканом на ноге, голодный и одинокий, он недолго проживет в суровом лесу, и просил у меня разрешения хоть досыта поесть перед смертью. Мне стало жаль его. Давно ли я так же плелась по чужой, полной опасности земле? Тогда на моей ноге тоже болтался сделанный недобрыми руками капкан.
— Не грусти, парень, — негромко сказала я зверю. — Еще не все потеряно. Волков-то ты напугал…
Мишкина морда качнулась, он что-то пробурчал и… лег! Даже не лег, а рухнул возле моей волокуши, протянув к ней узкую разодранную морду.
— Да тебе ж совсем худо!
Глаза медведя помаргивали и слезились. Я вытащила из-за пояса моток крепкой веревки, подергала ее и, скрутив петлю, аккуратно накинула на медвежью морду. Зверь не шелохнулся. Вторая петля легла на его передние лапы, а третья опутала задние. Оставшийся хвост веревки я подвела к дереву и, честно упредив медведя: — «Ну, держись!» — резко рванула на себя. Все три петли разом затянулись. Лишенный свободы, зверь забился в силках, и вросший в его лапу клепец застучал о-волокушу. Шкура с олениной покатилась по земле. Едва удерживая веревку, я обежала вокруг ствола и закрепила ее узлом. Теперь зверю придется смириться…
— Не медведь ты, — разглядывая его плешивый бок, сказала я, — а глуздырь[109] несмышленый.
Косолапый грустно заворчал и покосился на клепец. Проклятое железо впивалось в самый кончик медвежьей ступни. Крови не было, а значит, медвежонок попался давно, не меньше недели назад. Я отыскала крепкую палку, всунула ее между зубьями клепца и заявила:
, — Дурак ты. Неужто не знаешь,, каков людской род? Думал, они попусту станут по лесу мясо разбрасывать? Нет уж, они сами сожрут! Подавятся, а другим не дадут…
Медведь молчал. Главное, чтобы он не дернулся от боли и выдержали веревки. Иначе придется спасать не его, а меня. Он-то не разумеет, кто ему желает добра.
Створы клепца разошлись, словно зубы хищной, задыхающейся рыбы. Мишка не попробовал встать, а, наоборот, свернулся клубочком и закрыл глаза. То ли совсем ослаб, то ли смирился со своей участью. Хотя опытные охотники рассказывали, будто когда зверь понимает, что деваться некуда, он может даже заснуть…
— Спи, спи, — ласково проговорила я и наподдала по капкану палкой. Железяка полетела в кусты, и только теперь появился страх. Мишка был некрепкий и невезучий, но все же он оставался лесным воеводой. У нас в Приболотье верили, будто иногда сам Велес оборачивается медведем-великаном. Хотя мой мишка на Велеса никак не тянул…
Усевшись на волокушу, я отерла пот и сняла шапку. Освободила я зверя, а что дальше? Развязать его и отпустить в лес? Конечно, он убежит, но, такой ободранный и замученный, наверняка сдохнет, с капканом на ноге или без него…
— Накормить тебя, что ли? — Я развязала мешок. Ноздри зверя дрогнули. Кусочек оленьей мякоти полетел к мишкиному носу.
— Ешь, глуздырь.
Он не шевельнулся, даже глазом не повел.
— Не брезгуй! — разозлилась я. — Нечего норов показывать, когда кости кожу рвут!
Красный шершавый язык вылез из-под веревочной петли и смахнул мясо в пасть. Понял косолапый… Вот и нашлось мне с кем поговорить за много дней молчания. Этот приятель не упрекнет и не станет докучать расспросами. Взять бы его с собой, в горелую усадьбу. Жили бы там на пару до осени… Только какой бы ни был тощий, а он — зверь. Зверю место в лесу, на воле…
Вздохнув, я поднялась, нашла длинную палку, прикрутила к ней нож и, отступив подальше, перерезала стягивающие медвежьи лапы и морду путы. Будто не веря в освобождение, зверь неохотно поднял голову и сел, а потом потянулся к волокуше с олениной.
— Эй! Стой! — бросаясь к своему добру, завопила я, но мишка как ни в чем не бывало запустил в мешок когтистую лапу, выудил оттуда изрядный кусок мяса, отбросил его к кустам и отправился насыщаться.
Возмущенная подобной наглостью, я было шагнула следом, но зверь недобро покосился на меня круглым глазом и заворчал. «Это моя добыча», — говорил его негромкий рык. Пришлось отступить. Все верно… Он добыл это мясо. Пусть даже из моего мешка, но добыл. А своего не отдаст ни один зверь, даже такой жалкий, как этот.
— Гад ты, — заворачивая остатки оленины в шкуру, недовольно сказала я. — С тобой по-хорошему… Ворюга ты, Глуздырь.
Услышав свое прозвище, мишка поднял морду, перестал трепать мясо и посмотрел на меня. «Чего жмешься? Тебе же еще много осталось!» — догадалась я по его глазам и возразила:
— Тоже мне — «много». Кто бы судил… Ты, что ли, этого оленя забивал?
Он отвернулся и громко зачавкал.
— Ну и жри! — окончательно обиделась я. Веревки волокуши привычно легли на спину. Покряхтывая и все еще ворча, я двинулась в путь. Мишка остался позади. Он наелся и теперь лежал посреди поляны, подставив теплому солнышку раздувшийся мохнатый бок. Зверь нравился мне. Не знаю чем, но нравился. С ним оказалось легко говорить..
— Может, пойдешь со мной, а, Глуздырь? — спросила я и, не получив ответа, махнула рукой, — Да что с тобой разговаривать…
. После расставания с нежданным лесным знакомцем мне почему-то стало грустно. До этого душа радовалась успешной охоте и солнышку, а теперь все померкло. Кому нужна сытная еда и надежный кров, если в сердце не осталось ни любви, ни ненависти? «Хаки», — подсказала память. Но что «Хаки»? Разве нынче я сама желала его смерти? Нет, просто должна была его убить, чтоб выполнить договор с марами…
Я вышла к усадьбе вечером и так устала, что обходить поля уже не оставалось сил. Пригнувшись, я поковыляла по меже, выбралась в перелесок, узкой тропкой спустилась с крутого склона и нырнула в теплую темноту своей избы. Ноздри защекотал сильный пряный запах. «Опять Ингрид бродила», — раздраженно подумала я и, намереваясь разжечь огонь, шагнула к очагу. Под ногой хрустнули тонкие ветки, а в углу раздалось чье-то тихое дыхание. Я замерла. Дыхание стало слышнее. Так вот о чем предупреждала Ингрид! Кто-то неведомый затаился в темноте и поджидал моего возвращения!
Я отпустила волокушу и скользнула к стене. Враг имел преимущество: он пришел раньше и его глаза уже привыкли к полутьме моего маленького жилища, но, возможно, удастся его обмануть… Поджидающий в темноте незнакомец заворочался и как-то странно засопел. Слишком громко для человека…
— Кто тут?!
Сопение усилилось. Теперь оно доносилось оттуда, где осталась волокуша. Треск рвущейся оленьей шкуры оглушил меня. Забыв об осторожности, я метнулась к лавке, высекла огонь и зажгла светец.
Волокуша была разграблена. На полу валялись куски оленьего мяса и рваные половинки шкуры, а над ними, покачивая круглыми боками, гордо возвышался Глуз-дырь. Я охнула и села на лавку. Медведь засопел, взял в зубы кусок оленины и, толкнув лапой дверь, выбрался наружу. Пришел все-таки! Не бросил меня, не оставил! И Ингрид его впустила, — видать, поняла, что вдвоем нам будет легче выжить. Мне — веселее, а ему — сытнее и безопаснее. Вон как набил брюхо моей добычей!
Опомнившись, я кинулась за зверем. Он лежал снаружи, возле влаза, и неторопливо отрывал от украденного мяса небольшие куски.
— Ты уж совсем обнаглел, — стоя в дверях, пробурчала я.
Медведь поднял морду и улыбнулся. Клянусь, никогда, ни у одного зверя мне не доводилось видеть улыбки, но Глуздырь улыбался!
— Ну и ляд с тобой! — заявила я довольному зверю. — Только учти — кормить тебя не буду! И воровать не позволю. А к осени вовсе уйду.
Глуздырь оторвал особенно сочный кусочек, проглотил его и, словно соглашаясь, закивал головой.
— Значит, по рукам?
Мне хотелось, чтоб зверь понял и ответил, и, будто чувствуя это, мишка все кивал и кивал…
Первый день осени мы с Глуздырем встретили на лесном перевале. Все лето я выполняла обещание и лишь изредка подкармливала мишку, однако Глуздырь никогда не отказывался от угощения, а обглоданные кости оставлял Мудрости и Памяти. Поначалу вороны опасались приближаться к медведю и забирали подачку украдкой, как воры, но потом привыкли и, громко скандаля, стали клевать кости почти у самого медвежьего носа. А в один прекрасный день Глуздырь и обе птицы догадались, что ходить со мной на охоту гораздо выгодней, чем ждать угощения, и стали сопровождать меня в близких и дальних вылазках. С Глуздырем охотиться оказалось не труднее, чем с собакой, только от медведя зверь бежал куда охотнее, чем от пса. А вороны летали с нами просто так, от нечего делать. Вот и нынче вертелись в небе, то показываясь над самой головой, то исчезая где-то впереди, за верхушками деревьев. Однако на сей раз ни они, ни Глуздырь не могли мне помочь. Мне не удалось пройти в Норвегию, к своему врагу. Помешали горы и рано наступившие холода.
Я не раз слышала, как урмане называли Маркир лесом, поэтому собралась в дальний путь так же, как собралась бы для долгой охоты. В мешке за спиной лежали пялка, кресало и сменная безрукавка, на поясе болтался нож, а из-за плеча высовывался короткий охотничий лук. Оказалось, что для перехода через Маркир этого недостаточно. Всего через несколько дней пути урманский лес превратился в горы. Огромные валуны, будто нарочно, заваливали все тропинки, и приходилось тратить немало времени и сил, отыскивая обходные пути. Спустя три дня утомительных подъемов и спусков стало ясно, что в Норвегии я окажусь только к середине зимы. К холодам я подготовилась еще хуже, чем к горам. Пришлось повернуть обратно. С досады я злилась на все и вся, и отожрав-шийся за лето Глуздырь, с хрустом проламываясь сквозь кустарник, держался подальше от меня.
Тревожный собачий лай я услышала еще издали и заволновалась. Собаки могли учуять мишку. Ему не следовало далеко отходить, ведь у меня все-таки есть чем отбиться от собак. Оглядевшись, я позвала:
— Глуздырь!
Как назло он куда-то запропастился. Где ему, дураку, знать, что от озверевших псов его не спасут ни острые когти, ни ставшее ловким и сильным тело? А за собаками наверняка идут охотники…
— Глуздырь! Лес ответил собачьим многоголосием.
— Тьфу! — зло сплюнула я и махнула рукой. В последнее время Глуздырь стал слишком самостоятельным. Он целыми днями блудил где-то по лесу и появлялся в усадьбе лишь ночью, когда его уже никто не ждал. Я привыкла к медведю, однако лезть из-за него в драку не хотелось. Сам виноват — нечего было уходить! Пусть теперь сам и разбирается…С такими мыслями я соскользнула с большого валуна, на который забиралась чуть ли не половину дня, и двинулась по тропе. Сидевший на суке Память каркнул, громко захлопал крыльями и взмыл в воздух. Он всегда немного опережал своего собрата и обычно летел впереди меня к усадьбе, но теперь устремился в лес. Немного подумав, Мудрость потянулся за ним.
— И вы туда же, — укоризненно глядя вслед черным птицам, сказала я.
И тут собачий лай изменился. Псы увидели зверя…
«Глуздырь!» — кольнуло где-то внутри, но я не остановилась. Медведь попался по собственной глупости. Небось даже сам полез поглядеть, кто так потешно тявкает, вот и догляделся. А мне нельзя попадаться. Кто знает, каковы эти треклятые охотники? Может, они вовсе не слышали о Свейнхильд, а может, лучшие ее друзья…
Какой-то пес отчаянно завизжал. Я остановилась. Там в глубине леса множество мелких хвостатых рабов осадили моего Глуздыря. Он молча отбивался, не рычал и не визжал, умоляя меня вернуться… Гордый, паршивец!
Бросив вещи под куст и заломив на нем ветку — чтоб легче было потом отыскать, — я двинулась на лай. Звонкие собачьи голоса метались между деревьями, и, не в силах определить, откуда они доносятся, я крутилась на одном месте. Помогли вороны. Будто желая защитить своего мохнатого приятеля, они кружили над деревьями и пронзительно каркали. Я вскинула голову, пошла за ними и оказалась на поляне раньше охотников.
Озверевшие разномастные псы вертелись вокруг обиженного Глуздыря и оглушительным лаем призывали своих хозяев. Упираясь спиной в дерево, мишка сидел на задних лапах и лениво отмахивался передними от наседающих врагов. Особенно его донимал один — рыжий, с подпалинами на брюхе и хвостом-колечком, пес. Он метался вокруг дерева и прихватывал неповоротливого, толстого Глуздыря то за бок, то за поджатый хвост.
— А ну пошли прочь отсюда! — выскакивая на поляну, крикнула я псам. Обнаружив нового врага, они на миг замолчали, а потом учуяли знакомый человеческий запах и опять налетели на медведя. Мне не хотелось убивать собак. Их обучили охоте, и теперь они честно отрабатывали свой хлеб.
Я вытащила нож, отсекла от нижней ветви дерева длинную, гибкую палку и двинулась к своре. Почуяв подкрепление, Глуздырь отважно рыкнул и замахал лапами. Кому-то из псов досталось. Орущий комок шерсти отлетел к кустам, вскочил и вновь ринулся в бой. Одним ударом палки я отправила его обратно. Пес поднялся, встряхнулся и недоумевающе уставился на меня. Из его рта шла пена, а на боку темнела неглубокая рваная рана. Он не понимал, за что его ударили. Ведь он же нагнал медведя и, как учили, не позволял зверю двинуться с . места, — так почему же человек оказался так несправедлив? Однако броситься опять он уже не отважился.
Вторым по хребтине получил тот, самый назойливый, — подпалый с хвостом-колечком. У него умишка оказалось побольше. Рыжий быстро сообразил, что я — второй и весьма опасный враг. Желтые, горящие злобой глаза глянули на меня, а затем, высоко вскинув передние лапы, пес прыгнул на палку. Зубы клацкнули и впились в деревяшку.
— А ну пошел! — стряхивая Рыжего, взревела я. Не знаю, чего испугались остальные собаки — моего вопля или летящего в кусты вожака, но они отступили. Не веря в подобное счастье, Глуздырь опасливо отлепился от дерева и трусцой двинулся к лесу. Стрела пропела прямо над моим ухом. Бедняга Глуздырь по-щенячьи присел на задницу. Он вовремя остановился. Возле мохнатой лапы из земли торчало древко стрелы…
«Вот почему собаки перестали нападать, — поняла я. — Они сделали все, что могли, — теперь пришли хозяева. Мишке еще повезло, что стрела только слегка зацепила его ногу, а не проткнула бок или шею».
Сорвав шапку и тряхнув рассыпавшимися по плечам волосами, я бросилась к зверю. Кем бы ни были неведомые охотники, они не станут стрелять в бабу…
Я не добежала до Глуздыря шаг или два и повернулась. Их оказалось всего пятеро. Высокие, в добротных кожаных куртках и сапогах, с полным набором стрел в колчанах, длинными ножами наготове и рогатинами. Рогатины были свежими, — видно, распознав зверя по лаю собак, мужики только что заготовили их. И вышли на зверя грамотно, как положено опытным охотникам, — каждый со своей стороны. Что ж, будь что будет, терять мне нечего…
Я скинула со спины лук, быстро наложила одну стрелу на тетиву, сжала другую в зубах и прошипела:
— Я хорошо стреляю. Двоих уложу раньше, чем кто-либо — меня.
Охотники не ответили. Стояли, переглядывались и, похоже, не понимали моих слов.
— Медведь уйдет. Поняли? Он — не ваш… — подталкивая неуклюжего Глуздыря к кустам, продолжала я. Глуздырь сделал несколько шагов. Заметившие ускользающую добычу псы сорвались с места.
— Стоять!!! — не своим голосом гаркнула я. Собаки дружно остановились и повернулись к замершему в кустах вожаку охотников. Он выделялся ростом и одеждой. Наконечник моей стрелы уставился в его горло.
— Убери псов, — угрюмо приказала я. — Убери, не то пристрелю.
Мужик лихо сдвинул шапку на затылок и негромко поинтересовался:
— Кого пристрелишь? Меня или собак? Пятясь вслед за Глуздырем к спасительным кустам, я прохрипела:
— Всех…
Он свистнул. Собаки послушно легли, а мужик шагнул ко мне:
— Не щетинься. Коли говоришь, что надобно отпустить медведя, — отпустим.
— Думаешь, поверю? — не сводя стрелы с его открытой шеи, оскалилась я. — Людские обещания —водица, и не заметишь, как меж пальцев пробежит…
— Ну как хочешь. — Мужик неторопливо убрал нож за пояс и повернулся к своим приятелям: — Пошли отсюда.
Не доверяя никому, даже собственным ушам, я глядела, как они, один за другим, медленно убирают ножи и бросают рогатины. Когда последняя рогатина легла в траву, медведь позади меня тревожно взвыл. Обманули!
Незамеченный мною урманин подставил под мохнатую грудь поднявшегося Глуздыря рогатину и уже готовился ударить ножом в медвежье сердце. Глупый мишка топтался на месте и закрывал от меня своего убийцу.
— Не-е-ет! — чувствуя, что теряю последнее близкое существо, отчаянно завопила я. Глуздырь коротко тявкнул.
— Оставь зверя, Риг! — предостерегающе выкрикнул вожак, однако младший охотник и не думал слушаться. Он взмахнул ножом, прыгнул вперед, и в тот же миг сверху прямо на его голову рухнула огромная черная птица. Память! Он опять оказался сообразительнее своего крылатого собрата. Мудрость опоздал совсем немного. Его когти впились в спину врага. Урманин заорал. Память хлопнул крыльями, приподнялся и со всего маху обрушил клюв на голову охотника. Сквозь ткань шапки проступило кровавое пятно. Я подскочила к Глуздырю и откинула рогатину в сторону:
— Беги!
Мишка метнулся к кустам, а затем остановился и тревожно поглядел на меня. «А как же ты?» — говорил его взгляд.
— Беги! — оглохнув от воплей и хлопанья огромных крыльев, повторила я. — Теперь каждый — сам по себе!
Глуздырь исчез в кустах. Я подбежала к урманину. Конечно, он зря напал на Глуздыря, однако мне тоже был знаком охотничий азарт. Трудно удержаться, когда вожделенная добыча сама прет в руки.
— Прочь! Прочь! — Я замахала руками на воронов. — Прочь, говорю! ,
Обиженно каркая, они взмыли в воздух. Вполголоса бормоча проклятия, один из охотников поднял лук. Моя рука сама рванула из-за пояса нож и бросила его в урманина. Он вскрикнул. Предназначенная Памяти стрела сверкнула рядом с вороном и шлепнулась куда-то в кусты. Пользуясь заминкой, я перехватила лук и опять прицелилась в охотников. Тот, что пытался сбить Память, держался за раненую руку. Мой нож повредил ему локоть и вонзился в ствол ближнего дерева. «Трудно прожить зиму без ножа, а пока сделаю новый, уйдет немало времени…» — мелькнуло в голове.
— Я не хочу драться, — обращаясь к старшему охотнику, заговорила я. — Вы напали первыми.
Его разговорчивость куда-то исчезла. Взрослый, здоровенный мужик смотрел на меня круглыми, по-детски изумленными глазами и молчал.
— Отдайте мой нож, и.мы никому не причиним зла, —чувствуя, как по спине ползут противные струйки пота, сказала я.
Старший охотник неловко повернулся, подошел к дереву, выдернул из него нож и кинул мне. Не выпуская лука из рук, я склонилась и затолкала оружие за пояс. Теперь, когда все мое при мне, нужно уходить. Я попятилась. Под ноги попался покалеченный воронами урма-нин. Он лежал неподвижно, будто мертвый. Нехорошо… Мы с Глуздырем никого не хотели убивать… Я наклонилась и взяла его за руку. Ладонь была теплая. Должно быть, охотник просто потерял сознание. Больно все же, когда тебя лупят клювом по голове…
— Забирайте его и поспешите, — перешагнув через тело, посоветовала я. — Он еще выживет.
Хорошо, если они последуют моему совету. Их приятель останется жив, а я спокойно уйду в усадьбу Хаки. До нее не меньше десятка дней пути. Но если эти здоровенные бугаи бросят товарища ради мести, то они нагонят меня без особого труда. Охотники умеют читать следы…
Едва очутившись за спасительными ветвями кустов, я кинулась бежать. Ни Глуздыря, ни Мудрости с Памятью нигде не было видно. Спотыкаясь, я добежала до брошенного мешка, подхватила его на спину и припустила подальше от опасного места. Наверное, охотники явились с Венерна — большого озера у самой границы Норвегии — и туда же потащат раненого приятеля. Если потащат…
На всякий случай я пропетляла по лесу, прошла по реке, где чуть не провалилась в глубокий омут, и пропятилась задом несколько лесных полян — в общем, сделала все, чтоб оставить преследователей в дураках, и только потом немного успокоилась. Эти горе-звероловы, верно, сами не поймут, на кого напоролись. Словене посчитали бы меня Лесной Девкой или Лешачихой, а люди везде одинаковы— эти тоже примут за лесной дух.
Но если даже они станут рассказывать обо мне и слухи дойдут до Свейнхильд, Лисица все равно не поверит в подобные байки. Где ж это видано, чтоб по лесу гуляла баба-страшила в ватажке с медведем и воронами? Зато охотничье умение привирать всем известно. Никто не станет собирать погоню…
Однако весь остальной путь я не шла, а бежала. Даже спала урывками, постоянно прислушиваясь к каждому незнакомому шороху. Меня все больше беспокоил Глуздырь. Вороны вернулись и, по обыкновению, кружились надо мной, а вот медведь… От него не было ни слуху ни духу. Может, охотники все-таки решили догнать несчастного зверя и опять спустили на него собак? Хотя Глуз-дырь тоже не дурак и дважды не попадется на одну и ту же уловку. Он заморочит тупых псов — недаром же частенько глазел, как я запутываю следы. Может, он уже давно сидит в усадьбе и поджидает меня. Ему-то не нужно обходить поля и посевы…
Я утешала себя, как могла. Вскоре показался знакомый пригорок. За ним на краю поля работали косари. День выдался дождливый, и рубахи на их плечах прилипли к телу, однако они предпочитали мокнуть сами, чем гноить добро. Наблюдая за их работой, я ненадолго остановилась. Дождь, запах свежескошенной травы, усталые мужики и бабы с вязанками сена на плечах, истосковавшиеся по спокойной зимней жизни лошаденки — все это напоминало мне родное Приболотье. Работающие на полях люди жили неподалеку от усадьбы Хаки, у реки за Прощальной скалой, но никто, даже любопытные мальчишки не навещали горелую усадьбу. То ли урмане не хотели вспоминать пережитое горе, то ли слышали про нелюбезную хозяйку-домовиху. Хотя мне это было на руку…
Я вздохнула, поднялась и двинулась дальше. Обогнула поле, перевалила через пригорок, пробралась сквозь густые заросли ядовитой волчьей ягоды и оказалась перед входом в жилище. Вороны уже привычно щелкали клювами на обгорелом дереве и выпрашивали угощение, а Глуздыря не было. Закусив губу, я приоткрыла дверь. Тишина… Ни знакомого хриплого дыхания, ни недовольного сопения… Ничего… Тихо и пусто, как в яме.
Едва сдерживая слезы, я бросила воронам по куску вяленой рыбы и вошла в дом. «Глуздырь еще придет, — думалось мне. — Еще вернется. Погуляет, подышит волей и вернется». Но в эту ночь я то и дело вскакивала и выглядывала наружу. Однажды в кустах примерещилась большая темная фигура, и я позвала:
— Глуздырь! — но никто не откликнулся.
А утром начались обычные заботы. Одинаковые дни и ночи потянулись друг за другом, как вереница муравьев. Я ходила на охоту, кормила обнаглевших без Глуз-дыря воронов и думала о Хаки. Зиму придется переждать, но в следующий раз я соберусь как следует. Накручу веревок, заготовлю крючьев из найденной в заброшенных домах утвари и перейду Маркир!
Я старалась думать только о берсерке, но мысли вновь и вновь возвращались к Глуздырю. Иногда в шуме листопада мерещилось за дверью клацание его когтистых лап, но это лишь стучались о стену ветви волчьей ягоды.
Незаметно кончилась осень, и наступила зима. Земля покрылась пушистым снежным ковром, и все медведи залегли в зимнюю спячку, но Глуздырь не вернулся. Боги отобрали у меня последнего друга…
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ПОТЕРЯННЫЕ ДУШИ
Рассказывает Хаки
Смерть Эрлинга изменила Хакона. Ярл с победой вернулся в Нидарос, однако после битвы с йомсвикингами он все реже отправлялся в походы и все больше ездил по стране. Хакон словно помешался на богах и женщинах. Везде, где только доводилось остановиться, он ставил новые капища и брал в свою постель новых женщин. Его страсть разгоралась и затухала быстро, как костер на ветру, и спустя несколько ночей недавняя избранница с позором отправлялась домой, а ярл искал себе другую. Ему никто не отказывал, кроме той, что семь лет назад родила Эрлинга. Может, из-за ее холодности Хакон и гнался за женскими ласками, а может, он надеялся вновь зачать сына, похожего на Эрлинга, — не знаю, однако с каждым годом бонды роптали все сильнее и сильнее. Своим женолюбием ярл обидел слишком много именитых родов…
Годы бежали один за другим, как волны на быстрой реке. Иногда я отправлялся с Хаконом по стране, иногда один шел в походы, но и то и другое не приносило радости. Моя душа не ощущала сладости от новых побед, веселых пиршеств и ласковых женщин. Меня не обрадовал даже спущенный на воду новый драккар. Мастер потрудился на славу, и подобного корабля не было у самого Хакона, однако мне почему-то не хотелось оставлять «Акулу». На ней ходил мой отец и плавали Торир и Льет. Она привыкла к хищной поступи берсерков и умрет с последним из них!
Решив так, я отдал новый драккар под команду Хальвдану. Парень заслужил эту честь. Когда уйдем мы — я, Скол, Гранмар и другие старые воины, — он будет водить на моем корабле уже свой собственный хирд…
Однажды летом, на пятый или шестой год после битвы с йомсвикингами, я оказался в Агдире — владениях Гренландца. Ко мне вышла Аста, его молодая жена. Раньше она жила в Уппленде", совсем недалеко от моей сгоревшей усадьбы, и хорошо меня знала.
Годы бежали один за другим, как волны на быстрой реке. Иногда я отправлялся с Хаконом по стране, иногда один шел в походы, но и то и другое не приносило радости. Моя душа не ощущала сладости от новых побед, веселых пиршеств и ласковых женщин. Меня не обрадовал даже спущенный на воду новый драккар. Мастер потрудился на славу, и подобного корабля не было у самого Хакона, однако мне почему-то не хотелось оставлять «Акулу». На ней ходил мой отец и плавали Торир и Льет. Она привыкла к хищной поступи берсерков и умрет с последним из них!
Решив так, я отдал новый драккар под команду Хальвдану. Парень заслужил эту честь. Когда уйдем мы — я, Скол, Гранмар и другие старые воины, — он будет водить на моем корабле уже свой собственный хирд…
Однажды летом, на пятый или шестой год после битвы с йомсвикингами, я оказался в Агдире — владениях Гренландца. Ко мне вышла Аста, его молодая жена. Раньше она жила в Уппленде", совсем недалеко от моей сгоревшей усадьбы, и хорошо меня знала.