В толпе за спиной Орма Гюда отыскала лицо Харека. Желтоглазый о чем-то толковал с Кьетви, даже не смотрел на провожающих.
   Орм повернулся, принялся спускаться к реке. За ним потянулись хирдманны, сопровождаемые вновь обретенными подружками и невестами. Следом нестройной толпой двинулись хозяева усадьбы, их родичи, даже рабы. Двор опустел, лишь несколько трэллей по-прежнему ворочали разбросанное для сушки сено, сворачивая его в высокие пузатые снопы, да обе двойняшки вылезли из избы и встали подле Гюды. Лиина старательно обсасывала палец, Меина печально рассматривала уходящих.
   — А как же я? — в спину Орму спросила Гюда. Слишком тихо, чтобы урманин услышал. Зато двойняшки услышали. Вынув изо рта палец, Лиина глубокомысленно изрекла:
   — А ты остаешься тут…
   Руки Гюды отяжелели, повисли никчемными гирями. До сего мига она не понимала, как привыкла к Орму, к его хирду, к редким беседам с его желтоглазым помощником и мудрым изречениям тощего Кьетви. С ними ее никто не смел обидеть, они были слишком сильны для обитателей этой усадьбы, хоть ее владелец и называл себя конунгом… Вдруг мелькнула неясная мысль — а если-б она пошла этой ночью к Орму, может, он передумал и остался бы? Или взял ее с собой?
   — Почему? Почему я не пошла? — выдохнула Гюда, прикусила губу.
   Внутри у княжны все дрожало. Великий Велес, лучше б ее выпороли, чем бросили вот так, легко, как разонравившуюся вещь!
   Двойняшки ее вопроса не поняли, но боль в голосе почуяли. Переглянулись, расцепили руки, вложили маленькие ладошки ей в пальцы.
   — Не плачь, — сказала Лиина.
   — Тебе будет хорошо с нами, — сказала Меина. Из-за них, их сочувствия и тонких утешающих голосов, захотелось не просто плакать — взвыть в голос.
   — Орм продал тебя очень дорого, — сказала Лиина.
   — Он не продал! — возразила Меина. — Он дал Тюррни много разных дорогих вещей и сказал, что еще вернется за своей рабыней и остальной добычей.
   — Продал! — Лиина опять сунула палец в рот и принялась сосать его с громким назойливым причав-киванием.
   — Нет, не продал! — возмутилась Меина и вытащила ладонь из руки Гюды.
   Лиина не замедлила сделать то же самое. Обе девчонки, насупившись, застыли друг напротив друга — нахохлившиеся, взлохмаченные, в длинных, доставшихся в наследство от матери и наспех перешитых рубахах.
   — Я лучше знаю, — наконец надумала прекратить спор Лиина.
   — Нет, не знаешь! — Меина подступила к ней вплотную, толкнула сестру грудью. Не вынимая пальца изо рта, та, в ответ, боднула ее головой в плечо. Затевалась потасовка.
   Скорее по привычке, чем по здравомыслию, Гюда схватила обеих за вороты, оттащила друг от друга:
   — Цыц у меня!
   Девчонки испугались, примолкли. Волоча их за собой — чтоб опять не подрались, Гюда двинулась в сторону реки. У спуска, где тропа выписывала петлю, обходя невысокий торчащий из земли камень, остановилась. Отсюда она видела корабли, людей у пристани, хирдманнов, берущих весла и укладывающих их у одного борта — для отталкивания. Гюда видела и Орма — высокого, сильного, в белой рубашке и кожаной безрукавке. Ветер отбрасывал его волосы назад, открывал лицо. Орм стоял на носу драккара — перегнувшись через борт, о чем-то разговаривал с Сигурдом. На другом драккаре главенствовал Харек. В отличие от своего хевдинга, Волк смотрел на реку, люди его не интересовали.
   Весла поднялись, перемахнули лопастями через корабельные борта, мягко опустились, уперлись в землю. Плавно, будто неохотно, драккары отлепились от пристани. Люди на берегу закричали, замахали руками. Гюда отпустила одну из близняшек, тоже подняла руку.
   Теперь она на самом деле осталась совсем одна.

Глава четвертая
КОНУНГ

   Вдали от родины Избор перестал замечать ход времени. В Альдоге каждый год проворачивался медленно, как колесо старой телеги: перекликался звонкоголосыми птицами изока и травня, плакал желтыми и красными дождями листопадника, шелестел метелями сечня, звенел ручьями березозола[133]. Здесь, в чужой земле, все было иначе, и время неслось вскачь быстроногим жеребцом, еще не отведавшим тяжести наездника.
   Будто веселые воды ручья, промчался мимо Агдир, с властвующей над ним надменной и все еще красивой седой женщиной, что была матерью самого могучего конунга здешних земель. Эта женщина вспомнила Бьерна — увидев, обняла его, как сына. Выслушала просьбу, сказала.
   — Твое горе — мое горе.
   Ее сухая ладонь легко коснулась руки Избора, умные глаза смотрели с грустью и пониманием.
   — Мой сын будет рад помочь тебе, — сказала она, и на следующий день Бьерн приказал готовить драккары к отплытию.
   — Ее сын, Хальфдан, ушел в Согн, — объяснил он. — Мы послужим ее сыну, она поможет нам. Такова сделка.
   Наверное, погибший в море Энунд охотно согласился бы с ним. И Избор согласился. Они пошли в Согн. Мимо высоких неприветливых скал, мимо извилистых, манящих лесными холмами берегов, мимо широких проливов фьордов и островов, ревниво взирающих на проплывающие корабли.
   Избор думал, что в Согне их ждет битва или радушный прием, но их ждала сама смерть. Над всем Согном поднимался в небо дым погребальных костров. Хоронили не убитых — умерших. Страшная неведомая хворь посетила каменистые земли Согна, унесла тех, в чьи дома успела постучать костлявой рукой, и даже тех, кого приметила по дороге.
   Главная усадьба Хальфдана — Лаувейя стояла в глубине Согна, далеко от берега. Оставив корабли у какого-то лысого и неприветливого бонда — приятеля Бьерна, альдожане двинулись по наезженной дороге в Лаувейю, или «Лиственный остров», как переводилось название на словенский.
   Усадьба стояла в сосновом бору, однако в низинке и на подступах к ней высоченные ели сменялись крепкими дубами и тонкоствольными березами. Может, отсюда и пошло название усадьбы…
   Еще издали Бьерн заметил дым кострищ, поднимающийся в небо из-за древесных крон.
   — Если перед усадьбой будет висеть голова коровы — мы не войдем в ворота, — предупредил он.
   Избор и Вадим хором кивнули — в Альдоге тоже пред воротами в городище, в котором поселилась хвороба, и возле пристани вывешивали знак — распяленную на трех палках и вывернутую наизнанку овечью шубу.
   Дорога, петляя, проскользнула мимо двух высоких дубов, завернула и вползла в крепкие, настежь распахнутые ворота. Похоже, ворота не закрывали уже давно — низ одной из створок упирался в высокую и сочную траву.
   — Болезнь ходит здесь с зимы, — тихо сказала Айша.
   С того боя, в море у Эресунна, она перестала быть рабыней. Совсем не стараясь, она как-то неприметно влилась в хирд Избора, потом — Бьерна, а потом и Вадима. Оказалось, девка прекрасно разбирается в травах, может приготовить из «ничего» вкусную еду, утешить и подбодрить в нужное время, Она будто чуяла, когда и кому надо выговориться, и мгновенно оказывалась рядом — маленькая, молчаливая, участливая. Садилась напротив, по-птичьи склоняла голову к плечу, произносила своим певучим протяжным голосом:
   — Знаешь… — и дальше могла замолчать или говорить что угодно, но у ее собеседника будто вырывало из горла невидимую затычку, и он принимался болтать с девкой о том, о чем зачастую и сам с собой поговорить был не в силах. Девка слушала внимательно, не перебивая, словно вбирала в себя чужие беды и заботы. А потом замыкала их в себе на ключ и уносила, оставляя чужую душу светлой и ясной, Она никогда и никому не рассказывала то, что ей поведали другие. За это ее любили и словене Избора, и урмане Бьерна, и надменные кривичи[134] Вадима.
   В Агдире притка как-то сразу приглянулась властительнице Асе. Старуха каждый вечер коротала в разговорах с пришлой девкой, расспрашивала ее о Приболотье, о Затони, о ее жизни. Айша о себе говорила мало и неохотно, зато соловьем заливалась, ведая о своих землях. Сказывала она на разных языках — то на словенском, понятном половине слушателей, то на северном — трудном для Избора, зато привычном обитателям Агдира. Иногда послушать ее байки собиралось пол-усадьбы. Садились в поблескивании слабого света факелов на скамьи у стен, упирались руками в колени, тянули шеи, чтоб лучше слышать. Айша говорила красиво, иногда переходя на такую текучую речь, что, казалось, начинала петь. Она рассказывала о тихих топях, где под каждой кочкой, под каждым кустиком живет маленький шишко[135], который ночью зажигает свой Блудячий Огонек[136] — и, сливаясь с прочими, эти огоньки указывают сухое место меж топями отчаявшемуся путнику. Притка пела о высоких травах лядин, в которых в полдень купает свое роскошное белое тело златовласая девка Полуденница[137] и, улыбаясь, манит к себе зазевавшегося косаря. Баяла о чудных речных омутах, откуда под лунный свет выходят берегини[138] и танцуют хороводы, заплетая длинные волосы, а меж ними играют в догонялки шустрые ичетики. А из речной глади с завистью смотрят на них безобразные албасты и водовихи[139] и тяжелыми голосами зовут омутника[140], умоляя прервать недоступное для них веселье.
   Айша так много знала о кромешниках и духах, что живут близ кромки, что ее рассказам мог бы позавидовать любой волох[141].
   — У тебя великий дар, девочка, — каждый вечер, отпуская Айшу ко сну, говорила Аса. — Ты — настоящий скальд[142]. Ты должна носить красивую одежду и жить в большом доме.
   — Когда-то я мечтала об этом, — отвечала девчонка. Грустно улыбалась. — Но я — не скальд, я — притка. Мне душно в любом, даже очень большом доме, и мне удобно в моей одежде.
   — Твоя воля, — говорила ей мать великого конунга. Потом вздыхала и добавляла: — Но не во всем есть воля людей…
   Когда альдожане уходили из Агдира, Аса просила ее остаться. Ее одну.
   Айша не согласилась и теперь стояла подле Бьерна, поглядывая то на него, то на застрявшую в траве воротную створу.
   Избор не понимал, почему Айша так тянется к урманину, вокруг было немало мужчин, готовых любить и лелеять ее до конца своих дней. Тем паче что Бьерн почти не замечал девку. Лишь иногда косился на нее не то с недоумением — как она тут оказалась? — не то с сожалением — зачем она тут? — не то с грустью, будто вспоминая нечто несбыточно-печальное.
   — С тех пор как выросла трава, ворота не закрывали, — объяснила Айша и повторила: — Болезнь в усадьбе живет с зимы.
   — Да, — согласился Бьерн, покосился на Избора. — Что скажешь, князь?
   — Мы шли сюда не для того, чтоб поворачивать назад, — решил Избор и первым ступил в усадьбу.
   За воротами еще на сто шагов тянулись поля; поросшие высокой травой. За полями виднелась городьба, за ней — высокие дымящиеся пепелища.
   У первого пепелища на коленях рыдала худая, морщинистая женщина в сбившемся на ухо платке. В руках женщина держала деревянное поленце, баюкала его, словно ребенка. Бьерн остановился возле нее, притронулся к плечу:
   — Мы ищем конунга.
   — Умер наш конунг, — женщина перевела на него бессмысленный взгляд, икнула. — Зимой умер старый конунг, весной умерла дочь его, а летом умер мальчик… Умер конунг… Умер! Нет у нас конунга! — Ее икание перешло в повизгивание, потом в тонкий пронзительный смех. Женщина ловко вскочила на ноги, сунула в лицо Бьерну деревяшку: — Hal Бери конунга! Бери!
   Урманин стоял не шевелясь, женщина еще немного попихала ему в грудь свою куклу, затем подпрыгнула и побежала по дороге прочь, оглядываясь через плечо и то и дело падая в дорожную грязь.
   — Блажная, вздохнул Латья.
   — Не совсем, — Бьерн проводил убегающую кликушу[143] долгим взглядом. — Она сказала все, о чем ее спросили. Зимой здесь умер старый конунг Согна Харальд Золотая Борода, весной — его дочь и жена Хальфдана — Агхильд, а весной умер и десятилетний сын…
   — Здесь слишком тихо, — неожиданно перебила урманина Айша.
   Обычно она помалкивала и не лезла в речи старших, но теперь высунулась из-за плеча Избора, подошла к кострищу, присела, дотронулась пальцами до углей. Сунула пальцы в серую горку, вытащила оттуда что-то маленькое, железное, отпрянула:
   — Он был здесь!
   — Кто? — сразу несколько голосов слились с возгласом Избора.
   — Конунг. Он убил болезнь.
   Впервые Избор видел Айшу такой расстроенной — подбородок девки трясся, бледная кожа стала совсем белой, и на этом белом черными кругами темнели впадины глаз. Она казалась похожей на ожившего мертвяка. Шагнула к нему, растерянно огляделась, протянула вперед испачканную в пепле руку. На ее ладони лежала совсем маленькая железная фигурка — крестик, заключенный в круг.
   — Он сжег болезнь, — всхлипнула притка.
   — Это же хорошо, — попытался успокоить ее Избор. — Значит, болезни тут больше нет!
   — Никого тут больше нет, — выдохнула Айша и, будто ища защиты, кинулась к Бьерну. Настороженно замерла в шаге от урманина, показала ему свою находку, пожаловалась на Избора: — Он не понимает…
   Княжич и вправду не понимал, что с ней творилось. Испугалась пепелищ? Но в Гарде тоже жгли костры, в которых предавали очищающему огню умерших от болезней людей и их вещи. В этом не было ничего необычного…
   — Я понимаю. — Бьерн взял с Айшиной ладони фигурку, отодвинул девку в сторону, подошел к Избору. Тут же рядом очутились Вадим и Латья.
   — Хальфдан был тут, — тихо сказал Бьерн. Покосился на сидящую у пепелища, точь-в-точь как та блажная с деревяшкой на руках, Айшу. Разжал кулак, показывая фигурку: — Это — знак жизни Рода.
   Его снимают и передают детям, если человек умер. Это делают обязательно, чтоб мертвец не вернулся обратно в свой род. Но никто не снимет это с живого. И никто не станет сжигать мертвеца в одном костре с этим…
   — Что ты хочешь сказать? — вылупился на него Латья.
   — Я думаю, идя сюда, Хальфдан не знал о смерти сына. Он узнал и разозлился. Он не стал искать, в чье тело влезла болезнь и убила его ребенка…
   Избор не желал больше ничего слышать. Во рту княжича появился неприятный привкус, по спине, от лопаток к пояснице, пробежал холодок. — Уходим отсюда! — громко приказал он. Бьерна и Вадима его приказ устроил — оба тут же дали отмашку своим людям — вереница воев потянулась прочь из усадьбы, через открытые, теперь на долгие годы, ворота.
   — Да объясни же! — затормошил княжича за рукав растерянный Латья. — Что такое? Что все всполошились-то?
   — «Что-что!» — передразнил Избор. Ему хотелось быстрее уйти из этой слишком тихой усадьбы с ласковым названием Лаувейя. — Не слышал, что ли? Хальфдан не стал искать, в чье тело залезла хворь. Он сжег всех.
   — Как всех? — ахнул Латья.
   — Так, всех. Живых, мертвых, старых, малых. Всех, — стараясь не оглядываться на пепелище, сказал Избор. — Вместе со всеми их «бережными знаками…
 
   Хальфдана они нашли в соседней усадьбе, в дне пути от мертвой Лаувейи. Эта усадьба устроилась в глуши, меж двумя покатыми, сплошь заросшими лесом холмами. Владел ею стурман[144] по имени Гор, а усадьба называлась Герсими — что означало «сокровище».
   Конунга альдожане застали за пиршественным столом. В честь какого события пировал на бедствующей земле Черный конунг — знали лишь боги да он сам. Однако длинный стол в низкой избе был уставлен яствами, а Хальфдан поглядывал на пришедших с высоты пышных подушек, сложенных на лавке подле северной стены. У Черного конунга были невероятно длинные руки с большими ладонями, заросшая волосами короткая шея, несмотря на довольно юный возраст, окладистая борода и черные, плохо расчесанные космы, в которые каким-то чудом оказались вплетены две хлипкие косицы. Маленькие медвежьи глазки конунга ощупывали лица прибывших гостей, щурились, когда в них попадал отблеск света от факелов.
   — Мать прислала ко мне гонца с известием, что меня ищут люди конунга Альдоги, — наконец зычно прорычал он. Голос конунга не радовал слух — нечто среднее между ворчанием разозлившейся кошки и сытым отрыгиванием медведя.
   — Сей гонец усладил мое сердце. Это друг мой и брат по оружию! — Длинной ручищей конунг потянулся к кубку, махнул в сторону сидящего рядом с ним, только чуть ниже, тонкого сухого мужика в неброской одежде.
   — Атли из Гаулара![145] — выкрикнул Хальфдан. Осушил кубок, попытался встать, но вместо этого шатнулся и упал обратно на скамью.
   — Рад видеть тебя, Атли, — негромко сказал Бьерн.
   Примкнувший к левому плечу гауларца хозяин усадьбы что-то быстро и угодливо зашептал Атли на ухо.
   — Рад встрече с тобой, Бьерн, сын Горма, — немедленно ответил Атли. Сухо улыбнулся: — Ты и твои друзья желанные гости в этом доме.
   Слова приветствия полагалось говорить не ему, а владельцу усадьбы. Здесь было что-то не то…
   Избор мог бы вклиниться в разговор — за дни, проведенные в Агдире, он научился слегка понимать язык урман, — однако еще в том же Агдире, пару раз попав впросак, уразумел — в урманских землях все споры и договоры следует препоручать Бьерну. Он родился в этой стране, ему лучше ведомо, какие тут у кого права. И сейчас Бьерн быстро ответил, слегка склонив голову:
   — Ты еще более возвысился, ярл Гаулара… — Помолчал немного и весомо добавил: — А отныне и Согна.
   — Садись за наш стол, отведай нашей еды, чтоб стать нам другом, — Атли указал Бьерну на ближний к нему край стола.
   Бьерн прошел, присел. Следом уселся Латья, потом Вадим. Сам Избор сел с угла, покосился на Атли. Тот вновь склонился к бонду, подставил ухо. Мясистые губы бонда шевелились, шептали.
   — Что хочет от меня конунг Альдоги? — ошарашил Избора пьяным рыком Хальфдан. Княжич представил, как он, рыча от злобы и отчаяния, стаскивает в одну кучу мертвых и еще живых, всех тех, кто много лет делил кров и пищу с его женой, тестем и сыном. Как, невзирая на мольбы, сечет их топором — Избор не сомневался, что топор — любимое оружие конунга, — швыряет в полыхающий костер…
   Княжича передернуло. Его движение заметил
   Атли:
   — Тебе, сын князя, холодно на дружеском пиру? В голосе таилась угроза. И как Атли догадался, что именно он, Избор, — сын князя? Вадим выглядел богаче, Латья — увереннее… Подсказал бонд?
   Не зная, что ответить, Избор покосился на Бьерна. Урманин грыз куриную ногу, не замечал его замешательства.
   — Любой пир холоден без хорошего пива, — подражая вычурной речи северных людей и коверкая непривычные слова, выпалил Избор.
   Услышав его речь, Черный расхохотался, с размаху шлепнул Атли по костлявому плечу:
   — Он обидел тебя, ярл, назвав твой прием холодным, но лишь после того, как ты нанес обиду ему. Гостя положено еще у дверей угощать пивом!
   Атли скривился — углы губ поползли вниз, глаза превратились в узкие щели, нос острым сучком выпятился вперед. Худое лицо ярла стало похоже на сухую еловую шишку. Зато конунгу ответ княжича пришелся по нраву. Толстые пальцы Хальфдана вытянулись к княжичу, поманили:
   — Подойди ко мне, словен.
   Избору пришлось подняться со скамьи и сделать несколько шагов к возвышению. Теперь лицо Хальфдана оказалось совсем близко. Он был молод, ненамного старше княжича, но в нем скопилось столько боли, что она не вмещалась в юное тело, превращая юношу в мужчину.
   — Слушай меня, словен, — Черный склонился к самому лицу Избора. — Недавно умер мой сын. На его погребальном костре я сжег тех, кто не спас его от смерти. Я послал в чертоги Хель немало добра и людей, чтоб моему сыну ни в чем не было недостатка[146]. Среди ушедших с ним было много моих родичей. А теперь моя мать Аса Великолепная хочет, чтоб я помог тебе найти твоих родичей и забрать их у Орма. Но почему я должен беспокоиться о твоих родичах, когда не беспокоился о своих? Я не враг Белоголовому, а ты — не мой человек. Почему я должен забирать у Орма его добычу? Ответь мне, словен.
   Избор покосился на Латью, потом на Вадима. Лица обоих выглядели растерянными. Взгляд княжича перебежал на лицо Бьерна. Урманин медленно зашевелил губами. Избор выдохнул и начал говорить, пытаясь в точности повторять слова, о которых догадывался по движениям губ Бьерна:
   — Потому что я признаю тебя, Хальфдан, сын Гудреда и Асы, своим конунгом и обязуюсь служить тебе, пока не покину твои земли или смерть не возьмет меня.
   За столом все молчали.
   Тишина давила на спину, вжимала голову в плечи. Опасаясь смотреть на Бьерна — вдруг ошибся, вдруг повторил не так? — Избор уставился на сапоги конунга — красные, сафьяновые, с кожаной оторочкой по голенищу.
   — У нас говорят «пока Один не призовет меня в свои чертоги», — нарушил молчание Хальфдан. — Но я приму твою клятву и так…
   Избор выдохнул, расправил плечи. Бьерн поднялся со скамьи, подошел к княжичу, встал рядом:
   — Теперь Избор — твой человек, конунг. А мудрый правитель славен заботой о своих людях. Ты будешь говорить с Белоголовым?
   — Мои люди проверяются во многих битвах, — недовольно буркнул Хальфдан. — Время даст ответ на все вопросы.
   — Ты, как всегда, прав, конунг, — склонив голову, Бьерн потянул Избора прочь от возвышения, подальше в полутьму застолья.
   Уходя, Избор расслышал слова Атли. Гауларец обращался к Черному:
   — Сын князя Альдоги говорил чужие речи. Бьерн подсказывал ему. Все сказанное им — шло не от сердца и не по размышлению. Его речи были пусты, как лай брехливой собаки. Ты ошибся, приняв клятву словена.
   Хальфдан рассердился.
   — Я никогда не ошибаюсь! — рявкнул он. — Слышишь, Атли?! Никогда!
   Спустя месяц они покинули Согн. Своим наместником конунг оставил Атли.
   Б войске Черного Избор с Бьерном и Вадимом прочесали пирами Рогалланд, Хадоланд, Тотн, Хейдмерк и дважды, короткими набегами, побывали в одной из усадеб Вингульмерка.
   В Вингульмерк Хальфдан ходил осторожно — эти земли, после долгих споров, битв и распрей, ему приходилось делить с конунгом Гендальвом, хотя Хальфдан считал их исконно своими — ведь некогда Вингульмерк принадлежал его отцу.
   Когда кроны деревьев порыжели, а земля стала покрываться желтой, опавшей листвой, Хальфдан решил вновь отправиться в Вингульмерк.
   — Там тебя встретит твой враг, но мой друг. Ты будешь называть своего врага другом, — уклончиво объяснил он Избору.
   Княжич догадывался, о ком идет речь, не спал ночами, представляя себе встречу с Белоголовым, Ворочался с боку на бок, мысленно говорил с нападником, слышал покаянные речи, спорил с его оправданиями. Ночь за ночью…
   Они остановились в усадьбе Хальфдана — Золотой долине, близ небольшой реки — одной из сестриц могучей Гломмы и круглого лесного озера. От усадьбы до озера было около пятисот шагов. Озеро показалось Избору невероятно красивым — большим, гладким, с высоко вздымающимися над водой берегами и белыми птицами, парящими над темной озерной гладью. Люди из усадьбы редко ходили к озеру — привыкли, а Избора манила его красота. Там, на невысокой прибрежной скале, он и встретил своего врага.
   Княжич узнал Орма сразу, едва взглянув. И сколь ни готовился, сколь ни провел бессонных ночей в разговорах с самим собой, сколь ни клялся себе, что сумеет сдержать ненависть, — а кровь хлынула в голову, застучала в висках, пальцы сами стали нащупывать на поясе оружие.
   — Не надо.
   Женский голос охладил пыл Избора, заставил княжича разжать кулаки.
   — Айша? — Княжич предпочитал смотреть на нее, чем на Орма. Девка появилась вовремя, будто учуяв возможную беду. — Как ты здесь оказалась?
   — Пришла, — она взобралась на камень, поджала ноги, скрестила их под юбкой. Мотнула головой в сторону урманина, взбирающегося на береговой откос. За спиной Орма один за другим поднимались его люди — враги, которые, по приказу конунга, должны были стать друзьями.
   — Это Орм? — разглядывая их, поинтересовалась Айша.
   — Да, — неохотно признал Избор.
   — Он не похож на вора и убийцу, — задумчиво сказала Айша.
   — Но он — вор и убийца, — стискивая до боли кулаки, прошептал княжич.