Страница:
Но отвращение к себе толкало меня, и я шел дальше. Матушка Катрин услышала, как я спотыкаюсь, и вышла на порог с керосиновой лампой в руке. У нее было лицо доброй кормилицы из фильма о жизни в южных штатах и крошечная, хрупкая фигурка, когда-то, очевидно, очень красивая. Ее лицо не обманывало — это была самая добрая женщина, какую я знал в Порт-о-Пренсе. Она делала вид, что ее девочки — из хороших семейств и она только помогает им зарабатывать на карманные расходы, — в это легко верили, потому что она научила их прекрасно себя вести. Ее клиенты, пока они не забирались в стойла, тоже должны были соблюдать декорум; глядя, как танцуют пары, можно было подумать, что это выпускной бал в монастырской школе. Как-то раз, года три назад, я видел, как она вступилась за девушку, которую обидел хам. Я пил ром и услышал крик из каморки, которую мы звали стойлом, но, прежде чем я успел вмешаться, матушка Катрин схватила в кухне топор и ринулась в бой. Ее противник — вдвое выше ее ростом — был вооружен ножом и к тому же пьян. (У него, видно, в заднем кармане была припрятана фляжка, потому что матушка Катрин ни за что не отпустила бы девушку с пьяным.) Когда она влетела в комнату, пьяный бросился бежать, а позже, уходя, я увидел через кухонное окно, как она сидит с девушкой на коленях и баюкает ее, напевая что-то на своем непонятном patois, а та прижалась к ее худенькому плечу и спит.
Матушка Катрин шепотом предупредила меня:
— Здесь тонтон-макуты.
— Всех девушек разобрали?
— Нет, но та, которая вам нравится, занята.
Я не был здесь два года, но она это помнила. И что еще удивительнее, девушка все еще была у нее, а ведь ей сейчас уже лет восемнадцать. Я не ожидал ее здесь найти и все же почувствовал огорчение. На склоне лет предпочитаешь старых друзей даже в борделе.
— А как они сегодня, очень злые?
— По-моему, нет. Охраняют какую-то важную персону. Это он сейчас с Тин-Тин.
Я чуть было не ушел, но обида на Марту сидела во мне как заноза.
— Все равно зайду, — сказал я. — Пить хочется. Дайте мне рому с кока-колой.
— Кока-колы больше нет.
Я забыл, что американская помощь прекратилась.
— Ну, тогда рому с содовой.
— У меня осталось несколько бутылок «Семерки».
— Ладно. Давайте «Семерку».
У входа в зал на стуле спал один из тонтон-макутов, темные очки свалились с носа на колени, и вид у него был довольно мирный. Ширинка на серых фланелевых брюках зияла, оторвалась пуговица. В открытую дверь я увидел четырех девушек в белых батистовых платьях с юбками колоколом. Они молча тянули через соломинки оранжад. Одна, взяв пустой стакан, отошла, она двигалась, раскачивая свой батистовый колокол плавно, как бронзовая балерина Дега.
— А где же клиенты?
— Все разбежались, когда приехали тонтон-макуты.
Я увидел, что из-за столика у стены на меня уставился, словно с нашей первой встречи он так и не спускал с меня глаз, тот самый тонтон-макут, которого я встретил сначала в полиции, а потом на шоссе, где он разбивал стекло катафалка, чтобы вытащить гроб ancien ministre [бывшего министра (фр.)]. Его фетровая шляпа лежала на стуле, на шее был полосатый галстук бабочкой. Я ему поклонился и направился к другому столу. Он мне внушал страх, и я старался отгадать, какую же важную персону — еще более важную, чем этот заносчивый офицер, — услаждает сейчас Тин-Тин. И надеялся ради нее, что тот человек хотя бы не хуже этого подлеца.
— Странно, что я вас повсюду встречаю, — сказал офицер.
— А я так стараюсь не попадаться на глаза.
— Чего вам здесь сегодня надо?
— Рому с «Семеркой».
Он сказал матушке Катрин, которая принесла мне на подносе бокал:
— Вы же говорили, что у вас больше нет «Семерки»!
Я заметил, что на подносе рядом с моим стаканом стоит пустая бутылка из-под содовой. Тонтон-макут взял мой стакан и отпил из него.
— Это «Семерка». Можете принести ему ром с содовой. Вся «Семерка», какая у вас осталась, мне нужна для моего друга.
— В баре темно. Наверно, перепутала бутылки.
— Вам надо научиться делать различие между важными клиентами... — Он запнулся и решил все-таки соблюсти вежливость — ...и менее важными. Можете сесть, — разрешил он мне.
Я было повернулся, чтобы уйти.
— Можете сесть здесь. Садитесь. — Я послушался. — Вас остановили на заставе, обыскали?
— Да.
— А здесь, у дверей? Вас задержали у дверей?
— Да, матушка Катрин.
— А мой человек?
— Он спал.
— Спал?
— Да.
Я донес ему об этом, не моргнув глазом. Пусть тонтон-макуты истребляют друг друга. Меня удивило, что он промолчал и не двинулся с места. Он только тупо глядел сквозь меня своими черными, непроницаемыми окулярами. Наверно, что-то решал, но не хотел меня в это посвящать. Матушка Катрин принесла мне рому. Я отпил глоток. Ром был снова разбавлен «Семеркой». Она была смелая женщина.
— Вы сегодня, я вижу, соблюдаете особые предосторожности, — сказал я.
— Мне поручена охрана очень важного иностранца. Надо принять все меры, чтобы обеспечить его безопасность. А он попросил, чтобы его привезли сюда.
— Думаете, его не опасно оставить с маленькой Тин-Тин? Или вы поставили охранника и в спальне, капитан? Простите, не знаю, какой у вас чин — капитан или майор?
— Меня зовут капитан Конкассер. У вас есть чувство юмора. Я это ценю. И люблю, когда шутят. Шутки имеют политическое значение. Это отдушина для трусливых и бессильных.
— Вы говорите, что привезли сюда важного иностранца, капитан. А утром мне показалось, что вы не любите иностранцев.
— Лично я крайне низкого мнения о всех белых. Скажу откровенно — меня оскорбляет цвет их кожи, он напоминает мне сухой навоз. Но кое-кого из вас мы терпим, если вы полезны нашему государству.
— Вы хотите сказать, Доктору?
Он процитировал с едва приметным оттенком иронии:
— Je suis le Drapeau Haltien, Uni et Indivisible. — Потом отпил рому. — Конечно, кое-кого из белых еще можно терпеть. У французов, например, хотя бы общая с нами культура. Я восхищаюсь Генералом. Президент написал ему письмо и предложил включить Гаити в Communaute de l'Europe [Европейский союз (фр.)].
— Он получил ответ?
— Такие вещи быстро не делаются. Надо еще обсудить условия. Мы понимаем, что такое дипломатия. Мы не делаем таких грубых промахов, как американцы... и англичане.
У меня навязчиво вертелась в мозгу фамилия Конкассер. Где-то я ее слышал. Что-то она мне напоминала.
— Гаити по праву примыкает к третьей силе, — сказал капитан Конкассер. — Мы нерушимый бастион против нашествия коммунистов. Тут никакому Кастро не победить. Наши крестьяне преданы режиму.
— Или запуганы до смерти. — Я выпил залпом ром, его разглагольствования легче было выносить на нетрезвую голову. — А ваша важная персона, видно, не торопится.
— Он мне сказал, что у него долго не было женщины. — Капитан рявкнул на матушку Катрин: — Я требую, чтобы меня обслуживали! Понятно? — и топнул ногой: — Почему никто не танцует?
— Бастион свободного мира, — сказал я.
Четыре девушки поднялись из-за столика; одна завела патефон, и они принялись вертеться друг с дружкой в медленном, грациозном, старомодном танце. Их широкие юбки раскачивались, как серебряные кадильницы, обнажая ноги, стройные и золотистые, как у молодых ланей; они ласково улыбались друг другу, слегка откинувшись назад. Эти девушки были красивы и неотличимы, как птицы одного полета. Трудно было себе представить, что они продажны. Как все остальные.
— Конечно, свободный мир лучше платит, — сказал я, — и к тому же в долларах.
Капитан Конкассер заметил, куда я смотрю: черные стекла не мешали ему быть бдительным.
— Хотите девочку? Угощаю. Вон той маленькой с цветком в волосах, Луизой. Она на нас не смотрит. Робеет, боится, что я приревную. Ревновать putain! [проститутку (фр.)] Какая чушь! Если я прикажу, она вас прекрасно обслужит.
— Мне не нужна женщина. — Его мнимое великодушие не могло меня обмануть. Он хотел кинуть putain белому, как кость собаке.
— Зачем же вы сюда пришли?
Вопрос был законный. Я пробормотал: «Мне расхотелось», — глядя, как кружатся девушки, достойные лучшей участи, чем этот сарай, простенький бар и старые рекламы кока-колы.
— А вы не боитесь коммунистов? — спросил я.
— Ну, они нам не опасны. А если опасность появится, американцы высадят морскую пехоту. Конечно, у нас в Порт-о-Пренсе тоже есть коммунисты. Мы знаем их имена. Но они не опасны. Собираются по нескольку человек, изучают Маркса. А вы коммунист?
— Как же я могу быть коммунистом? Я — владелец отеля «Трианон». Зарабатываю на американских туристах. Я капиталист.
— Тогда вас можно считать нашим, — сказал он даже с неким подобием любезности. — Если бы, конечно, не ваш цвет кожи.
— Зачем же меня так оскорблять?
— Цвет кожи не выбирают, — сказал он.
— Нет, не причисляйте меня к своим. Когда капиталистическая страна становится чересчур гнусной, она может оттолкнуть даже капиталистов.
— Капиталист всегда поддержит, если ему дать двадцать пять процентов прибыли.
— И проявить хоть немножко человечности.
— Вы рассуждаете, как человек религиозный.
— Да, может быть. Как религиозный человек, потерявший веру. Но разве вы не боитесь, что и ваши капиталисты могут потерять веру?
— Они теряют жизнь, но не веру. Их вера — это деньги. Они сохраняют ее до последнего вздоха и оставляют в наследство детям.
— А ваша важная персона, он преданный вам капиталист или правый политический деятель?
Пока Конкассер звякал в стакане кубиками льда, я, кажется, вспомнил, от кого я о нем слышал. О нем рассказывал Пьер Малыш, даже с каким-то суеверным страхом. Этот Конкассер отобрал у американской водопроводной фирмы, после того как ее служащие были эвакуированы и американцы отозвали своего посла, все насосы и землеройки и отправил на стройку в горной деревушке у Кенскоффа, которая велась по его проекту. Проект был дичайший, и строительство далеко не пошло — рабочие в конце месяца разбежались, потому что им не платили; говорят, что к тому же у Конкассера начались нелады с главой тонтон-макутов, который хотел получить свою долю. В память о его безумной затее на склоне Кенскоффа и посейчас стоят четыре бетонные колонны и цементный пол, уже потрескавшийся от солнца и дождей. Быть может, важная персона, которая сейчас забавлялась с Тин-Тин, — какой-нибудь банкир, пообещавший дать ему кредит? Но какой же банкир, если он в здравом уме, согласится дать заем на постройку искусственного катка на склоне Кенскоффа в стране, откуда сбежали все туристы?
— Нам нужны инженеры, пусть даже белые инженеры, — сказал Конкассер.
— Император Кристоф обходился без них.
— Мы люди более современные, чем Кристоф.
— И поэтому строите каток вместо замков?
— Мне надоело ваше нахальство, — сказал капитан Конкассер, и я понял, что зашел слишком далеко.
Я задел его за живое и сам испугался. Если бы мне больше повезло с Мартой, я бы не так провел этот вечер; теперь я уже давно спал бы в своей постели и меня ничуть не касалась бы ни политика, ни коррупция власть имущих. Капитан вынул из кобуры револьвер и положил его на стол рядом с пустым стаканом. Он уронил подбородок на рубашку в белую и синюю полоску и мрачно молчал, словно взвешивая все «за» и «против» выстрела прямо в лоб. На его месте я не видел бы никаких «против».
Но тут подошла матушка Катрин, встала за моей спиной и поставила на стол два стакана с ромом.
— Ваш приятель провел уже больше получаса с Тин-Тин, — сказала она. — Ему пора...
— Ему должно быть предоставлено столько времени, сколько понадобится, — заявил капитан. — Он — важное лицо. Очень важное лицо. — В уголках его рта собралась пузырьками слюна, совсем как у гадюки. Он дотронулся кончиками пальцев до револьвера. — Искусственный каток — это очень современно. — Его пальцы так и бегали между ромом и револьвером. Я обрадовался, когда они схватили стакан. — Ледяной каток — это шикарно. Это последний крик.
— Вы заплатили за полчаса, — повторила матушка Катрин.
— По моим часам — еще не время, — ответил капитан. — А что вы теряете? Других посетителей ведь нет.
— А мсье Браун?
— Не сегодня, — сказал я. — Я не решусь идти по стопам такого важного гостя.
— Чего же вы здесь торчите? — спросил капитан.
— Пить хочу. И потом — из любопытства. Мы ведь в Гаити теперь не так часто видим знатных иностранцев. Он дает деньги на ваш каток? — Капитан бросил взгляд на револьвер, но минутная вспышка, которая грозила опасностью, тут же прошла. Остались только ее приметы, как следы болезни: кровавая жилка на желтом белке глаза да съехавший набок полосатый галстук. — Вряд ли удобно, чтобы ваш знатный иностранец, вернувшись, обнаружил здесь труп белого. Это может испортить вам все дело.
— Что же, время терпит... — мрачно констатировал он, и вдруг лицо его разверзла улыбка, словно трещина в бетоне пресловутого катка. Улыбка любезная и даже заискивающая. Он вскочил; за моей спиной хлопнула дверь, я обернулся и увидел Тин-Тин, всю в белом, которая тоже улыбалась, скромно, как невеста у входа в храм. Но они с Конкассером улыбались не друг другу, а важному гостю, который вел ее под руку. Это был мистер Джонс.
— Джонс! — воскликнул я. Его лицо еще украшали боевые шрамы, но сейчас они были аккуратно заклеены липким пластырем.
— Кого я вижу! Браун! — сказал он и, подойдя, горячо пожал мне руку. — Приятно встретиться со старой гвардией, — сказал он, словно мы были ветеранами предпоследней войны и впервые с тех пор встретились на полковом сборе.
— Мы же виделись только вчера, — сказал я и заметил, что он несколько смущен.
Стоило Джонсу вывернуться из какого-нибудь неприятного положения, как он тут же об этом забывал. Он объяснил капитану Конкассеру:
— Мы с мистером Брауном вместе плыли на «Медее». А как поживает мистер Смит?
— Да так же, как вчера, когда он у вас был. Очень о вас беспокоится.
— Обо мне? Почему? — И сказал: — Извините. Я вас еще не представил моей юной подруге.
— Мы с Тин-Тин хорошо знакомы.
— Вот и чудесно, чудесно! Садитесь, дорогая, мы все вместе пропустим по маленькой. — Он пододвинул ей стул, а потом, взяв меня под руку, отвел чуть-чуть в сторонку и сказал, понизив голос: — Понимаете, вся та история — уже вчерашний день.
— Я рад, что вы так быстро выкарабкались.
Он туманно объяснил:
— Помогла моя записка. Я на это и рассчитывал. В общем, я не очень волновался. Обе стороны допустили ошибки. Но мне бы не хотелось, чтобы девочки это знали.
— Поверьте, они бы вам только посочувствовали. Но неужели он не знает?
— О да, но ему приказано держать язык за зубами. Завтра я бы непременно вам все рассказал, но сегодня мне просто позарез было нужно сюда... Значит, вы уже знакомы с Тин-Тин?
— Да.
— Прелестная девушка. Я рад, что ее выбрал. Капитан хотел, чтобы я взял ту, с цветком.
— Не думаю, чтобы вы заметили особую разницу. Матушка Катрин держит лакомый товар. А что у вас общего с ним?
— Мы тут вместе обстряпали одно дельце.
— Неужели искусственный каток?
— Нет. При чем тут каток?
— Будьте осторожны, Джонс. Это опасный субъект.
— Не беспокойтесь, — сказал Джонс. — Я не маленький.
Мимо нас прошла матушка Катрин с подносом, заставленным бутылками рома и, видимо, последними запасами «Семерки». Джонс схватил с подноса стакан.
— Завтра они подыщут для меня какую-нибудь колымагу. Я к вам заеду, как только ее получу. — Он помахал Тин-Тин, а капитану крикнул: — Salut [привет (фр.)]. Мне здесь нравится, — добавил он. — По-моему, фортуна наконец мне улыбнулась.
Я вышел из зала с приторным вкусом от выпитой «Семерки» во рту. Проходя мимо, я потряс за плечо стража у двери — надо ведь хоть кому-то оказать добрую услугу! Я ощупью обошел вездеход и добрался до своей машины; вдруг я услышал за спиной шаги и отпрянул в сторону, подумав, что капитан все-таки решил постоять за честь своего катка. Но это была всего-навсего Тин-Тин.
— Я им сказала, что пошла faire pipi [сделать пипи (фр.)], — сообщила она.
— Как поживаешь, Тин-Тин?
— Очень хорошо, а вы?
— Ca marche [ничего (фр.)].
— А вы не хотите немножко обождать в машине? Они скоро уедут. Англичанин уже tout-a-fait epuise [совсем выбился из сил (фр.)].
— Не сомневаюсь, но я устал. Мне надо домой. Скажи, Тин-Тин, он тебя не обижал?
— О, нет. Он мне понравился. Очень понравился.
— А что тебе в нем так уж понравилось?
— Он меня насмешил, — сказала она.
Эту же фразу, к вящему моему огорчению, я услышал снова, но уже при других обстоятельствах. За мою беспорядочную жизнь я научился многим фокусам, но смешить я так и не умею.
Джонс исчез на какое-то время так же бесследно, как труп министра социального благоденствия. Никто так и не узнал, куда делся труп, хотя кандидат в президенты предпринял попытку это выяснить. Он проник в канцелярию нового министра, где его приняли деловито и вежливо. Пьер Малыш не пожалел сил, чтобы раструбить о нем как о «сопернике Трумэна», а новый министр краем уха слыхал о Трумэне.
Министр был маленький толстенький человечек; он неведомо почему щеголял значком американской студенческой корпорации, зубы у него были крупные, белые и редкие, словно надгробные плиты, заготовленные для куда более просторного кладбища. Через его письменный стол доносился странный запах, будто одну могилу забыли засыпать землей. Я сопровождал мистера Смита на случай, если понадобится переводчик, но новый министр свободно говорил по-английски, правда, с таким американским акцентом, что в какой-то мере оправдывал свой значок. (Потом я узнал, что министр некоторое время служил посыльным в американском посольстве. Его производство в министры было бы редким примером выдвижения из низов, если бы в промежутке он не подвизался у тонтон-макутов адъютантом по особым поручениям при полковнике Грасиа, известном под кличкой Толстяк Грасиа.)
Мистер Смит принес извинение в том, что его рекомендательное письмо адресовано доктору Филипо.
— Бедняга Филипо, — сказал министр, и я подумал, что мы услышим наконец официальную версию о его кончине.
— Что с ним случилось? — спросил мистер Смит с похвальной прямотой.
— Боюсь, мы этого никогда не узнаем. Он был человек угрюмый, со странностями, и, должен вам сказать, профессор, с финансами у него не все в порядке. Было там одно дельце с водопроводной колонкой на улице Дезэ...
— Вы намекаете, что он покончил самоубийством?
Я недооценил мистера Смита. Ради высокой идеи он мог и схитрить, сейчас он решил не открывать своих карт.
— Может, и так. А может, он стал жертвой народного гнева. Мы, гаитяне, привыкли расправляться с тиранами по-своему.
— Разве доктор Филипо был тираном?
— Люди с улицы Дезэ не простили ему этого надувательства с водой.
— А теперь водопровод пустят? — спросил я.
— Это будет одним из моих первых мероприятий, — взмахом руки он обвел папки на полках у себя за спиной, — но, как видите, забот у меня немало.
Я заметил, что остальные скрепки на многих из его «забот» заржавели от длинной череды дождливых сезонов: видно, «заботам» этим еще долго суждено здесь лежать.
Мистер Смит умело возобновил атаку:
— Значит, о докторе Филипо все еще нет никаких известий?
— Как выражались у вас в военных сводках, «пропал без вести, есть опасения, что убит».
— Но я был на его похоронах, — сказал мистер Смит.
— Где?
— На его похоронах.
Я наблюдал за министром. Он ничуть не смутился. Издав отрывистый лай, который должен был обозначать смех (мне вспомнился французский бульдог), он заявил:
— Никаких похорон не было.
— Да, их прервали.
— Вы и представить себе не можете, профессор, как клевещут на нас наши враги.
— Я не профессор и видел гроб собственными глазами.
— Гроб был набит камнями, профессор... простите, мистер Смит.
— Камнями?
— Точнее говоря, кирпичами. Их привезли из Дювальевиля, где мы строим наш прекрасный новый город. Крадеными кирпичами. Мне бы хотелось показать вам как-нибудь Дювальевиль, если вы выберете утром время. Это наш ответ на постройку города Бразилиа.
— Но при этом присутствовала его жена.
— Бедная женщина, она — надеюсь, помимо своей воли, — стала игрушкой в руках бессовестных людей. Владельцы похоронного бюро арестованы.
Я отдал должное его находчивости и воображению. Мистер Смит был на время усмирен.
— Когда их будут судить? — спросил я.
— Следствие займет некоторое время. Заговор широко раскинул свои щупальца.
— Значит, это вранье, будто труп доктора Филипо во дворце? Говорят, его превратили в упыря и заставляют работать по ночам?
— Все это только суеверия, мистер Браун. К счастью, наш президент избавил страну от суеверий.
— В таком случае ему удалось то, что не удалось иезуитам.
Мистер Смит нетерпеливо нас прервал. Он сделал все, что мог, для доктора Филипо, и теперь его внимание целиком занимала его миссия. Ему вовсе не хотелось настраивать против себя министра неуместными разговорами об упырях и суевериях. Министр весьма благосклонно слушал его, выводя карандашом какие-то каракули. Это не означало, что он не слушал, — я заметил, что он чертил больше знаки процентов и плюсы; минусов там не было.
Мистер Смит говорил о здании, где разместится ресторан, кухня, библиотека и лекционный зал. Следовало бы оставить место и для будущих пристроек. Со временем можно будет подумать даже о театре и кино; вегетарианское общество мистера Смита уже и теперь могло снабжать документальными фильмами, и он надеется, что вскоре — если им будут предоставлены возможности — появится школа вегетарианской драматургии.
— А пока, — заметил он, — мы всегда можем опереться на Бернарда Шоу.
— Грандиозный проект, — признал министр.
Мистер Смит жил в республике уже неделю. Он видел, как похищали труп доктора Филипо; я возил его на машине по самым нищим кварталам. Вопреки моему совету он в то утро сам пошел на почту за марками. Я сразу же потерял его в толпе, а когда нашел, оказалось, что он ни на шаг не продвинулся к guichet [окошко (фр.)]. Его взяли в оборот два одноруких и три одноногих калеки. Двое пытались всучить ему грязные, захватанные конверты с аннулированными гаитянскими марками; остальные откровенно попрошайничали. А какой-то безногий устроился у его колен и выдернул шнурки из ботинок, чтобы их почистить. Увидев, что собралась толпа, пробовали протиснуться поближе и другие. Молодой парень с дырой вместо носа, опустив голову, пытался протаранить себе дорогу в самую гущу. Безрукий поднимал над толпой две розовые, словно полированные, культи, демонстрируя иностранцу свои увечья. Это была обычная тут сцена, вот разве что иностранцы стали редкостью. Мне пришлось пустить в ход силу, чтобы пробиться к нему, и моя рука ненароком наткнулась на жесткую безжизненную культю, словно на резиновую дубинку. Я отвел ее в сторону и почувствовал к себе отвращение, словно оттолкнул страждущего. Я даже подумал, а что сказали бы обо мне отцы св. Пришествия? Так глубоко коренятся в нас привычки и верования нашего детства. Я потратил минут пять, чтобы вызволить мистера Смита, но шнурков своих он лишился. Прежде чем идти к министру социального благоденствия, нам пришлось зайти к Хамиту и купить другие шнурки.
Мистер Смит сказал министру:
— Конечно, наш центр не будет давать прибылей, но зато мы обеспечим работой библиотекаря, секретаря, бухгалтера, повара, официантов... а со временем, я надеюсь, и билетерш в кино... По меньшей мере человек двадцать. Киносеансы будут просветительные, бесплатно. Что касается театра... Что ж, не стоит так далеко заглядывать вперед. Все вегетарианские продукты будут поставляться по себестоимости, а книги — тоже бесплатно.
Я слушал его с изумлением. Он был по-прежнему во власти своей мечты. Действительность не могла ее поколебать. Даже сцена на почте ее не омрачила: гаитяне, избавленные от кислотности, нищеты и страстей, вскоре радостно примутся за ореховые котлеты.
— Новый город Дювальевиль, очевидно, нам подойдет, — продолжал мистер Смит. — Я не противник современной архитектуры, — вовсе нет. Новые идеи нуждаются в новых формах, а я хочу поделиться с вашей республикой новой идеей.
— Это, пожалуй, можно устроить, — сказал министр, — там есть свободные участки. — Он начертил на листе ряд маленьких крестиков: одни плюсы. — У вас, несомненно, большие средства.
— Я думал, что совместное предприятие, вместе с вашим правительством...
— Вы, конечно, понимаете, мистер Смит, что мы не социалистическое государство. Мы верим в свободное предпринимательство. Подряд на строительство будет дан с торгов.
— Резонно.
— Окончательное решение, конечно, за правительством. Дело ведь не только в том, кто предложит самую низкую смету. Надо принять во внимание и планировку города. Санитарные условия тоже имеют, как вы знаете, первейшее значение. Поэтому я думаю, что скорее всего вашим проектом займется министерство социального благоденствия.
— Отлично, — заметил мистер Смит. — В таком случае я буду иметь дело с вами.
Матушка Катрин шепотом предупредила меня:
— Здесь тонтон-макуты.
— Всех девушек разобрали?
— Нет, но та, которая вам нравится, занята.
Я не был здесь два года, но она это помнила. И что еще удивительнее, девушка все еще была у нее, а ведь ей сейчас уже лет восемнадцать. Я не ожидал ее здесь найти и все же почувствовал огорчение. На склоне лет предпочитаешь старых друзей даже в борделе.
— А как они сегодня, очень злые?
— По-моему, нет. Охраняют какую-то важную персону. Это он сейчас с Тин-Тин.
Я чуть было не ушел, но обида на Марту сидела во мне как заноза.
— Все равно зайду, — сказал я. — Пить хочется. Дайте мне рому с кока-колой.
— Кока-колы больше нет.
Я забыл, что американская помощь прекратилась.
— Ну, тогда рому с содовой.
— У меня осталось несколько бутылок «Семерки».
— Ладно. Давайте «Семерку».
У входа в зал на стуле спал один из тонтон-макутов, темные очки свалились с носа на колени, и вид у него был довольно мирный. Ширинка на серых фланелевых брюках зияла, оторвалась пуговица. В открытую дверь я увидел четырех девушек в белых батистовых платьях с юбками колоколом. Они молча тянули через соломинки оранжад. Одна, взяв пустой стакан, отошла, она двигалась, раскачивая свой батистовый колокол плавно, как бронзовая балерина Дега.
— А где же клиенты?
— Все разбежались, когда приехали тонтон-макуты.
Я увидел, что из-за столика у стены на меня уставился, словно с нашей первой встречи он так и не спускал с меня глаз, тот самый тонтон-макут, которого я встретил сначала в полиции, а потом на шоссе, где он разбивал стекло катафалка, чтобы вытащить гроб ancien ministre [бывшего министра (фр.)]. Его фетровая шляпа лежала на стуле, на шее был полосатый галстук бабочкой. Я ему поклонился и направился к другому столу. Он мне внушал страх, и я старался отгадать, какую же важную персону — еще более важную, чем этот заносчивый офицер, — услаждает сейчас Тин-Тин. И надеялся ради нее, что тот человек хотя бы не хуже этого подлеца.
— Странно, что я вас повсюду встречаю, — сказал офицер.
— А я так стараюсь не попадаться на глаза.
— Чего вам здесь сегодня надо?
— Рому с «Семеркой».
Он сказал матушке Катрин, которая принесла мне на подносе бокал:
— Вы же говорили, что у вас больше нет «Семерки»!
Я заметил, что на подносе рядом с моим стаканом стоит пустая бутылка из-под содовой. Тонтон-макут взял мой стакан и отпил из него.
— Это «Семерка». Можете принести ему ром с содовой. Вся «Семерка», какая у вас осталась, мне нужна для моего друга.
— В баре темно. Наверно, перепутала бутылки.
— Вам надо научиться делать различие между важными клиентами... — Он запнулся и решил все-таки соблюсти вежливость — ...и менее важными. Можете сесть, — разрешил он мне.
Я было повернулся, чтобы уйти.
— Можете сесть здесь. Садитесь. — Я послушался. — Вас остановили на заставе, обыскали?
— Да.
— А здесь, у дверей? Вас задержали у дверей?
— Да, матушка Катрин.
— А мой человек?
— Он спал.
— Спал?
— Да.
Я донес ему об этом, не моргнув глазом. Пусть тонтон-макуты истребляют друг друга. Меня удивило, что он промолчал и не двинулся с места. Он только тупо глядел сквозь меня своими черными, непроницаемыми окулярами. Наверно, что-то решал, но не хотел меня в это посвящать. Матушка Катрин принесла мне рому. Я отпил глоток. Ром был снова разбавлен «Семеркой». Она была смелая женщина.
— Вы сегодня, я вижу, соблюдаете особые предосторожности, — сказал я.
— Мне поручена охрана очень важного иностранца. Надо принять все меры, чтобы обеспечить его безопасность. А он попросил, чтобы его привезли сюда.
— Думаете, его не опасно оставить с маленькой Тин-Тин? Или вы поставили охранника и в спальне, капитан? Простите, не знаю, какой у вас чин — капитан или майор?
— Меня зовут капитан Конкассер. У вас есть чувство юмора. Я это ценю. И люблю, когда шутят. Шутки имеют политическое значение. Это отдушина для трусливых и бессильных.
— Вы говорите, что привезли сюда важного иностранца, капитан. А утром мне показалось, что вы не любите иностранцев.
— Лично я крайне низкого мнения о всех белых. Скажу откровенно — меня оскорбляет цвет их кожи, он напоминает мне сухой навоз. Но кое-кого из вас мы терпим, если вы полезны нашему государству.
— Вы хотите сказать, Доктору?
Он процитировал с едва приметным оттенком иронии:
— Je suis le Drapeau Haltien, Uni et Indivisible. — Потом отпил рому. — Конечно, кое-кого из белых еще можно терпеть. У французов, например, хотя бы общая с нами культура. Я восхищаюсь Генералом. Президент написал ему письмо и предложил включить Гаити в Communaute de l'Europe [Европейский союз (фр.)].
— Он получил ответ?
— Такие вещи быстро не делаются. Надо еще обсудить условия. Мы понимаем, что такое дипломатия. Мы не делаем таких грубых промахов, как американцы... и англичане.
У меня навязчиво вертелась в мозгу фамилия Конкассер. Где-то я ее слышал. Что-то она мне напоминала.
— Гаити по праву примыкает к третьей силе, — сказал капитан Конкассер. — Мы нерушимый бастион против нашествия коммунистов. Тут никакому Кастро не победить. Наши крестьяне преданы режиму.
— Или запуганы до смерти. — Я выпил залпом ром, его разглагольствования легче было выносить на нетрезвую голову. — А ваша важная персона, видно, не торопится.
— Он мне сказал, что у него долго не было женщины. — Капитан рявкнул на матушку Катрин: — Я требую, чтобы меня обслуживали! Понятно? — и топнул ногой: — Почему никто не танцует?
— Бастион свободного мира, — сказал я.
Четыре девушки поднялись из-за столика; одна завела патефон, и они принялись вертеться друг с дружкой в медленном, грациозном, старомодном танце. Их широкие юбки раскачивались, как серебряные кадильницы, обнажая ноги, стройные и золотистые, как у молодых ланей; они ласково улыбались друг другу, слегка откинувшись назад. Эти девушки были красивы и неотличимы, как птицы одного полета. Трудно было себе представить, что они продажны. Как все остальные.
— Конечно, свободный мир лучше платит, — сказал я, — и к тому же в долларах.
Капитан Конкассер заметил, куда я смотрю: черные стекла не мешали ему быть бдительным.
— Хотите девочку? Угощаю. Вон той маленькой с цветком в волосах, Луизой. Она на нас не смотрит. Робеет, боится, что я приревную. Ревновать putain! [проститутку (фр.)] Какая чушь! Если я прикажу, она вас прекрасно обслужит.
— Мне не нужна женщина. — Его мнимое великодушие не могло меня обмануть. Он хотел кинуть putain белому, как кость собаке.
— Зачем же вы сюда пришли?
Вопрос был законный. Я пробормотал: «Мне расхотелось», — глядя, как кружатся девушки, достойные лучшей участи, чем этот сарай, простенький бар и старые рекламы кока-колы.
— А вы не боитесь коммунистов? — спросил я.
— Ну, они нам не опасны. А если опасность появится, американцы высадят морскую пехоту. Конечно, у нас в Порт-о-Пренсе тоже есть коммунисты. Мы знаем их имена. Но они не опасны. Собираются по нескольку человек, изучают Маркса. А вы коммунист?
— Как же я могу быть коммунистом? Я — владелец отеля «Трианон». Зарабатываю на американских туристах. Я капиталист.
— Тогда вас можно считать нашим, — сказал он даже с неким подобием любезности. — Если бы, конечно, не ваш цвет кожи.
— Зачем же меня так оскорблять?
— Цвет кожи не выбирают, — сказал он.
— Нет, не причисляйте меня к своим. Когда капиталистическая страна становится чересчур гнусной, она может оттолкнуть даже капиталистов.
— Капиталист всегда поддержит, если ему дать двадцать пять процентов прибыли.
— И проявить хоть немножко человечности.
— Вы рассуждаете, как человек религиозный.
— Да, может быть. Как религиозный человек, потерявший веру. Но разве вы не боитесь, что и ваши капиталисты могут потерять веру?
— Они теряют жизнь, но не веру. Их вера — это деньги. Они сохраняют ее до последнего вздоха и оставляют в наследство детям.
— А ваша важная персона, он преданный вам капиталист или правый политический деятель?
Пока Конкассер звякал в стакане кубиками льда, я, кажется, вспомнил, от кого я о нем слышал. О нем рассказывал Пьер Малыш, даже с каким-то суеверным страхом. Этот Конкассер отобрал у американской водопроводной фирмы, после того как ее служащие были эвакуированы и американцы отозвали своего посла, все насосы и землеройки и отправил на стройку в горной деревушке у Кенскоффа, которая велась по его проекту. Проект был дичайший, и строительство далеко не пошло — рабочие в конце месяца разбежались, потому что им не платили; говорят, что к тому же у Конкассера начались нелады с главой тонтон-макутов, который хотел получить свою долю. В память о его безумной затее на склоне Кенскоффа и посейчас стоят четыре бетонные колонны и цементный пол, уже потрескавшийся от солнца и дождей. Быть может, важная персона, которая сейчас забавлялась с Тин-Тин, — какой-нибудь банкир, пообещавший дать ему кредит? Но какой же банкир, если он в здравом уме, согласится дать заем на постройку искусственного катка на склоне Кенскоффа в стране, откуда сбежали все туристы?
— Нам нужны инженеры, пусть даже белые инженеры, — сказал Конкассер.
— Император Кристоф обходился без них.
— Мы люди более современные, чем Кристоф.
— И поэтому строите каток вместо замков?
— Мне надоело ваше нахальство, — сказал капитан Конкассер, и я понял, что зашел слишком далеко.
Я задел его за живое и сам испугался. Если бы мне больше повезло с Мартой, я бы не так провел этот вечер; теперь я уже давно спал бы в своей постели и меня ничуть не касалась бы ни политика, ни коррупция власть имущих. Капитан вынул из кобуры револьвер и положил его на стол рядом с пустым стаканом. Он уронил подбородок на рубашку в белую и синюю полоску и мрачно молчал, словно взвешивая все «за» и «против» выстрела прямо в лоб. На его месте я не видел бы никаких «против».
Но тут подошла матушка Катрин, встала за моей спиной и поставила на стол два стакана с ромом.
— Ваш приятель провел уже больше получаса с Тин-Тин, — сказала она. — Ему пора...
— Ему должно быть предоставлено столько времени, сколько понадобится, — заявил капитан. — Он — важное лицо. Очень важное лицо. — В уголках его рта собралась пузырьками слюна, совсем как у гадюки. Он дотронулся кончиками пальцев до револьвера. — Искусственный каток — это очень современно. — Его пальцы так и бегали между ромом и револьвером. Я обрадовался, когда они схватили стакан. — Ледяной каток — это шикарно. Это последний крик.
— Вы заплатили за полчаса, — повторила матушка Катрин.
— По моим часам — еще не время, — ответил капитан. — А что вы теряете? Других посетителей ведь нет.
— А мсье Браун?
— Не сегодня, — сказал я. — Я не решусь идти по стопам такого важного гостя.
— Чего же вы здесь торчите? — спросил капитан.
— Пить хочу. И потом — из любопытства. Мы ведь в Гаити теперь не так часто видим знатных иностранцев. Он дает деньги на ваш каток? — Капитан бросил взгляд на револьвер, но минутная вспышка, которая грозила опасностью, тут же прошла. Остались только ее приметы, как следы болезни: кровавая жилка на желтом белке глаза да съехавший набок полосатый галстук. — Вряд ли удобно, чтобы ваш знатный иностранец, вернувшись, обнаружил здесь труп белого. Это может испортить вам все дело.
— Что же, время терпит... — мрачно констатировал он, и вдруг лицо его разверзла улыбка, словно трещина в бетоне пресловутого катка. Улыбка любезная и даже заискивающая. Он вскочил; за моей спиной хлопнула дверь, я обернулся и увидел Тин-Тин, всю в белом, которая тоже улыбалась, скромно, как невеста у входа в храм. Но они с Конкассером улыбались не друг другу, а важному гостю, который вел ее под руку. Это был мистер Джонс.
— Джонс! — воскликнул я. Его лицо еще украшали боевые шрамы, но сейчас они были аккуратно заклеены липким пластырем.
— Кого я вижу! Браун! — сказал он и, подойдя, горячо пожал мне руку. — Приятно встретиться со старой гвардией, — сказал он, словно мы были ветеранами предпоследней войны и впервые с тех пор встретились на полковом сборе.
— Мы же виделись только вчера, — сказал я и заметил, что он несколько смущен.
Стоило Джонсу вывернуться из какого-нибудь неприятного положения, как он тут же об этом забывал. Он объяснил капитану Конкассеру:
— Мы с мистером Брауном вместе плыли на «Медее». А как поживает мистер Смит?
— Да так же, как вчера, когда он у вас был. Очень о вас беспокоится.
— Обо мне? Почему? — И сказал: — Извините. Я вас еще не представил моей юной подруге.
— Мы с Тин-Тин хорошо знакомы.
— Вот и чудесно, чудесно! Садитесь, дорогая, мы все вместе пропустим по маленькой. — Он пододвинул ей стул, а потом, взяв меня под руку, отвел чуть-чуть в сторонку и сказал, понизив голос: — Понимаете, вся та история — уже вчерашний день.
— Я рад, что вы так быстро выкарабкались.
Он туманно объяснил:
— Помогла моя записка. Я на это и рассчитывал. В общем, я не очень волновался. Обе стороны допустили ошибки. Но мне бы не хотелось, чтобы девочки это знали.
— Поверьте, они бы вам только посочувствовали. Но неужели он не знает?
— О да, но ему приказано держать язык за зубами. Завтра я бы непременно вам все рассказал, но сегодня мне просто позарез было нужно сюда... Значит, вы уже знакомы с Тин-Тин?
— Да.
— Прелестная девушка. Я рад, что ее выбрал. Капитан хотел, чтобы я взял ту, с цветком.
— Не думаю, чтобы вы заметили особую разницу. Матушка Катрин держит лакомый товар. А что у вас общего с ним?
— Мы тут вместе обстряпали одно дельце.
— Неужели искусственный каток?
— Нет. При чем тут каток?
— Будьте осторожны, Джонс. Это опасный субъект.
— Не беспокойтесь, — сказал Джонс. — Я не маленький.
Мимо нас прошла матушка Катрин с подносом, заставленным бутылками рома и, видимо, последними запасами «Семерки». Джонс схватил с подноса стакан.
— Завтра они подыщут для меня какую-нибудь колымагу. Я к вам заеду, как только ее получу. — Он помахал Тин-Тин, а капитану крикнул: — Salut [привет (фр.)]. Мне здесь нравится, — добавил он. — По-моему, фортуна наконец мне улыбнулась.
Я вышел из зала с приторным вкусом от выпитой «Семерки» во рту. Проходя мимо, я потряс за плечо стража у двери — надо ведь хоть кому-то оказать добрую услугу! Я ощупью обошел вездеход и добрался до своей машины; вдруг я услышал за спиной шаги и отпрянул в сторону, подумав, что капитан все-таки решил постоять за честь своего катка. Но это была всего-навсего Тин-Тин.
— Я им сказала, что пошла faire pipi [сделать пипи (фр.)], — сообщила она.
— Как поживаешь, Тин-Тин?
— Очень хорошо, а вы?
— Ca marche [ничего (фр.)].
— А вы не хотите немножко обождать в машине? Они скоро уедут. Англичанин уже tout-a-fait epuise [совсем выбился из сил (фр.)].
— Не сомневаюсь, но я устал. Мне надо домой. Скажи, Тин-Тин, он тебя не обижал?
— О, нет. Он мне понравился. Очень понравился.
— А что тебе в нем так уж понравилось?
— Он меня насмешил, — сказала она.
Эту же фразу, к вящему моему огорчению, я услышал снова, но уже при других обстоятельствах. За мою беспорядочную жизнь я научился многим фокусам, но смешить я так и не умею.
Джонс исчез на какое-то время так же бесследно, как труп министра социального благоденствия. Никто так и не узнал, куда делся труп, хотя кандидат в президенты предпринял попытку это выяснить. Он проник в канцелярию нового министра, где его приняли деловито и вежливо. Пьер Малыш не пожалел сил, чтобы раструбить о нем как о «сопернике Трумэна», а новый министр краем уха слыхал о Трумэне.
Министр был маленький толстенький человечек; он неведомо почему щеголял значком американской студенческой корпорации, зубы у него были крупные, белые и редкие, словно надгробные плиты, заготовленные для куда более просторного кладбища. Через его письменный стол доносился странный запах, будто одну могилу забыли засыпать землей. Я сопровождал мистера Смита на случай, если понадобится переводчик, но новый министр свободно говорил по-английски, правда, с таким американским акцентом, что в какой-то мере оправдывал свой значок. (Потом я узнал, что министр некоторое время служил посыльным в американском посольстве. Его производство в министры было бы редким примером выдвижения из низов, если бы в промежутке он не подвизался у тонтон-макутов адъютантом по особым поручениям при полковнике Грасиа, известном под кличкой Толстяк Грасиа.)
Мистер Смит принес извинение в том, что его рекомендательное письмо адресовано доктору Филипо.
— Бедняга Филипо, — сказал министр, и я подумал, что мы услышим наконец официальную версию о его кончине.
— Что с ним случилось? — спросил мистер Смит с похвальной прямотой.
— Боюсь, мы этого никогда не узнаем. Он был человек угрюмый, со странностями, и, должен вам сказать, профессор, с финансами у него не все в порядке. Было там одно дельце с водопроводной колонкой на улице Дезэ...
— Вы намекаете, что он покончил самоубийством?
Я недооценил мистера Смита. Ради высокой идеи он мог и схитрить, сейчас он решил не открывать своих карт.
— Может, и так. А может, он стал жертвой народного гнева. Мы, гаитяне, привыкли расправляться с тиранами по-своему.
— Разве доктор Филипо был тираном?
— Люди с улицы Дезэ не простили ему этого надувательства с водой.
— А теперь водопровод пустят? — спросил я.
— Это будет одним из моих первых мероприятий, — взмахом руки он обвел папки на полках у себя за спиной, — но, как видите, забот у меня немало.
Я заметил, что остальные скрепки на многих из его «забот» заржавели от длинной череды дождливых сезонов: видно, «заботам» этим еще долго суждено здесь лежать.
Мистер Смит умело возобновил атаку:
— Значит, о докторе Филипо все еще нет никаких известий?
— Как выражались у вас в военных сводках, «пропал без вести, есть опасения, что убит».
— Но я был на его похоронах, — сказал мистер Смит.
— Где?
— На его похоронах.
Я наблюдал за министром. Он ничуть не смутился. Издав отрывистый лай, который должен был обозначать смех (мне вспомнился французский бульдог), он заявил:
— Никаких похорон не было.
— Да, их прервали.
— Вы и представить себе не можете, профессор, как клевещут на нас наши враги.
— Я не профессор и видел гроб собственными глазами.
— Гроб был набит камнями, профессор... простите, мистер Смит.
— Камнями?
— Точнее говоря, кирпичами. Их привезли из Дювальевиля, где мы строим наш прекрасный новый город. Крадеными кирпичами. Мне бы хотелось показать вам как-нибудь Дювальевиль, если вы выберете утром время. Это наш ответ на постройку города Бразилиа.
— Но при этом присутствовала его жена.
— Бедная женщина, она — надеюсь, помимо своей воли, — стала игрушкой в руках бессовестных людей. Владельцы похоронного бюро арестованы.
Я отдал должное его находчивости и воображению. Мистер Смит был на время усмирен.
— Когда их будут судить? — спросил я.
— Следствие займет некоторое время. Заговор широко раскинул свои щупальца.
— Значит, это вранье, будто труп доктора Филипо во дворце? Говорят, его превратили в упыря и заставляют работать по ночам?
— Все это только суеверия, мистер Браун. К счастью, наш президент избавил страну от суеверий.
— В таком случае ему удалось то, что не удалось иезуитам.
Мистер Смит нетерпеливо нас прервал. Он сделал все, что мог, для доктора Филипо, и теперь его внимание целиком занимала его миссия. Ему вовсе не хотелось настраивать против себя министра неуместными разговорами об упырях и суевериях. Министр весьма благосклонно слушал его, выводя карандашом какие-то каракули. Это не означало, что он не слушал, — я заметил, что он чертил больше знаки процентов и плюсы; минусов там не было.
Мистер Смит говорил о здании, где разместится ресторан, кухня, библиотека и лекционный зал. Следовало бы оставить место и для будущих пристроек. Со временем можно будет подумать даже о театре и кино; вегетарианское общество мистера Смита уже и теперь могло снабжать документальными фильмами, и он надеется, что вскоре — если им будут предоставлены возможности — появится школа вегетарианской драматургии.
— А пока, — заметил он, — мы всегда можем опереться на Бернарда Шоу.
— Грандиозный проект, — признал министр.
Мистер Смит жил в республике уже неделю. Он видел, как похищали труп доктора Филипо; я возил его на машине по самым нищим кварталам. Вопреки моему совету он в то утро сам пошел на почту за марками. Я сразу же потерял его в толпе, а когда нашел, оказалось, что он ни на шаг не продвинулся к guichet [окошко (фр.)]. Его взяли в оборот два одноруких и три одноногих калеки. Двое пытались всучить ему грязные, захватанные конверты с аннулированными гаитянскими марками; остальные откровенно попрошайничали. А какой-то безногий устроился у его колен и выдернул шнурки из ботинок, чтобы их почистить. Увидев, что собралась толпа, пробовали протиснуться поближе и другие. Молодой парень с дырой вместо носа, опустив голову, пытался протаранить себе дорогу в самую гущу. Безрукий поднимал над толпой две розовые, словно полированные, культи, демонстрируя иностранцу свои увечья. Это была обычная тут сцена, вот разве что иностранцы стали редкостью. Мне пришлось пустить в ход силу, чтобы пробиться к нему, и моя рука ненароком наткнулась на жесткую безжизненную культю, словно на резиновую дубинку. Я отвел ее в сторону и почувствовал к себе отвращение, словно оттолкнул страждущего. Я даже подумал, а что сказали бы обо мне отцы св. Пришествия? Так глубоко коренятся в нас привычки и верования нашего детства. Я потратил минут пять, чтобы вызволить мистера Смита, но шнурков своих он лишился. Прежде чем идти к министру социального благоденствия, нам пришлось зайти к Хамиту и купить другие шнурки.
Мистер Смит сказал министру:
— Конечно, наш центр не будет давать прибылей, но зато мы обеспечим работой библиотекаря, секретаря, бухгалтера, повара, официантов... а со временем, я надеюсь, и билетерш в кино... По меньшей мере человек двадцать. Киносеансы будут просветительные, бесплатно. Что касается театра... Что ж, не стоит так далеко заглядывать вперед. Все вегетарианские продукты будут поставляться по себестоимости, а книги — тоже бесплатно.
Я слушал его с изумлением. Он был по-прежнему во власти своей мечты. Действительность не могла ее поколебать. Даже сцена на почте ее не омрачила: гаитяне, избавленные от кислотности, нищеты и страстей, вскоре радостно примутся за ореховые котлеты.
— Новый город Дювальевиль, очевидно, нам подойдет, — продолжал мистер Смит. — Я не противник современной архитектуры, — вовсе нет. Новые идеи нуждаются в новых формах, а я хочу поделиться с вашей республикой новой идеей.
— Это, пожалуй, можно устроить, — сказал министр, — там есть свободные участки. — Он начертил на листе ряд маленьких крестиков: одни плюсы. — У вас, несомненно, большие средства.
— Я думал, что совместное предприятие, вместе с вашим правительством...
— Вы, конечно, понимаете, мистер Смит, что мы не социалистическое государство. Мы верим в свободное предпринимательство. Подряд на строительство будет дан с торгов.
— Резонно.
— Окончательное решение, конечно, за правительством. Дело ведь не только в том, кто предложит самую низкую смету. Надо принять во внимание и планировку города. Санитарные условия тоже имеют, как вы знаете, первейшее значение. Поэтому я думаю, что скорее всего вашим проектом займется министерство социального благоденствия.
— Отлично, — заметил мистер Смит. — В таком случае я буду иметь дело с вами.