Страница:
— Хороша овца! — загоготал пленивший Гюду воин, пихнул ее вперед. Не удержавшись, княжна упала, оказалась рядом с мертвой Тюррни, чуть не столкнулась с Гутхормом. Губы мальчишки тряслись, а глаза… Такой же взгляд она видела на корабле Орма, у своего брата…
Живот княжны полоснуло резью, будто ее разрезали мечом, как ту изнасилованную женщину. Гюда протянула к мальчишке руку, коснулась его холодной щеки. Он не шелохнулся.
— Уходим. — Из хозяйской избы вышел однорукий, вяло сплюнул себе под ноги, растер плевок сапогом.
Огляделся, зацепил взором Гюду, наморщил лоб, словно пытаясь припомнить — где он видел эту девку? Гюда почти чувствовала, как тяжелыми жерновами мысли шевелятся в его крупной лобастой башке. Она-то его вспомнила — Хаки Берсерк, тот, что напал на драккары Орма в Воротах Ингрид. Только тогда у него были обе руки.
— Здесь больше нечего брать, — сказал Берсерк. Кивнул кому-то из подоспевших урман. Факел расчертил воздух бледным желтым огнем, канул в темном провале дверей. Внутри избы заплясали красные блики, повалил дым.
Гюду подволокли к столпившимся у ворот людям — пленникам берсерков. Низенький худой паренек, почти мальчишка, перекрестил ее руки, связал пенькой, пропустил конец веревки меж ладоней, принялся связывать им кого-то еще. Гюда оглянулась, «Кем-то еще» оказался Гутхорм. Мальчик ничего не видел, стоял, тупо взирая в спину Гюде. Веревка быстро охватила его тонкие запястья, мелькнула хвостом, поползла к следующему пленнику.
Берсерки выволокли из конюшни трех не отправленных на пастбища лошадей Сигурда, понакидали им на спины какие-то мешки, Следом за лошадьми из хлева вытащили упирающегося, жалобно мычащего теленка-годовалку. Однорукий Хаки вынул из-за пояса топор, одним взмахом перерезал теленку горло. Ноги телка подломились, брызжа кровью, он завалился на бок. Мягкие бархатные глаза уставились на Гюду, моргнули растерянно. Хаки встал подле теленка на колени, приложился губами к кровавой струе. Кадык на его толстой шее заходил вверх-вниз, пропуская в горло берсерка свежую кровь[172]. Вокруг, терпеливо ожидая своей очереди, столпились еще несколько человек.
Гюда отвернулась. Возле упавшей створы ворот она увидела темноволосую девку — ту, которая пела в амбаре. «Выходит — не примерещилось» — мелькнуло в голове.
Девушка стояла возле покосившегося воротного столба. Подперев его спиной, смотрела куда-то вдаль, сквозь людскую суету и горящие избы. Ветер трепал ее короткие волосы, открывал белую шею. Ладонь девушки покоилась на гладком столбе, тонкие пальцы гладили его. Она словно оставалась вне битвы, смертей, берсерков, плача и стонов, Будто была не человеком, а молчаливым деревом или камнем.
Почуяв на себе пристальный взгляд, девушка повернула голову. Рысьи глазищи — огромные, с узкими, вытянутыми вверх зрачками — вперились в Гюду. Девушка неторопливо отлепилась от столба, заскользила меж шумящих, довольных легкой победой берсерков, легкой тенью очутилась перед Гюдой. Такой тонкой, почти прозрачной, кожи, как у нее, княжне еще не доводилось видеть. Как, впрочем, и столь хрупкой талии, и столь тонкой шеи, и такой тщедушной фигуры. И все-таки от темноволосой незнакомки веяло чем-то необъяснимо могучим и выносливым. «Будто она вечная», — подумалось вдруг.
Словно услышав мысли княжны, темноволосая улыбнулась — вспыхнула изнутри ясным ровным огнем.
— Не бойся, — ее густой певучий голос вернул страх, боль в онемевших запястьях, тяжесть в ногах и привкус пепла во рту. — Хаки не злой, просто он…
— Зверь, — по-словенски буркнула княжна. Темноволосая погасла, улыбка исчезла с ее губ, в глазах промелькнула настороженность.
— Да, зверь, — мягко, почти ласково, согласилась она. Склонила голову набок, как птица. — Я знаю тебя?
— Айша! — К пленникам шагал большой и грузный, как медведь, воин с крупным лицом и тяжелыми ручищами. В одной он тащил окровавленный топор, другой утирал с лица черную гарь.
— Слатич! — темноволосая встрепенулась, забыв о княжне, побежала ему навстречу, обвила руками могучую шею, что-то негромко и радостно забормотала. Похоже, ее речи все-таки касались Гюды, поскольку воин, насупившись, покосился на княжну.
Брошенный берсерками обескровленный телок умер — бархотку глаз заволокла мутная пленка. Увешанные мешками кони испуганно ржали, нервно перебирали ногами. Стоны уже не доносились до пленников, но несколько берсерков бродили по двору, отыскивали раненых, добивали, не разбирая чужих и своих. Утирая губы, мимо Гюды прошагал однорукий Хаки с заткнутым за пояс топором. Дружески хлопнул по плечу верзилу, пятерней хлопнул по заднице темноволосую девушку. Та отлепилась от своего приятеля, недоверчиво взглянула на обрубленную руку берсерка, потом на кровоточащую рану на его боку, тяжело вздохнула. Хаки услышал ее вздох, засмеялся:
— О чем ты печалишься? Мы взяли богатую добычу и идем домой!
Потрепал девушку по щеке, крикнул:
— Вперед! Домой, звери Одина!
К вечеру Хаки стало худо — он еще шел, но все медленнее и медленнее. Посовещавшись, берсерки сбросили груз с одной из лошадей, посадили на нее своего хевдинга. К ночи остановились в лесу. Хаки сняли с лошади, уложили на кипу срезанных еловых ветвей, прикрыли сверху шкурой, оставив на виду лишь его белое, покрытое каплями пота лицо. Берсерк не стонал и не жаловался — лежал молча, берег силы. Пыл боя схлынул, теперь его нагнали боль и слабость. Изредка кто-нибудь из воинов подносил к его губам кожаный мешок с водой. Быстрые капли бежали по губам. Хаки, путались в его бороде, мочили рубаху. Напившись, Хаки закрывал глаза, тяжело вздыхал.
Когда рядом запалили костер, он приподнялся на локоть, поманил к себе худого паренька, того, что связывал пленных:
— Ингьяльд!
Паренек подбежал, присел подле хевдинга на корточки.
— Где моя рабыня? Приведи ее!
— Она спит, хевдинг.
Гюда покосилась на Рагнхильд. Не привыкшая к труду, дочка конунга впрямь заснула — лежа на земле и свернувшись клубком. Ее не привязали к остальным, не спутали рук, лишь оставили стража — того огромного воина, который обнимался с темноволосой девушкой. Сама темноволосая сидела в сторонке, прислонившись спиной к стволу дерева и закрыв глаза.
— Другую… — недовольно прохрипел Хаки. Мотнул головой в сторону темноволосой: — Ее…
— Она опасна, хевдинг, — смущенно пробормотал парень. — Ты же помнишь, она убила Орма, когда Белоголовый тоже был ранен…
Знакомое имя заставило Гюду насторожиться. Рядом засопел, укладываясь в мох, толстый раб, один из слуг Сигурда. Ненароком дернул веревку. Запястья Гюды свело судорогой от боли. Озлобившись, она сама рванула веревку на себя, поймала недоумевающий взгляд толстяка, смутилась. Стыдно устраивать ссору со своими, когда чужих полно…
— Прости, — шепнула Гюда. Толстяк пожал плечами, лег, отвернулся от княжны.
— Белоголовый умер как воин. Я буду рад такой смерти. Позови ее, — недовольно прохрипел Берсерк. Ингъяльд еще сомневался, стрелял глазами в Хаки и темноволосую, сопел.
— Она колдунья, хевдинг. Она убивает ярлов, знает множество странных историй и умеет петь на языке мертвых. Я сам слышал…
«Я тоже…» — подумала Гюда. Смерть Орма не всколыхнула ее, лишь царапнула в груди чем-то острым, словно отсекая ее от ярла, который взял ее силой и чьего ребенка носила в своем чреве. Белоголовый уже давно исчез, ушел из ее жизни, как ушел отец и братья, а теперь и Сигурд с Тюррни. Люди приходили и уходили, и в этом уже не было ничего необычного или страшного.
— Если она — колдунья, то приведи ко мне колдунью! — Хаки выпростал из-под шкуры руку, потянулся к лежащему рядом оружию.
Гюда закрыла глаза, завалилась на спину, Она устала, но слать не хотелось. От пережитого по коже пробегали неприятные мурашки, иногда, будто живое, вставало перед глазами разрубленное лицо Флоки.
— Я пришла, хевдинг, — в темноте услышала княжна голос той, которую называли Айшей и колдуньей.
— Садись. Мои раны слишком свежи, чтобы дать мне покой. Может быть, его принесут твои речи?
— Что хевдинг хочет услышать этой ночью?
— Все равно, — ярл тяжело засопел, зашуршал, укладываясь обратно на шкуры, — Я слушаю твои сказы уже четвертую ночь, но Ингъяльд уверяет, что ты колдунья. Если так — расскажи мне мое будущее.
— Тогда я расскажу тебе о женщине, которая умела видеть сны, — мягко заговорила Айша. Княжна прислушалась.
— Когда-то в земле, где солнце садится в море, а вода на закате становится черной и убегает за край света, жила одна старая женщина. Она умела видеть сны. И все, что она видела во сне, непременно сбывалось. К ней многие приходили, прося, чтобы она увидела во сне их будущее и потом рассказала им о своих снах. Но старуха, а ее называли еще сновидицей, всем отказывала. «Нет, — говорила она. — Мои сны приходят и уходят, когда захотят. Они властны надо мной, но не я над ними. Я не могу видеть то, что пожелаю, и не могу поведать вам ваше будущее! » Люди очень обижались на нее. И однажды один очень могучий князь…
— Конунг, — вклинился в женскую речь голос Хаки.
— Конунг, — послушно согласилась рассказчица, — по имени Агдай, захотел напасть на своего соседа — тоже очень могучего конунга. У него, как и у Агдая, было большое войско, и он тоже слыл отважным воином. Агдай опасался, что в битве он не сможет одержать верх. Тогда он поехал к старой сновидице, положил к ее ногам мешки с золотом и сказал: «Скажи мне, старуха, что ждет меня в предстоящей битве?» Но сновидица не притронулась к золоту и отказала Агдаю. Однако конунг был упрям. На другой день он вновь пришел к сновидице и привел с собой множество рабов, которых поставил на колени подле ее избы. «Нет!» — опять сказала старуха. Агдай очень рассердился, Спустя еще день он пришел к старухе со всем своим войском. Воины окружили ее дом и вытащили старую сновидицу на двор. Конунг взял в руки факел и сказал: «Ты скажешь мне все, что увидишь в своем сне, или ты будешь испытывать этот огонь на своем теле!» Старая женщина очень испугалась. «Хорошо, — — сказала она, надеясь протянуть время. — Три ночи я буду смотреть сны, а на рассвете третьего дня я приду к тебе, конунг, и расскажу о них». Но Агдай не захотел покидать ее дом. Он подумал, что когда он уйдет, старая сновидица сможет убежать «Я буду ждать твоего рассказа тут!» — сказал он и остался возле ее маленькой хижины, вместе со всем своим войском…
Подле себя Гюда различила чье-то сопение. Разлепив глаза, княжна увидела Рагнхильд. Красавица проснулась — сидела, обхватив руками колени, и внимательно вслушивалась в речи темноволосой Айши. Ее брат спал, уютно свернувшись калачиком в ямке во мху. Отблески костра плясали по лицу Рагнхильд, отражались в хитро сузившихся глазах. Сторож Рагнхильд, как и усевшиеся вокруг костра берсерки, тоже внимали речам Айши.
— Первая ночь прошла спокойно, — продолжала, будто не замечая их внимания, темноволосая. — Конунг хорошо выспался, его люди отдохнули, но несчастная старая сновидица никак не могла уснуть. Она ворочалась с боку на бок, закрывала и открывала глаза, но сны не приходили к ней. Утром, уставшая и несчастная, она вышла из своей избы на двор, чтобы умыться и испить воды. Но там ее уже дожидался конунг Агдай. «Ты видела сон, старая ведьма?! Я жду тебя, и мой факел пылает! » — закричал он. Испугавшись, старуха влезла обратно в избу и забилась в самый дальний угол. Там она сидела до ночи, забыв о еде и питье. На вторую ночь она вновь не заснула, прислушивалась к шорохам снаружи, пугалась любого щелчка. В ее доме стало холодно, очаг погас, но она не разводила огня, объятая страхом. Утром она даже не попробовала выйти во двор — так она боялась конунга. «Наверное, старая колдунья спит и видит сны обо мне», — решил Агдай и не стал тревожить старуху. Однако старуха не спала. Не заснула она и в третью ночь. Теперь она все время думала об огне, которым будет пытать ее конунг, о боли, которая измучает ее бедное старое тело. Она проклинала свой дар и в ужасе царапала землю ногтями. Ночь катилась к утру, и страх пожирал ее рассудок. Кончилась ночь, и исчез рассудок старой сновидицы. Утром безумица сама вышла к конунгу. Он ждал ее, нетерпеливо прохаживаясь перед хижиной. За его спиной выстроились воины. «Ну, что, ведьма, я сумею победить врага?» — закричал старухе Агдай. В ответ обезумевшая сновидица заулыбалась и сказала изменившимся голосом: «Быки выйдут на поля, чтоб вырастить урожай, и коровы затяжелеют от волков…» «Что это значит, старуха?! » — завопил князь и ткнул в живот сновидице факелом. Но она не перестала улыбаться. «Маленькая змея проглотит большую птицу, а огонь сожрет воду», — сказала она, улыбаясь. «Что же все это значит?» — принялся спрашивать у своих подданных Агдай, не замечая, что сновидица стала блажной[173]. А надо сказать, что был средь его людей некий Рами. Он был стар и слыл очень мудрым человеком. Пораскинув мозгами, он принялся толковать речи блажной старухи. «Она улыбается, значит, сон сулит удачу» — сказал он Агдаю. «Твои воины — быки. Мы возьмем богатую добычу, то есть урожай, — объяснял он. — Коровы понесут от волков — означает, что мы обрюхатим всех женщин твоего врага. Маленькая змея — ты, князь, у тебя змеиная мудрость, поскольку сперва ты пожелал узнать исход битвы, не ринулся в нее очертя голову. А большая птица — твой враг, который чувствует себя вольно, как птица в небе, и не подозревает о нападении. Огонь — нападение, а вода — защита. Если ты нападешь, то победишь…» — говорил конунгу Рами. А сновидица улыбалась.
— А ведь он верно растолковал знаки, — перебил рассказчицу кто-то из слушателей.
Айша повернулась к нему, откинула с лица волосы:
— Агдай тоже так решил. Он поднял свое войско и напал на соседнего конунга.
Она замолчала. В тишине потрескивал огонь, сопели заснувшие пленники, тяжело пыхтели, ожидая конца истории, берсерки. Первым не выдержал самый молодой — Ингъяльд. Он уже забыл, что опасался речей Айши. Поднялся, потянулся к ней через пламя костра:
— Агдай победил?
— Нет.
Ответ Айши вызвал дружный громкий вздох. Казалось, даже притихшие в ночи старые ели выдохнули разочарованно.
Айша покопалась в костре палкой. Красные всполохи озарили ее тонкое лицо.
— Он потерпел поражение. Уцелевшие воины очень разозлились на старуху, солгавшую им. Они побежали и нашли ее в петле на суку большой березы. Страх и безумие загнали ее туда. Но даже после смерти она улыбалась…
Наступило тяжелое молчание. Айша потянулась к раненому Хаки, прикрыла шкурой его оголившееся плечо, улыбнулась, когда Берсерк цепко поймал ее за запястье.
— О чем твой рассказ? — сипло сказал он.
— О тебе, хевдинг. Обо мне. О страхе, рождающем безумие. О безумии, рождающем ложь. О зле, всегда порождающем зло. О ничтожности слов. Ты просил меня рассказать твое будущее, если я колдунья. Но на самом деле, колдунья я или нет, скажу я правду или солгу, — это не будет иметь никакого значения. Это будут просто слова, которые ты станешь поворачивать, составляя из них совсем не то, что я хотела сказать, как принялся поворачивать слова безумной старухи мудрый Рами. Твои слова останутся похожими на мои, но мои мысли от этого не станут твоими. А будущее все равно свершится так, как должно, скажу я о нем или нет. Знаешь, как говорят о будущем в моих краях? «Всегда побеждает молчание». Вот так, хевдинг.
— Всегда побеждает молчание, — откидываясь на спину, повторила Гюда.
Весь конец осени Хаки пролежал в своей постели, в своем хереде[174], на берегу озера Ренд[175]. Несмотря на старания лекаря — старого раба-травника, он не выздоравливал, Едва начав подживать, его раны вновь нагнаивались, и, после временного улучшения, опять наступали дни болезни.
Рагнхильд и Гюда жили в женской избе, Айша — в избе самого Берсерка. Он любил слушать ее сказы, особенно когда боль становилась невыносимой. Старик-знахарь мазал раны хозяина какими-то травными мазями, поил его крепким настоем, дарующим сон и здоровье. К знахарю в хереде относились уважительно, с почтением, хотя он и носил рабский ошейник. В свободное время, которое выдавалось не так уж редко, старик любил заходить в рабскую избу, греть у очага морщинистые, все в синих змеях вен, руки и слушать россказни рабов. В основном говорили о рано наступивших бесснежных холодах, о том, что в усадьбе, из-за болезни херсира, запасено слишком мало еды и дров, и если зима будет жестокой, то рабы перемрут, как это уже случалось несколько лет тому назад. Хаки не дорожил своими рабами, хотя и не грузил их работой. Скота в хереде он не держал, поскольку редко надолго задерживался в своем логове, разве что пережидал весенние паводки и осенние дожди, дабы затем вновь пуститься на поиски добычи. Верно, поэтому и рабов у Хаки было немного — в избе всегда хватало простора, из-за чего с холодами она еле протапливалась. И чем ближе подбиралась зима, тем теснее сбивался кружок рабов у костра, тем зловещее и страшнее становились рассказы о будущем.
В дружинной избе, где жили воины Хаки, было не намного теплее и сытнее. Впрочем, никто из берсерков не заставлял рабов добывать еду для воинов или запасаться для них дровами. В отличие от других усадеб, воины Хаки сами ходили в лес на охоту, сами рубили дрова и даже сами латали крышу своей избы. Рабов они попросту не замечали. Иногда Гюде приходило в голову, что она могла бы уйти отсюда, когда пожелает, и никто не хватился бы ее, никто не пошел бы следом. Может, только старик лекарь, с которым она изредка коротала долгие осенние вечера, вспомнил бы, что была такая рабыня по имени Гюда…
Однажды, когда ночной ветер бился в дверь с такой силой, что подпирающий ее кол изгибался дугой, и все рабы, кроме Гюды, спали, в избу заглянул старый знахарь. Привычно скинул припорошенную первым снегом шубу, потер ладони, присел на корточки у очага. Княжна пододвинулась, уступая старику местечко поближе к огню. Признательно взглянув на нее, знахарь улыбнулся, сказал, склоняясь ближе к ее уху, так, чтоб никто не услышал:
— Негоже тебе лишать ребенка тепла.
— Откуда ты знаешь? — удивилась Гюда.
Знахарь был из саамов, сухой, тонкокостный, маленький, с редкой бороденкой и длинными седыми тонкими волосами, постоянно закрывающими его узкое лицо. Гюда знала, что глаза у знахаря голубые, зовут его Финн и он почти ни с кем в хереде не разговаривает. Узнать о ее беременности старик никак не мог.
— Хвити[176] мне сказала, — старик погрел руки над слабым огнем, оглядел спящих рабов, покачал головой. — Хвити многое чувствует. Она умная. И она права — когда Хаки умрет, умрут и его люди.
Не понимая, о ком он говорит, Гюда пожала плечами:
— Я не собираюсь умирать.
— Никто не собирается. Но хвити знает длину его жизненной нити, она говорит на языке Норн. Первой с ней разговаривала Урд. Это случилось еще в Гарде, когда она встретила ведьму, желавшую взять душу ребенка. Она сама рассказывала об этом. Затем здесь, когда умер Белоголовый, она разговаривала с Верданди. Верданди научила ее терпению. А в усадьбе, у постели херсира, она говорит со Скульд…
Половину сказанного старым финном Гюда уразумела. Она хорошо знала имена Норн: Урд — Судьба, Верданди — Становление, и Скульд — Долг. Но кто такая хвити, для Гюды оставалось загадкой. Хотя знахарь был так стар, что мог просто болтать всякую чепуху, как болтают многие старики, разговаривая сами с собою…
Какое-то время они молчали, плотно прижавшись друг к другу плечами и слушая потрескивание поленьев и дыхание спящих рабов.
Рагнхильд, спавшая обычно поближе к очагу, на сей раз улеглась довольно далеко, зарылась под мохнатую козью шкуру. Ее волосы разметались вокруг головы, несколько мягких прядей упали на пол. Часто, особенно когда его здоровье улучшалось, Хаки делил с Рагнхильд свое ложе. Похоже, красивая дочка Сигурда зацепила его за душу, время от времени Хаки даже обещал справить свадьбу и назвать ее своей женой. Это было неудивительно — Берсерк понимал, что рано или поздно люди Сигурда — ярлы, приносившие Оленю присягу верности, и бонды, платившие дань, — соберутся на тинг, где Хаки объявят ниддингом. Убийства конунга ему не простят. И новый конунг будет настаивать на его поимке и казни так же рьяно, или даже еще рьянее, чем прочие. Ни один правитель не пожелает, чтоб человек, подобным образом убивающий конунгов, оставался жив.
Смерть Тюррни тоже не останется безнаказанной, особенно если в дело вмешаются ее родичи из Йотланда и Датской земли. Женившись на Рагнхильд, Хаки воздвигал незримый щит меж собой и тингом[177]. Беря в жены единственную дочь убитого им конунга, он искупал часть вины, и судить его становилось куда сложнее. А на небольшом пиру, в одно из просветлений, он посадил к себе на колено Гутхорма — брата Рагнхильд, — тем самым признав его своим сыном. И это тоже искупало его вину.
Став приемным отцом Гутхорма и мужем Рагнхильд, Берсерк мог творить на земле Сигурда что угодно, ибо эти земли отходили под его власть. Вернее, они могли бы отойти, если бы он успел жениться на Рагнхильд. Но он не успевал. Стоило наладить пиршественный стол и собрать гостей, большинством из которых были его воины, как Хаки становилось хуже, и он запирался в своей избе вместе с Айшей, Финном и Гутхормом, оставляя мальчишку при себе, то ли заложником, то ли гостем. А Рагнхильд вновь перебиралась в рабскую избу.
Гюда редко видела Гутхорма — обычно бледного, молчаливого, совсем не похожего на того мальчишку, которого она знала как сына Сигурда. За эти месяцы мальчик вытянулся, похудел и повзрослел, светлые волосы он теперь заплетал по бокам в косички, а в ясных голубых глазах появилась тихая грусть. Гюда жалела его, но не подходила к нему. Да и что она могла бы ему сказать? Что ей жаль? Что ее брат… Хотя Гут-хорм ведь знал, что случилось с ее братом, когда-то он даже завидовал участи Остюга…
— Кого ты называешь хвити? — отвлекаясь от собственных невеселых дум, спросила Гюда. Она знала — «хвити» по-словенски означает «белая».
Старик хихикнул, поправил волосы, хитро прищурился:
— Белую женщину. Ту, которая ищет.
Ночь была длинной и ветреной, спать не хотелось. Гюде казалось, что старик не против поболтать. В усадьбе шептались, будто старый раб знает множество интересных историй и будто он живет на свете так долго, что даже видел инеистых великанов[178]. Оставалось только разговорить его.
Гюда поднялась, на цыпочках, чтоб никого не разбудить, прокралась к полакам в углу, сняла плотно заткнутый деревяшкой кувшин с пряным медом. Зубами вырвала крышку из узкого горлышка, плеснула немного янтарного пойла в глиняную плошку, поднесла старику. Отказываться Финн не стал — обхватил плошку за круглые края, одним махом опрокинул ее содержимое в беззубый рот. Поставил плошку на землю у своих ног, утер губы:
— Храни тебя Хлин, девочка. Тебя и твоего сына. «Значит, у меня будет сын», — мельком отметила Гюда, присела около старика.
— Люди говорили, что Хлин уже хранит меня.
— Почему? — удивился Финн.
Наверное, Гюда давно ждала подобного вопроса. И неважно, кто бы его задал, просто все накопившееся просилось наружу, хотелось выговориться хоть кому-нибудь. Помешивая едва тлеющие уголья и оглядываясь на посапывающих во сне рабов, она рассказала старику об Альдоге, об Орме, о скале, о том, как она оказалась в усадьбе Сигурда, как обнаружила, что ждет ребенка, как на усадьбу напал Хаки и даже о том, что видела в амбаре Айшу и слышала, как она поет…
Лучшего слушателя трудно было бы пожелать — Финн ни разу не перебил княжну, причмокивая губами то сочувственно, то огорченно, то восхищенно. Упоминание об Айше заставило его издать невнятный возглас. Гюда осеклась. Вдруг стало стыдно и страшно. Вывалив из души все накопленное, она будто оголила себя и осталась пред незнакомым стариком совсем нагая, кутаясь лишь в слабый дымок очага.
— Хвити может унять ярость берсерка, — не замечая ее стыда, сказал старик. Пояснил: — Та, которую ты зовешь Айша, в моей земле зовется хвити, Белая женщина. Ты видела — какая у нее кожа? У обычной женщины не бывает такой кожи. Ни у одного человека не может быть такой кожи. А ее глаза? У нее в глазах — темнота. Ничего нет, только тьма. Я боюсь ее глаз. Я не ведаю сказов Гарды, но в Саами я знавал много легенд. Иногда мне их рассказывали старые люди, иногда мудрые женщины…
«Старейшины и ведьмы», — про себя уточнила Гюда.
— Я слышал сказание про Белую женщину, — продолжил старик. Сцепил пальцы перед собой, вытянул их над огнем, шепотом монотонно запел:
— Белая женщина, хвити, — неживая женщина. Она выходит в мир людей лишь однажды. Она родится на пороге дня и ночи, на краю жилища, у обычной женщины. И она умирает совсем ребенком, не дойдя до своего срока, приняв смерть от рук своей матери. Но, очутившись меж живыми и мертвыми, хвити нигде не находится места, ибо в мире живых она умерла, а в мире мертвых еще не приходит срок отворять для нее Ворота Последних Вздохов. И она плывет через Реку Мертвых то туда, то обратно, колеблясь и не ведая, к какому берегу она может пристать. Ее воспитывают колдуны и ведьмы, учат духи и призраки, друзьями становятся звери и камни. Но иногда случается так, что хвити обретает новую плоть и выходит из Реки Мертвых. Однако ее душа все равно остается в мире теней.
Живот княжны полоснуло резью, будто ее разрезали мечом, как ту изнасилованную женщину. Гюда протянула к мальчишке руку, коснулась его холодной щеки. Он не шелохнулся.
— Уходим. — Из хозяйской избы вышел однорукий, вяло сплюнул себе под ноги, растер плевок сапогом.
Огляделся, зацепил взором Гюду, наморщил лоб, словно пытаясь припомнить — где он видел эту девку? Гюда почти чувствовала, как тяжелыми жерновами мысли шевелятся в его крупной лобастой башке. Она-то его вспомнила — Хаки Берсерк, тот, что напал на драккары Орма в Воротах Ингрид. Только тогда у него были обе руки.
— Здесь больше нечего брать, — сказал Берсерк. Кивнул кому-то из подоспевших урман. Факел расчертил воздух бледным желтым огнем, канул в темном провале дверей. Внутри избы заплясали красные блики, повалил дым.
Гюду подволокли к столпившимся у ворот людям — пленникам берсерков. Низенький худой паренек, почти мальчишка, перекрестил ее руки, связал пенькой, пропустил конец веревки меж ладоней, принялся связывать им кого-то еще. Гюда оглянулась, «Кем-то еще» оказался Гутхорм. Мальчик ничего не видел, стоял, тупо взирая в спину Гюде. Веревка быстро охватила его тонкие запястья, мелькнула хвостом, поползла к следующему пленнику.
Берсерки выволокли из конюшни трех не отправленных на пастбища лошадей Сигурда, понакидали им на спины какие-то мешки, Следом за лошадьми из хлева вытащили упирающегося, жалобно мычащего теленка-годовалку. Однорукий Хаки вынул из-за пояса топор, одним взмахом перерезал теленку горло. Ноги телка подломились, брызжа кровью, он завалился на бок. Мягкие бархатные глаза уставились на Гюду, моргнули растерянно. Хаки встал подле теленка на колени, приложился губами к кровавой струе. Кадык на его толстой шее заходил вверх-вниз, пропуская в горло берсерка свежую кровь[172]. Вокруг, терпеливо ожидая своей очереди, столпились еще несколько человек.
Гюда отвернулась. Возле упавшей створы ворот она увидела темноволосую девку — ту, которая пела в амбаре. «Выходит — не примерещилось» — мелькнуло в голове.
Девушка стояла возле покосившегося воротного столба. Подперев его спиной, смотрела куда-то вдаль, сквозь людскую суету и горящие избы. Ветер трепал ее короткие волосы, открывал белую шею. Ладонь девушки покоилась на гладком столбе, тонкие пальцы гладили его. Она словно оставалась вне битвы, смертей, берсерков, плача и стонов, Будто была не человеком, а молчаливым деревом или камнем.
Почуяв на себе пристальный взгляд, девушка повернула голову. Рысьи глазищи — огромные, с узкими, вытянутыми вверх зрачками — вперились в Гюду. Девушка неторопливо отлепилась от столба, заскользила меж шумящих, довольных легкой победой берсерков, легкой тенью очутилась перед Гюдой. Такой тонкой, почти прозрачной, кожи, как у нее, княжне еще не доводилось видеть. Как, впрочем, и столь хрупкой талии, и столь тонкой шеи, и такой тщедушной фигуры. И все-таки от темноволосой незнакомки веяло чем-то необъяснимо могучим и выносливым. «Будто она вечная», — подумалось вдруг.
Словно услышав мысли княжны, темноволосая улыбнулась — вспыхнула изнутри ясным ровным огнем.
— Не бойся, — ее густой певучий голос вернул страх, боль в онемевших запястьях, тяжесть в ногах и привкус пепла во рту. — Хаки не злой, просто он…
— Зверь, — по-словенски буркнула княжна. Темноволосая погасла, улыбка исчезла с ее губ, в глазах промелькнула настороженность.
— Да, зверь, — мягко, почти ласково, согласилась она. Склонила голову набок, как птица. — Я знаю тебя?
— Айша! — К пленникам шагал большой и грузный, как медведь, воин с крупным лицом и тяжелыми ручищами. В одной он тащил окровавленный топор, другой утирал с лица черную гарь.
— Слатич! — темноволосая встрепенулась, забыв о княжне, побежала ему навстречу, обвила руками могучую шею, что-то негромко и радостно забормотала. Похоже, ее речи все-таки касались Гюды, поскольку воин, насупившись, покосился на княжну.
Брошенный берсерками обескровленный телок умер — бархотку глаз заволокла мутная пленка. Увешанные мешками кони испуганно ржали, нервно перебирали ногами. Стоны уже не доносились до пленников, но несколько берсерков бродили по двору, отыскивали раненых, добивали, не разбирая чужих и своих. Утирая губы, мимо Гюды прошагал однорукий Хаки с заткнутым за пояс топором. Дружески хлопнул по плечу верзилу, пятерней хлопнул по заднице темноволосую девушку. Та отлепилась от своего приятеля, недоверчиво взглянула на обрубленную руку берсерка, потом на кровоточащую рану на его боку, тяжело вздохнула. Хаки услышал ее вздох, засмеялся:
— О чем ты печалишься? Мы взяли богатую добычу и идем домой!
Потрепал девушку по щеке, крикнул:
— Вперед! Домой, звери Одина!
К вечеру Хаки стало худо — он еще шел, но все медленнее и медленнее. Посовещавшись, берсерки сбросили груз с одной из лошадей, посадили на нее своего хевдинга. К ночи остановились в лесу. Хаки сняли с лошади, уложили на кипу срезанных еловых ветвей, прикрыли сверху шкурой, оставив на виду лишь его белое, покрытое каплями пота лицо. Берсерк не стонал и не жаловался — лежал молча, берег силы. Пыл боя схлынул, теперь его нагнали боль и слабость. Изредка кто-нибудь из воинов подносил к его губам кожаный мешок с водой. Быстрые капли бежали по губам. Хаки, путались в его бороде, мочили рубаху. Напившись, Хаки закрывал глаза, тяжело вздыхал.
Когда рядом запалили костер, он приподнялся на локоть, поманил к себе худого паренька, того, что связывал пленных:
— Ингьяльд!
Паренек подбежал, присел подле хевдинга на корточки.
— Где моя рабыня? Приведи ее!
— Она спит, хевдинг.
Гюда покосилась на Рагнхильд. Не привыкшая к труду, дочка конунга впрямь заснула — лежа на земле и свернувшись клубком. Ее не привязали к остальным, не спутали рук, лишь оставили стража — того огромного воина, который обнимался с темноволосой девушкой. Сама темноволосая сидела в сторонке, прислонившись спиной к стволу дерева и закрыв глаза.
— Другую… — недовольно прохрипел Хаки. Мотнул головой в сторону темноволосой: — Ее…
— Она опасна, хевдинг, — смущенно пробормотал парень. — Ты же помнишь, она убила Орма, когда Белоголовый тоже был ранен…
Знакомое имя заставило Гюду насторожиться. Рядом засопел, укладываясь в мох, толстый раб, один из слуг Сигурда. Ненароком дернул веревку. Запястья Гюды свело судорогой от боли. Озлобившись, она сама рванула веревку на себя, поймала недоумевающий взгляд толстяка, смутилась. Стыдно устраивать ссору со своими, когда чужих полно…
— Прости, — шепнула Гюда. Толстяк пожал плечами, лег, отвернулся от княжны.
— Белоголовый умер как воин. Я буду рад такой смерти. Позови ее, — недовольно прохрипел Берсерк. Ингъяльд еще сомневался, стрелял глазами в Хаки и темноволосую, сопел.
— Она колдунья, хевдинг. Она убивает ярлов, знает множество странных историй и умеет петь на языке мертвых. Я сам слышал…
«Я тоже…» — подумала Гюда. Смерть Орма не всколыхнула ее, лишь царапнула в груди чем-то острым, словно отсекая ее от ярла, который взял ее силой и чьего ребенка носила в своем чреве. Белоголовый уже давно исчез, ушел из ее жизни, как ушел отец и братья, а теперь и Сигурд с Тюррни. Люди приходили и уходили, и в этом уже не было ничего необычного или страшного.
— Если она — колдунья, то приведи ко мне колдунью! — Хаки выпростал из-под шкуры руку, потянулся к лежащему рядом оружию.
Гюда закрыла глаза, завалилась на спину, Она устала, но слать не хотелось. От пережитого по коже пробегали неприятные мурашки, иногда, будто живое, вставало перед глазами разрубленное лицо Флоки.
— Я пришла, хевдинг, — в темноте услышала княжна голос той, которую называли Айшей и колдуньей.
— Садись. Мои раны слишком свежи, чтобы дать мне покой. Может быть, его принесут твои речи?
— Что хевдинг хочет услышать этой ночью?
— Все равно, — ярл тяжело засопел, зашуршал, укладываясь обратно на шкуры, — Я слушаю твои сказы уже четвертую ночь, но Ингъяльд уверяет, что ты колдунья. Если так — расскажи мне мое будущее.
— Тогда я расскажу тебе о женщине, которая умела видеть сны, — мягко заговорила Айша. Княжна прислушалась.
— Когда-то в земле, где солнце садится в море, а вода на закате становится черной и убегает за край света, жила одна старая женщина. Она умела видеть сны. И все, что она видела во сне, непременно сбывалось. К ней многие приходили, прося, чтобы она увидела во сне их будущее и потом рассказала им о своих снах. Но старуха, а ее называли еще сновидицей, всем отказывала. «Нет, — говорила она. — Мои сны приходят и уходят, когда захотят. Они властны надо мной, но не я над ними. Я не могу видеть то, что пожелаю, и не могу поведать вам ваше будущее! » Люди очень обижались на нее. И однажды один очень могучий князь…
— Конунг, — вклинился в женскую речь голос Хаки.
— Конунг, — послушно согласилась рассказчица, — по имени Агдай, захотел напасть на своего соседа — тоже очень могучего конунга. У него, как и у Агдая, было большое войско, и он тоже слыл отважным воином. Агдай опасался, что в битве он не сможет одержать верх. Тогда он поехал к старой сновидице, положил к ее ногам мешки с золотом и сказал: «Скажи мне, старуха, что ждет меня в предстоящей битве?» Но сновидица не притронулась к золоту и отказала Агдаю. Однако конунг был упрям. На другой день он вновь пришел к сновидице и привел с собой множество рабов, которых поставил на колени подле ее избы. «Нет!» — опять сказала старуха. Агдай очень рассердился, Спустя еще день он пришел к старухе со всем своим войском. Воины окружили ее дом и вытащили старую сновидицу на двор. Конунг взял в руки факел и сказал: «Ты скажешь мне все, что увидишь в своем сне, или ты будешь испытывать этот огонь на своем теле!» Старая женщина очень испугалась. «Хорошо, — — сказала она, надеясь протянуть время. — Три ночи я буду смотреть сны, а на рассвете третьего дня я приду к тебе, конунг, и расскажу о них». Но Агдай не захотел покидать ее дом. Он подумал, что когда он уйдет, старая сновидица сможет убежать «Я буду ждать твоего рассказа тут!» — сказал он и остался возле ее маленькой хижины, вместе со всем своим войском…
Подле себя Гюда различила чье-то сопение. Разлепив глаза, княжна увидела Рагнхильд. Красавица проснулась — сидела, обхватив руками колени, и внимательно вслушивалась в речи темноволосой Айши. Ее брат спал, уютно свернувшись калачиком в ямке во мху. Отблески костра плясали по лицу Рагнхильд, отражались в хитро сузившихся глазах. Сторож Рагнхильд, как и усевшиеся вокруг костра берсерки, тоже внимали речам Айши.
— Первая ночь прошла спокойно, — продолжала, будто не замечая их внимания, темноволосая. — Конунг хорошо выспался, его люди отдохнули, но несчастная старая сновидица никак не могла уснуть. Она ворочалась с боку на бок, закрывала и открывала глаза, но сны не приходили к ней. Утром, уставшая и несчастная, она вышла из своей избы на двор, чтобы умыться и испить воды. Но там ее уже дожидался конунг Агдай. «Ты видела сон, старая ведьма?! Я жду тебя, и мой факел пылает! » — закричал он. Испугавшись, старуха влезла обратно в избу и забилась в самый дальний угол. Там она сидела до ночи, забыв о еде и питье. На вторую ночь она вновь не заснула, прислушивалась к шорохам снаружи, пугалась любого щелчка. В ее доме стало холодно, очаг погас, но она не разводила огня, объятая страхом. Утром она даже не попробовала выйти во двор — так она боялась конунга. «Наверное, старая колдунья спит и видит сны обо мне», — решил Агдай и не стал тревожить старуху. Однако старуха не спала. Не заснула она и в третью ночь. Теперь она все время думала об огне, которым будет пытать ее конунг, о боли, которая измучает ее бедное старое тело. Она проклинала свой дар и в ужасе царапала землю ногтями. Ночь катилась к утру, и страх пожирал ее рассудок. Кончилась ночь, и исчез рассудок старой сновидицы. Утром безумица сама вышла к конунгу. Он ждал ее, нетерпеливо прохаживаясь перед хижиной. За его спиной выстроились воины. «Ну, что, ведьма, я сумею победить врага?» — закричал старухе Агдай. В ответ обезумевшая сновидица заулыбалась и сказала изменившимся голосом: «Быки выйдут на поля, чтоб вырастить урожай, и коровы затяжелеют от волков…» «Что это значит, старуха?! » — завопил князь и ткнул в живот сновидице факелом. Но она не перестала улыбаться. «Маленькая змея проглотит большую птицу, а огонь сожрет воду», — сказала она, улыбаясь. «Что же все это значит?» — принялся спрашивать у своих подданных Агдай, не замечая, что сновидица стала блажной[173]. А надо сказать, что был средь его людей некий Рами. Он был стар и слыл очень мудрым человеком. Пораскинув мозгами, он принялся толковать речи блажной старухи. «Она улыбается, значит, сон сулит удачу» — сказал он Агдаю. «Твои воины — быки. Мы возьмем богатую добычу, то есть урожай, — объяснял он. — Коровы понесут от волков — означает, что мы обрюхатим всех женщин твоего врага. Маленькая змея — ты, князь, у тебя змеиная мудрость, поскольку сперва ты пожелал узнать исход битвы, не ринулся в нее очертя голову. А большая птица — твой враг, который чувствует себя вольно, как птица в небе, и не подозревает о нападении. Огонь — нападение, а вода — защита. Если ты нападешь, то победишь…» — говорил конунгу Рами. А сновидица улыбалась.
— А ведь он верно растолковал знаки, — перебил рассказчицу кто-то из слушателей.
Айша повернулась к нему, откинула с лица волосы:
— Агдай тоже так решил. Он поднял свое войско и напал на соседнего конунга.
Она замолчала. В тишине потрескивал огонь, сопели заснувшие пленники, тяжело пыхтели, ожидая конца истории, берсерки. Первым не выдержал самый молодой — Ингъяльд. Он уже забыл, что опасался речей Айши. Поднялся, потянулся к ней через пламя костра:
— Агдай победил?
— Нет.
Ответ Айши вызвал дружный громкий вздох. Казалось, даже притихшие в ночи старые ели выдохнули разочарованно.
Айша покопалась в костре палкой. Красные всполохи озарили ее тонкое лицо.
— Он потерпел поражение. Уцелевшие воины очень разозлились на старуху, солгавшую им. Они побежали и нашли ее в петле на суку большой березы. Страх и безумие загнали ее туда. Но даже после смерти она улыбалась…
Наступило тяжелое молчание. Айша потянулась к раненому Хаки, прикрыла шкурой его оголившееся плечо, улыбнулась, когда Берсерк цепко поймал ее за запястье.
— О чем твой рассказ? — сипло сказал он.
— О тебе, хевдинг. Обо мне. О страхе, рождающем безумие. О безумии, рождающем ложь. О зле, всегда порождающем зло. О ничтожности слов. Ты просил меня рассказать твое будущее, если я колдунья. Но на самом деле, колдунья я или нет, скажу я правду или солгу, — это не будет иметь никакого значения. Это будут просто слова, которые ты станешь поворачивать, составляя из них совсем не то, что я хотела сказать, как принялся поворачивать слова безумной старухи мудрый Рами. Твои слова останутся похожими на мои, но мои мысли от этого не станут твоими. А будущее все равно свершится так, как должно, скажу я о нем или нет. Знаешь, как говорят о будущем в моих краях? «Всегда побеждает молчание». Вот так, хевдинг.
— Всегда побеждает молчание, — откидываясь на спину, повторила Гюда.
Весь конец осени Хаки пролежал в своей постели, в своем хереде[174], на берегу озера Ренд[175]. Несмотря на старания лекаря — старого раба-травника, он не выздоравливал, Едва начав подживать, его раны вновь нагнаивались, и, после временного улучшения, опять наступали дни болезни.
Рагнхильд и Гюда жили в женской избе, Айша — в избе самого Берсерка. Он любил слушать ее сказы, особенно когда боль становилась невыносимой. Старик-знахарь мазал раны хозяина какими-то травными мазями, поил его крепким настоем, дарующим сон и здоровье. К знахарю в хереде относились уважительно, с почтением, хотя он и носил рабский ошейник. В свободное время, которое выдавалось не так уж редко, старик любил заходить в рабскую избу, греть у очага морщинистые, все в синих змеях вен, руки и слушать россказни рабов. В основном говорили о рано наступивших бесснежных холодах, о том, что в усадьбе, из-за болезни херсира, запасено слишком мало еды и дров, и если зима будет жестокой, то рабы перемрут, как это уже случалось несколько лет тому назад. Хаки не дорожил своими рабами, хотя и не грузил их работой. Скота в хереде он не держал, поскольку редко надолго задерживался в своем логове, разве что пережидал весенние паводки и осенние дожди, дабы затем вновь пуститься на поиски добычи. Верно, поэтому и рабов у Хаки было немного — в избе всегда хватало простора, из-за чего с холодами она еле протапливалась. И чем ближе подбиралась зима, тем теснее сбивался кружок рабов у костра, тем зловещее и страшнее становились рассказы о будущем.
В дружинной избе, где жили воины Хаки, было не намного теплее и сытнее. Впрочем, никто из берсерков не заставлял рабов добывать еду для воинов или запасаться для них дровами. В отличие от других усадеб, воины Хаки сами ходили в лес на охоту, сами рубили дрова и даже сами латали крышу своей избы. Рабов они попросту не замечали. Иногда Гюде приходило в голову, что она могла бы уйти отсюда, когда пожелает, и никто не хватился бы ее, никто не пошел бы следом. Может, только старик лекарь, с которым она изредка коротала долгие осенние вечера, вспомнил бы, что была такая рабыня по имени Гюда…
Однажды, когда ночной ветер бился в дверь с такой силой, что подпирающий ее кол изгибался дугой, и все рабы, кроме Гюды, спали, в избу заглянул старый знахарь. Привычно скинул припорошенную первым снегом шубу, потер ладони, присел на корточки у очага. Княжна пододвинулась, уступая старику местечко поближе к огню. Признательно взглянув на нее, знахарь улыбнулся, сказал, склоняясь ближе к ее уху, так, чтоб никто не услышал:
— Негоже тебе лишать ребенка тепла.
— Откуда ты знаешь? — удивилась Гюда.
Знахарь был из саамов, сухой, тонкокостный, маленький, с редкой бороденкой и длинными седыми тонкими волосами, постоянно закрывающими его узкое лицо. Гюда знала, что глаза у знахаря голубые, зовут его Финн и он почти ни с кем в хереде не разговаривает. Узнать о ее беременности старик никак не мог.
— Хвити[176] мне сказала, — старик погрел руки над слабым огнем, оглядел спящих рабов, покачал головой. — Хвити многое чувствует. Она умная. И она права — когда Хаки умрет, умрут и его люди.
Не понимая, о ком он говорит, Гюда пожала плечами:
— Я не собираюсь умирать.
— Никто не собирается. Но хвити знает длину его жизненной нити, она говорит на языке Норн. Первой с ней разговаривала Урд. Это случилось еще в Гарде, когда она встретила ведьму, желавшую взять душу ребенка. Она сама рассказывала об этом. Затем здесь, когда умер Белоголовый, она разговаривала с Верданди. Верданди научила ее терпению. А в усадьбе, у постели херсира, она говорит со Скульд…
Половину сказанного старым финном Гюда уразумела. Она хорошо знала имена Норн: Урд — Судьба, Верданди — Становление, и Скульд — Долг. Но кто такая хвити, для Гюды оставалось загадкой. Хотя знахарь был так стар, что мог просто болтать всякую чепуху, как болтают многие старики, разговаривая сами с собою…
Какое-то время они молчали, плотно прижавшись друг к другу плечами и слушая потрескивание поленьев и дыхание спящих рабов.
Рагнхильд, спавшая обычно поближе к очагу, на сей раз улеглась довольно далеко, зарылась под мохнатую козью шкуру. Ее волосы разметались вокруг головы, несколько мягких прядей упали на пол. Часто, особенно когда его здоровье улучшалось, Хаки делил с Рагнхильд свое ложе. Похоже, красивая дочка Сигурда зацепила его за душу, время от времени Хаки даже обещал справить свадьбу и назвать ее своей женой. Это было неудивительно — Берсерк понимал, что рано или поздно люди Сигурда — ярлы, приносившие Оленю присягу верности, и бонды, платившие дань, — соберутся на тинг, где Хаки объявят ниддингом. Убийства конунга ему не простят. И новый конунг будет настаивать на его поимке и казни так же рьяно, или даже еще рьянее, чем прочие. Ни один правитель не пожелает, чтоб человек, подобным образом убивающий конунгов, оставался жив.
Смерть Тюррни тоже не останется безнаказанной, особенно если в дело вмешаются ее родичи из Йотланда и Датской земли. Женившись на Рагнхильд, Хаки воздвигал незримый щит меж собой и тингом[177]. Беря в жены единственную дочь убитого им конунга, он искупал часть вины, и судить его становилось куда сложнее. А на небольшом пиру, в одно из просветлений, он посадил к себе на колено Гутхорма — брата Рагнхильд, — тем самым признав его своим сыном. И это тоже искупало его вину.
Став приемным отцом Гутхорма и мужем Рагнхильд, Берсерк мог творить на земле Сигурда что угодно, ибо эти земли отходили под его власть. Вернее, они могли бы отойти, если бы он успел жениться на Рагнхильд. Но он не успевал. Стоило наладить пиршественный стол и собрать гостей, большинством из которых были его воины, как Хаки становилось хуже, и он запирался в своей избе вместе с Айшей, Финном и Гутхормом, оставляя мальчишку при себе, то ли заложником, то ли гостем. А Рагнхильд вновь перебиралась в рабскую избу.
Гюда редко видела Гутхорма — обычно бледного, молчаливого, совсем не похожего на того мальчишку, которого она знала как сына Сигурда. За эти месяцы мальчик вытянулся, похудел и повзрослел, светлые волосы он теперь заплетал по бокам в косички, а в ясных голубых глазах появилась тихая грусть. Гюда жалела его, но не подходила к нему. Да и что она могла бы ему сказать? Что ей жаль? Что ее брат… Хотя Гут-хорм ведь знал, что случилось с ее братом, когда-то он даже завидовал участи Остюга…
— Кого ты называешь хвити? — отвлекаясь от собственных невеселых дум, спросила Гюда. Она знала — «хвити» по-словенски означает «белая».
Старик хихикнул, поправил волосы, хитро прищурился:
— Белую женщину. Ту, которая ищет.
Ночь была длинной и ветреной, спать не хотелось. Гюде казалось, что старик не против поболтать. В усадьбе шептались, будто старый раб знает множество интересных историй и будто он живет на свете так долго, что даже видел инеистых великанов[178]. Оставалось только разговорить его.
Гюда поднялась, на цыпочках, чтоб никого не разбудить, прокралась к полакам в углу, сняла плотно заткнутый деревяшкой кувшин с пряным медом. Зубами вырвала крышку из узкого горлышка, плеснула немного янтарного пойла в глиняную плошку, поднесла старику. Отказываться Финн не стал — обхватил плошку за круглые края, одним махом опрокинул ее содержимое в беззубый рот. Поставил плошку на землю у своих ног, утер губы:
— Храни тебя Хлин, девочка. Тебя и твоего сына. «Значит, у меня будет сын», — мельком отметила Гюда, присела около старика.
— Люди говорили, что Хлин уже хранит меня.
— Почему? — удивился Финн.
Наверное, Гюда давно ждала подобного вопроса. И неважно, кто бы его задал, просто все накопившееся просилось наружу, хотелось выговориться хоть кому-нибудь. Помешивая едва тлеющие уголья и оглядываясь на посапывающих во сне рабов, она рассказала старику об Альдоге, об Орме, о скале, о том, как она оказалась в усадьбе Сигурда, как обнаружила, что ждет ребенка, как на усадьбу напал Хаки и даже о том, что видела в амбаре Айшу и слышала, как она поет…
Лучшего слушателя трудно было бы пожелать — Финн ни разу не перебил княжну, причмокивая губами то сочувственно, то огорченно, то восхищенно. Упоминание об Айше заставило его издать невнятный возглас. Гюда осеклась. Вдруг стало стыдно и страшно. Вывалив из души все накопленное, она будто оголила себя и осталась пред незнакомым стариком совсем нагая, кутаясь лишь в слабый дымок очага.
— Хвити может унять ярость берсерка, — не замечая ее стыда, сказал старик. Пояснил: — Та, которую ты зовешь Айша, в моей земле зовется хвити, Белая женщина. Ты видела — какая у нее кожа? У обычной женщины не бывает такой кожи. Ни у одного человека не может быть такой кожи. А ее глаза? У нее в глазах — темнота. Ничего нет, только тьма. Я боюсь ее глаз. Я не ведаю сказов Гарды, но в Саами я знавал много легенд. Иногда мне их рассказывали старые люди, иногда мудрые женщины…
«Старейшины и ведьмы», — про себя уточнила Гюда.
— Я слышал сказание про Белую женщину, — продолжил старик. Сцепил пальцы перед собой, вытянул их над огнем, шепотом монотонно запел:
— Белая женщина, хвити, — неживая женщина. Она выходит в мир людей лишь однажды. Она родится на пороге дня и ночи, на краю жилища, у обычной женщины. И она умирает совсем ребенком, не дойдя до своего срока, приняв смерть от рук своей матери. Но, очутившись меж живыми и мертвыми, хвити нигде не находится места, ибо в мире живых она умерла, а в мире мертвых еще не приходит срок отворять для нее Ворота Последних Вздохов. И она плывет через Реку Мертвых то туда, то обратно, колеблясь и не ведая, к какому берегу она может пристать. Ее воспитывают колдуны и ведьмы, учат духи и призраки, друзьями становятся звери и камни. Но иногда случается так, что хвити обретает новую плоть и выходит из Реки Мертвых. Однако ее душа все равно остается в мире теней.