Страница:
Костерок тянулся к еловому навесу маленькими красными пальчиками, сладко пощелкивал дровами, пыхтел, ворочаясь в углях. Гюда прислонила промокшие и замерзшие ступни к нагретым камням, потянулась:
— Хорошо…
— Хорошо будет, если дойдем, — Финн привалился к камням боком, прикрыл глаза. — Если Черный конунг нам поверит.
— Поверит чему? — удивилась Гюда.
Из слов Айши она заключила, что все окажется просто — они придут в какую-то усадьбу, где ее встретит неизвестный Бьерн. Она скажет, кто она, и тогда Бьерн возьмет ее и старого Финна, посадит на свой корабль и отвезет в Альдогу. Должно быть, все казалось столь простым потому, что надежды и мечтания княжны больше смахивали на сказку, чем на здешнюю жизнь. А в сказках все именно так и случалось — легко и просто…
— Поверит, что Хаки напал на усадьбу Сигурда Оленя, что мы бежали от Хаки, что у него остались дети Сигурда. Но если Черный решит, что мы подосланы кем-то из его врагов и заманиваем его в ловушку, тогда мы умрем.
— Но ведь он может проверить наши слова. — Гюда отвела от головы еловую лапу, стряхнула ссыпавшийся на плечо снег. — Пусть отправит в усадьбу Хаки людей и сам увидит, правду мы говорим или нет.
— Он обязательно так поступит. Сперва убьет нас, а потом отправит людей в усадьбу. Мы — сбежавшие рабы, зачем ему жалеть нас?
Домыслы старика поразили княжну своей жестокой правдивостью. Неужели хоть в этот вечер, около веселого костра, чувствуя, как разливается в животе подаренное мясом тепло, Гюде нельзя было помечтать о чем-нибудь хорошем? О возможном счастье, об удаче? О ребенке, которого она носит, и его светлом будущем? Или в здешних землях ничего и никогда не оканчивалось удачно?
— Чего ж ты тогда сбежал? — озлившись на старика, фыркнула Гюда. — Сидел бы подле своего херсира, ждал смерти. Все одно — умирать…
— Хвити обещала мне жизнь. А она разговаривает с Норнами. Она знает.
— Тогда и беспокоиться не о чем, — усмехнулась княжна. — Раз наобещала жизнь, значит, не помрешь.
— Хвити умеют лгать, — глубокомысленно сообщил старик.
Княжне стало совсем смешно. То Финн верил своей хвити, то не верил. То кричал о ее умении предвидеть будущее, а то опасался лжи. Разобрался бы сам с собой — так, может, и с хвити все стало бы куда яснее…
Княжна покосилась на Финна. Старик бочком привалился к теплым камням, уставился куда-то далеко-далеко, словно не замечая еловых веток над головой и пламени костра в опасной близости от одежки. Голубые тоскливые глаза старика слезились, сомкнутые на колене узловатые пальцы дрожали. Он жил уже так долго и все же хотел жить. Вернуть бы ему молодые годы, силу, ловкость, уверенность — не сидел бы нынче в лесу у слабого очага, не гадал бы, выживет иль нет…
— Она сказала, будто за тебя Бьерн заступится, — пожалела старика Гюда.
— Бьерн? — Лекарь устало вздохнул, его лицо совсем погрустнело. — А что ты знаешь о Бьерне?
— Ничего. — Княжне было б интересно послушать, что за человек отправился за ней в чужие страны вместе с Избором.
Мелькнувшее в голове имя брата вызвало слабую горечь, однако сам брат остался где-то далеко в памяти, и его приезд в урманские земли был для княжны такой же сказкой, как ее чудесное возвращение домой. Она не могла скорбеть над невидимой бедой, как не могла радоваться незримой удаче…
— Его зовут Бьерн Губитель Воинов, он — сын Горма Старого. Когда-то, до его ухода в Гарду, он жил с отцом во Фьердах. У его отца был брат, владевший большой усадьбой. Очень богатой усадьбой. Брат его отца был великим бондом, он имел много хередов и даже ноатун[184], где строили крепкие корабли для конунгов. У брата был сын, ровесник Бьерна. Его звали Орм. Орм Белоголовый.
Услышав знакомое имя, Гюда насторожилась.
— Это он напал на Альдогу и пленил меня с Остюгом? — сказала она.
— Да. Но в то время, о котором я рассказываю, Орм и Бьерн были молоды и очень дружили, Однажды они даже обменялись кровью, став кровными братьями, и, пред богами и духами, на священном источнике поклялись никогда не предавать друг друга. Они жили очень мирно, пока в усадьбе не поселился тролль. Его никто не видел, но он неслышно бродил вокруг усадьбы и ждал…
— Тролль?
— Да. Тролль, который питался людскими бедами. Иногда жители усадьбы замечали его в лесу, но он всегда убегал прежде, чем они успевали поймать его. Разные колдуны пытались прогнать тролля, творили заклинания, посыпали землю усадьбы священной золой — ничего не помогало.
Тролль принес много бед. Сначала даны напали и сожгли ноатун отца Орма, потом конунг из Согна отнял у него несколько хередов, потом на него сошла страшная болезнь, и он перестал вставать с постели. Орм работал за него и управлял усадьбой. А Бьерн ходил с отцом в походы, учился убивать и привозил кровному брату богатую добычу. Однажды в усадьбу Орма из соседнего хереда пришла очень красивая девушка Ингигерд. Она понравилась Орму, а он глянулся ей. Не прошло и трех дней, как она согласилась стать его женой. Но зимой из похода вернулся Бьерн. Он был красив, силен и привез много богатой добычи. Он интересно рассказывал о своих походах и о землях, которых Ингигерд никогда не видела, и вечерами жена Орма стала подолгу разговаривать с ним, забывая о муже. Орму это очень не нравилось.
В ярости на жену и брата, он уходил в лес и говорил там сам с собой. Но однажды, когда он сидел так в лесу, к нему вышел из чащи тролль. «Тебе надо наказать своего обидчика!» — сказал тролль. Он навел на Орма колдовство, и тот утратил разум. Взял в руки топор и, когда Бьерн опять сидел за пиршественным столом рядом с Ингигерд, вошел в избу, пронеся топор под платьем. Он подошел к Бьерну и попросил Ингигерд идти с ним. Но она сказала, что ей интереснее сидеть здесь и она никуда не пойдет. А Бьерн засмеялся, отвернулся к столу и взял кубок с медом. Тогда Орм выхватил топор и хотел ударить им Бьерна. Но Ингигерд увидела это и заслонила Бьерна рукой. Топор отрубил ей руку у плеча и рассек Бьерну спину. И тут же колдовство спало с Орма. Он стал кричать и звать на помощь. Помощь пришла, но Ингигерд проболела два дня и умерла, потому что из нее вышло слишком много крови. А Бьерн сказал, что отныне не желает знать Орма. Он ушел в Агдир и стал служить Харальду Рыжебородому, отцу Асы.
Орм тоже не смог жить в проклятой усадьбе и стал воином. Он пошел на службу к Гудреду Охотнику, конунгу Вингульмерка. Орм и Бьерн много воевали в разных местах. Но когда Гудред напал на Рыжебородого, во время битвы они сошлись лицом к лицу, И Орм вновь поднял топор на кровного брата. Но Бьерн был уже очень сильным воином. Он выбил топор из рук Орма и сказал: «Ты уже дважды пытался убить меня, брат. Если мы встретимся в третий раз — ты умрешь». В той битве победил Гудред. Он убил почти всех людей Рыжебородого и женился на его дочери Асе. Бьерн с отцом не захотели приносить ему клятву верности и ушли. Никто не знал куда. Говорили, что они погибли, что поселились в Восточных странах, что воюют в земле данов. Много чего говорили. Я слышал три саги о них, и все с разным концом… Вот какой человек должен будет заступиться за меня, старого раба — Огонь в костерке почти угас, но камни еще хранили тепло, не давая холоду пробраться под одежду. Княжна зарылась поглубже в полушубок, задумалась. Гюда не сомневалась, что половина рассказанного стариком лекарем — правда. Вполне могло так статься, что Орм и Бьерн жили в одной усадьбе и росли вместе, а потом рассорились, и Бьерн ушел в Альдогу. Когда-то ненароком она даже слышала, как отец говорил о каком-то Горме и его сыне Бьерне, которые отправились жить в Приболотные земли, за реку Заклюку. Кажется, отец называл Горма другом, а его сына — зверем… Может, он говорил об этом Бьерне? Тогда понятно, почему неведомый Бьерн пришел за ней в урманские земли. Отец сам отправил его, разумно предположив, что урманин, да еще и побратим Орма, легче столкуется с Белоголовым, чем любой другой. А касательно жестокости Бьерна, так ведь не злее же он Хаки Берсерка… Хотя после того, как лучший друг, почти брат дважды пытался убить тебя, можно и вовсе возненавидеть всех да вся…
В голове Гюды сказка обрастала подробностями, переставала казаться несбыточной. Внутри зашевелилась тревожная надежда — а если на самом деле в усадьбе в Хейдмерке ее ждет посланный отцом человек? А вдруг он правда отвезет ее домой? Но тогда … Дальше думать не хотелось. Иначе пришлось бы поверить в смерть Избора, а Гюда желала подольше помнить его живым — улыбчивым, сильным, румяным и подвижным, будто угорь.
— Давай спать, — сказала княжна Финну, чтоб перебить собственные думы. Не дожидаясь ответа, легла на бок, закрылась полой полушубка, закрыла глаза. В темноте появилось тонкое лицо с почти прозрачной кожей и рысьими глазами.
— Я умру тут… — шевельнулись губы видения и округлились, утопая в настигающем княжну сне. — Скажи Бьерну…
Она не сказала. Бьерн поразил Гюду, и, едва увидев урманина за пиршественным столом, княжна забыла все, что рассказывал о нем старый Финн. Каким-то неведомым чутьем Гюда поняла — это тот, кто пришел за ней. Шагнула к нему, сняла шапку с головы, отерла рукавицей застывшее на морозе лицо;
— Бьерн?
Он удивленно взглянул на нее…
— Этих людей я поймал возле лагеря, конунг. — Княжну подтолкнули, и она еще раз шагнула вперед, но не к Черному конунгу, восседавшему на высокой лавке, а к Бьерну, который равнодушно рассматривал ее, отбросив за спину темные косицы волос.
«Он. Он. Он», — билось в висках у княжны, и из-за этого монотонного стука она едва различала слова приведшего ее дозорного.
— Это сбежавшие рабы… — Глухой рык конунга вывел княжну из оцепенения, заставил встрепенуться.
В пути, пока подходили к усадьбе, она много думала. Советовалась о своих думах со старым лекарем и вновь думала. Она почти наизусть выучила слова, которые собиралась сказать Черному конунгу.
— Я дочь князя Альдоги, — произнесла Гюда. Попыталась непривычно величаво кивнуть на притихшего Финна, — Старик вел меня к Бьерну, сыну Горма.
— Гюда?
Из-за пиршественного стола, откуда-то с уходящей в полутьму лавки поднялась невысокая щуплая фигура, приблизилась, обрела знакомые черты.
— Латья? — поразилась Гюда.
Он вглядывался, пытаясь признать княжну. Щурился карими быстрыми глазами, вытягивал шею, рассматривая изменившееся под гнетом времени и рабства лицо Гюды.
Княжна тоже с трудом узнавала Латыо — она помнила дружинника крепким, веселым, вечным болтуном и балагуром в распоясанной рубахе и широких портах до щиколоток. Но здесь пред ней стоял обычный урманин — бородатый, сердитый, с заплетенными у висков в косы волосами, в меховой безрукавке, штанах, перевитых на ляжках кожаными гайтанами[185], и в меховых сапогах, достающих почти до колена. Узнаваемыми остались лишь глаза да улыбка, сморщившая лицо воина и мигом превратившая его в прежнего весельчака Латью. Не удержавшись, дружинник облапил Гюду за плечи, затем, вспомнив, кто она, — склонился, потом увидел рабский ошейник и растерянно огляделся. Бросился к Бьерну:
— Это княжна!
— Сядь, Латья, — грозный рык Черного конунга усадил дружинника обратно на лавку.
Множество пытливых чужих глаз изучали княжну. Факельный свет озарял лица — разные, от еще безусых и безбородых до уже съежившихся от старости и изрезанных шрамами.
— Ты — дочь князя Альдоги? — Черный конунг вытянул руку над столом, поманил Гюду к себе. Путаясь в оттаявшем и оттого мокром подоле, княжна приблизилась.
За время, проведенное в рабстве, она научилась, как следует рабыне приветствовать конунга. Подойдя, низко склонилась перед Черным, потом медленно, перебарывая нежелание, опустилась на колени. За ее спиной зашептались воины — кто-то одобрял ее, кто-то презрительно фыркал.
— Твой брат недавно ушел в Вальхаллу. Он был храбрым воином.
— Я слышала об этом, конунг, — Гюда предпочитала смотреть в пол. Так Хальфдан не мог видеть ее лица, не мог уловить ее боли или слабости.
— Орм Белоголовый, твой херсир, тоже оставил нас ради пиров с валькириями, — испытующе произнес Черный.
— Я слышала и об этом, конунг…
Около коленей Гюды расползалось темное пятно — стекающая с одежды вода быстро впитывалась в доски пола, оставляя после себя лишь округлый влажный след.
— У Орма не было живых детей или родичей, поэтому отныне ты принадлежишь мне, — решил Черный.
— Это не так, конунг, — заученно выпалила Гюда. О возможном наказании за наглость перечить конунгу она старалась не думать.
— Не так? — Он не рассердился, лишь сделал вид, будто удивлен.
— Нет. У меня другой херсир.
— Ты говоришь глупости, рабыня! — Упрямство рабыни стало раздражать Хальфдана.
— Я говорю правду. Мой херсир — Хаки Берсерк. Он убил Сигурда Оленя и его жену Тюррни, разорил его усадьбу и забрал меня. Я — его рабыня.
Освободившись от тяжелого тела Хальфдана, скамья радостно скрипнула.
— Хаки осмелился убить конунга?!
— Да. — Гюда поняла, что зацепила нужную жилку, и теперь тянула за нее, надеясь на чудо, — Нынче Хаки Берсерк хочет жениться на его дочери Рагнхильд и стать воспитателем его сына Гутхорма.
— Он хочет жениться на Рагнхильд?! — взревел Черный. С размаха грохнул кулаком по столу. Блюда подскочили, задребезжали. — Он, лесной звереныш без роду и имени, жаждет породниться с Ингилингами![186] Не бывать такому!
Вокруг зашумели — здесь мало кому нравился Хаки Берсерк. Вернее, каждый судил примерно так — почему Хаки можно, а мне — нет? Если мне нельзя стать родичем Ингилингов, то и Хаки — нельзя!
— Я, Хальфдан Черный, сын Гудреда и Асы, конунг половины Вестфольда, Согна, Раумарики, Хейдмерка, Ланда, Хадаланда и Тотна, объявляю Хаки Берсерка ниддингом! Ярлы и бонды, собравшиеся здесь, вы принимаете мои слова?
Позади Гюды послышался шорох. Отведя взгляд от влажного пятна на полу, Гюда углядела несколько приблизившихся к конунгу теней. Нестройные голоса подтвердили:
— Да, конунг. Хаки Берсерк будет объявлен ниддингом…
— Ты знаешь, где прячется Берсерк?
Гюда не сразу поняла, что конунг обращался к ней. Лишь когда кто-то, кажется неслышно подобравшийся сзади Латья, легко коснулся ее плеча, сообразила, ответила:
— Да, конунг. Я и приведший меня человек знаем это место. Но мы будем молчать.
И, не позволяя конунгу разразиться гневной речью, пояснила:
— Ты сам назвал нас рабами. Мы — рабы Хаки Берсерка. Хорошие рабы не предают своих хозяев. Я была плохой дочерью князя, а Финн — плохим лекарем. Позволь нам остаться хотя бы хорошими рабами.
В наступившей после ее слов тишине кто-то негромко и устало засмеялся. Обернувшись, Гюда увидела желтоглазого Харека. Волк стоял возле воткнутого в земляной пол у входа факела, скалился в улыбке. Его руки поднялись, встретившись взглядом с Гюдой, он несколько раз одобрительно, почти бесшумно хлопнул ладонями.
— Чтоб свершить свой суд над ниддингом, тебе придется освободить их, — сказал кто-то еще.
Взгляд Гюды метнулся к говорящему. Бьерн так и не поднялся из-за стола. Он даже не смотрел на конунга, уставившись в блюдо перед собой и угрюмо ковыряя его ножом. Потом оторвался от блюда, столкнулся взглядом с княжной.
Гюда задохнулась от пронзившего ее чувства. Будто кто-то неведомый, сама Доля вылепили Бьерна из ее девичьих снов, из ее тайных чаяний, из надежд и слез и свели его с княжной тут, далеко от дома, в чужих землях…
Вокруг шумели урмане, переговаривались. Советовали то конунгу, то друг другу, как следует поступить. О еде запамятовали все. Наконец Черный принял решение:
— Я не стану освобождать чужих рабов, к тому же беглых. Это не по закону. Но когда Хаки умрет или когда тинг прилюдно признает его ниддингом, его имущество по закону перейдет ко мне, как к конунгу этих земель. Я обещаю, что, когда это случится, я освобожу рабов Хаки!
Из-за Бьерна княжна никак не могла сосредоточиться, ошалелые мысли метались стайкой спугнутых мальков, не желали останавливаться.
— Не упрямься, княжна, соглашайся… — шепнул прямо в ухо голос Латьи.
Гюда покосилась на дружинника:
— Я слышала, что Хальфдан Черный держит свое слово, я укажу людям конунга путь к логову Хаки.
— Эта рабыня не так проста, как кажется. Она может заманить твоих людей в ловушку, .. — Княжна узнала проступившее из-за факельного света узкое сухое лицо Кьетви.
— Финн знает дорогу лучше меня. Пусть он ведет людей к Хаки, — заспешила она, пока Хальфдан не успел обдумать слова Кьетви. — А я останусь здесь, и, если люди конунга угодят в ловушку, я расплачусь жизнью за обман.
— Х-ха! Жизнь рабыни за жизнь многих воинов! — фыркнул Кьетви.
Делать было нечего — приходилось рисковать. Гюда выпрямилась, поднялась с колен. Исподолобья глядя на узколицего старика, шагнула к нему:
— Жизнь дочери князя стоит не меньше, чем жизнь любого воина!
Урмане взревели. Наглый тон рабыни не понравился многим, Брошенная чьей-то меткой рукой кость больно стукнула княжну под лопатку, брякнулась на пол. Шустрый рыжий пес с мохнатым, загнутым в кольцо над облезлой спиной хвостом прошмыгнул у княжны под подолом, схватил добычу, урча поволок ее к выходу.
Шум нарастал, накатывая на княжну недовольной волной. Гюда поняла, что ошиблась — ей еще не даровали свободу, а она осмелилась сравнить себя с урманскими воинами, оценить свою жизнь не ниже, чем их жизни…
Ожидая расплаты, она закусила губу. Из-за ее плеча выскользнул Харек, прикрыл ее собой от злых глаз Черного конунга:
— Если собравшиеся здесь воины так трусливы, что боятся пойти в логово Хаки, то туда пойду я. Взяв из усадьбы Сигурда добычу Орма, Хаки взял и мою добычу. Я хочу вернуть ее! Или ты не желаешь этого, Кьетви?
— Но… — заколебался узколицый.
Несколько воинов, сидевших возле него, поднялись, подошли к Волку. Они тоже не собирались расставаться с добычей, отобранной Берсерком.
Взгляд Кьетви заметался по примолкшим урманам.
— Я пойду с Хареком…
Знакомый звонкий голос окатил княжну радостной волной. Боясь ошибиться, она застыла, не оборачиваясь. Самым страшным было бы оглянуться и, вместо Остюга, увидеть другого, совсем незнакомого мальчишку. Она не обернулась.
— Ты слишком молод для сражений с берсерками, Рюрик, — ласково сказал Черный конунг, и, екнув, сердце княжны полетело вниз, будто до того удерживалось лишь на промелькнувшей надежде. Звонкоголосого мальчика звали Рюрик, а не Остюг, Она ошиблась.
— Мой брат Олав не желал бы этого, — продолжал Хальфдан.
— Я достаточно молод, чтобы учиться сражаться с берсерками! — голосом Остюга возразил неведомый княжне Рюрик. — Мой брат желал бы этого!
— Хватит! — Окрик Бьерна огрел мальчишку будто хлыстом, он смолк. Да и все остальные стихли.
Тяжело ступая по сиплым половицам, Бьерн прошел мимо лавок, плечом отодвинул княжну. От него пахло вольной силой, лесом, надежной уверенностью. Гюда чуть было не протянула руку, чтоб дотронуться до него. Однако опомнилась, вовремя отдернула пальцы, выругала себя за глупость…
Теперь княжна понимала Ингигерд, влюбившуюся в варяга с первого взгляда и проводившую с ним все вечера, забывая о муже… Даже сотни походов не могли сделать Орма столь сильным и красивым, даже сотни слов Белоголового не стоили его одного слова…
— Мои люди пойдут с Хареком, конунг, — встав рядом с Волком, сказал Бьерн. — К утру Хаки умрет, а мы привезем Рагнхильд и ее брата в твою усадьбу.
Гюда расслышала негромкий смешок, понизив голос, Бьерн добавил:
— Рагнхильд — красивая девушка, а свадьбы в йоле — хорошие свадьбы, конунг. Они сулят большую власть и великое потомство…
Глава одиннадцатая
— Хорошо…
— Хорошо будет, если дойдем, — Финн привалился к камням боком, прикрыл глаза. — Если Черный конунг нам поверит.
— Поверит чему? — удивилась Гюда.
Из слов Айши она заключила, что все окажется просто — они придут в какую-то усадьбу, где ее встретит неизвестный Бьерн. Она скажет, кто она, и тогда Бьерн возьмет ее и старого Финна, посадит на свой корабль и отвезет в Альдогу. Должно быть, все казалось столь простым потому, что надежды и мечтания княжны больше смахивали на сказку, чем на здешнюю жизнь. А в сказках все именно так и случалось — легко и просто…
— Поверит, что Хаки напал на усадьбу Сигурда Оленя, что мы бежали от Хаки, что у него остались дети Сигурда. Но если Черный решит, что мы подосланы кем-то из его врагов и заманиваем его в ловушку, тогда мы умрем.
— Но ведь он может проверить наши слова. — Гюда отвела от головы еловую лапу, стряхнула ссыпавшийся на плечо снег. — Пусть отправит в усадьбу Хаки людей и сам увидит, правду мы говорим или нет.
— Он обязательно так поступит. Сперва убьет нас, а потом отправит людей в усадьбу. Мы — сбежавшие рабы, зачем ему жалеть нас?
Домыслы старика поразили княжну своей жестокой правдивостью. Неужели хоть в этот вечер, около веселого костра, чувствуя, как разливается в животе подаренное мясом тепло, Гюде нельзя было помечтать о чем-нибудь хорошем? О возможном счастье, об удаче? О ребенке, которого она носит, и его светлом будущем? Или в здешних землях ничего и никогда не оканчивалось удачно?
— Чего ж ты тогда сбежал? — озлившись на старика, фыркнула Гюда. — Сидел бы подле своего херсира, ждал смерти. Все одно — умирать…
— Хвити обещала мне жизнь. А она разговаривает с Норнами. Она знает.
— Тогда и беспокоиться не о чем, — усмехнулась княжна. — Раз наобещала жизнь, значит, не помрешь.
— Хвити умеют лгать, — глубокомысленно сообщил старик.
Княжне стало совсем смешно. То Финн верил своей хвити, то не верил. То кричал о ее умении предвидеть будущее, а то опасался лжи. Разобрался бы сам с собой — так, может, и с хвити все стало бы куда яснее…
Княжна покосилась на Финна. Старик бочком привалился к теплым камням, уставился куда-то далеко-далеко, словно не замечая еловых веток над головой и пламени костра в опасной близости от одежки. Голубые тоскливые глаза старика слезились, сомкнутые на колене узловатые пальцы дрожали. Он жил уже так долго и все же хотел жить. Вернуть бы ему молодые годы, силу, ловкость, уверенность — не сидел бы нынче в лесу у слабого очага, не гадал бы, выживет иль нет…
— Она сказала, будто за тебя Бьерн заступится, — пожалела старика Гюда.
— Бьерн? — Лекарь устало вздохнул, его лицо совсем погрустнело. — А что ты знаешь о Бьерне?
— Ничего. — Княжне было б интересно послушать, что за человек отправился за ней в чужие страны вместе с Избором.
Мелькнувшее в голове имя брата вызвало слабую горечь, однако сам брат остался где-то далеко в памяти, и его приезд в урманские земли был для княжны такой же сказкой, как ее чудесное возвращение домой. Она не могла скорбеть над невидимой бедой, как не могла радоваться незримой удаче…
— Его зовут Бьерн Губитель Воинов, он — сын Горма Старого. Когда-то, до его ухода в Гарду, он жил с отцом во Фьердах. У его отца был брат, владевший большой усадьбой. Очень богатой усадьбой. Брат его отца был великим бондом, он имел много хередов и даже ноатун[184], где строили крепкие корабли для конунгов. У брата был сын, ровесник Бьерна. Его звали Орм. Орм Белоголовый.
Услышав знакомое имя, Гюда насторожилась.
— Это он напал на Альдогу и пленил меня с Остюгом? — сказала она.
— Да. Но в то время, о котором я рассказываю, Орм и Бьерн были молоды и очень дружили, Однажды они даже обменялись кровью, став кровными братьями, и, пред богами и духами, на священном источнике поклялись никогда не предавать друг друга. Они жили очень мирно, пока в усадьбе не поселился тролль. Его никто не видел, но он неслышно бродил вокруг усадьбы и ждал…
— Тролль?
— Да. Тролль, который питался людскими бедами. Иногда жители усадьбы замечали его в лесу, но он всегда убегал прежде, чем они успевали поймать его. Разные колдуны пытались прогнать тролля, творили заклинания, посыпали землю усадьбы священной золой — ничего не помогало.
Тролль принес много бед. Сначала даны напали и сожгли ноатун отца Орма, потом конунг из Согна отнял у него несколько хередов, потом на него сошла страшная болезнь, и он перестал вставать с постели. Орм работал за него и управлял усадьбой. А Бьерн ходил с отцом в походы, учился убивать и привозил кровному брату богатую добычу. Однажды в усадьбу Орма из соседнего хереда пришла очень красивая девушка Ингигерд. Она понравилась Орму, а он глянулся ей. Не прошло и трех дней, как она согласилась стать его женой. Но зимой из похода вернулся Бьерн. Он был красив, силен и привез много богатой добычи. Он интересно рассказывал о своих походах и о землях, которых Ингигерд никогда не видела, и вечерами жена Орма стала подолгу разговаривать с ним, забывая о муже. Орму это очень не нравилось.
В ярости на жену и брата, он уходил в лес и говорил там сам с собой. Но однажды, когда он сидел так в лесу, к нему вышел из чащи тролль. «Тебе надо наказать своего обидчика!» — сказал тролль. Он навел на Орма колдовство, и тот утратил разум. Взял в руки топор и, когда Бьерн опять сидел за пиршественным столом рядом с Ингигерд, вошел в избу, пронеся топор под платьем. Он подошел к Бьерну и попросил Ингигерд идти с ним. Но она сказала, что ей интереснее сидеть здесь и она никуда не пойдет. А Бьерн засмеялся, отвернулся к столу и взял кубок с медом. Тогда Орм выхватил топор и хотел ударить им Бьерна. Но Ингигерд увидела это и заслонила Бьерна рукой. Топор отрубил ей руку у плеча и рассек Бьерну спину. И тут же колдовство спало с Орма. Он стал кричать и звать на помощь. Помощь пришла, но Ингигерд проболела два дня и умерла, потому что из нее вышло слишком много крови. А Бьерн сказал, что отныне не желает знать Орма. Он ушел в Агдир и стал служить Харальду Рыжебородому, отцу Асы.
Орм тоже не смог жить в проклятой усадьбе и стал воином. Он пошел на службу к Гудреду Охотнику, конунгу Вингульмерка. Орм и Бьерн много воевали в разных местах. Но когда Гудред напал на Рыжебородого, во время битвы они сошлись лицом к лицу, И Орм вновь поднял топор на кровного брата. Но Бьерн был уже очень сильным воином. Он выбил топор из рук Орма и сказал: «Ты уже дважды пытался убить меня, брат. Если мы встретимся в третий раз — ты умрешь». В той битве победил Гудред. Он убил почти всех людей Рыжебородого и женился на его дочери Асе. Бьерн с отцом не захотели приносить ему клятву верности и ушли. Никто не знал куда. Говорили, что они погибли, что поселились в Восточных странах, что воюют в земле данов. Много чего говорили. Я слышал три саги о них, и все с разным концом… Вот какой человек должен будет заступиться за меня, старого раба — Огонь в костерке почти угас, но камни еще хранили тепло, не давая холоду пробраться под одежду. Княжна зарылась поглубже в полушубок, задумалась. Гюда не сомневалась, что половина рассказанного стариком лекарем — правда. Вполне могло так статься, что Орм и Бьерн жили в одной усадьбе и росли вместе, а потом рассорились, и Бьерн ушел в Альдогу. Когда-то ненароком она даже слышала, как отец говорил о каком-то Горме и его сыне Бьерне, которые отправились жить в Приболотные земли, за реку Заклюку. Кажется, отец называл Горма другом, а его сына — зверем… Может, он говорил об этом Бьерне? Тогда понятно, почему неведомый Бьерн пришел за ней в урманские земли. Отец сам отправил его, разумно предположив, что урманин, да еще и побратим Орма, легче столкуется с Белоголовым, чем любой другой. А касательно жестокости Бьерна, так ведь не злее же он Хаки Берсерка… Хотя после того, как лучший друг, почти брат дважды пытался убить тебя, можно и вовсе возненавидеть всех да вся…
В голове Гюды сказка обрастала подробностями, переставала казаться несбыточной. Внутри зашевелилась тревожная надежда — а если на самом деле в усадьбе в Хейдмерке ее ждет посланный отцом человек? А вдруг он правда отвезет ее домой? Но тогда … Дальше думать не хотелось. Иначе пришлось бы поверить в смерть Избора, а Гюда желала подольше помнить его живым — улыбчивым, сильным, румяным и подвижным, будто угорь.
— Давай спать, — сказала княжна Финну, чтоб перебить собственные думы. Не дожидаясь ответа, легла на бок, закрылась полой полушубка, закрыла глаза. В темноте появилось тонкое лицо с почти прозрачной кожей и рысьими глазами.
— Я умру тут… — шевельнулись губы видения и округлились, утопая в настигающем княжну сне. — Скажи Бьерну…
Она не сказала. Бьерн поразил Гюду, и, едва увидев урманина за пиршественным столом, княжна забыла все, что рассказывал о нем старый Финн. Каким-то неведомым чутьем Гюда поняла — это тот, кто пришел за ней. Шагнула к нему, сняла шапку с головы, отерла рукавицей застывшее на морозе лицо;
— Бьерн?
Он удивленно взглянул на нее…
— Этих людей я поймал возле лагеря, конунг. — Княжну подтолкнули, и она еще раз шагнула вперед, но не к Черному конунгу, восседавшему на высокой лавке, а к Бьерну, который равнодушно рассматривал ее, отбросив за спину темные косицы волос.
«Он. Он. Он», — билось в висках у княжны, и из-за этого монотонного стука она едва различала слова приведшего ее дозорного.
— Это сбежавшие рабы… — Глухой рык конунга вывел княжну из оцепенения, заставил встрепенуться.
В пути, пока подходили к усадьбе, она много думала. Советовалась о своих думах со старым лекарем и вновь думала. Она почти наизусть выучила слова, которые собиралась сказать Черному конунгу.
— Я дочь князя Альдоги, — произнесла Гюда. Попыталась непривычно величаво кивнуть на притихшего Финна, — Старик вел меня к Бьерну, сыну Горма.
— Гюда?
Из-за пиршественного стола, откуда-то с уходящей в полутьму лавки поднялась невысокая щуплая фигура, приблизилась, обрела знакомые черты.
— Латья? — поразилась Гюда.
Он вглядывался, пытаясь признать княжну. Щурился карими быстрыми глазами, вытягивал шею, рассматривая изменившееся под гнетом времени и рабства лицо Гюды.
Княжна тоже с трудом узнавала Латыо — она помнила дружинника крепким, веселым, вечным болтуном и балагуром в распоясанной рубахе и широких портах до щиколоток. Но здесь пред ней стоял обычный урманин — бородатый, сердитый, с заплетенными у висков в косы волосами, в меховой безрукавке, штанах, перевитых на ляжках кожаными гайтанами[185], и в меховых сапогах, достающих почти до колена. Узнаваемыми остались лишь глаза да улыбка, сморщившая лицо воина и мигом превратившая его в прежнего весельчака Латью. Не удержавшись, дружинник облапил Гюду за плечи, затем, вспомнив, кто она, — склонился, потом увидел рабский ошейник и растерянно огляделся. Бросился к Бьерну:
— Это княжна!
— Сядь, Латья, — грозный рык Черного конунга усадил дружинника обратно на лавку.
Множество пытливых чужих глаз изучали княжну. Факельный свет озарял лица — разные, от еще безусых и безбородых до уже съежившихся от старости и изрезанных шрамами.
— Ты — дочь князя Альдоги? — Черный конунг вытянул руку над столом, поманил Гюду к себе. Путаясь в оттаявшем и оттого мокром подоле, княжна приблизилась.
За время, проведенное в рабстве, она научилась, как следует рабыне приветствовать конунга. Подойдя, низко склонилась перед Черным, потом медленно, перебарывая нежелание, опустилась на колени. За ее спиной зашептались воины — кто-то одобрял ее, кто-то презрительно фыркал.
— Твой брат недавно ушел в Вальхаллу. Он был храбрым воином.
— Я слышала об этом, конунг, — Гюда предпочитала смотреть в пол. Так Хальфдан не мог видеть ее лица, не мог уловить ее боли или слабости.
— Орм Белоголовый, твой херсир, тоже оставил нас ради пиров с валькириями, — испытующе произнес Черный.
— Я слышала и об этом, конунг…
Около коленей Гюды расползалось темное пятно — стекающая с одежды вода быстро впитывалась в доски пола, оставляя после себя лишь округлый влажный след.
— У Орма не было живых детей или родичей, поэтому отныне ты принадлежишь мне, — решил Черный.
— Это не так, конунг, — заученно выпалила Гюда. О возможном наказании за наглость перечить конунгу она старалась не думать.
— Не так? — Он не рассердился, лишь сделал вид, будто удивлен.
— Нет. У меня другой херсир.
— Ты говоришь глупости, рабыня! — Упрямство рабыни стало раздражать Хальфдана.
— Я говорю правду. Мой херсир — Хаки Берсерк. Он убил Сигурда Оленя и его жену Тюррни, разорил его усадьбу и забрал меня. Я — его рабыня.
Освободившись от тяжелого тела Хальфдана, скамья радостно скрипнула.
— Хаки осмелился убить конунга?!
— Да. — Гюда поняла, что зацепила нужную жилку, и теперь тянула за нее, надеясь на чудо, — Нынче Хаки Берсерк хочет жениться на его дочери Рагнхильд и стать воспитателем его сына Гутхорма.
— Он хочет жениться на Рагнхильд?! — взревел Черный. С размаха грохнул кулаком по столу. Блюда подскочили, задребезжали. — Он, лесной звереныш без роду и имени, жаждет породниться с Ингилингами![186] Не бывать такому!
Вокруг зашумели — здесь мало кому нравился Хаки Берсерк. Вернее, каждый судил примерно так — почему Хаки можно, а мне — нет? Если мне нельзя стать родичем Ингилингов, то и Хаки — нельзя!
— Я, Хальфдан Черный, сын Гудреда и Асы, конунг половины Вестфольда, Согна, Раумарики, Хейдмерка, Ланда, Хадаланда и Тотна, объявляю Хаки Берсерка ниддингом! Ярлы и бонды, собравшиеся здесь, вы принимаете мои слова?
Позади Гюды послышался шорох. Отведя взгляд от влажного пятна на полу, Гюда углядела несколько приблизившихся к конунгу теней. Нестройные голоса подтвердили:
— Да, конунг. Хаки Берсерк будет объявлен ниддингом…
— Ты знаешь, где прячется Берсерк?
Гюда не сразу поняла, что конунг обращался к ней. Лишь когда кто-то, кажется неслышно подобравшийся сзади Латья, легко коснулся ее плеча, сообразила, ответила:
— Да, конунг. Я и приведший меня человек знаем это место. Но мы будем молчать.
И, не позволяя конунгу разразиться гневной речью, пояснила:
— Ты сам назвал нас рабами. Мы — рабы Хаки Берсерка. Хорошие рабы не предают своих хозяев. Я была плохой дочерью князя, а Финн — плохим лекарем. Позволь нам остаться хотя бы хорошими рабами.
В наступившей после ее слов тишине кто-то негромко и устало засмеялся. Обернувшись, Гюда увидела желтоглазого Харека. Волк стоял возле воткнутого в земляной пол у входа факела, скалился в улыбке. Его руки поднялись, встретившись взглядом с Гюдой, он несколько раз одобрительно, почти бесшумно хлопнул ладонями.
— Чтоб свершить свой суд над ниддингом, тебе придется освободить их, — сказал кто-то еще.
Взгляд Гюды метнулся к говорящему. Бьерн так и не поднялся из-за стола. Он даже не смотрел на конунга, уставившись в блюдо перед собой и угрюмо ковыряя его ножом. Потом оторвался от блюда, столкнулся взглядом с княжной.
Гюда задохнулась от пронзившего ее чувства. Будто кто-то неведомый, сама Доля вылепили Бьерна из ее девичьих снов, из ее тайных чаяний, из надежд и слез и свели его с княжной тут, далеко от дома, в чужих землях…
Вокруг шумели урмане, переговаривались. Советовали то конунгу, то друг другу, как следует поступить. О еде запамятовали все. Наконец Черный принял решение:
— Я не стану освобождать чужих рабов, к тому же беглых. Это не по закону. Но когда Хаки умрет или когда тинг прилюдно признает его ниддингом, его имущество по закону перейдет ко мне, как к конунгу этих земель. Я обещаю, что, когда это случится, я освобожу рабов Хаки!
Из-за Бьерна княжна никак не могла сосредоточиться, ошалелые мысли метались стайкой спугнутых мальков, не желали останавливаться.
— Не упрямься, княжна, соглашайся… — шепнул прямо в ухо голос Латьи.
Гюда покосилась на дружинника:
— Я слышала, что Хальфдан Черный держит свое слово, я укажу людям конунга путь к логову Хаки.
— Эта рабыня не так проста, как кажется. Она может заманить твоих людей в ловушку, .. — Княжна узнала проступившее из-за факельного света узкое сухое лицо Кьетви.
— Финн знает дорогу лучше меня. Пусть он ведет людей к Хаки, — заспешила она, пока Хальфдан не успел обдумать слова Кьетви. — А я останусь здесь, и, если люди конунга угодят в ловушку, я расплачусь жизнью за обман.
— Х-ха! Жизнь рабыни за жизнь многих воинов! — фыркнул Кьетви.
Делать было нечего — приходилось рисковать. Гюда выпрямилась, поднялась с колен. Исподолобья глядя на узколицего старика, шагнула к нему:
— Жизнь дочери князя стоит не меньше, чем жизнь любого воина!
Урмане взревели. Наглый тон рабыни не понравился многим, Брошенная чьей-то меткой рукой кость больно стукнула княжну под лопатку, брякнулась на пол. Шустрый рыжий пес с мохнатым, загнутым в кольцо над облезлой спиной хвостом прошмыгнул у княжны под подолом, схватил добычу, урча поволок ее к выходу.
Шум нарастал, накатывая на княжну недовольной волной. Гюда поняла, что ошиблась — ей еще не даровали свободу, а она осмелилась сравнить себя с урманскими воинами, оценить свою жизнь не ниже, чем их жизни…
Ожидая расплаты, она закусила губу. Из-за ее плеча выскользнул Харек, прикрыл ее собой от злых глаз Черного конунга:
— Если собравшиеся здесь воины так трусливы, что боятся пойти в логово Хаки, то туда пойду я. Взяв из усадьбы Сигурда добычу Орма, Хаки взял и мою добычу. Я хочу вернуть ее! Или ты не желаешь этого, Кьетви?
— Но… — заколебался узколицый.
Несколько воинов, сидевших возле него, поднялись, подошли к Волку. Они тоже не собирались расставаться с добычей, отобранной Берсерком.
Взгляд Кьетви заметался по примолкшим урманам.
— Я пойду с Хареком…
Знакомый звонкий голос окатил княжну радостной волной. Боясь ошибиться, она застыла, не оборачиваясь. Самым страшным было бы оглянуться и, вместо Остюга, увидеть другого, совсем незнакомого мальчишку. Она не обернулась.
— Ты слишком молод для сражений с берсерками, Рюрик, — ласково сказал Черный конунг, и, екнув, сердце княжны полетело вниз, будто до того удерживалось лишь на промелькнувшей надежде. Звонкоголосого мальчика звали Рюрик, а не Остюг, Она ошиблась.
— Мой брат Олав не желал бы этого, — продолжал Хальфдан.
— Я достаточно молод, чтобы учиться сражаться с берсерками! — голосом Остюга возразил неведомый княжне Рюрик. — Мой брат желал бы этого!
— Хватит! — Окрик Бьерна огрел мальчишку будто хлыстом, он смолк. Да и все остальные стихли.
Тяжело ступая по сиплым половицам, Бьерн прошел мимо лавок, плечом отодвинул княжну. От него пахло вольной силой, лесом, надежной уверенностью. Гюда чуть было не протянула руку, чтоб дотронуться до него. Однако опомнилась, вовремя отдернула пальцы, выругала себя за глупость…
Теперь княжна понимала Ингигерд, влюбившуюся в варяга с первого взгляда и проводившую с ним все вечера, забывая о муже… Даже сотни походов не могли сделать Орма столь сильным и красивым, даже сотни слов Белоголового не стоили его одного слова…
— Мои люди пойдут с Хареком, конунг, — встав рядом с Волком, сказал Бьерн. — К утру Хаки умрет, а мы привезем Рагнхильд и ее брата в твою усадьбу.
Гюда расслышала негромкий смешок, понизив голос, Бьерн добавил:
— Рагнхильд — красивая девушка, а свадьбы в йоле — хорошие свадьбы, конунг. Они сулят большую власть и великое потомство…
Глава одиннадцатая
ХВИТИ
Айша так решила — она умрет здесь, в этой усадьбе, рядом с Берсерком, наивно полагающим, что все ее сказы — чистая правда и что где-то, на краю земли, живут огромные огненные змеи и василиски, убивающие одним взглядом. А еще она решила, что та, за которой приехал Бьерн, должна уйти к нему. Пусть они вместе уедут из этих холодных земель, где есть место лишь зверям в человечьей коже и бездомным хвити, несущим смерть на своих плечах.
Когда старый Финн рассказал ей о хвити, Айша вспомнила все. Или почти все. Она вспомнила мать и женщину в струпьях, пришедшую в Затонь и принесшую с собой страшную болезнь. Вспомнила, как долго и мучительно умирал от этой болезни отец, харкая кровью и белой пеной, а потом так же умерли бабка и тетка. Вспомнила, как упал у печищенских ворот и больше не поднялся старший брат, а средний бросился в дом и принялся звать мать. Как мать вышла — седая, с безумным взглядом, полуголая, в своей любимой красной юбке с волчьей оторочкой по подолу и с маленькой сестрой Айши на руках. Пустой взгляд матери коснулся брата, она положила младенца на землю и, вытянув руки, растопырив пальцы, словно крючья, пошла на него… Потом он умолял не сталкивать его в колодец, но мать не слышала и все твердила, что жить нельзя, поскольку в мире живых слишком много боли.
Кажется, она хотела, чтобы он спрятался от боли в колодце. Она все время говорила о боли и о том, что жить больно… Наверное, она не знала, как больно умирать. Об этом узнала Айша. Много дней она умирала в вонючем, полувысохшем колодце, сперва отчаянно цепляясь за склизкие стены и пытаясь выбраться, потом крича, пока голос не умер, а потом совсем тихо, уже смирившись и молча проваливаясь в мертвую черноту…
Она помнила, как умер средний брат. Это произошло там же, рядом с ней, в том колодце. Перед смертью он жаловался на ногу, говорил, что она очень болит. Потом затих. Кажется, потом там умер еще кто-то… Айша не знала — было это или нет, потому что в те дни она уже не ведала, на каком свете находится… А затем она провалилась во тьму. Она недолго пробыла там, слепящий свет разбудил ее, и она увидела перед собой лицо деда. Тогда она поняла, что жива. Вернее, она думала, что жива. Однако после рассказа Финна о хвити стала сомневаться. В ее судьбе все сходилось с байкой о Белой женщине. Ее, как хвити из рассказа Финна, убила мать, и она умирала в мучениях. А ее деда всегда считали колдуном — он умел предрекать то, чего еще не случилось, и знал много разных заговоров и трав. В его дом часто приходили те, кого Айша называла лесовиками, а однажды даже явился пастень. Он пришел ночью, Айша видела его лишь мельком — дед тут же отвел его в темный угол и долго там толковал с ним на загадочном, непонятном тогда Айше языке. Потом дед научил ее этому языку, сказав, что это очень старый, уже всеми забытый язык, который понимают любые духи, кромешники, звери, птицы и даже деревья. А еще под их домом жила старуха Букарица, которая пряла куделю и никогда не поднималась на свет. Дед уверял, будто это просто старая рабыня, у которой от солнца болят глаза, но Айша-то знала, что он врет… А потом дед притворился, что заболел, и выгнал Айшу, сказав, что ей следует идти к людям… И дальше все случилось, как должно было случиться, будь она настоящей хвити. Умер муж Полеты, и заступившийся за нее на корабле Энунд, и Орм, который хотел взять ее… А теперь умирал Хаки… Она не желала им смерти, но она несла эту смерть, тянула за собой, как лошадь тянет груженую телегу… А слова деда о назначенном — они разве могли быть случайными? Она блудила по земле, как самая настоящая хвити, — искала назначенного, которого не было, и несла с собой одно только горе. Бьерн был прав, отказавшись от нее. Должно быть, он почуял исходящую от нее угрозу, потому и старался отдалиться, отринуть ее, как нечто мешающее и никчемное… Но больше Айша не желала быть никчемной, . .
— Айша! — заворочавшись на лавке позвал Хаки.
В избе слабо потрескивали в очаге дрова, над огнем на палке висел котел с жидкой кашей, в воздухе, смешиваясь с запахом гниющей плоти, плавали ароматы травных настоев и мазей.
Последние дни Хаки редко приходил в сознание. Жить ему оставалось совсем немного. Айша надеялась, что он не заметит исчезновения Финна. Ей было бы жаль, если б Берсерк догадался, что верный раб покинул его. Он бы сразу все понял, почуял, как чует зверь. Он ведь и был зверем — ни в чем не виноватым, живущим по лесным законам, где всегда прав тот, кто сильнее и хитрее, где добыча идет рука об руку с убийством, где взявший след дикий волк не отступится в погоне за жертвой…
Хаки не был злым или жестоким, просто ему не повезло — боги ошиблись, одарив наивного и сильного зверя человеческим телом.
— Финн!
Айша бесшумно подошла к ложу Берсерка, присела упдом, отвела с его потного лба влажные пряди волос:
— Он ушел за водой. Скоро вернется.
Хаки поймал ее запястье. Он изменился — осунулся, даже как-то постарел. Потрескавшиеся губы Берсерка расползлись в слабой улыбке:
— Ты врешь. Его нет уже пять дней. Он слишком долго ходит за водой…
— Я всегда вру, — легко согласилась Айша. Освободила руку, взяла влажную тряпицу, окунула в бадейку с топленым снегом, уложила на лоб Хаки. — Когда он вернется, ты поправишься.
Он засмеялся, но смех перешел в кашель и затих, прервавшись коротким стоном. Айша заглянула ему в лицо:
Когда старый Финн рассказал ей о хвити, Айша вспомнила все. Или почти все. Она вспомнила мать и женщину в струпьях, пришедшую в Затонь и принесшую с собой страшную болезнь. Вспомнила, как долго и мучительно умирал от этой болезни отец, харкая кровью и белой пеной, а потом так же умерли бабка и тетка. Вспомнила, как упал у печищенских ворот и больше не поднялся старший брат, а средний бросился в дом и принялся звать мать. Как мать вышла — седая, с безумным взглядом, полуголая, в своей любимой красной юбке с волчьей оторочкой по подолу и с маленькой сестрой Айши на руках. Пустой взгляд матери коснулся брата, она положила младенца на землю и, вытянув руки, растопырив пальцы, словно крючья, пошла на него… Потом он умолял не сталкивать его в колодец, но мать не слышала и все твердила, что жить нельзя, поскольку в мире живых слишком много боли.
Кажется, она хотела, чтобы он спрятался от боли в колодце. Она все время говорила о боли и о том, что жить больно… Наверное, она не знала, как больно умирать. Об этом узнала Айша. Много дней она умирала в вонючем, полувысохшем колодце, сперва отчаянно цепляясь за склизкие стены и пытаясь выбраться, потом крича, пока голос не умер, а потом совсем тихо, уже смирившись и молча проваливаясь в мертвую черноту…
Она помнила, как умер средний брат. Это произошло там же, рядом с ней, в том колодце. Перед смертью он жаловался на ногу, говорил, что она очень болит. Потом затих. Кажется, потом там умер еще кто-то… Айша не знала — было это или нет, потому что в те дни она уже не ведала, на каком свете находится… А затем она провалилась во тьму. Она недолго пробыла там, слепящий свет разбудил ее, и она увидела перед собой лицо деда. Тогда она поняла, что жива. Вернее, она думала, что жива. Однако после рассказа Финна о хвити стала сомневаться. В ее судьбе все сходилось с байкой о Белой женщине. Ее, как хвити из рассказа Финна, убила мать, и она умирала в мучениях. А ее деда всегда считали колдуном — он умел предрекать то, чего еще не случилось, и знал много разных заговоров и трав. В его дом часто приходили те, кого Айша называла лесовиками, а однажды даже явился пастень. Он пришел ночью, Айша видела его лишь мельком — дед тут же отвел его в темный угол и долго там толковал с ним на загадочном, непонятном тогда Айше языке. Потом дед научил ее этому языку, сказав, что это очень старый, уже всеми забытый язык, который понимают любые духи, кромешники, звери, птицы и даже деревья. А еще под их домом жила старуха Букарица, которая пряла куделю и никогда не поднималась на свет. Дед уверял, будто это просто старая рабыня, у которой от солнца болят глаза, но Айша-то знала, что он врет… А потом дед притворился, что заболел, и выгнал Айшу, сказав, что ей следует идти к людям… И дальше все случилось, как должно было случиться, будь она настоящей хвити. Умер муж Полеты, и заступившийся за нее на корабле Энунд, и Орм, который хотел взять ее… А теперь умирал Хаки… Она не желала им смерти, но она несла эту смерть, тянула за собой, как лошадь тянет груженую телегу… А слова деда о назначенном — они разве могли быть случайными? Она блудила по земле, как самая настоящая хвити, — искала назначенного, которого не было, и несла с собой одно только горе. Бьерн был прав, отказавшись от нее. Должно быть, он почуял исходящую от нее угрозу, потому и старался отдалиться, отринуть ее, как нечто мешающее и никчемное… Но больше Айша не желала быть никчемной, . .
— Айша! — заворочавшись на лавке позвал Хаки.
В избе слабо потрескивали в очаге дрова, над огнем на палке висел котел с жидкой кашей, в воздухе, смешиваясь с запахом гниющей плоти, плавали ароматы травных настоев и мазей.
Последние дни Хаки редко приходил в сознание. Жить ему оставалось совсем немного. Айша надеялась, что он не заметит исчезновения Финна. Ей было бы жаль, если б Берсерк догадался, что верный раб покинул его. Он бы сразу все понял, почуял, как чует зверь. Он ведь и был зверем — ни в чем не виноватым, живущим по лесным законам, где всегда прав тот, кто сильнее и хитрее, где добыча идет рука об руку с убийством, где взявший след дикий волк не отступится в погоне за жертвой…
Хаки не был злым или жестоким, просто ему не повезло — боги ошиблись, одарив наивного и сильного зверя человеческим телом.
— Финн!
Айша бесшумно подошла к ложу Берсерка, присела упдом, отвела с его потного лба влажные пряди волос:
— Он ушел за водой. Скоро вернется.
Хаки поймал ее запястье. Он изменился — осунулся, даже как-то постарел. Потрескавшиеся губы Берсерка расползлись в слабой улыбке:
— Ты врешь. Его нет уже пять дней. Он слишком долго ходит за водой…
— Я всегда вру, — легко согласилась Айша. Освободила руку, взяла влажную тряпицу, окунула в бадейку с топленым снегом, уложила на лоб Хаки. — Когда он вернется, ты поправишься.
Он засмеялся, но смех перешел в кашель и затих, прервавшись коротким стоном. Айша заглянула ему в лицо: