Страница:
— Смотри, колдун вернулся.
Эти слова произнес высокий статный парень в синей шелковой рубахе. Он был белолиц, широкоплеч и, похоже, считался вожаком ватаги. Отогнав нелепые страхи, я вылезла наружу. Девки тонко заверещали, а парни подались назад. На месте остался лишь белолицый.
— Ты кто такая? — настороженно спросил он. Я не ответила. Какая-то отважная девка подскочила к парню и дернула за рукав:
— Эй, Тура, пошли отсюда.
Вырвавшись, парень сузил на меня красивые серые глаза:
— Я спросил — кто ты?!
— А кто ты? — подходя к нему почти вплотную, невозмутимо ответила я.
Парень оказался высок. Я не могла пожаловаться на малый рост, но доставала ему лишь до плеча. Презрительный взгляд Туры обдал меня холодом. "Знающему человеку глаза чужака могут сказать очень многое, — когда-то учила мама, и теперь я видела: Type страшно интересно. Для него я была уродливой болотной жабой, которую для забавы можно поднять на ладонь, поглядеть, а затем выбросить куда подальше и никогда не вспоминать.
Я поморщилась, молча обошла парня и шагнула к скучившимся за его спиной печищенцам. На сей раз они не попятились.
— Почему вы называете слепца колдуном? Они переглянулись. Девки смолкли, а вперед вышел невысокий, белоголовый парнишка. Похоже, он был самым младшим в ватаге. Тонкая шея паренька беспомощно вылезала из просторного ворота рубахи, сермяжные порты болтались на нем, как на пугале, а большие голубые глаза смотрели печально и строго.
— Потому что он и есть колдун, — певуче сказал паренек. — А как ты сюда попала?
— Пришла, — улыбнулась я. Почему-то, глядя на него, мне больше всего хотелось улыбаться. — Он мой дед.
— Дед?! — Глаза паренька округлились. — А я слышал, будто весь его род извели, он один остался. Сзади хрипло засмеялся Тура.
— А ты, Баюн, погляди на нее! Неужто не видишь сходства?!
Урманский плен отучил меня терпеть насмешки. Я вертанулась и с ходу вогнала кулак в живот Туры. Долговязый наглец как подкошенный рухнул в траву. Хлопая глазами, я неверяще уставилась на него. От такого толчка оправился бы даже трехлетний малыш, но Тура ужом елозил по земле, выплевывал проклятия и кусал губы.
— Зачем ты так? — Беловолосый Баюн подошел ко мне. — Он же не со зла, просто иначе не умеет. — И протянул руку: — Вставай, Тура. Негоже перед девкой землю утюжить.
Ветер растрепал его редкие белые волосы, обнажил розовую кожицу на макушке, и неожиданно я почувствовала раскаяние. И впрямь — зачем я ударила Туру? От моего удара он не станет лучше.
Я огорченно склонила голову и поглядела в налитые обидой серые глаза:
— Прости. Сама не ожидала, что так получится.
— Жаба… —прокряхтел Тура и попробовал подняться, но снова упал. Презрение столпившихся за моей спиной подростков липкими щупальцами потянулось к бывшему вожаку. Я не хотела наживать себе новых врагов, поэтому показала ободранные еще во время пути руки:
— Мне и самой несладко, вон как руки расшибла! Тура сморгнул и, перестав скулить, уселся на траве.
— Так тебе и надо, — недовольно пробурчал он. — Впредь не будешь кулаками махать.
— Не буду, — послушно согласилась я и, надеясь вернуть Type утраченное уважение, покаянно добавила: — А зовут меня Дарой.
— Дара!!!
От громкого окрика я вздрогнула, а мои новые знакомцы кинулись врассыпную. Остались лишь еще не успевший подняться Тура и серьезный Баюн.
— Дара, ты тут? — уже тише переспросил старик. Он еще не оправился от сна — седые волосы висели по плечам нечесаными патлами, а вылезшая из портов рубаха трепыхала на ветру серыми крыльями.
— Да, дедушка, — откликнулась я.
— Ступай домой, — велел слепец. Мне не хотелось уходить, но деда следовало слушаться. Коротко кивнув новым знакомцам, я двинулась к избе.
Глухой и странно строгий голос старика остановил меня у самых дверей. Подобно раскатам дальнего грома, он плыл над лесом, пугал и завораживал одновременно, но предназначался не мне.
— Уходите отсюда, — говорил он. — Уходите и больше никогда не приближайтесь к Даре. Никогда!
Старик так напугал моих новых знакомцев, что прошла осень, приближалась к концу зима и подступали весенние праздники Морены-масленицы, а они так и не показывались. Несколько раз я сама пыталась отыскать их, но стоило мне появиться в печище, как жители поспешно захлопывали двери и прятались за высокой городьбой. Очень немногие отваживались оставаться на улице, но и они словно подозревая меня в чем-то позорном, молчаливо косились исподлобья. Старику не нравились мои вылазки, да и мне самой они стали противны — кому хочется быть чем-то сродни Коровьей Смерти[29] иль Лихорадки и бродить меж замкнутых на все запоры домов.
— Не горюй, — советовал слепец. — Может, оно и к лучшему: нам много болтать ни к чему.
С той поры как мы встретились у ворот Ладоги, я многое узнала о нем. Он не лгал, говоря, что иногда видит больше зрячего. Часто мне казалось, что его пустые глаза смотрят прямо в душу, куда и я сама-то боялась заглядывать. Но они никогда не осуждали. Старик был ровней мне — так же несчастлив, уродлив и одинок. То ли нас сблизили тихие и грустные зимние вечера, когда под потрескивание поленьев в печи он нет-нет да сетовал на свое неумение обучить меня немудреным женским наукам, то ли хлопоты по хозяйству, то ли беспокойные, мучающие воспоминаниями ночи, но никогда еще у меня не было столь понимающего друга. Сравнится с ним мог только Олав, но он остался где-то далеко в прошлой, уже почти забытой жизни. В печище бродило множество разных слухов о странной связи слепого колдуна и девки-уродины, но прийти в наш дом и выяснить правду не решался никто. А меня познания в ведовстве не пугали — в Приболотье я видела немало Сновидиц и никогда не слышала, чтоб хоть одна из них причинила кому-либо вред без нужды. Зато лечили они много и умело, поэтому их не боялись, а почитали, как и положено почитать сведущих и мудрых людей. Но здешние боялись старика. Приходили к нему за травами или советом, трусливо выкрикивали его из-за дверей и опасались даже ступить в наше полутемное жилище. Но иногда он и впрямь вел себя странно. Старость и слепота делали свое дело. Слепец мог подолгу бормотать о какой-то задуманной им ловушке, о предсказаниях богов и о Мокошиной веревочке, что свила воедино всех людей — и правых, и виноватых…
В один из тихих зимних вечеров я попробовала рассказать ему о своих погибших родичах. Сначала он внимательно слушал, а затем вскочил и заметался по избе.
— Мстить, мстить, — бубнил он, — такое нельзя прощать! Нужно обратиться к богам… Заманить врагов в ловушку…
Мне стало грустно. Никому не было дела до моей беды и боли. Никто не хотел слушать о том, какими нежными были руки моей матери и какими справедливыми решения отца…
— Найти… Заманить… — бормотал старик, и, назубок зная его речи, я бесшумно выскользнула прочь.
Прохладный ветерок пробежал по моему лицу и, ласкаясь, как щенок, зарылся в складки одежды. Я отошла к лесу и присела на давно уже облюбованный поваленный ствол дерева. Когда-то его истертые бока служили надежной скамьей влюбленным парочкам, но нынче, опасаясь колдуна, сюда никто не приходил.
Я запахнула зипун и задумчиво поглядела в сторону каменного завала. Эту уродливую преграду соорудили сами печищенцы, отгораживаясь от чужого колдуна. Прогнать его или отказать ему в помощи испугались — ведь колдуны умеют мстить даже после смерти, а принять — не хватило духу…
Мой взгляд пробежал по темным, припорошенным снегом валунам, поднялся и замер. На ясной голубизне неба темнел человеческий силуэт. Человек сидел на самом верху завала и глядел прямо на меня. Вздрогнув, я приподнялась. Незнакомец тоже встал. Солнце светило ему в затылок, поэтому лица было не разобрать, но белые, трепещущие на ветру волосы сразу выдали своего обладателя.
Баюн ничего не говорил, и я тоже молчала. Шурша по земле белыми крупяными зернами, поземка бежала от его ног к моим, и в тишине казалось, что я слышу ее тихий шепот:
— Не подходи, не подходи, не подходи… Я действительно опасалась подходить к Баюну. Хотелось верить, что он пришел сюда не из пустого интереса, а желая поддержать меня. Боясь спугнуть парня, я медленно опустилась на дерево. Баюн не ушел, не отвернулся, а лишь молча и как-то робко повторил мое движение. Было неловко ощущать на себе его пристальный взгляд, но и уходить не хотелось.
— Баюн, — прошептала я про себя, — зачем ты тут, Баюн?
Ветер взмыл вверх, понес мой вопрос в темноту леса.
— Ты плакала. Там, внутри…
Я вытянула шею, прислушалась, но вокруг лишь шуршала поземка. Сказал Баюн эти тихие слова или мне показалось? Если сказал — то не услышал ли их слепец? Старик так боялся, что я познакомлюсь с кем либо и разболтаю нашу тайну! Ведь воевода Сигурд сам пообещал покарать ослушника смертью. Конечно, если узнает о произошедшем…
— Ошибаешься, слепой боится совсем не воеводы…
— Баюн?!
— Не надо, не говори, я и так услышу. — Он не шевелился, но его голос звучал отчетливо и громко, словно Баюн говорил мне прямо в ухо. Я изумленно уставилась на маленькую, замершую вдали фигурку. Поземка металась над его головой, смешивалась с белыми волосами, и казалось, будто возле Баюна вертится какой-то неведомый белый дух.
— Я сам давно уже дух, — печально сказал он. — Дух-шилыхан[30]. Только об этом никто знает. А узнают — станут гнать.
Я не сомневалась в этом. Коли местные пугались меня, то уж шилыхана точно не потерпели бы. А ведь он — совсем безвредный нежить, особенно когда один. И разве он виноват, что тоска по родичам задержала его на кромке, меж жизнью и смертью, и сделала водяным духом — шилыханом? Я многое слышала об этих детях-утопленниках, но видела впервые. Однако что-то в голосе и даже облике Баюна заставляло верить его словам.
— Я знал, что ты не испугаешься. — Баюн покачал головой, и облако вокруг него закружилось в веселой пляске. — Ты ведь не внучка слепого, ты из Приболотья.
— Знаешь наши места? — Я не сказала, лишь подумала, но ответ последовал незамедлительно:
— Нет. Но там еще слышат кромешников. Теперь я знаю это.
— Почему «теперь»?
— Ты слышишь меня, а другие — нет. — Он слегка повернул голову, словно указывая на избу слепца. — Даже он не слышит. Он ведь не рожденный колдун, только отдал душу марам[31], чтоб они помогли ему отомстить. Мары съели его сердце, а взамен подарили знания чародея. Теперь, если его враг умрет от его руки, мары отпустят его и заберут душу его врага, а до того ему суждено жить и бродить по свету, с одним лишь желанием — найти и отомстить.
О марах я тоже слышала. Их никто не видел, а если человеку доводилось встретить мару, то он падал и умирал на месте. Мать говорила, будто мары служат богине смерти Морене и пожирают души умерших.
Если все, что сказал Баюн, — правда, то угрозы слепца не пустая болтовня выжившего из ума старика. Мары — могучая сила. Одно лишь непонятно — кто же тот враг, которому желает отомстить слепец? Где он? И как старик найдет его?
— Разве ты не знаешь? — удивился Баюн.
—Дара!
Я обернулась. Крутя седой головой, колдун стоял в дверях нашей избы и беспомощно выкрикивал:
— Дара!
Живой голос смахнул наваждение. Темная фигурка Баюна пропала, и предо мной остались только голые камни и вихрящаяся по ним поземка.
— Дара!
— Я здесь.
Слепец удовлетворенно засопел и, осторожно переступая через рытвины, двинулся ко мне. Я тряхнула головой. Неужели тихий, протяжный голос Баюна всего лишь наваждение?! Мне многое мерещилось с той поры, как сгорело родное печище.
Махнув рукой, я зашагала к слепцу, но речи шилыхана не оставляли меня в покое — так и подмывало кинуться в деревню и, презрев косые взгляды, отыскать Баюна. Хотя, скорее всего, он даже не впустил бы меня на двор. Наваждение…
— Зачем ты ушла, Дара? — Старик озабоченно ощупал мое лицо и руки. — Гляди, как замерзла! Сигурду вряд ли понравилось бы, что ты бегаешь по холоду…
Не знаю почему, но после странного видения слова старика показались мне чужими и пустыми, будто заброшенный дом. Решившись, я уверенно сказала:
— А тебе что за дело до Сигурда? Ведь ты не служишь ему, так?
Удар громовой Перуновой стрелы не напугал бы слепца сильнее. Его руки затряслись, а подбородок задергался, словно у припадочного:
— Кто? Кто… сказал?.. — через силу выдавил он. Я оцепенела. Так он лгал мне?! Все время лгал! Но зачем? К чему он забрал меня из Ладоги?! Для чего прикинулся слугой Сигурда?
Мысли прыгали в моей голове, вопросы жгли горло, но не требовали ответов. Гораздо важнее было другое — он предал меня! Предал, подобно Реконе и Реасу!
Что-то учуяв, старик отбросил посох и потянулся ко мне обеими руками, но было поздно. Я увернулась, бросилась в сторону и, не разбирая дороги, кинулась с холма, где под белым покрывалом дремало замерзшее озеро.
— Дара! Погоди! Послушай! Дара! — несся мне вслед дрожащий старческий голос, но я не верила ему. Он лгал, как лгал весь этот чужой и жестокий мир!
Зажав уши и спотыкаясь, я скатилась на снежную равнину и побежала подальше от зовущего стариковского голоса. Я ненавидела этого лживого слепого старика! На старости лет он нуждался в безропотной служанке и получил ее обманом и подлостью! Баюн, тот, примерещившийся мне Баюн шилыхан, сказал правду — слепец продал душу холодным созданиям Морены и ничем от них не отличался!
— Дара! — долетел до меня последний далекий вскрик. Он словно упреждал меня о чем-то, но понять о чем, я не успела — под ногой что-то хрустнуло, поддалось и потянуло вниз. Холод обдал живот, сдавил ребра и перехватил дыхание. Перед глазами мелькнули острые края полыньи. В последний миг я схватилась за них, но тонкий лед рассыпался под пальцами и мелким крошевом поплыл по воде. Водная пелена заслонила зеленую полосу леса вдали и маленькие, бегущие к полынье людские фигурки. Еще продолжая биться в тяжелом, будто набитом камнями, зипуне, я почуяла жгучую боль, удушье и в последний миг засмеялась. Это и впрямь было смешно — весь мой род истребил огонь, а меня утянула вода…
Я уже не услышала приближающихся криков и не почувствовала, как чьи-то быстрые руки ухватили меня за одежду и вытащили на лед.
После «купания» в полынье я долго болела. Бредовые видения сменялись явью. Палуба урманского корабля превращалась в снежные сугробы, а потом таяла и становилась обыкновенной лавкой. Я металась под шкурами и просила пить, но, едва коснувшись воды, вспоминала холодные руки Водяного Хозяина, крошево льда в темной полынье и отталкивала спасительный ковшик…
Однажды ночью я увидела Баюна. Он стоял в дверях, у самой вереи[32], и улыбался. За спиной мальчишки выла вьюга, но на нем были только легкая белая рубашка и короткие, до колена, порты.
«Опять мерещится», — подумала я, но не отвернулась. Баюн прикрыл дверь, заскользил по клети и вдруг очутился на моей постели.
— Ты будешь жить, — сказал он и пропал. Я огляделась.
В печи потрескивали дрова, а на лавке, сжимая в узловатых пальцах край одеяла, спал слепой старик. «Обманщик», — вспомнила я и заплакала. Было страшно и противно оставаться в одном доме с этим чужим и лживым стариком, но куда мне уйти? Теперь, наверное, даже киевский воевода считал меня клятвопреступницей и беглой рабыней, а Олав… Теперь Олав был знатен и богат, на что ему нищая болотная подружка? Никому я не нужна!
— Не убивайся…
Я обернулась. Баюн снова появился в клети. Он сидел на полу, возле печи, и помешивал угли тонкими пальцами. Человек никогда не смог бы трогать живой огонь, но водяного духа-шилыхана пламя не обижало, наоборот, пугливо пятилось от его бледных ладоней.
Я всхлипнула и отмахнулась:
— Не нужна мне твоя притворная жалость! Людям меня не жаль, а уж тебе — тем более.
— Зря ты так, — вздохнул Баюн. — Меня обижаешь, старика ненавидишь… А ведь он тебя по-своему любит.
— Нет, — угрюмо откликнулась я. — Никого он не любит!
Словно услышав, слепой всхрапнул во сне и повернулся на бок. Баюн бросил уголек в печь и поправил сползшую со стариковских ног шкуру.
— Раньше и он любил… Давно это было. Тогда на Красном Холме жили люди. Жили по-старинке, общиной, вели хозяйство и со времен Рюрика не признавали над собой ни князей, ни бояр. Зверья и рыбы здесь было много, на всех хватало, и поэтому, когда на берегу Ужи стало расти новое печище, они даже обрадовались. Новые люди пришли на Русь с Владимиром, тогда еще новгородским князем, и исправно платили ему дань. Каждую осень за ней приезжал воевода Сигурд. Сигурд сам никогда не гнался за богатством, все его богатство было в руках да в мече, но Владимир собирался идти в Киев, воевать с братом, а для этого было нужно много золота. Он приказал Сигурду взять дань со всех русичей в этих местах и даже с тех лесовиков, что жили на Холме. Воевода собрал ратников и отправился на Холм, но вернулся ни с чем. Однако не отступился. Весь день он ходил мрачный, к вечеру вновь пошел к лесовикам. Тем надоел назойливый гость, но поучить его решили по-своему. Приняли его с воинами, усадили за стол и согласились со всеми его речами, а к ночи вызвали Жмару — домового духа, который по ночам наваливается на людей и не дает дышать. Она вмиг отличила чужака и навалилась на Сигурда. Согнать Жмару дело пустячное — она, как все ночные нежити, любого огня боится, но Сигурд, не разобравшись со сна, вскочил и снес голову старику-хозяину. А у того сыновья… Кинулись на воеводу кто с чем. От шума проснулись дружинники, и пошла свара. За ночь люди воеводы перебили всех лесовиков, кроме слепца. И его б не пожалели, да к тому времени уже разобрались, что к чему. Ему бы помалкивать да раны зализывать, а он от горя спятил и принялся при всех грозить, что сыщет Сигурда, где бы тот ни был, и отомстит. Воеводе и самому было совестно, но дерзкие речи не потерпел и ударил парня по глазам. Тот ослеп, а грозиться не перестал. Тут Сигурд не выдержал и велел воинам все спалить, без жалости. Им это было не в новинку — городища жгли и не морщились. Спалить-то спалили, но слепой парень уполз и кое-как добрался до озера. —Поутру его нашли за городьбой. Ночью видели, как Красный Холм горит, но выходить боялись, а утром хоть страшились воеводского гнева, а слепого подобрали. Он поставил себе избенку рядом с лесом и спокойно жил несколько лет, а потом стал меняться. Кто-то надоумил его связаться с марами и дал чудодейственный оберег. Зиму слепой сидел в избе и шептал заклинания, а по весне вышел из нее настоящим колдуном. Его стали бояться, отгородились и, коли не случалось никакой напасти, к нему ни ногой. Так жили до прошлого лета. А весной он ушел. Куда и зачем — никто не ведал. Думали — сгинул где-то в лесу, но к осени он вернулся и привел тебя.
Баюн замолчал.
— Зачем? — спросила я.
— Что «зачем»?
— Зачем он привел меня? Из мести, что ли, украл меня у воеводы?
— Как знать. — Шилыхан зябко поежился. — Не мне его судить. Хочешь — спроси его сама. Теперь он не станет лгать…
— Спрошу, —согласилась я. — А ты вправду шилыхан? Настоящий?
Баюн печально улыбнулся:
— Не веришь? Вот и моя мать до самой смерти не верила, все надеялась… А ведь сама видела, как водяной утянул меня в озеро, и два года убивалась да умоляла богов воротить меня назад. Умоляла, умоляла, а когда под Коляду увидела меня у бани — испугалась. Поначалу подойти боялась и Чура поминала, а потом заплакала и смирилась. «Хоть живой, хоть мертвый, но ты у меня один», — сказала. Любила она меня. Чтоб наши ничего не заподозрили, придумала мне дальнюю родню. Как я в озеро уходил, так она всем рассказывала, будто я к родне в Новый Город отправился, а вечерами сидела и плакала над водой. Так и померла у озера. А я вот живу, мыкаюсь меж кромкой и миром, ни там, ни тут не могу оставаться.
Я недоверчиво поглядела на его опущенную голову. Баюн говорил как-то равнодушно, словно рассказывая не о себе, а о ком-то другом. И внешне он не походил на нежитя. Странноват был — одежда в заплатах, глаза — что озерная гладь, и голос протяжный, будто зимняя песня Морены, но он ходил по земле, как обычный человек, и тело у него было теплое. Я помнила нашу первую встречу в лесу и его прикосновение к моей руке!
Все происходящее походило на нелепый сон. Я помотала головой. Стены избы закружились, к горлу подкатила тошнота. «Бред? — подумала я, но тут же возразила: — Нет, это просто добрый сон — ведь не в каждом сне встретишь нового друга, пусть даже шилыхана…»
— Что ж мне теперь делать, Баюн? — откидываясь на подушку, спросила я. — Нет у меня на свете никого, только Олав.
— Вот и ступай к Олаву. Только немного подожди. Нынче он не в силе — не сумеет тебя отстоять, а Сигурд не простит побега. Поэтому не спеши. Живи, будто ничего не случилось. Год-другой, пока не почуешь, что пора. Тогда и ступай в Киев.
— А слепец? Его тихий смех зашуршал над моим ухом:
— Слепой не противник твоей воле. Он и сам не ведает — как быть дальше. Перечить тебе он не станет и, куда ты пойдешь, туда отправится.
Старик заворочался и хрипло задышал,
— Просыпается. — Баюн поднялся с лавки и принялся пробираться к дверям. Затаив дыхание, я глядела, как он бесшумно протиснулся в узкую щель. Мне не хотелось, чтоб он уходил, но задержать его я не решалась. Сопение старика стало громче. Я закрыла глаза. Что-то мягко закачало меня из стороны в сторону, где-то запели заунывные женские голоса, а вдали растеклись два светлых голубых озера, цветом напоминающие глаза Баюна.
Проснулась я утром. Старик уже не спал, а сидел возле идола деревянного бога, гладил его руки и, тихо всхлипывая, о чем-то упрашивал. Вспомнив ночное видение, я смирила обиду и негромко окликнула:
— Эй, слепец!
Он беспомощно закрутил седой головой и недоверчиво Прошептал:
— Дара? Жива?
— Жива, — хмыкнула я.
— Благодарю тебя, благодарю! — припав заросшей щекой к сложенным на деревянном животе ладоням идола, прошептал старик, а затем, семеня, подковылял к моему ложу, нащупал мои пальцы и быстро, словно оправдываясь, забормотал:
— Я уж испугался… Думал — умрешь… Никакие настои не помогали… Просил за тебя денно и нощно.
Я убрала одну руку, но слабость была так велика, что вытянуть из-под его потных ладоней другую уже не хватило сил.
— Ты побежала, а полынью-то не заметила. Я кричал, кричал, упредить хотел… — продолжал слепец.
«Я, зрячая, полынью не увидела, так как же ты ее заметил?» — вертелось в моей голове, но разговаривать не хотелось, и вопрос остался невысказанным.
— Тебя спас Баюн, — стискивая мои пальцы, бормотал старик. — Появился у полыньи, будто из-под снега, и побежал по льду до самой воды. Все кричали, боялись — лед подломится, но он держал мальчишку, будто невесомого. Когда люди подоспели, Баюн тебя утянул уже далеко от опасного места.
У меня померкло в глазах. Неужели Баюн и впрямь щилыхан? Даже мне, выросшей средь болотных духов, подобное казалось невозможным!
— Странное что-то в этом мальчишке, — словно подслушав мои мысли, сказал старик. — Есть в нем что-то чужое, а что — не пойму. Когда хоронили его мать мальчишка ни слезинки не пролил. И откуда узнал, что она померла? Ведь был у родичей в Новом Городе, а тут всего на день появился у погоста, постоял на том месте, где ее сожгли, и вновь ушел.
Неужели все — правда?! Слова старика точь-в-точь повторяли речи приснившегося мне Баюна!
— Да что я все болтаю да болтаю! — вдруг опомнился слепец. — Тебе ж поесть надо, травки выпить, чтоб хворь побыстрей ушла.
Он вскочил и принялся суетливо шарить вокруг, отыскивая миски и горшки с лечебными зельями. Тупо глядя на него, я думала о Баюне и вспоминала нашу первую встречу на лесной поляне. Тогда Баюн ничуть не походил на шилыхана. Маленький, остроносый, живой… Нет, должно быть, все, что я слышала иль видела ночью, — бред. Но совет немного подождать и пойти искать Олава мне понравился. Вот поправлюсь, окрепну и пойду в Киев. К тому времени воевода забудет обо мне, а Олав… В конце концов, хоть он-то должен остаться моим другом!
Слепец наконец отыскал плошку с вареной репой, влил в нее зеленую, дурно пахнущую жижу и осторожно потянул мне:
— Вот, поешь.
Я вспомнила сон и отодвинула его руку:
— Погоди. Сперва скажи — зачем ты солгал мне? Если ты не Сигурдов слуга, то зачем увел меня из Ладоги?
Старик задрожал. Зеленое варево выплеснулось из миски и потекло по его пальцам.
— Только теперь не лги, — предупредила я. — Второй раз не прощу. Уйду.
— Хорошо. — Старик сглотнул, поставил плошку на край моей постели и отошел в угол. — Меня не зря зовут колдуном. Я умею многое и не случайно оказался в Ладоге. Там жил мой враг. Последнее время он часто болел. Я пришел к нему и представился знахарем. Со времени нашей последней встречи прошло очень много лет, и он не узнал меня. Но как и много лет назад, он верно служил Сигурду. «Ты должен поднять меня на ноги за один день, — сказал он. — Я жду „гостью“ от воеводы». Меня заинтересовали его речи. Сигурд истребил весь мой род! Из-за него я продал душу марам — мерзким прислужницам смерти!
Эти слова произнес высокий статный парень в синей шелковой рубахе. Он был белолиц, широкоплеч и, похоже, считался вожаком ватаги. Отогнав нелепые страхи, я вылезла наружу. Девки тонко заверещали, а парни подались назад. На месте остался лишь белолицый.
— Ты кто такая? — настороженно спросил он. Я не ответила. Какая-то отважная девка подскочила к парню и дернула за рукав:
— Эй, Тура, пошли отсюда.
Вырвавшись, парень сузил на меня красивые серые глаза:
— Я спросил — кто ты?!
— А кто ты? — подходя к нему почти вплотную, невозмутимо ответила я.
Парень оказался высок. Я не могла пожаловаться на малый рост, но доставала ему лишь до плеча. Презрительный взгляд Туры обдал меня холодом. "Знающему человеку глаза чужака могут сказать очень многое, — когда-то учила мама, и теперь я видела: Type страшно интересно. Для него я была уродливой болотной жабой, которую для забавы можно поднять на ладонь, поглядеть, а затем выбросить куда подальше и никогда не вспоминать.
Я поморщилась, молча обошла парня и шагнула к скучившимся за его спиной печищенцам. На сей раз они не попятились.
— Почему вы называете слепца колдуном? Они переглянулись. Девки смолкли, а вперед вышел невысокий, белоголовый парнишка. Похоже, он был самым младшим в ватаге. Тонкая шея паренька беспомощно вылезала из просторного ворота рубахи, сермяжные порты болтались на нем, как на пугале, а большие голубые глаза смотрели печально и строго.
— Потому что он и есть колдун, — певуче сказал паренек. — А как ты сюда попала?
— Пришла, — улыбнулась я. Почему-то, глядя на него, мне больше всего хотелось улыбаться. — Он мой дед.
— Дед?! — Глаза паренька округлились. — А я слышал, будто весь его род извели, он один остался. Сзади хрипло засмеялся Тура.
— А ты, Баюн, погляди на нее! Неужто не видишь сходства?!
Урманский плен отучил меня терпеть насмешки. Я вертанулась и с ходу вогнала кулак в живот Туры. Долговязый наглец как подкошенный рухнул в траву. Хлопая глазами, я неверяще уставилась на него. От такого толчка оправился бы даже трехлетний малыш, но Тура ужом елозил по земле, выплевывал проклятия и кусал губы.
— Зачем ты так? — Беловолосый Баюн подошел ко мне. — Он же не со зла, просто иначе не умеет. — И протянул руку: — Вставай, Тура. Негоже перед девкой землю утюжить.
Ветер растрепал его редкие белые волосы, обнажил розовую кожицу на макушке, и неожиданно я почувствовала раскаяние. И впрямь — зачем я ударила Туру? От моего удара он не станет лучше.
Я огорченно склонила голову и поглядела в налитые обидой серые глаза:
— Прости. Сама не ожидала, что так получится.
— Жаба… —прокряхтел Тура и попробовал подняться, но снова упал. Презрение столпившихся за моей спиной подростков липкими щупальцами потянулось к бывшему вожаку. Я не хотела наживать себе новых врагов, поэтому показала ободранные еще во время пути руки:
— Мне и самой несладко, вон как руки расшибла! Тура сморгнул и, перестав скулить, уселся на траве.
— Так тебе и надо, — недовольно пробурчал он. — Впредь не будешь кулаками махать.
— Не буду, — послушно согласилась я и, надеясь вернуть Type утраченное уважение, покаянно добавила: — А зовут меня Дарой.
— Дара!!!
От громкого окрика я вздрогнула, а мои новые знакомцы кинулись врассыпную. Остались лишь еще не успевший подняться Тура и серьезный Баюн.
— Дара, ты тут? — уже тише переспросил старик. Он еще не оправился от сна — седые волосы висели по плечам нечесаными патлами, а вылезшая из портов рубаха трепыхала на ветру серыми крыльями.
— Да, дедушка, — откликнулась я.
— Ступай домой, — велел слепец. Мне не хотелось уходить, но деда следовало слушаться. Коротко кивнув новым знакомцам, я двинулась к избе.
Глухой и странно строгий голос старика остановил меня у самых дверей. Подобно раскатам дальнего грома, он плыл над лесом, пугал и завораживал одновременно, но предназначался не мне.
— Уходите отсюда, — говорил он. — Уходите и больше никогда не приближайтесь к Даре. Никогда!
Старик так напугал моих новых знакомцев, что прошла осень, приближалась к концу зима и подступали весенние праздники Морены-масленицы, а они так и не показывались. Несколько раз я сама пыталась отыскать их, но стоило мне появиться в печище, как жители поспешно захлопывали двери и прятались за высокой городьбой. Очень немногие отваживались оставаться на улице, но и они словно подозревая меня в чем-то позорном, молчаливо косились исподлобья. Старику не нравились мои вылазки, да и мне самой они стали противны — кому хочется быть чем-то сродни Коровьей Смерти[29] иль Лихорадки и бродить меж замкнутых на все запоры домов.
— Не горюй, — советовал слепец. — Может, оно и к лучшему: нам много болтать ни к чему.
С той поры как мы встретились у ворот Ладоги, я многое узнала о нем. Он не лгал, говоря, что иногда видит больше зрячего. Часто мне казалось, что его пустые глаза смотрят прямо в душу, куда и я сама-то боялась заглядывать. Но они никогда не осуждали. Старик был ровней мне — так же несчастлив, уродлив и одинок. То ли нас сблизили тихие и грустные зимние вечера, когда под потрескивание поленьев в печи он нет-нет да сетовал на свое неумение обучить меня немудреным женским наукам, то ли хлопоты по хозяйству, то ли беспокойные, мучающие воспоминаниями ночи, но никогда еще у меня не было столь понимающего друга. Сравнится с ним мог только Олав, но он остался где-то далеко в прошлой, уже почти забытой жизни. В печище бродило множество разных слухов о странной связи слепого колдуна и девки-уродины, но прийти в наш дом и выяснить правду не решался никто. А меня познания в ведовстве не пугали — в Приболотье я видела немало Сновидиц и никогда не слышала, чтоб хоть одна из них причинила кому-либо вред без нужды. Зато лечили они много и умело, поэтому их не боялись, а почитали, как и положено почитать сведущих и мудрых людей. Но здешние боялись старика. Приходили к нему за травами или советом, трусливо выкрикивали его из-за дверей и опасались даже ступить в наше полутемное жилище. Но иногда он и впрямь вел себя странно. Старость и слепота делали свое дело. Слепец мог подолгу бормотать о какой-то задуманной им ловушке, о предсказаниях богов и о Мокошиной веревочке, что свила воедино всех людей — и правых, и виноватых…
В один из тихих зимних вечеров я попробовала рассказать ему о своих погибших родичах. Сначала он внимательно слушал, а затем вскочил и заметался по избе.
— Мстить, мстить, — бубнил он, — такое нельзя прощать! Нужно обратиться к богам… Заманить врагов в ловушку…
Мне стало грустно. Никому не было дела до моей беды и боли. Никто не хотел слушать о том, какими нежными были руки моей матери и какими справедливыми решения отца…
— Найти… Заманить… — бормотал старик, и, назубок зная его речи, я бесшумно выскользнула прочь.
Прохладный ветерок пробежал по моему лицу и, ласкаясь, как щенок, зарылся в складки одежды. Я отошла к лесу и присела на давно уже облюбованный поваленный ствол дерева. Когда-то его истертые бока служили надежной скамьей влюбленным парочкам, но нынче, опасаясь колдуна, сюда никто не приходил.
Я запахнула зипун и задумчиво поглядела в сторону каменного завала. Эту уродливую преграду соорудили сами печищенцы, отгораживаясь от чужого колдуна. Прогнать его или отказать ему в помощи испугались — ведь колдуны умеют мстить даже после смерти, а принять — не хватило духу…
Мой взгляд пробежал по темным, припорошенным снегом валунам, поднялся и замер. На ясной голубизне неба темнел человеческий силуэт. Человек сидел на самом верху завала и глядел прямо на меня. Вздрогнув, я приподнялась. Незнакомец тоже встал. Солнце светило ему в затылок, поэтому лица было не разобрать, но белые, трепещущие на ветру волосы сразу выдали своего обладателя.
Баюн ничего не говорил, и я тоже молчала. Шурша по земле белыми крупяными зернами, поземка бежала от его ног к моим, и в тишине казалось, что я слышу ее тихий шепот:
— Не подходи, не подходи, не подходи… Я действительно опасалась подходить к Баюну. Хотелось верить, что он пришел сюда не из пустого интереса, а желая поддержать меня. Боясь спугнуть парня, я медленно опустилась на дерево. Баюн не ушел, не отвернулся, а лишь молча и как-то робко повторил мое движение. Было неловко ощущать на себе его пристальный взгляд, но и уходить не хотелось.
— Баюн, — прошептала я про себя, — зачем ты тут, Баюн?
Ветер взмыл вверх, понес мой вопрос в темноту леса.
— Ты плакала. Там, внутри…
Я вытянула шею, прислушалась, но вокруг лишь шуршала поземка. Сказал Баюн эти тихие слова или мне показалось? Если сказал — то не услышал ли их слепец? Старик так боялся, что я познакомлюсь с кем либо и разболтаю нашу тайну! Ведь воевода Сигурд сам пообещал покарать ослушника смертью. Конечно, если узнает о произошедшем…
— Ошибаешься, слепой боится совсем не воеводы…
— Баюн?!
— Не надо, не говори, я и так услышу. — Он не шевелился, но его голос звучал отчетливо и громко, словно Баюн говорил мне прямо в ухо. Я изумленно уставилась на маленькую, замершую вдали фигурку. Поземка металась над его головой, смешивалась с белыми волосами, и казалось, будто возле Баюна вертится какой-то неведомый белый дух.
— Я сам давно уже дух, — печально сказал он. — Дух-шилыхан[30]. Только об этом никто знает. А узнают — станут гнать.
Я не сомневалась в этом. Коли местные пугались меня, то уж шилыхана точно не потерпели бы. А ведь он — совсем безвредный нежить, особенно когда один. И разве он виноват, что тоска по родичам задержала его на кромке, меж жизнью и смертью, и сделала водяным духом — шилыханом? Я многое слышала об этих детях-утопленниках, но видела впервые. Однако что-то в голосе и даже облике Баюна заставляло верить его словам.
— Я знал, что ты не испугаешься. — Баюн покачал головой, и облако вокруг него закружилось в веселой пляске. — Ты ведь не внучка слепого, ты из Приболотья.
— Знаешь наши места? — Я не сказала, лишь подумала, но ответ последовал незамедлительно:
— Нет. Но там еще слышат кромешников. Теперь я знаю это.
— Почему «теперь»?
— Ты слышишь меня, а другие — нет. — Он слегка повернул голову, словно указывая на избу слепца. — Даже он не слышит. Он ведь не рожденный колдун, только отдал душу марам[31], чтоб они помогли ему отомстить. Мары съели его сердце, а взамен подарили знания чародея. Теперь, если его враг умрет от его руки, мары отпустят его и заберут душу его врага, а до того ему суждено жить и бродить по свету, с одним лишь желанием — найти и отомстить.
О марах я тоже слышала. Их никто не видел, а если человеку доводилось встретить мару, то он падал и умирал на месте. Мать говорила, будто мары служат богине смерти Морене и пожирают души умерших.
Если все, что сказал Баюн, — правда, то угрозы слепца не пустая болтовня выжившего из ума старика. Мары — могучая сила. Одно лишь непонятно — кто же тот враг, которому желает отомстить слепец? Где он? И как старик найдет его?
— Разве ты не знаешь? — удивился Баюн.
—Дара!
Я обернулась. Крутя седой головой, колдун стоял в дверях нашей избы и беспомощно выкрикивал:
— Дара!
Живой голос смахнул наваждение. Темная фигурка Баюна пропала, и предо мной остались только голые камни и вихрящаяся по ним поземка.
— Дара!
— Я здесь.
Слепец удовлетворенно засопел и, осторожно переступая через рытвины, двинулся ко мне. Я тряхнула головой. Неужели тихий, протяжный голос Баюна всего лишь наваждение?! Мне многое мерещилось с той поры, как сгорело родное печище.
Махнув рукой, я зашагала к слепцу, но речи шилыхана не оставляли меня в покое — так и подмывало кинуться в деревню и, презрев косые взгляды, отыскать Баюна. Хотя, скорее всего, он даже не впустил бы меня на двор. Наваждение…
— Зачем ты ушла, Дара? — Старик озабоченно ощупал мое лицо и руки. — Гляди, как замерзла! Сигурду вряд ли понравилось бы, что ты бегаешь по холоду…
Не знаю почему, но после странного видения слова старика показались мне чужими и пустыми, будто заброшенный дом. Решившись, я уверенно сказала:
— А тебе что за дело до Сигурда? Ведь ты не служишь ему, так?
Удар громовой Перуновой стрелы не напугал бы слепца сильнее. Его руки затряслись, а подбородок задергался, словно у припадочного:
— Кто? Кто… сказал?.. — через силу выдавил он. Я оцепенела. Так он лгал мне?! Все время лгал! Но зачем? К чему он забрал меня из Ладоги?! Для чего прикинулся слугой Сигурда?
Мысли прыгали в моей голове, вопросы жгли горло, но не требовали ответов. Гораздо важнее было другое — он предал меня! Предал, подобно Реконе и Реасу!
Что-то учуяв, старик отбросил посох и потянулся ко мне обеими руками, но было поздно. Я увернулась, бросилась в сторону и, не разбирая дороги, кинулась с холма, где под белым покрывалом дремало замерзшее озеро.
— Дара! Погоди! Послушай! Дара! — несся мне вслед дрожащий старческий голос, но я не верила ему. Он лгал, как лгал весь этот чужой и жестокий мир!
Зажав уши и спотыкаясь, я скатилась на снежную равнину и побежала подальше от зовущего стариковского голоса. Я ненавидела этого лживого слепого старика! На старости лет он нуждался в безропотной служанке и получил ее обманом и подлостью! Баюн, тот, примерещившийся мне Баюн шилыхан, сказал правду — слепец продал душу холодным созданиям Морены и ничем от них не отличался!
— Дара! — долетел до меня последний далекий вскрик. Он словно упреждал меня о чем-то, но понять о чем, я не успела — под ногой что-то хрустнуло, поддалось и потянуло вниз. Холод обдал живот, сдавил ребра и перехватил дыхание. Перед глазами мелькнули острые края полыньи. В последний миг я схватилась за них, но тонкий лед рассыпался под пальцами и мелким крошевом поплыл по воде. Водная пелена заслонила зеленую полосу леса вдали и маленькие, бегущие к полынье людские фигурки. Еще продолжая биться в тяжелом, будто набитом камнями, зипуне, я почуяла жгучую боль, удушье и в последний миг засмеялась. Это и впрямь было смешно — весь мой род истребил огонь, а меня утянула вода…
Я уже не услышала приближающихся криков и не почувствовала, как чьи-то быстрые руки ухватили меня за одежду и вытащили на лед.
После «купания» в полынье я долго болела. Бредовые видения сменялись явью. Палуба урманского корабля превращалась в снежные сугробы, а потом таяла и становилась обыкновенной лавкой. Я металась под шкурами и просила пить, но, едва коснувшись воды, вспоминала холодные руки Водяного Хозяина, крошево льда в темной полынье и отталкивала спасительный ковшик…
Однажды ночью я увидела Баюна. Он стоял в дверях, у самой вереи[32], и улыбался. За спиной мальчишки выла вьюга, но на нем были только легкая белая рубашка и короткие, до колена, порты.
«Опять мерещится», — подумала я, но не отвернулась. Баюн прикрыл дверь, заскользил по клети и вдруг очутился на моей постели.
— Ты будешь жить, — сказал он и пропал. Я огляделась.
В печи потрескивали дрова, а на лавке, сжимая в узловатых пальцах край одеяла, спал слепой старик. «Обманщик», — вспомнила я и заплакала. Было страшно и противно оставаться в одном доме с этим чужим и лживым стариком, но куда мне уйти? Теперь, наверное, даже киевский воевода считал меня клятвопреступницей и беглой рабыней, а Олав… Теперь Олав был знатен и богат, на что ему нищая болотная подружка? Никому я не нужна!
— Не убивайся…
Я обернулась. Баюн снова появился в клети. Он сидел на полу, возле печи, и помешивал угли тонкими пальцами. Человек никогда не смог бы трогать живой огонь, но водяного духа-шилыхана пламя не обижало, наоборот, пугливо пятилось от его бледных ладоней.
Я всхлипнула и отмахнулась:
— Не нужна мне твоя притворная жалость! Людям меня не жаль, а уж тебе — тем более.
— Зря ты так, — вздохнул Баюн. — Меня обижаешь, старика ненавидишь… А ведь он тебя по-своему любит.
— Нет, — угрюмо откликнулась я. — Никого он не любит!
Словно услышав, слепой всхрапнул во сне и повернулся на бок. Баюн бросил уголек в печь и поправил сползшую со стариковских ног шкуру.
— Раньше и он любил… Давно это было. Тогда на Красном Холме жили люди. Жили по-старинке, общиной, вели хозяйство и со времен Рюрика не признавали над собой ни князей, ни бояр. Зверья и рыбы здесь было много, на всех хватало, и поэтому, когда на берегу Ужи стало расти новое печище, они даже обрадовались. Новые люди пришли на Русь с Владимиром, тогда еще новгородским князем, и исправно платили ему дань. Каждую осень за ней приезжал воевода Сигурд. Сигурд сам никогда не гнался за богатством, все его богатство было в руках да в мече, но Владимир собирался идти в Киев, воевать с братом, а для этого было нужно много золота. Он приказал Сигурду взять дань со всех русичей в этих местах и даже с тех лесовиков, что жили на Холме. Воевода собрал ратников и отправился на Холм, но вернулся ни с чем. Однако не отступился. Весь день он ходил мрачный, к вечеру вновь пошел к лесовикам. Тем надоел назойливый гость, но поучить его решили по-своему. Приняли его с воинами, усадили за стол и согласились со всеми его речами, а к ночи вызвали Жмару — домового духа, который по ночам наваливается на людей и не дает дышать. Она вмиг отличила чужака и навалилась на Сигурда. Согнать Жмару дело пустячное — она, как все ночные нежити, любого огня боится, но Сигурд, не разобравшись со сна, вскочил и снес голову старику-хозяину. А у того сыновья… Кинулись на воеводу кто с чем. От шума проснулись дружинники, и пошла свара. За ночь люди воеводы перебили всех лесовиков, кроме слепца. И его б не пожалели, да к тому времени уже разобрались, что к чему. Ему бы помалкивать да раны зализывать, а он от горя спятил и принялся при всех грозить, что сыщет Сигурда, где бы тот ни был, и отомстит. Воеводе и самому было совестно, но дерзкие речи не потерпел и ударил парня по глазам. Тот ослеп, а грозиться не перестал. Тут Сигурд не выдержал и велел воинам все спалить, без жалости. Им это было не в новинку — городища жгли и не морщились. Спалить-то спалили, но слепой парень уполз и кое-как добрался до озера. —Поутру его нашли за городьбой. Ночью видели, как Красный Холм горит, но выходить боялись, а утром хоть страшились воеводского гнева, а слепого подобрали. Он поставил себе избенку рядом с лесом и спокойно жил несколько лет, а потом стал меняться. Кто-то надоумил его связаться с марами и дал чудодейственный оберег. Зиму слепой сидел в избе и шептал заклинания, а по весне вышел из нее настоящим колдуном. Его стали бояться, отгородились и, коли не случалось никакой напасти, к нему ни ногой. Так жили до прошлого лета. А весной он ушел. Куда и зачем — никто не ведал. Думали — сгинул где-то в лесу, но к осени он вернулся и привел тебя.
Баюн замолчал.
— Зачем? — спросила я.
— Что «зачем»?
— Зачем он привел меня? Из мести, что ли, украл меня у воеводы?
— Как знать. — Шилыхан зябко поежился. — Не мне его судить. Хочешь — спроси его сама. Теперь он не станет лгать…
— Спрошу, —согласилась я. — А ты вправду шилыхан? Настоящий?
Баюн печально улыбнулся:
— Не веришь? Вот и моя мать до самой смерти не верила, все надеялась… А ведь сама видела, как водяной утянул меня в озеро, и два года убивалась да умоляла богов воротить меня назад. Умоляла, умоляла, а когда под Коляду увидела меня у бани — испугалась. Поначалу подойти боялась и Чура поминала, а потом заплакала и смирилась. «Хоть живой, хоть мертвый, но ты у меня один», — сказала. Любила она меня. Чтоб наши ничего не заподозрили, придумала мне дальнюю родню. Как я в озеро уходил, так она всем рассказывала, будто я к родне в Новый Город отправился, а вечерами сидела и плакала над водой. Так и померла у озера. А я вот живу, мыкаюсь меж кромкой и миром, ни там, ни тут не могу оставаться.
Я недоверчиво поглядела на его опущенную голову. Баюн говорил как-то равнодушно, словно рассказывая не о себе, а о ком-то другом. И внешне он не походил на нежитя. Странноват был — одежда в заплатах, глаза — что озерная гладь, и голос протяжный, будто зимняя песня Морены, но он ходил по земле, как обычный человек, и тело у него было теплое. Я помнила нашу первую встречу в лесу и его прикосновение к моей руке!
Все происходящее походило на нелепый сон. Я помотала головой. Стены избы закружились, к горлу подкатила тошнота. «Бред? — подумала я, но тут же возразила: — Нет, это просто добрый сон — ведь не в каждом сне встретишь нового друга, пусть даже шилыхана…»
— Что ж мне теперь делать, Баюн? — откидываясь на подушку, спросила я. — Нет у меня на свете никого, только Олав.
— Вот и ступай к Олаву. Только немного подожди. Нынче он не в силе — не сумеет тебя отстоять, а Сигурд не простит побега. Поэтому не спеши. Живи, будто ничего не случилось. Год-другой, пока не почуешь, что пора. Тогда и ступай в Киев.
— А слепец? Его тихий смех зашуршал над моим ухом:
— Слепой не противник твоей воле. Он и сам не ведает — как быть дальше. Перечить тебе он не станет и, куда ты пойдешь, туда отправится.
Старик заворочался и хрипло задышал,
— Просыпается. — Баюн поднялся с лавки и принялся пробираться к дверям. Затаив дыхание, я глядела, как он бесшумно протиснулся в узкую щель. Мне не хотелось, чтоб он уходил, но задержать его я не решалась. Сопение старика стало громче. Я закрыла глаза. Что-то мягко закачало меня из стороны в сторону, где-то запели заунывные женские голоса, а вдали растеклись два светлых голубых озера, цветом напоминающие глаза Баюна.
Проснулась я утром. Старик уже не спал, а сидел возле идола деревянного бога, гладил его руки и, тихо всхлипывая, о чем-то упрашивал. Вспомнив ночное видение, я смирила обиду и негромко окликнула:
— Эй, слепец!
Он беспомощно закрутил седой головой и недоверчиво Прошептал:
— Дара? Жива?
— Жива, — хмыкнула я.
— Благодарю тебя, благодарю! — припав заросшей щекой к сложенным на деревянном животе ладоням идола, прошептал старик, а затем, семеня, подковылял к моему ложу, нащупал мои пальцы и быстро, словно оправдываясь, забормотал:
— Я уж испугался… Думал — умрешь… Никакие настои не помогали… Просил за тебя денно и нощно.
Я убрала одну руку, но слабость была так велика, что вытянуть из-под его потных ладоней другую уже не хватило сил.
— Ты побежала, а полынью-то не заметила. Я кричал, кричал, упредить хотел… — продолжал слепец.
«Я, зрячая, полынью не увидела, так как же ты ее заметил?» — вертелось в моей голове, но разговаривать не хотелось, и вопрос остался невысказанным.
— Тебя спас Баюн, — стискивая мои пальцы, бормотал старик. — Появился у полыньи, будто из-под снега, и побежал по льду до самой воды. Все кричали, боялись — лед подломится, но он держал мальчишку, будто невесомого. Когда люди подоспели, Баюн тебя утянул уже далеко от опасного места.
У меня померкло в глазах. Неужели Баюн и впрямь щилыхан? Даже мне, выросшей средь болотных духов, подобное казалось невозможным!
— Странное что-то в этом мальчишке, — словно подслушав мои мысли, сказал старик. — Есть в нем что-то чужое, а что — не пойму. Когда хоронили его мать мальчишка ни слезинки не пролил. И откуда узнал, что она померла? Ведь был у родичей в Новом Городе, а тут всего на день появился у погоста, постоял на том месте, где ее сожгли, и вновь ушел.
Неужели все — правда?! Слова старика точь-в-точь повторяли речи приснившегося мне Баюна!
— Да что я все болтаю да болтаю! — вдруг опомнился слепец. — Тебе ж поесть надо, травки выпить, чтоб хворь побыстрей ушла.
Он вскочил и принялся суетливо шарить вокруг, отыскивая миски и горшки с лечебными зельями. Тупо глядя на него, я думала о Баюне и вспоминала нашу первую встречу на лесной поляне. Тогда Баюн ничуть не походил на шилыхана. Маленький, остроносый, живой… Нет, должно быть, все, что я слышала иль видела ночью, — бред. Но совет немного подождать и пойти искать Олава мне понравился. Вот поправлюсь, окрепну и пойду в Киев. К тому времени воевода забудет обо мне, а Олав… В конце концов, хоть он-то должен остаться моим другом!
Слепец наконец отыскал плошку с вареной репой, влил в нее зеленую, дурно пахнущую жижу и осторожно потянул мне:
— Вот, поешь.
Я вспомнила сон и отодвинула его руку:
— Погоди. Сперва скажи — зачем ты солгал мне? Если ты не Сигурдов слуга, то зачем увел меня из Ладоги?
Старик задрожал. Зеленое варево выплеснулось из миски и потекло по его пальцам.
— Только теперь не лги, — предупредила я. — Второй раз не прощу. Уйду.
— Хорошо. — Старик сглотнул, поставил плошку на край моей постели и отошел в угол. — Меня не зря зовут колдуном. Я умею многое и не случайно оказался в Ладоге. Там жил мой враг. Последнее время он часто болел. Я пришел к нему и представился знахарем. Со времени нашей последней встречи прошло очень много лет, и он не узнал меня. Но как и много лет назад, он верно служил Сигурду. «Ты должен поднять меня на ноги за один день, — сказал он. — Я жду „гостью“ от воеводы». Меня заинтересовали его речи. Сигурд истребил весь мой род! Из-за него я продал душу марам — мерзким прислужницам смерти!