Грин Грэм. Комедианты

   — Солнышко меня сразу высушит! — крикнул в ответ мистер Смит.
   — Накинь полотенце на плечи, а то сгоришь.
   Мистер Смит покорно накинул полотенце.
   — Мистера Джонса арестовали, — сказал я.
   — Господи! Не может быть! Что же он такого сделал?
   — А это вовсе не означает, что он что-то сделал.
   — Он уже виделся с адвокатом?
   — Тут это невозможно. Полиция не разрешит.
   Мистер Смит смерил меня суровым взглядом.
   — Полиция всюду одинакова. Такие вещи зачастую бывают и у нас на Юге, — пояснил он. — Цветных сажают в тюрьму, отказывают им в защитнике. Но от этого не легче.
   — Я был в посольстве. Они думают, что вряд ли смогут помочь.
   — Вот это уже безобразие! — воскликнул мистер Смит.
   Его больше возмутило отношение посольства, чем самый арест Джонса.
   — Пьер Малыш считает, что сейчас лучше всего вступиться вам и, может, даже обратиться к министру иностранных дел.
   — Я сделаю для мистера Джонса все, что смогу. Тут явно произошла ошибка. Но почему он думает, что я могу оказать какое-то влияние?
   — Вы — бывший кандидат в президенты, — сказал я, и тут Жозеф принес нам бокалы.
   — Я сделаю все, что смогу, — повторил мистер Смит, невесело глядя в бокал с кока-колой. — Я очень расположен к мистеру Джонсу. (Не знаю почему, но я никак не могу заставить себя называть его майором — хотя ведь даже в армии бывают порядочные люди!) В нем, как мне кажется, заложены лучшие черты английского характера. Нет! Тут явно произошла глупейшая ошибка.
   — Мне не хотелось бы навлекать на вас неприятности с властями.
   — Я не боюсь неприятностей ни с какими властями, — заявил мистер Смит.
 
   Министерство иностранных дел помещалось в одном из выставочных павильонов недалеко от порта и статуи Колумба. Мы проехали мимо музыкального фонтана, который теперь никогда не играл, мимо городского парка, над которым красовалось изречение, достойное Бурбонов; «Je suis le Drapeau Haitien, Uni et Indivisible. Francois Duvalier», — и затормозили возле длинного современного здания из стекла и бетона с широкой лестницей и большой приемной с удобными креслами, украшенной фресками гаитянских художников. Все это так же не имело никакого отношения к нищим на площади у почты и к трущобам, как и дворец Кристофа, — правда, из этого здания не выйдет таких живописных руин.
   В приемной сидело десятка полтора тучных, зажиточных буржуа. Женщины в нарядных платьях ядовито-голубого и пронзительно-зеленого цвета оживленно болтали, словно за утренним кофе, настороженно оглядывая каждого нового посетителя. Даже просители и те держали себя с важностью в этой приемной, где слышался ленивый перестук пишущих машинок. Минут через десять после нашего приезда мимо нас с гордым сознанием своего дипломатического превосходства тяжелой поступью проследовал сеньор Пинеда. Он курил длинную сигару, глядя прямо перед собой, и, не спросив разрешения, вошел в одну из дверей, ведущих на внутреннюю террасу.
   — Там кабинет министра, — объяснил я. — Южноамериканские послы пока еще persona grata [желательное лицо (лат.); дипломатический представитель, приемлемый для правительства данного государства]. Особенно Пинеда. У него в посольстве нет политических беженцев. Пока еще.
   Мы прождали три четверти часа, но мистер Смит не проявлял нетерпения.
   — Кажется, дело у них неплохо поставлено, — сказал он, когда после краткого разговора с чиновником двое просителей удалились. — Время министра надо беречь.
   Наконец через приемную снова проследовал Пинеда, по-прежнему куря сигару, но уже новую. На ней красовалась бумажная ленточка — он их никогда не снимал, потому что там были обозначены его инициалы. На этот раз он удостоил меня поклоном, мне показалось, что он сейчас остановится и заговорит; его поклон привлек к нам внимание молодого человека, провожавшего его до лестницы; вернувшись, он любезно спросил, что нам угодно.
   — Видеть министра, — сказал я.
   — Министр очень занят, он совещается с иностранными послами. Ему надо обсудить ряд вопросов, он завтра летит на сессию ООН.
   — Тем более он должен немедленно принять мистера Смита.
   — Мистера Смита?
   — Вы разве не читали сегодняшней газеты?
   — Мы были очень заняты.
   — Мистер Смит приехал вчера. Он — кандидат в президенты.
   — Кандидат в президенты? — недоверчиво переспросил молодой человек. — В Гаити?
   — У него здесь дела, но он может изложить их только самому президенту. А сейчас он хотел бы повидать министра до его отъезда в Нью-Йорк.
   — Попрошу вас минуточку обождать. — Молодой человек прошел в одну из комнат, выходящих во внутренний двор, и сейчас же выбежал оттуда с газетой в руках. Постучав в дверь кабинета министра, он исчез за ней.
   — Вы же знаете, мистер Браун, что я больше не кандидат в президенты. Мы бросили вызов в первый и последний раз.
   — Не стоит объяснять всего этого здесь, мистер Смит. В конце концов, вы же вошли в историю! — Взглянув в его бледно-голубые честные глаза, я понял, что, пожалуй, далеко зашел. Тогда я добавил: — Вызов, брошенный вами, был адресован всем. — Я не стал уточнять, кому именно он был адресован. — Он не потерял своей силы и теперь.
   Возле нас снова возник молодой чиновник, теперь уже без газеты.
   — Если вам будет угодно, пройдемте со мной.
   Министр иностранных дел приветливо сверкнул нам зубами. Я заметил, что на краю его стола лежит газета. Ладонь, которую он нам протянул, была большая, квадратная, розовая и влажная. Он объяснил на прекрасном английском языке, что его очень заинтересовало сообщение о приезде мистера Смита, но что он уже не надеялся иметь честь его видеть, поскольку завтра отбывает в Нью-Йорк... Американское посольство его не известило, не то он, конечно, перестроил бы свое расписание...
   — Поскольку президент Соединенных Штатов, — сказал я, — счел нужным отозвать своего посла, мистер Смит предпочел нанести визит неофициально.
   Министр сказал, что эти соображения ему понятны. И добавил, обращаясь к мистеру Смиту:
   — Насколько мне известно, вы собираетесь посетить президента?..
   — Мистер Смит еще не испрашивал у него аудиенции. Ему очень хотелось повидать сначала вас, до того как вы отбудете в Нью-Йорк.
   — Я вынужден заявить протест в Организации Объединенных Наций, — гордо заявил министр. — Не желаете ли сигару, мистер Смит? — Он протянул кожаный портсигар, и мистер Смит взял сигару. Я заметил на бумажной ленточке инициалы сеньора Пинеды.
   — Протест? — спросил мистер Смит.
   — Против налетов из Доминиканской Республики. Мятежников снабжают американским оружием. У нас есть доказательства.
   — Какие доказательства?
   — Мы захватили двоих пленных с револьверами американского образца.
   — Но ведь их, к сожалению, можно купить в любом месте земного шара.
   — Мне обещана поддержка Ганы. И я надеюсь, что другие афро-азиатские страны...
   — Мистер Смит пришел к вам совсем по другому вопросу, — прервал я обоих. — Его большой друг, который ехал вместе с ним, вчера был арестован полицией.
   — Американец?
   — Англичанин по фамилии Джонс.
   — А британское посольство уже сделало запрос? Ведь, в сущности, это больше по ведомству министерства внутренних дел.
   — Но одно слово вашего превосходительства...
   — Я не могу вмешиваться в дела другого ведомства. От души сожалею, но мистер Смит должен меня понять.
   Мистер Смит вторгся в наш диалог так резко, как я от него не ожидал:
   — Но разве вы не можете выяснить, какое ему предъявлено обвинение?
   — Обвинение?
   — Да, обвинение.
   — Ах, обвинение...
   — Вот именно, — сказал мистер Смит. — Какое ему предъявлено обвинение?
   — Но ему могут и не предъявить никакого обвинения. Зачем ожидать худшего?
   — А зачем же тогда держать его в тюрьме?
   — Я не в курсе этого дела. Вероятно, властям надо в чем-то разобраться.
   — Тогда надо вызвать его в суд и отпустить на поруки. Я готов внести за него залог, если сумма будет приемлемой.
   — На поруки? — переспросил министр. — На поруки... — Он обратился ко мне, умоляюще взмахнув сигарой. — А что такое — внести залог?
   — Это своего рода ссуда государству на случай, если заключенный сбежит от суда. Сумма может быть довольно солидная, — пояснил я.
   — Надеюсь, вы слышали о Habeas Corpus? [английский закон, предоставляющий заинтересованным лицам право просить о доставке в суд заключенного для проверки мотивов лишения свободы] — сказал мистер Смит.
   — Да. Да. Конечно. Но я забыл латынь. Вергилий. Гомер. Увы, нет времени освежать свои знания.
   Я сказал мистеру Смиту:
   — Считается, что в основу здешнего законодательства положен кодекс Наполеона.
   — Кодекс Наполеона?
   — В нем есть кое-какие отличия от англосаксонских законов. В частности...
   — Но прежде чем арестовать человека, ему надо предъявить обвинение!
   — Да. В свое время. — Я быстро заговорил с министром по-французски. Мистер Смит плохо понимал язык, хотя миссис Смит и одолела уже четвертый урок по самоучителю. — Мне кажется, что тут допущена политическая ошибка. Кандидат в президенты — личный друг этого Джонса. Зачем вам восстанавливать его против себя как раз перед поездкой в Нью-Йорк? Вы же знаете, что в демократических странах стараются ладить с оппозицией. Если дело это не имеет государственной важности, вам, по-моему, стоит устроить мистеру Смиту свидание с его другом. В противном случае он, несомненно, заподозрит, что с мистером Джонсом... плохо обращаются.
   — Мистер Смит говорит по-французски?
   — Нет.
   — Видите ли, полиция могла и превысить свои полномочия. Мне бы не хотелось, чтобы у мистера Смита создалось нелестное мнение о наших полицейских порядках.
   — А вы не могли бы заранее послать надежного врача, чтобы он... навел порядок?
   — Там, конечно, нечего скрывать! Но ведь бывают случаи, что заключенные плохо себя ведут... Я уверен, что даже в вашей стране...
   — Значит, мы можем рассчитывать, что вы замолвите словечко вашему коллеге? И я бы посоветовал, чтобы мистер Смит передал через вас некоторую сумму — конечно, в долларах, а не в местной валюте — в возмещение за те увечья, которые мистер Джонс мог нанести полицейскому.
   — Я сделаю все, что смогу. Если об этом деле еще не доложили президенту. Тогда мы бессильны...
   — Понятно.
   Над головой министра висел портрет Папы-Дока — портрет Барона Субботы. Облаченный в плотный черный фрак кладбищенского покроя, он щурился на нас сквозь толстые стекла очков близорукими, невыразительными глазами. Ходили слухи, будто он любит лично наблюдать, как умирают медленной смертью жертвы тонтон-макутов. Взгляд у него при этом был, наверно, такой же. Надо полагать, что интерес к смерти у него чисто медицинский.
   — Дайте двести долларов, — сказал я мистеру Смиту.
   Он вынул две стодолларовые бумажки. В другом отделении бумажника я заметил фотографию его жены, укутанной в неизменный плед. Я положил деньги министру на стол; мне показалось, что он поглядел на них с пренебрежением, но, по-моему, Джонс большего не стоил. В дверях я обернулся:
   — Скажите, а доктор Филипо сейчас здесь? Я хотел обсудить с ним одно дело, мне надо привести в порядок канализацию в гостинице.
   — По-моему, он на юге, в Ле-Ке, там проектируют постройку новой больницы.
   Уж в чем, в чем, а в проектах на Гаити нет недостатка! Проект всегда сулит деньги проектировщику, пока он только проект.
   — Значит, вы нам сообщите о результатах?
   — Конечно. Конечно. Но я ничего не обещаю.
   Он стал несколько суховат. Я часто замечал, что взятка (хотя, строго говоря, это не было взяткой) меняет отношения между тем, кто дает, и тем, кто берет. Дающий взятку жертвует своим достоинством; если взятку у него берут, он сразу чувствует себя униженным, как человек, который платит женщине за любовь. Может быть, я совершил ошибку. Может быть, Смиту лучше было и дальше представлять собой какую-то неясную угрозу. Шантажист всегда хозяин положения.
 
   И тем не менее министр доказал, что он — человек слова. На следующий день нам разрешили свидание с заключенным.
   В полиции самой важной персоной оказался сержант, куда более важной, чем сопровождавший нас секретарь министра. Секретарь тщетно пытался привлечь внимание этого великого человека, но ему пришлось дожидаться очереди у барьера вместе с другими ходатаями. Мистер Смит и я уселись под фотографиями мертвых повстанцев, которые жухли на стене уже долгие месяцы. Мистер Смит кинул на них взгляд, но сразу отвел глаза. В маленькой комнате прямо напротив нас сидел высокий, щеголеватый негр в штатском; он задрал ноги на стол и смотрел на нас в упор сквозь темные очки. Я, видно, нервничал, и поэтому лицо его казалось мне до омерзения жестоким.
   — Он нас теперь запомнит, — сказал мистер Смит с улыбкой.
   Негр понял, что мы говорим о нем. Он нажал кнопку звонка на столе, и в комнату вошел полицейский. Не снимая ног со стола и не сводя с нас глаз, он задал полицейскому какой-то вопрос; тот, поглядев на нас, ему ответил, после чего негр продолжал все так же пристально на нас глазеть. Я было отвернулся, но два черных круглых стекла притягивали мой взгляд. Казалось, что это бинокль, в который он наблюдает за повадками двух мизерных зверушек.
   — Гнусный тип, — сказал я, поеживаясь.
   Тут я заметил, что мистер Смит в свою очередь уставился на негра. Нам не было видно, моргает ли тот за своими темными стеклами, он ведь вообще мог прикрыть глаза и незаметно для нас дать им отдых, — и все же победу одержал непреклонный взгляд голубых глаз мистера Смита. Негр встал и закрыл дверь своей комнаты.
   — Браво, — сказал я.
   — Я его тоже запомню, — пообещал мистер Смит.
   — Он, наверно, страдает от повышенной кислотности.
   — Это весьма возможно, мистер Браун.
   Мы просидели так не меньше получаса, прежде чем на секретаря министра иностранных дел обратили внимание. При диктатуре министры приходят и уходят; в Порт-о-Пренсе только начальник полиции, глава тонтон-макутов и командир дворцовой охраны не менялись, только они обеспечивали безопасность своим подчиненным. Сержант небрежно отпустил секретаря министра, словно мальчишку на побегушках, и полицейский капрал повел нас по длинному коридору, где воняло зверинцем и по обе стороны тянулись камеры.
   Джонс сидел на перевернутом ведре у соломенного тюфяка. Лицо его перекрещивали полоски пластыря, а правая рука была прибинтована к туловищу. Его прибрали, как могли, и все же к левому глазу не мешало бы приложить сырое мясо. На двубортном жилете запеклось небольшое пятно крови, и от этого он еще больше бросался в глаза.
   — Ай-ай-ай! — приветствовал он нас радостной улыбкой. — Кого я вижу?
   — Вы, видно, оказывали сопротивление при аресте? — спросил я.
   — Пусть не рассказывают сказок, — весело отмахнулся он. — У вас есть покурить?
   Я дал ему сигарету.
   — А с фильтром нету?
   — Нет.
   — Что ж, дареному коню... Я с утра почувствовал, что дела мои пошли на поправку. В полдень мне дали бобов, а потом пришел доктор и немножко надо мной поработал.
   — В чем вас обвиняют? — спросил мистер Смит.
   — Обвиняют? — Его, по-моему, этот вопрос так же удивил, как и министра иностранных дел.
   — В чем вы, по их словам, виноваты, мистер Джонс?
   — Да у меня ведь и возможности не было провиниться. Мои вещи даже не успели обыскать на таможне.
   — Но ведь должна быть какая-то причина! Может, вас с кем-то спутали?
   — Они мне ничего толком не объяснили. — Он осторожно потрогал глаз. — Вид у меня неважнецкий, а?
   — И вам приходится на этом спать? — с негодованием осведомился мистер Смит, показывая на тюфяк.
   — Бывало и хуже.
   — Где? Трудно себе представить...
   Джонс ответил как-то неопределенно:
   — Да, знаете ли, на войне... — и добавил: — По-моему, вся беда в том, что у меня были не те рекомендации. Знаю, знаю, вы меня предупреждали, но мне казалось, что и вы и судовой казначей сгущаете краски.
   — Кто вам дал рекомендательное письмо? — спросил я.
   — Один знакомый по Леопольдвилю.
   — А что вы делали в Леопольдвиле?
   — Да я там был больше года назад. Мне много приходится разъезжать.
   У меня создалось впечатление, что ему не впервой сидеть в такой камере, что она — просто одна из бесчисленных посадочных площадок на его долгом пути.
   — Мы вас выручим, — сказал мистер Смит. — Мистер Браун уже беседовал с вашим поверенным в делах. Мы оба виделись с министром иностранных дел. Предложили взять вас на поруки.
   — На поруки? — Джонс лучше знал жизнь, чем мистер Смит. — Вот что вы могли бы для меня сделать, если вы не против. Конечно, я вам потом это возмещу. Дайте перед уходом двадцать долларов сержанту.
   — С удовольствием, — сказал мистер Смит, — если, по-вашему, это поможет.
   — Поможет, и еще как поможет! И вот что... мне надо уладить это дело с рекомендательным письмом. Есть у вас ручка и листок бумаги? — Мистер Смит снабдил его тем и другим, и Джонс принялся писать. — А конверта у вас нет?
   — Увы, нет.
   — Тогда мне, пожалуй, придется выразить это немножко иначе. — Он задумался и спросил меня; — Как по-французски фабрика?
   — Usine.
   — Я не очень способен к языкам, но по-французски научился немного.
   — В Леопольдвиле?
   — Отдайте это сержанту и попросите переслать кому следует.
   — А читать он умеет?
   — Думаю, что да. — Он встал и, возвращая ручку, сказал, вежливо намекая, что нам пора идти. — Очень мило, ребята, что вы ко мне зашли.
   — Вы спешите на другое свидание? — с иронией спросил я.
   — По правде говоря, бобы дают о себе знать. Так что спешу на свидание с парашей. Если у вас найдется еще клочок бумаги...
   Мы собрали ему три старых конверта, оплаченный счет, листочек-другой из записной книжки мистера Смита и письмо, которое я забыл разорвать, от нью-йоркского агента по продаже недвижимостей, где он выражал сожаление, что в настоящее время у него нет желающих купить отель в Порт-о-Пренсе.
   — Какое мужество! — воскликнул мистер Смит, выйдя в коридор. — Вот что позволило вашему народу вынести немецкие бомбежки. Я вызволю его отсюда, даже если мне придется пойти к самому президенту!
   Я взглянул на бумажку, которую держал в руке, и узнал фамилию адресата. Это был один из видных тонтон-макутов.
   — Не знаю, стоит ли нам вмешиваться в это дело, — сказал я.
   — Мы уже в него вмешались, — гордо произнес мистер Смит, и я понял, что он мыслит такими высокими понятиями, которые мне недоступны: Человечество, Справедливость, Всеобщее благо... Нет, он недаром был кандидатом в президенты.
   5
   На другой день всевозможные заботы отвлекли меня от мыслей о судьбе Джонса, но я уверен, что мистер Смит не забывал о ней ни на минуту. В семь часов утра я увидел, как он барахтается в бассейне, но медленные заплывы — от мелкой до глубокой части водоема и обратно, — по-видимому, помогали ему думать. После завтрака он написал несколько писем, которые миссис Смит перепечатала на портативной машинке «Корона» двумя пальцами, и Жозеф развез их на такси — одно было адресовано в американское посольство, другое новому министру социального благоденствия, о его вступлении на этот пост утром сообщила газета Пьера Малыша. У мистера Смита была удивительная для пожилого человека энергия, и я уверен, что, размышляя о вегетарианской кухне, которая когда-нибудь избавит гаитян от кислотности и пагубных страстей, он ни на секунду не переставал думать о Джонсе, сидящем на опрокинутом ведре в своей камере. Одновременно он набрасывал в уме путевой очерк, который обещал написать для газеты своего родного города, — само собой разумеется, демократического направления, поддерживающей равноправие негров и вегетарианство. Накануне он попросил меня проглядеть его рукопись, нет ли там фактических ошибок.
   — Я высказываю, конечно, свои личные взгляды, — добавил он с застенчивой улыбкой первооткрывателя.
   Первая беда пришла совсем рано, прежде чем я успел подняться с постели, — Жозеф постучал ко мне и сообщил, что, как ни странно, тело доктора Филипо уже обнаружено, в результате чего несколько человек покинули свои дома и попросили убежища в посольстве Венесуэлы, и в их числе местный начальник полиции, помощник почтмейстера и школьный учитель (никто не знает, в каких отношениях они состояли с бывшим министром!). Ходят слухи, будто доктор Филипо покончил самоубийством, но никто, конечно, не знает, как власти изобразят его смерть, — может быть, как политическое убийство, состряпанное в Доминиканской Республике. Говорят, что президент в ярости. Ему хотелось самому зацапать доктора Филипо, который, как говорят, недавно, хлебнув лишнего рома, посмеялся над медицинскими познаниями Папы-Дока. Я послал Жозефа на базар, чтобы он там собрал все новости.
   Вторая неприятность состояла в том, что маленький Анхел заболел свинкой, как писала Марта, и очень мучается (мне трудно было побороть в себе желание, чтобы он помучился еще больше). Марта боится уйти из посольства — ведь она может ему понадобиться, — и поэтому она не встретится со мной, как было условлено, вечером возле статуи Колумба. Однако, писала она, после такого долгого отсутствия почему бы мне не нанести визит в посольство. Это будет только естественно. Сейчас, когда комендантский час отменен, многие знакомые заходят к ним поболтать, стараясь, конечно, не попадаться на глаза полицейскому у ворот, но в девять часов он обычно сидит на кухне и пьет ром. По мнению Марты, все их визитеры готовят почву на случай, если им понадобится политическое убежище. Она кончила свою записку фразой: «Луис будет тебе рад; ты его очень интересуешь», — что звучало довольно двусмысленно.
   Жозеф зашел ко мне в кабинет после завтрака, когда я читал путевой очерк мистера Смита, и подробно рассказал, как был найден труп доктора Филипо, — об этом, если еще и не знала полиция, уже знали все рыночные торговцы. Полицию навел на след мертвеца, который, как мы с доктором Мажио надеялись, должен был долго пролежать в саду бывшего астролога, редчайший случай, такой поразительный случай, что он совсем отвлек меня от чтения рукописи мистера Смита. Одному из милиционеров с заставы приглянулась крестьянка, которая рано утром шла на большой базар в Кенскоффе. Он не разрешил ей пройти, утверждая, будто она что-то прячет под своими пышными юбками. Женщина предложила показать ему, что она там прячет, и они вдвоем отправились в заброшенный сад астролога. Крестьянке хотелось поскорее дойти до Кенскоффа, а дорога туда длинная, поэтому она быстро стала на четвереньки, задрала юбки и, нагнув голову, заглянула прямо в широко раскрытые, остекленевшие глаза бывшего министра социального благоденствия. Она его сразу узнала, потому что, когда он еще не занимал высокого поста, он принимал у ее дочери тяжелые роды.
   Под окном работал садовник, поэтому я не стал проявлять излишнего интереса к рассказу Жозефа. Я даже перевернул страницу рукописи мистера Смита. «Мы с миссис Смит, — писал он, — с большим сожалением покидали Филадельфию, где нас принимала семья Генри С.Окса — многие мои читатели, несомненно, их помнят по тем гостеприимным приемам, которые они устраивали под Новый год, когда еще жили в доме 2041 на площади Деланси, — но печаль от разлуки с дорогими друзьями скоро прошла: я приобрел новых друзей на пароходе „Медея“...»
   — А зачем они пошли в полицию? — спросил я. — Для этой пары после такой находки было бы гораздо естественнее удрать, не сказав никому ни слова.
   — Она так громко кричала, что другой милиционер, он тоже приходил.
   Я опустил парочку страниц машинописи миссис Смит и стал читать о прибытии «Медеи» в Порт-о-Пренс. «Это черная республика, но черная республика со своей историей, своим искусством и литературой. Тут я словно вижу воочию будущее новых африканских государств, когда у них пройдут болезни роста». (Я уверен, что мистер Смит не хотел проявить пессимизм.) «Конечно, даже здесь еще многое надо сделать. Гаити испытало на себе монархию, демократический строй и диктатуру, но мы не должны судить диктатуру цветных с тех же позиций, что и диктатуру белых. История Гаити насчитывает всего несколько веков, и если мы через две тысячи лет все еще совершаем ошибки, разве не больше права имеет совершать их эта страна, и, может быть, она извлечет из низ лучшие уроки, чем мы. Тут есть бедность, нищие на улицах, кое-какие признаки полицейского произвола (он не забыл мистера Джонса в тюремной камере), но я сомневаюсь, чтобы цветной, впервые приехав в Нью-Йорк, был бы принят так радушно и по-дружески, как приняли нас с миссис Смит в иммиграционном бюро Порт-о-Пренса». Нет, я, кажется, читал очерк о какой-то другой стране!
   — А что они сделали с трупом? — спросил я Жозефа.
   — Полиция, — сказал он, — не хотела его отдавать, но холодильник в морге не работает.
   — Мадам Филипо уже знает?
   — О да, она увезла его в похоронное бюро мсье Эркюля Дюпона. Теперь его быстро-быстро похоронят.
   Я все же чувствовал ответственность за судьбу останков доктора Филипо, как-никак он умер у меня в гостинице.
   — Узнай, как решат с похоронами, — сказал я Жозефу и вернулся к путевым заметкам мистера Смита.
   «То, что я, никому не известный иностранец, в первый же день моего пребывания в Порт-о-Пренсе был принят министром иностранных дел, лишний раз подчеркивает поразительную любезность, которую я встречаю здесь повсюду. Министр иностранных дел собирался лететь в Нью-Йорк на сессию Организации Объединенных Наций, но тем не менее уделил мне полчаса своего драгоценного времени, и благодаря его личному ходатайству перед министром внутренних дел я получил возможность посетить в тюрьме англичанина, моего спутника по „Медее“, который, на свою беду, из-за какой-то бюрократической неувязки, вполне возможной и в странах с гораздо более древней историей, чем Гаити, попал в немилость к властям. Я продолжаю хлопотать до этому делу и не сомневаюсь в успехе. Я убедился, что моим цветным друзьям, где бы они ни жили — в условиях относительной свободы в Нью-Йорке или ничем не прикрытого насилия на Миссисипи, — глубоко свойственны два качества: уважение к правосудию и чувство человеческого достоинства».