Грин Грэм. Комедианты

   Читая произведения Черчилля, так и слышишь оратора, произносящего речь в освященной веками палате; читая мистера Смита, я слышал голос лектора на кафедре провинциального города. Я почувствовал себя в окружении благонамеренных пожилых дам в шляпках, которые внесли свои пять долларов на доброе дело.
   «Я с нетерпением жду встречи с новым министром социального благоденствия, — продолжал мистер Смит, — чтобы обсудить с ним вопрос, который читатели этой газеты давно считают моим пунктиком: организацию вегетарианского центра. К сожалению, доктора Филипо, бывшего министра социального благоденствия, которому я хотел вручить рекомендательное письмо от одного гаитянского дипломата, аккредитованного при ООН, в настоящее время нет в Порт-о-Пренсе, но я заверяю моих читателей, что энтузиазм поможет мне преодолеть все преграды и дойти, если понадобится, до самого президента. Я надеюсь, что он благожелательно отнесется к моему проекту, потому что, прежде чем целиком посвятить себя политике, президент заслужил всеобщее признание как врач во время тифозной эпидемии, свирепствовавшей тут несколько лет назад. Как и мистер Кениата, премьер-министр Кении, он имеет определенные заслуги и в области антропологии». (»Заслуга» — пожалуй, слишком мягко сказано: я вспомнил искалеченные ноги Жозефа.)
   Несколько позже мистер Смит робко заглянул в кабинет, чтобы выслушать мое мнение о статье.
   — Здешние власти останутся очень довольны, — сказал я.
   — Они ее не прочтут. Газета имеет подписчиков только в Висконсине.
   — Я бы не поручился, что ее не прочтут. Отсюда сейчас уходит мало писем за границу. Их легко пропустить через цензуру.
   — Вы думаете, что письма вскрывают? — недоверчиво спросил он, но тут же поспешно добавил: — Ну, что ж, мы знаем, что произвол творится и в Штатах.
   — На вашем месте осторожности ради я бы не стал упоминать о докторе Филипо.
   — Но я же не сказал о нем ничего плохого!
   — Им в данный момент даже упоминание о его персоне может быть неприятно. Видите ли, он покончил самоубийством!
   — Ох, бедняга! — воскликнул мистер Смит. — Господи, что же его могло на это толкнуть?
   — Страх.
   — Он в чем-нибудь был виноват?
   — А кто из нас тут не виноват? Он дурно отзывался о президенте.
   Старые голубые глаза глядели в сторону. Мистер Смит решил не показывать своих сомнений постороннему, такому же белому, как он сам, представителю расы рабовладельцев.
   — Я бы хотел повидать его вдову; может, я чем-нибудь смогу ей помочь. Мы с миссис Смит обязаны хотя бы послать венок.
   Как бы мистер Смит ни любил черных, сам он жил среди белых, по их обычаям и других не знал.
   — На вашем месте я бы этого не делал.
   — Почему?
   Я отчаялся что-либо ему объяснить, и в эту минуту, как назло, вошел Жозеф. Покойника уже вывезли из похоронного бюро мсье Дюпона; гроб отправили в Петионвиль, где его должны предать земле, но задержали на заставе, не доезжая нашей гостиницы.
   — Они, видно, торопятся.
   — У них душа неспокойна, — объяснил Жозеф.
   — Но ведь теперь им не о чем беспокоиться, — сказал мистер Смит.
   — Кроме жары, — добавил я.
   — Я присоединюсь к похоронной процессии, — сказал мистер Смит.
   — И думать не смейте.
   Вдруг я увидел, как гневно могут сверкать эти голубые глаза.
   — Мистер Браун, вы мне не сторож. Я сейчас позову миссис Смит, и мы оба...
   — Не берите с собой хотя бы ее. Неужели вы не понимаете, как это опасно?..
   И на слове «опасно» вошла миссис Смит.
   — Что опасно? — спросила она.
   — Детка, бедный доктор Филипо, к которому у нас рекомендательное письмо, покончил самоубийством.
   — Из-за чего?
   — Причины не совсем ясны. Его везут хоронить в Петионвиль. По-моему, мы должны присоединиться к процессии. Жозеф, пожалуйста, s'il vous plait [пожалуйста (фр.)], такси...
   — О какой опасности вы говорили? — спросила миссис Смит.
   — Неужели вы оба не понимаете, что это за страна? Тут все возможно.
   — Дорогая, мистер Браун считает, что мне лучше пойти одному.
   — Я считаю, что вы оба не должны идти, — сказал я. — Это просто безумие.
   — Но разве мастер Смит вам не говорил, что у нас рекомендательное письмо к доктору Филипо? Он — друг нашего друга.
   — Это будет воспринято как политическая демонстрация.
   — Мы никогда не боялись политических демонстраций. Голубчик, я догадалась захватить черное платье, Обожди две минутки.
   — Он не может ждать ни одной, — сказал я. — Слышите?
   Голоса с холма доносились даже до моего кабинета, однако эти звуки не были похожи на обычные похороны. Не было слышно ни дикой музыки крестьянских pompes funebres, ни чинного аккомпанемента буржуазного погребения. Голоса не причитали, они спорили, они кричали. Над всем этим гамом поднялся женский вопль. Мистер и миссис Смит ринулись бежать по аллее, прежде чем я успел их удержать. Кандидат в президенты вырвался немножко вперед. По-видимому, дистанция соблюдалась больше из уважения, чем из спортивного преимущества, потому что бегала миссис Смит гораздо лучше. Я последовал за ними медленно, с неохотой.
   «Трианон» служил убежищем доктору Филипо, и живому и мертвому, и мы все еще не могли от него отделаться: у самого въезда на аллею стоял катафалк. Шофер, по-видимому, хотел развернуться и поехать назад, в город. Голодная бездомная кошка — их много водилось в дальнем конце аллеи — со страху перед внезапным вторжением прыгнула на крышу катафалка и замерла там, выгнув спину и дрожа, словно в нее ударила молния. Никто не пытался ее согнать — гаитяне, видимо, поверили, что в нее вселилась душа самого экс-министра.
   Мадам Филипо — я познакомился с ней на одном из дипломатических приемов — стояла перед катафалком и не давала шоферу повернуть назад. Это была красивая женщина со смуглой кожей, моложе сорока, и стояла она, воздев руки, словно скверный патриотический памятник какой-то давно забытой войне. Мистер Смит повторял: «В чем дело?» Шофер катафалка — черного, роскошного, разукрашенного эмблемами смерти — нажимал гудок, раньше я и не подозревал, что у катафалка бывает гудок. Его с обеих сторон ругали два человека в черном: они вылезли из старенького такси, стоявшего на аллее, а на шоссе в Петионвиль ожидало еще одно такси. В нем, прижавшись лицом к стеклу, сидел мальчик. Вот и весь похоронный кортеж.
   — Что здесь происходит? — снова закричал уже в отчаянии мистер Смит, и кошка зашипела на него со стеклянной крыши.
   Мадам Филипо, обозвав шофера «salaud» [мерзавец (фр.)] и «cochon» [свинья (фр.)], метнула взгляд прекрасных, как два темных цветка, глаз на мистера Смита. Она понимала по-английски.
   — Vous etes americain? [Вы американец? (фр.)]
   Мистер Смит призвал на память все свои познания во французском языке.
   — Oui [да (фр.)].
   — Этот cochon, этот salaud, — сказала мадам Филипо, преграждая дорогу катафалку, — хочет вернуться в город.
   — Но почему?
   — На заставе нам не дают проехать.
   — Но почему, почему? — растерянно повторял мистер Смит, и двое мужчин в черном, бросив свое такси, стали решительно спускаться с холма к городу. На ходу они надели цилиндры.
   — Его убили, — сказала мадам Филипо, — а теперь не разрешают даже похоронить на кладбище, где у нас есть свое место.
   — Тут, наверно, какое-то недоразумение, — сказал мистер Смит. — Не сомневаюсь.
   — Я сказала этому salaud, чтобы он ехал прямо через заставу. Пусть стреляют. Пусть убивают и его жену, и сына. — И добавила с презрением и полным отсутствием логики. — Да у них, верно, и ружья не заряжены!
   — Maman, maman [мама, мама (фр.)], — закричал из такси ребенок.
   — Cheri? [Что, милый? (фр.)]
   — Tu m'as promts une glace a la vanills [ты мне обещала ванильное мороженое (фр.)].
   — Attends un petit peu, cheri [погоди немножко, милый (фр.)].
   — Значит, первую заставу вы проехали благополучно? — спросил я.
   — Ну да, да. Понимаете, мы дали немного денег.
   — А там, выше, денег брать не хотят?
   — У него приказ. Он боится.
   — Тут явно какое-то недоразумение, — повторил я слова мистера Смита, но думал-то я о том, что полиция отказалась взять деньги.
   — Вы ведь здесь живете. Неужели вы в это верите? — Она обернулась к шоферу. — Поезжай! Вверх по шоссе. Salaud.
   Кошка, словно приняв оскорбление на свой счет, прыгнула на дерево, вцепилась когтями в кору и повисла. Злобно фыркнув еще раз на всех нас с голодной ненавистью через плечо, она свалилась в кусты бугенвилеи.
   Двое в черном теперь медленно взбирались снова на холм. Вид у них был растерянный. Я успел разглядеть гроб — он был роскошный, под стать катафалку, но на нем лежал только один венок и одна визитная карточка, бывшему министру было суждено такое же одинокое погребение, как и смерть. К нам подошли те двое в черном, они были похожи друг на друга, разве что один был на сантиметр выше, а может быть, дело было в цилиндре. Тот, что повыше, объяснил:
   — Мы дошли до заставы внизу, мадам Филипо. Они говорят, что не пропустят гроб. Надо разрешение властей.
   — Каких властей? — спросил я.
   — Министра социального благоденствия.
   Мы все, как сговорившись, поглядели на богатый гроб со сверкающими медными ручками.
   — Так вот же он, министр социального благоденствия, — сказал я.
   — С утра уже нет.
   — Вы — мсье Эркюль Дюпон?
   — Я — мсье Клеман Дюпон. А это — мсье Эркюль. — Мсье Эркюль снял цилиндр и отвесил поясной поклон.
   — Что тут происходит? — спросил мистер Смит. Я ему рассказал.
   — Но это же нелепость! — прервала меня миссис Смит. — Неужели гроб должен здесь стоять, пока не разъяснится какое-то дурацкое недоразумение?
   — Боюсь, что тут нет никакого недоразумения.
   — А что же еще это может быть?
   — Месть. Им не удалось схватить его живым. — Я обернулся к мадам Филипо: — Они скоро приедут. Обязательно. Пошли бы вы лучше с ребенком в отель.
   — И бросить мужа посреди дороги? Ни за что.
   — Отошлите хотя бы ребенка, Жозеф даст ему ванильного мороженого.
   Солнце стояло почти над головой; вокруг прыгали солнечные зайчики от стекол катафалка и медных украшений гроба. Шофер выключил мотор, и мы вдруг услышали, как далеко-далеко разлилась тишина, только где-то на самой окраине города выла собака.
   Мадам Филипо отворила дверцу такси и поставила мальчика на землю. Он был чернее, чем она, и белки глаз у него были огромные, как яйца. Она сказала ему, чтобы он шел к Жозефу за мороженым, но он не хотел уходить и цеплялся за ее платье.
   — Миссис Смит, — сказал я. — Отведите его в дом.
   Она заколебалась.
   — Если тут что-нибудь произойдет, мне, пожалуй, лучше побыть здесь, с мадам Фили... Фили... Лучше отведи его ты, голубчик.
   — И оставить тебя одну, детка? — сказал мистер Смит. — Ну уж нет.
   Раньше я не заметил шоферов такси, неподвижно сидевших в тени под деревьями. Теперь же они вдруг ожили, словно, пока мы спорили, они подали друг другу какой-то знак. Один вывел такси на шоссе, другой дал задний ход и развернулся. Со скрежетом включив скорость, они рванули на своих допотопных машинах вниз по склону к Порт-о-Пренсу, как заправские гонщики. Мы слышали, как они остановились у заставы, а потом снова тронулись и растаяли в тишине.
   Мсье Эркюль Дюпон, кашлянув, сказал:
   — Вы совершенно правы. Мы с мсье Клеманом отведем ребенка... — Каждый схватил мальчика за руку, но мальчик упирался.
   — Ступай, cheri, — сказала мать, — тебе дадут ванильного мороженого.
   — Avec de la creme au chocolat? [С шоколадным кремом? (фр.)]
   — Oui oui, bien sur, avec de la creme au chocolat [да, да, конечно, с шоколадным кремом (фр.)].
   Странно выглядела эта троица, когда шла по пальмовой аллее к гостинице между кустами бугенвилеи — два пожилых близнеца в цилиндрах и между ними ребенок. «Трианон», правда, не был посольством, но братья Дюпон явно считали, что раз он принадлежит иностранцу, то он лишь немногим хуже. Шофер катафалка, о котором мы все забыли, быстро слез со своего сиденья и побежал вдогонку. Мадам Филипо, Смиты и я остались наедине с гробом, мы тихо вслушивались в ту, другую тишину на дороге.
   — Что теперь будет? — немного погодя спросил мистер Смит.
   — Наше дело маленькое. Ждать — и все.
   — Чего?
   — Их.
   Положение наше напоминало детский кошмар, когда снится, будто вот-вот что-то вылезет из шкафа. Никому из нас не хотелось смотреть другому в глаза, чтобы не увидеть там отражение этого кошмара, поэтому все мы глядели сквозь стеклянную стенку катафалка на новенький сияющий гроб с медными ручками — причину всех наших бед. Далеко-далеко, в той стороне, где лаяла собака, какая-то машина, тяжело пыхтя, брала подъем высокого холма.
   — Едут, — сказал я.
   Мадам Филипо прижалась лбом к стеклу катафалка, а машина медленно карабкалась все ближе и ближе.
   — Уйдите-ка лучше в дом, — сказал я ей. — Да и нам всем полагалось бы уйти.
   — Не понимаю, — сказал мистер Смит. Он взял руку жены и сжал ее.
   Машина остановилась у заставы внизу — мы слышали, что мотор продолжает работать, — потом она медленно, на первой скорости двинулась дальше, и теперь ее стало видно: огромный «кадиллак», уцелевший со времен американской помощи неимущим Гаити. Машина остановилась около нас, и из нее вышли четверо. На них были мягкие шляпы и темные очки; сбоку у каждого висел револьвер, но только один не поленился вытащить оружие, да и то направил его не на нас. Он подошел к катафалку и начал методически разбивать рукояткой стекло. Мадам Филипо не двинулась с места и не произнесла ни слова, да и я ничем не мог тут помочь. Против четырех револьверов не пойдешь. Мы были свидетелями, но какой суд захочет выслушать наши показания? Стеклянная стенка катафалка была разбита, но тонтон продолжал отбивать револьвером неровные края. Спешить ему было некуда, и он не хотел, чтобы его люди поцарапали себе руки.
   Миссис Смит вдруг ринулась вперед и схватила тонтон-макута за плечо. Он повернулся, и я его узнал: это был тот человек, с которым мистер Смит в полиции играл в гляделки. Он стряхнул с себя миссис Смит и спокойным и неторопливым движением затянутой в перчатку руки ткнул ее прямо в лицо. Она опрокинулась в кусты бугенвилеи. Мне пришлось силой удержать мистера Смита, чтобы он не кинулся на тонтон-макута.
   — Как они смеют так обращаться с моей женой?! — закричал он через мое плечо.
   — Ну, они все смеют.
   — Пустите меня! — кричал он, вырываясь. Я никогда не видел, чтобы человек вдруг так переменился. — Свинья! — вопил он.
   Это было самое ругательное слово, какое он знал, но тонтон-макут не понимал по-английски. Мистер Смит чуть было не вывернулся у меня из рук. Он был сильный старик.
   — Что толку, если вас застрелят? — сказал я.
   Миссис Смит сидела в кустах; первый раз я видел, чтобы она растерялась.
   Тонтоны вытащили из катафалка гроб и понесли его к своей машине. Они втолкнули гроб в багажник, но он высовывался из него чуть не наполовину, поэтому они накрепко, не торопясь, привязали гроб веревкой. Спешить им было некуда, им ничего не грозило, власть тут была их. Мадам Филипо подошла к катафалку и так униженно, что нам было стыдно, стала умолять, чтобы они взяли и ее. Впрочем, у нас не было выбора между унижением и борьбой, и только миссис Смит на что-то решилась. Говорила мадам Филипо слишком тихо, чтобы расслышать слова, но я понял, о чем она просит, по ее жестам. Быть может, она предлагала им деньги за своего покойника; при диктатуре у человека можно отнять все, даже мертвого мужа. Они хлопнули у нее перед носом дверцами и двинулись вверх по шоссе; гроб торчал из багажника, словно ящик с фруктами, который везут на базар. Наконец они нашли удобное место, где можно было развернуться, и поехали обратно. Миссис Смит уже поднялась, и мы стояли кучкой, с виноватым видом. Невинная жертва почти всегда выглядит виноватой, как козел отпущения в пустыне. Машину остановили, и офицер — я думаю, что это был офицер, хотя форма у них у всех одинаковая: черные очки, мягкие шляпы и револьверы, — распахнул дверцу и поманил меня к себе. Я не герой. Я покорно пошел к нему через дорогу.
   — Вы хозяин этой гостиницы?
   — Я.
   — Вы были вчера в полиции?
   — Да.
   — В другой раз не смейте так нахально на меня глазеть. Я не люблю, когда на меня глазеют. Кто этот старик?
   — Кандидат в президенты.
   — То есть как? Кандидат в какие президенты?
   — В президенты Соединенных Штатов Америки.
   — Бросьте эти шутки.
   — Я не шучу. Вы, вижу, газет не читаете.
   — Зачем он приехал?
   — А я почем знаю? Вчера он был у министра иностранных дел. Может, ему он и сказал, зачем приехал. Он собирается посетить президента.
   — В Соединенных Штатах сейчас нет выборов. Это я знаю.
   — У них президента выбирают не пожизненно, как у вас тут. У них каждые четыре года выборы.
   — А что он тут делал... с этой падалью в ящике?
   — Он пришел на похороны своего друга, доктора Филипо.
   — У меня есть приказ, — сказал он уже не так решительно. — И я его выполняю.
   Я теперь понял, почему эти субъекты носят темные очки: они тоже люди, но им нельзя показывать страх, не то конец террору. Остальные тонтон-макуты смотрели на меня из машины непроницаемо, как лупоглазые пугала.
   — В Европе повесили немало людей, которые выполняли приказы. В Нюрнберге, — объяснил я.
   — Мне не нравится, как вы со мной разговариваете. У вас что-то на уме. Так дело не пойдет. Вашего слугу зовут Жозеф, да?
   — Да.
   — Я его помню. Я с ним раз уже беседовал. — Он помолчал, чтобы я получше усвоил этот факт. — Это ваша гостиница. Она вас кормит.
   — Уже нет.
   — Старик скоро уедет, а вы останетесь.
   — Вы сделали ошибку, ударив его жену, — сказал я. — Он вам этого не забудет.
   Тонтон-макут захлопнул дверцу «кадиллака», и они поехали вниз по шоссе; мы видели торчащий кусок гроба, пока они не скрылись за поворотом. Снова наступила тишина; мы услышали, как машина затормозила у заставы, потом прибавила скорость и на всех парах понеслась к Порт-о-Пренсу. Куда они спешили? Кому нужен был труп бывшего министра? Ведь труп нельзя даже мучить, он не чувствует боли. Но бессмыслица порой устрашает сильнее, чем осмысленное зверство.
   — Безобразие! Просто безобразие, — выговорил наконец мистер Смит. — Я позвоню президенту. Я этого так не оставлю...
   — Телефон не работает.
   — Он ударил мою жену.
   — Мне это не впервой, голубчик, — сказала она. — И к тому же он меня просто толкнул. Вспомни, что было в Нашвилле. В Нашвилле было хуже.
   — Нашвилль — это другое дело, — ответил он, и в голосе его звучали слезы. Он любил цветных за цвет их кожи, а его предали более жестоко, чем предают тех, кто ненавидит. Он добавил: — Прости, детка, что я позволил себе такие грубые выражения... — Он взял ее под руку, и мы с мадам Филипо пошли за ними домой. Дюпоны и мальчик сидели на веранде, ели мороженое с шоколадным кремом. Цилиндры стояли рядом, как дорогие пепельницы.
   — Катафалк цел, — сказал я им. — Они разбили только стекло.
   — Варвары! — воскликнул мсье Эркюль, а мсье Клеман профессиональным жестом погладил его по плечу. Мадам Филипо вела себя уже совсем спокойно и даже не плакала. Она села рядом с сынишкой и стала кормить его мороженым. Прошлое отошло в прошлое, а рядом с ней было будущее. Но я понял, что, когда настанет время — сколько бы лет до тех пор ни прошло, — мальчику ничего не позволят забыть. Она произнесла только одну фразу, прежде чем уехать на такси, которое привел Жозеф:
   — Когда-нибудь и для него отольют серебряную пулю!
   Дюпоны за неимением такси отбыли в собственном катафалке, и мы остались с Жозефом одни. Мистер Смит повел миссис Смит в номер люкс «Джон Барримор» прилечь. Он суетился возле нее, и она ему не препятствовала. Я спросил Жозефа:
   — На что им сдался покойник в гробу? Боятся, что на его могилу стали бы носить цветы? Вряд ли. Он был неплохой человек, но не такой уж и хороший. Водопровод в трущобах ведь так и не провели; наверное, часть денег пошла к нему в карман.
   — Люди очень пугаются, — сказал Жозеф, — когда узнают. Они пугаются, что президент схватит их тоже, когда они умрут.
   — Ну и что из того? Все равно остается только кожа да кости. Да и зачем президенту мертвецы?
   — Люди очень темные, — сказал Жозеф. — Думают, президент запрет доктора Филипо во дворце в погреб и заставит всю ночь на себя работать. Президент — большой колдун.
   — Барон Суббота?
   — Темные люди говорят — да.
   — И ночью никто не сможет тронуть Барона, пока его охраняют все эти упыри? Они ведь сильнее всякой стражи, сильнее даже тонтон-макутов?
   — Тонтон-макуты — сами упыри. Так говорят темные люди.
   — А ты в это веришь, Жозеф?
   — Я тоже темный человек, сэр.
   Я пошел наверх, в номер люкс «Джон Барримор», и по дороге раздумывал, куда они бросят труп; вокруг много недорытых канав и котлованов, а на вонь в Порт-о-Пренсе никто не обращает внимания. Я постучал в дверь и услышал голос миссис Смит:
   — Войдите.
   Мистер Смит зажег на комоде маленькую походную керосинку и кипятил воду. Рядом стояли чашка с блюдцем и картонная коробка с надписью «Истрол».
   — На этот раз я уговорил миссис Смит отказаться от бармина. Истрол лучше успокаивает нервы.
   На стене висела большая фотография Джона Барримора, откуда он взирал на вас с напускным аристократизмом и еще высокомернее, чем всегда. Миссис Смит лежала на кровати.
   — Как вы себя чувствуете, миссис Смит?
   — Отлично, — решительно заявила она.
   — На лице не осталось никаких следов, — с облегчением сообщил мистер Смит.
   — Я же тебе говорю, он меня только толкнул.
   — Женщин не толкают.
   — По-моему, он даже не сообразил, что я женщина. И надо признаться, что я первая напала на него.
   — Вы храбрая женщина, миссис Смит, — сказал я.
   — Ерунда! Меня не проведешь такой дешевкой, как темные очки.
   — Стоит ее разозлить, и она превращается в настоящую тигрицу, — сказал мистер Смит, помешивая истрол.
   — А как вы опишете этот случай в вашей статье? — спросил я.
   — Я как раз об этом думал. — Мистер Смит зачерпнул ложечку истрола, чтобы проверить, не слишком ли он горячий. — Еще минуточку, детка. Он не остыл. Да, насчет статьи. Было бы нечестно умолчать об этом совсем, однако трудно рассчитывать, что читатели воспримут подобный эпизод в надлежащем свете. Миссис Смит очень любят и почитают в Висконсине, но даже у нас найдутся люди, готовые использовать любой предлог для разжигания расовой вражды.
   — Они и не подумали написать о белом полицейском в Нашвилле, — сказала миссис Смит. — А он мне поставил синяк под глазом...
   — И поэтому, принимая во внимание все обстоятельства, — продолжал мистер Смит, — я решил разорвать статью. Что ж, нашим друзьям дома придется обождать вестей от нас. Может, потом я и упомяну об этом случае в одной из своих лекций, если миссис Смит будет сидеть со мной рядом в подтверждение того, что ничего ужасного с ней не произошло. — Он снова зачерпнул ложечку истрола. — Вот теперь, детка, уже остыло.
 
   В тот вечер я с большой неохотой отправился в посольство. Мне было бы приятнее не знать, как обычно протекает жизнь Марты. Тогда, расставаясь со мной, она исчезала бы в пустоте, и мне легче было бы о ней забыть. Теперь же я точно знал, куда она уходит, когда ее машина отъезжает от статуи Колумба. Я знал переднюю, где лежала книга на цепочке, куда посетители вписывают свои имена; из нее Марта попадала в гостиную с мягкими креслами и диванами, сиянием люстр и большой фотографией генерала имярек, их сравнительно благодушного президента; из-за этого портрета каждое посещение, даже мое, приобретало официальный характер. Я был рад, что хотя бы не видал ее спальни.
   Я приехал в половине десятого, посол был один; я еще никогда не заставал его в одиночестве, он мне показался совсем другим человеком. Он сидел на диване и перелистывал «Пари-матч», словно в приемной у зубного врача. Я тоже собрался молча сесть и взять «Жур де Франс», но он помешал этому намерению и поздоровался со мной. И сразу же стал предлагать мне выпить и выкурить сигару... Может быть, он просто одинок. Что он делает в то время, когда нет дипломатических приемов, а его жена уезжает ко мне на свидания? Марта говорила, будто я ему нравлюсь, это помогало мне видеть в нем человека. Вид у него был усталый и подавленный. Он медленно, словно тяжкий груз, передвигал свое тучное тело между столиком с напитками и диваном.
   — Моя жена наверху, читает вслух моему сыну, — сказал он. — Скоро придет. Она говорила, что вы, может быть, зайдете.
   — Я не решался прийти. Вы, должно быть, рады, когда удается провести вечер одним.
   — Я всегда рад видеть своих друзей, — сказал он и погрузился в молчание.
   Меня интересовало, подозревает он о наших с Мартой отношениях или знает наверняка.
   — Мне очень жаль, что ваш мальчик заболел свинкой.
   — Да. Он еще в тяжелом состоянии. Ужасно, когда ребенок страдает, правда?