Страница:
— Как-то раз, — сказал он, — мы решили отдохнуть в Теннесси. Это было незабываемое время. Понимаете, мы отправились туда как борцы за свободу. И по дороге, в Нашвилле, произошел такой случай, что я даже перепугался за миссис Смит.
— Чтобы проводить так свой отдых, нужна смелость.
— Мы по-настоящему любим цветных, — сказал он; ему казалось, что этим он все объяснил.
— Боюсь, что там, куда мы едем, вы в них разочаруетесь.
— Мало ли в чем разочаровываешься, пока не посмотришь на дело поглубже.
— Цветные умеют быть такими же насильниками, как и белые в Нашвилле.
— У нас в США есть свои неполадки. И все же я полагаю, что казначей надо мной подшутил.
— Он и хотел подшутить. Но шутка не удалась. Действительность гораздо страшнее того, что он может увидеть из порта. Сомневаюсь, чтобы он далеко заходил в город.
— Значит, и вы советуете нам проехать дальше, в Санто-Доминго?
— Да.
Глаза его грустно глядели на надоедливо однообразный морской пейзаж. Мне казалось, что мои слова произвели на него впечатление.
— Хотите, я вам расскажу, что там делается? — предложил я.
И я рассказал мистеру Смиту о человеке, которого заподозрили в том, что он замешан в попытке украсть детей президента по дороге из школы. По-моему, против него не было никаких улик, но он занял первое место на каком-то международном состязании по стрельбе в Панаме, а полиция, наверно, решила, что снять президентскую охрану может только отличный стрелок. Поэтому тонтон-макуты окружили его дом — его самого там в это время не было, — облили дом бензином и подожгли, а потом расстреливали из пулеметов всех, кто пытался оттуда выбраться. Пожарной команде позволили только не дать огню перекинуться на соседние дома, и теперь на этом месте пепелище, похожее на дыру от вырванного зуба.
Мистер Смит внимательно меня слушал.
— Гитлер делал вещи похуже, — сказал он, — не так ли? А он белый. Нельзя все сваливать на цвет кожи.
— Да я и не сваливаю. Пострадавший ведь тоже был цветным.
— Если хорошенько поглядеть вокруг, повсюду не слишком весело. Миссис Смит не захочет, чтобы мы вернулись с полпути только потому, что...
— Да я вас и не уговариваю. Вы меня спросили...
— Тогда почему же — извините, что я задаю вам этот вопрос, — вы сами туда возвращаетесь?
— Потому, что там — все, что у меня есть. Моя гостиница.
— А вот все, что у нас с женой есть, — это наша миссия.
Он сидел, не отрывая глаз от моря. В это время мимо Прошел Джонс и крикнул нам через плечо:
— Пошел на пятый круг! — и проследовал дальше.
— Вот и он не боится, — сказал мистер Смит, словно извиняясь за свое бесстрашие; так оправдывается человек, который, надев слишком пестрый галстук — подарок жены, — говорит, что теперь все носят такие галстуки.
— Не думаю, чтобы им двигала смелость. Может, ему, как и мне, просто некуда больше деваться.
— Он очень предупредителен к нам обоим, — твердо произнес мистер Смит, явно желая переменить тему разговора.
Когда я узнал мистера Смита поближе, я научился различать этот его тон. Ему становилось мучительно не по себе, когда я дурно о ком-нибудь отзывался, даже о человеке, ему не знакомом, или о враге. Он сразу же начинал пятиться от такого разговора, как конь от воды. Мне иногда нравилось заманивать его, будто невзначай, к самому краю омута, а потом вдруг пришпорить и, понукая хлыстом, заставить войти в воду. Но я так и не научил его прыгать. По-моему, он скоро стал догадываться, куда я гну, но ни разу не выказал своего недовольства. Это означало бы осудить друга. И он предпочитал уклониться от спора. В этом хотя бы его характер отличался от характера жены. Позднее я узнал, какая неукротимая и прямолинейная натура у миссис Смит, — она была способна напасть на кого угодно, конечно, кроме самого кандидата в президенты. Я много раз ссорился с ней за время нашего знакомства, она подозревала, что я немножко подсмеиваюсь над ее мужем, но она не догадывалась, как я им обоим завидую. Я ни разу не встречал в Европе семейную пару, такую преданную друг другу, как они!
— Вы что-то хотели сказать насчет вашей миссии, — напомнил я мистеру Смиту.
— Разве? Вы меня извините, что я так о себе разболтался. «Миссия» — чересчур громкое слово.
— Мне это очень интересно.
— Назовите это нашей надеждой. Но человек вашей профессии вряд ли отнесется к ней сочувственно.
— Это имеет отношение к вегетарианству?
— Да.
— Я могу отнестись к нему сочувственно. В конце концов, мое дело угождать клиентам. И если они вегетарианцы...
— Вегетарианство — вопрос не только диеты, мистер Браун. Оно затрагивает нашу жизнь с самых разных сторон. Если бы нам удалось избавиться от излишков кислотности в человеческом организме, мы избавились бы и от страстей.
— Тогда прекратилась бы жизнь.
Он сказал с мягким укором:
— Речь идет не о любви. — И я почему-то почувствовал стыд. Цинизм — это дешевка, его можно купить в любом магазине стандартных цен, им начиняют всякий хлам.
— Ну что ж, сейчас вы едете в вегетарианскую страну, — сказал я.
— В каком смысле, мистер Браун?
— Девяносто пять процентов жителей не могут себе позволить ни мяса, ни рыбы, ни яиц.
— Но разве вы не замечали, мистер Браун, что во всех наших неурядицах виновата не беднота? Войны затевают политические деятели, капиталисты, интеллигенты, бюрократы, хозяева Уолл-стрита или коммунистические боссы, а никак не бедняки.
— А богатые и имеющие власть не бывают вегетарианцами?
— Нет. Как правило, не бывают.
И я снова устыдился своего цинизма. Когда я глядел в эти светло-голубые, не знающие страха и сомнений глаза, мне на минуту даже показалось, что он прав. Сбоку вырос стюард.
— Мне не надо супа, — сказал я.
— Обедать еще рано, сэр. Капитан покорнейше просит вас, сэр, зайти к нему.
Капитан был у себя в каюте — в помещении, таком же строгом и до блеска надраенном, как он сам; без единой личной вещи, если не считать кабинетной фотографии пожилой дамы, у которой был такой вид, будто она только что из парикмахерской, где ей высушили под феном все, даже характер.
— Присядьте, мистер Браун. Хотите сигару?
— Нет, спасибо.
— Я хочу поговорить с вами без обиняков. Я вынужден просить вашего содействия. Дело очень щекотливое.
— Да?
Тон у него был мрачный.
— Терпеть не могу сюрпризов во время плавания!
— А я-то думал, на море... всегда бури...
— Я, конечно, говорю не о море. Насчет моря — все понятно. — Он передвинул на другое место пепельницу, потом ящик с сигарами, а потом чуточку придвинул к себе фотографию женщины с невыразительным лицом и волосами, словно отлитыми из серого бетона. Может быть, ему она придавала уверенность — у меня бы она парализовала волю.
Он спросил:
— Вы знакомы с нашим пассажиром майором Джонсом? Он именует себя майором.
— Да, я с ним беседовал.
— Какое он на вас произвел впечатление?
— Затрудняюсь сказать... Я об этом как-то не думал...
— Я только что получил каблограмму из нашей конторы в Филадельфии. Просят сообщить, где и когда он сойдет на берег.
— Но вы же знаете по его билету...
— Они хотят удостовериться, что он не изменит своих намерений. Мы идем в Санто-Доминго... Вы же сами, например, объясняли мне, что оплатили проезд до Санто-Доминго только на тот случай, если в Порт-о-Пренсе... У него могут быть такие же соображения.
— О нем запрашивает полиция?
— Возможно, хотя это только мое предположение, что полиция им интересуется. Вы должны понять, что лично я ничего не имею против майора Джонса. Очень может быть, что там затеяли проверку, потому что какой-то делопроизводитель... Но я решил... Вы тоже англичанин и живете в Порт-о-Пренсе... Я со своей стороны вас предостерег, а вы со своей стороны...
Меня раздражала его безупречная корректность, его крайняя осторожность и крайняя прямолинейность. Неужели капитан ни разу в жизни не споткнулся — в юности или в пьяном виде, в отсутствие жены с парикмахерской прической? Я сказал:
— Вы так говорите, будто он — карточный шулер. Уверяю вас, он ни разу не предлагал сыграть в карты.
— Да я ничего подобного не говорю...
— Вы хотите, чтобы я смотрел в оба и держал ухо востро?
— Так точно. И все. Если за ним было бы что-нибудь серьезное, они бы, конечно, попросили, чтобы я его задержал. Может быть, он сбежал от кредиторов. Кто знает? Или что-нибудь по женской линии, — добавил он брезгливо, встретившись взглядом с непреклонной женщиной в каменной прическе.
— Капитан, при всем моем к вам уважении должен сказать, что я никогда не был осведомителем.
— Я ни о чем таком вас и не прошу, мистер Браун. Не могу же я обратиться к такому старому человеку, как мистер Смит... по поводу майора Джонса... — И снова меня поразили эти три фамилии, взаимозаменяемые, как комические маски в фарсе.
— Если я что-нибудь замечу, о чем стоило бы вам сообщить... но имейте в виду, я не собираюсь за ним следить!
Капитан сокрушенно вздохнул:
— Мало человеку и без этого хлопот в таком рейсе...
Он начал рассказывать длинную историю о том, что случилось два года назад в порту, куда мы шли. В чае ночи раздались выстрелы, и через полчаса к трапу подошли офицер и двое полицейских — они хотели обыскать судно. Капитан, естественно, этого не разрешил. Судно пароходной компании Королевства Нидерландов пользуется экстерриториальностью. Поднялся спор. Капитан полностью доверял своему вахтенному — как оказалось, зря: матрос заснул на вахте. Отправившись на поиски вахтенного штурмана, капитан заметил кровавые следы. Они привели его к одной из спасательных шлюпок, где он и обнаружил беглеца.
— И что вы с ним сделали? — спросил я.
— Ему оказал помощь судовой врач, а потом я, натурально, сдал его надлежащим властям.
— А может, он искал политического убежища?
— Не знаю, чего он искал. И откуда мне это знать? Он был совершенно неграмотный, и к тому же у него не было денег на проезд.
Когда после разговора с капитаном я снова увидел Джонса, я сразу почувствовал к нему ничем не оправданную симпатию. Если бы в эту минуту он предложил сыграть в покер, я бы, не раздумывая, согласился и с удовольствием ему проиграл, только чтобы выказать ему доверие и избавиться от дурного вкуса во рту. Я пошел по палубе вдоль правого борта, чтобы не встретиться с мистером Смитом, и меня обдало волной; не успев нырнуть к себе в каюту, я лицом к лицу столкнулся с мистером Джонсом. Меня обуревало чувство вины, словно я уже выдал все его тайны. Он остановился и предложил угостить меня пивом.
— Пожалуй, рановато... — сказал я.
— В Лондоне как раз открывают кабаки.
Я поглядел на часы — на них было без пяти одиннадцать — и покраснел, словно попросил у него документы. Пока Джонс ходил разыскивать стюарда, я взял книгу, которую он оставил в баре. Это было дешевое американское издание с голой девицей на обложке, развалившейся задом кверху на роскошной постели. Заголовок гласил: «Теперь или никогда!» На титульном листе было нацарапано карандашом: «Р.Дж.Джонс». Устанавливал ли он этой подписью свою личность или сохранял книгу? Я открыл ее наудачу. «Верить? — голос Джеффа хлестнул ее, как удар бича...» — В это время вернулся Джонс с двумя кружками светлого пива в руках. Я положил книгу и пробормотал с неуместным смущением:
— Sortes Virgilianae. [Вергилиевы прорицания (лат.); гадание по книге Вергилия «Энеида»]
— Чего-чего? — Джонс поднял кружку и, перелистав в уме свой словарь, по-видимому, отверг, как совсем устаревшее, «дай бог не последнюю» и выдал более современное: — Пошли-поехали? — Отпив глоток, он добавил:
— Видел, как вы беседовали с капитаном.
— Да?
— К этому старому черту не подступишься! Желает общаться только со сливками общества. — «Сливки общества» явно отдавали нафталином: на этот раз словарь его подвел.
— Ну, какие же я — сливки общества?
— Не обижайтесь. Для меня эти слова имеют особый смысл. Я делю весь мир на две части: на сливки общества и на его подонки. Сливки могут обойтись без подонков, а вот подонкам без сливок не прожить. Я — подонок.
— А что именно вы подразумеваете под этим словом? Наверно, и в него вы вкладываете свой особый смысл?
— У сливок общества — постоянный заработок или верный доход. Они на что-то сделали ставку, ну, как вы, например, на вашу гостиницу. А мы, подонки, добываем на жизнь где придется — в кабаках, в барах. Держим ушки на макушке и глазами не хлопаем.
— Значит, изворачиваетесь по мере сил, чтобы прожить?
— Частенько от этого и помираем.
— А что, сливкам общества изворотливости не хватает?
— Зачем им изворотливость? У них есть здравый смысл, ум, характер. А вот мы, подонки, иногда живем без оглядки, себе на горе.
— А остальные пассажиры, как, по-вашему, они подонки или сливки общества?
— Не могу определить мистера Фернандеса. Он может быть и тем, и другим. Да и аптекарь еще себя ничем не проявил. Ну, а вот мистер Смит — это уж настоящие сливки общества, первый сорт!
— У вас такой тон, будто эти самые сливки вам очень по вкусу.
— Нам всем хочется быть сливками общества, но бывают же такие минуты — признайтесь, старина! — когда вы завидуете подонкам? Временами, когда не хочется подводить баланс и заглядывать далеко вперед.
— Да, такие минуты бывают.
— И тогда вы думаете: почему мы должны за все отвечать, а они живут в свое удовольствие?
— Надеюсь, вы получите хоть какое-то удовольствие там, куда вы едете. Вот где полным-полно подонков — начиная с президента и до самых низов.
— Тем для меня опаснее. Подонок подонка чует издалека. Пожалуй, придется разыгрывать сливки общества, чтобы сбить их с толку. Надо приглядеться к мистеру Смиту.
— А разве вам мало приходилось разыгрывать из себя сливки общества?
— Не так уж часто, слава тебе господи. Для меня это самая трудная роль. Вечно смеюсь невпопад. Неужели это я, Джонс, — и рассуждаю в такой компании? Иногда даже пугаюсь. Теряю почву под ногами. В чужом городе страшно потеряться. А вот когда теряешься сам... Выпейте еще пива.
— Теперь я плачу.
— Я не уверен, что правильно вас определил. Когда я вас увидел там... с капитаном: заглянул в окно, проходя мимо... вид у вас был какой-то оробелый... Скажите, а вы часом не подонок, который разыгрывает из себя сливки общества?
— Разве знаешь себя? — Вошел стюард и стал расставлять пепельницы. — Еще два пива, — заказал я.
— Вы не возражаете, если я на этот раз возьму джин? От пива меня пучит.
— Два джина.
— В карты играете? — спросил он, и я подумал, что час искупления настал. Я осторожно осведомился:
— В покер?
Он что-то уж чересчур разоткровенничался. Почему он со мной так открыто говорил о подонках и о сливках общества? Наверно, догадывается о том, что сказал капитан, и прощупывает меня, пользуясь своей откровенностью как лакмусовой бумажкой. Может быть, он решил, что мои симпатии в данном случае не будут на стороне сливок общества. А возможно, и моя фамилия — Браун — показалась ему такой же липовой, как его собственная.
— Я не играю в покер, — осадил он меня, и его карие глазки весело заблестели: «Вот я тебя и поймал!» — Я не умею блефовать: в своей компании мне трудно хитрить. Единственное, во что я люблю играть, — это рамс. — Он произнес название игры, словно это была детская забава — свидетельство его невинности. — Вы играете в рамс?
— Раз или два играл.
— Я не настаиваю. Но нам бы это скоротало часы до обеда.
— Почему же не сыграть?
— Стюард, дайте карты. — Он бегло улыбнулся мне, словно хотел сказать: «Видите, я не ношу с собой крапленую колоду».
В общем, это и правда была по-своему невинная игра. Жульничать тут было не просто. Он спросил:
— Почем играем? Десять центов сотня?
У Джонса, как он мне потом рассказывал, в игре была своя система. Сперва надо заметить, как неопытный противник держит карты, которые собирается сбросить, и сообразить, можно ли выиграть кон. По тому, как противник раскладывает карты и сколько времени обдумывает ход, Джонс угадывал, хорошие у него карты, плохие или средние, и, если, по его соображениям, карты были хорошие, он предлагал пересдать, будучи заранее уверен в отказе. Это давало противнику ощущение превосходства и безопасности, отчего он начинал зарываться или затягивал игру в надежде сорвать банк. Даже то, как его противник брал карту и сбрасывал, говорило ему очень многое.
— Психология сильнее арифметики, — как-то сказал мне Джонс, и он действительно почти всегда меня обыгрывал. Мне надо было иметь на руках готовую комбинацию, чтобы выиграть кон.
Прозвонил гонг к обеду, Джонс выиграл у меня долларов шесть. Он, собственно, и не стремился к большему, чтобы партнер не отказался играть с ним снова. Шестьдесят долларов в неделю — доход скромный, но зато, по его словам, надежный, и он окупал курево и выпивку, Конечно, иногда он срывал куш и побольше — бывало, его противник презирал детскую игру по маленькой и требовал ставки в 50 центов за очко. Как-то раз в Порт-о-Пренсе я стал свидетелем такой игры. Если бы Джонс проиграл, сомневаюсь, мог ли бы он заплатить свой долг, однако и в двадцатом веке удача иногда улыбается смелым. Его противник два кона подряд объявлял capot [без взятки (фр.)], и Джонс встал из-за стола, разбогатев на две тысячи долларов. Но даже и тут он проявил умеренность. Он предложил партнеру отыграться и потерял на этом пятьсот долларов с небольшим.
— Нельзя забывать вот что, — как-то поведал он мне. — Женщины, как правило, не будут играть с вами в покер. Их мужья этого не любят — в этой игре есть что-то распутное и опасное. Ну, а в рамс по десять центов за сотню — тут можно обойтись карманными деньгами! И поэтому число возможных партнеров значительно увеличивается.
Даже миссис Смит, которая, я уверен, отнеслась бы неодобрительно к покеру, иногда заходила поглядеть на наши карточные бои.
В тот день за обедом — не помню, как об этом зашла речь, — мы заговорили о войне. Кажется, разговор затеял фармацевт; он сообщил, что был бойцом гражданской обороны, и не мог удержаться, чтобы не рассказать обычных историй о бомбежках, таких же тягучих и нудных, как чужие сны. На лице мистера Смита застыло выражение вежливого внимания, миссис Смит вертела вилку, а фармацевт все говорил и говорил о бомбежке общежития еврейских девушек на Стор-стрит (»Мы так были заняты в ту ночь, что никто даже и не заметил, как его не стало»), пока Джонс безжалостно его не прервал:
— Да, я сам однажды потерял целый взвод.
— Как это произошло? — обрадованно спросил я, подзадоривая Джонса.
— Не знаю. Никто не вернулся, некому было рассказать.
Бедный фармацевт только рот открыл. Он едва дошел до половины рассказа, а уже потерял всех своих слушателей; бедняга напоминал морского льва, обронившего свою добычу. Мистер Фернандес взял еще кусок копченой селедки. Он один не проявлял ни малейшего интереса к рассказу Джонса. Даже мистер Смит заинтересовался и попросил:
— Расскажите поподробнее, мистер Джонс.
Я заметил, что все мы неохотно прибавляли к его имени военное звание.
— Дело было в Бирме, — сказал Джонс. — Нас сбросили в тылу у японцев для диверсии. И взвод, о котором я говорю, потерял связь с моим штабом. Командовал взводом мальчишка, он не умел воевать в джунглях. А в таких условиях всегда sauve qui peut [спасайся кто может (фр.)]. Как ни странно, у меня, помимо этого, не погибло ни одного солдата, а вот этот взвод исчез целиком, словно ветром сдуло. — Он отломил кусочек хлеба и положил в рот. — Пленные никогда не возвращались.
— Вы воевали у Уингейта? [Уингейт (1903-1944) — английский генерал, воевал во время второй мировой войны в Бирме против японцев; знаток партизанской войны] — спросил я.
— Тот же род войск, — ответил он с обычной для него уклончивостью.
— И долго вы пробыли в джунглях? — спросил казначей.
— Да, понимаете, я как-то быстро приноровился, — сказал Джонс. И скромно добавил: — В пустыне я бы, наверно, сплоховал. Обо мне, знаете ли, шла слава, будто я издалека чую воду, как туземец.
— Ну, такой дар мог бы пригодиться и в пустыне, — сказал я, и он кинул на меня через стол мрачный, укоризненный взгляд.
— Как это ужасно, — сказал мистер Смит, отодвигая тарелку с остатками котлеты — котлеты из орехов, специально для него приготовленной, — что столько мужества и знаний тратится на то, чтобы убивать своих ближних.
— Когда мой муж выставлял свою кандидатуру в президенты, он пользовался в нашем штате поддержкой людей, которые отказывались нести военную службу.
— Неужели никто из них не ел мяса? — спросил я, и на этот раз миссис Смит поглядела на меня с укоризной.
— Тут не над чем смеяться, — сказала она.
— Это законный вопрос, детка, — мягко попрекнул ее мистер Смит. — Но если вдуматься, мистер Браун, неудивительно, что вегетарианство и отказ от военной службы часто идут рядом. Вот вчера я вам рассказывал о кислотности и о том, как она влияет на наши страсти. Избавьтесь от кислотности, и, фигурально выражаясь, вашей совести станет просторнее. Ну, а у совести есть потребность расти... В один прекрасный день вы не захотите, чтобы из-за вашей прихоти убивали ни в чем не повинных животных, а потом — может быть, неожиданно для самого себя — вы с ужасом откажетесь убивать себе подобных. А за этим уже возникает расовый вопрос и проблема Кубы... Скажу, что меня поддерживали и многие теософские организации.
— И Лига бескровного спорта, — подсказала миссис Смит. — Конечно, не вся организация. Но многие ее члены голосовали за мистера Смита.
— С таким количеством сторонников... — начал я. — Удивляюсь...
— В наш век прогрессивные люди всегда будут в меньшинстве, — сказала миссис Смит. — Но мы по крайней мере выразили свой протест.
И тут, как и следовало ожидать, началась обычная томительная перепалка. Ее затеял фармацевт; он тоже оказался представителем определенных кругов, хотя и не столь возвышенных. В качестве бывшего бойца противовоздушной обороны он считал себя фронтовиком. К тому же он был обижен: ему не дали досказать о бомбежках.
— Не понимаю этих пацифистов, — заявил он. — Они ведь не против, чтобы их защищали простые смертные, вроде нас...
— А вы нас об этом не спрашиваете, — мягко поправил его мистер Смит.
— Трудно понять, кто принципиально отказывается от военной службы, а кто просто трусит.
— Трус не пойдет за свои убеждения в тюрьму, — сказал мистер Смит.
Неожиданно его поддержал Джонс:
— Многие пацифисты мужественно несли службу в Красном Кресте. И спасли не одного из нас от верной гибели.
— Там, куда вы едете, маловато пацифистов, — сказал судовой казначей.
Но фармацевт настаивал пронзительным от обиды голосом:
— А если кто-нибудь нападет на вашу жену, что вы тогда будете делать?
Кандидат в президенты поглядел через стол на тучного фармацевта с нездоровым, бледным лицом и обратился к нему внушительно и серьезно, будто тот прервал его речь на политическом диспуте:
— Я никогда не утверждал, сэр, что с удалением избытка кислотности мы полностью избавляемся от всяких страстей. Если бы напали на миссис Смит, а у меня было бы в руках оружие, не поручусь, что я не пустил бы его в ход. Мы еще не доросли до того, чтобы следовать своим собственным принципам.
— Браво, мистер Смит! — воскликнул Джонс.
— Но я буду очень сожалеть, если поддамся своему порыву. Глубоко сожалеть.
В тот вечер, не помню зачем, я зашел перед ужином в каюту судового казначея. Он сидел за письменным столом и надувал презерватив, пока тот не стал величиной с полицейскую дубинку. Завязав конец ленточкой, он вынул его изо рта. Стол был завален громадными раздутыми фаллосами и напоминал свиную бойню.
— Завтра на судне концерт, — объяснил он, — а у нас нет воздушных шаров. Мистер Джонс посоветовал, чтобы мы пустили в ход вот эти штуки. — Я увидел, что на некоторых презервативах цветными чернилами намалеваны смешные рожи. — У нас на борту только одна дама, и я не думаю, чтобы она догадалась, из чего они...
— Вы забываете, что она — женщина прогрессивная.
— Тогда она не рассердится. Эти штуки — символ прогресса.
— Хоть мы сами и страдаем от избытка кислотности, нам не следует передавать ее по наследству нашим детям.
Он захихикал и принялся разрисовывать цветным карандашом одну из чудовищных рож. Под его пальцами надутая пленка жалобно пищала.
— Как вы думаете, в котором часу мы придем в среду?
— Капитан рассчитывает причалить под вечер.
— Надеюсь, мы сойдем на берег до того, как выключат свет. Его, наверно, еще выключают?
— Да, вы сами увидите, там лучше не стало. Наоборот, еще хуже. Теперь нельзя выехать из города без разрешения полиции. На всех дорогах из Порт-о-Пренса заставы. Боюсь, что вам не добраться до вашей гостиницы без обыска. Мы предупредили команду, что если они пойдут в город, то только на свой страх и риск. Конечно, они все равно пойдут. У матушки Катрин всегда открыто.
— А что слышно новенького о Бароне? — Так для разнообразия иногда называли президента вместо Папы-Дока: мы оказывали честь этой нелепой, убогой особе, наградив его титулом Барона Субботы — героя негритянских поверий, который бродит по кладбищам во фраке и цилиндре, дымя большой сигарой.
— Говорят, его не видно уже месяца три. Даже не подходит к дворцовым окнам поглазеть на оркестр. Кто знает, может, он давно умер. Если, конечно, он может умереть своей смертью, а не от серебряной пули. В прошлое и позапрошлое плавание нам пришлось отменить остановку в Кап-Аитьене. В городе военное положение. Он слишком близко к доминиканской границе, и нас туда не пускают. — Он набрал воздуху и стал надувать следующий презерватив. Кончик вздулся, как опухоль на черепе, и каюту наполнил больничный запах резины. — А что вас заставляет туда возвращаться?
— Чтобы проводить так свой отдых, нужна смелость.
— Мы по-настоящему любим цветных, — сказал он; ему казалось, что этим он все объяснил.
— Боюсь, что там, куда мы едем, вы в них разочаруетесь.
— Мало ли в чем разочаровываешься, пока не посмотришь на дело поглубже.
— Цветные умеют быть такими же насильниками, как и белые в Нашвилле.
— У нас в США есть свои неполадки. И все же я полагаю, что казначей надо мной подшутил.
— Он и хотел подшутить. Но шутка не удалась. Действительность гораздо страшнее того, что он может увидеть из порта. Сомневаюсь, чтобы он далеко заходил в город.
— Значит, и вы советуете нам проехать дальше, в Санто-Доминго?
— Да.
Глаза его грустно глядели на надоедливо однообразный морской пейзаж. Мне казалось, что мои слова произвели на него впечатление.
— Хотите, я вам расскажу, что там делается? — предложил я.
И я рассказал мистеру Смиту о человеке, которого заподозрили в том, что он замешан в попытке украсть детей президента по дороге из школы. По-моему, против него не было никаких улик, но он занял первое место на каком-то международном состязании по стрельбе в Панаме, а полиция, наверно, решила, что снять президентскую охрану может только отличный стрелок. Поэтому тонтон-макуты окружили его дом — его самого там в это время не было, — облили дом бензином и подожгли, а потом расстреливали из пулеметов всех, кто пытался оттуда выбраться. Пожарной команде позволили только не дать огню перекинуться на соседние дома, и теперь на этом месте пепелище, похожее на дыру от вырванного зуба.
Мистер Смит внимательно меня слушал.
— Гитлер делал вещи похуже, — сказал он, — не так ли? А он белый. Нельзя все сваливать на цвет кожи.
— Да я и не сваливаю. Пострадавший ведь тоже был цветным.
— Если хорошенько поглядеть вокруг, повсюду не слишком весело. Миссис Смит не захочет, чтобы мы вернулись с полпути только потому, что...
— Да я вас и не уговариваю. Вы меня спросили...
— Тогда почему же — извините, что я задаю вам этот вопрос, — вы сами туда возвращаетесь?
— Потому, что там — все, что у меня есть. Моя гостиница.
— А вот все, что у нас с женой есть, — это наша миссия.
Он сидел, не отрывая глаз от моря. В это время мимо Прошел Джонс и крикнул нам через плечо:
— Пошел на пятый круг! — и проследовал дальше.
— Вот и он не боится, — сказал мистер Смит, словно извиняясь за свое бесстрашие; так оправдывается человек, который, надев слишком пестрый галстук — подарок жены, — говорит, что теперь все носят такие галстуки.
— Не думаю, чтобы им двигала смелость. Может, ему, как и мне, просто некуда больше деваться.
— Он очень предупредителен к нам обоим, — твердо произнес мистер Смит, явно желая переменить тему разговора.
Когда я узнал мистера Смита поближе, я научился различать этот его тон. Ему становилось мучительно не по себе, когда я дурно о ком-нибудь отзывался, даже о человеке, ему не знакомом, или о враге. Он сразу же начинал пятиться от такого разговора, как конь от воды. Мне иногда нравилось заманивать его, будто невзначай, к самому краю омута, а потом вдруг пришпорить и, понукая хлыстом, заставить войти в воду. Но я так и не научил его прыгать. По-моему, он скоро стал догадываться, куда я гну, но ни разу не выказал своего недовольства. Это означало бы осудить друга. И он предпочитал уклониться от спора. В этом хотя бы его характер отличался от характера жены. Позднее я узнал, какая неукротимая и прямолинейная натура у миссис Смит, — она была способна напасть на кого угодно, конечно, кроме самого кандидата в президенты. Я много раз ссорился с ней за время нашего знакомства, она подозревала, что я немножко подсмеиваюсь над ее мужем, но она не догадывалась, как я им обоим завидую. Я ни разу не встречал в Европе семейную пару, такую преданную друг другу, как они!
— Вы что-то хотели сказать насчет вашей миссии, — напомнил я мистеру Смиту.
— Разве? Вы меня извините, что я так о себе разболтался. «Миссия» — чересчур громкое слово.
— Мне это очень интересно.
— Назовите это нашей надеждой. Но человек вашей профессии вряд ли отнесется к ней сочувственно.
— Это имеет отношение к вегетарианству?
— Да.
— Я могу отнестись к нему сочувственно. В конце концов, мое дело угождать клиентам. И если они вегетарианцы...
— Вегетарианство — вопрос не только диеты, мистер Браун. Оно затрагивает нашу жизнь с самых разных сторон. Если бы нам удалось избавиться от излишков кислотности в человеческом организме, мы избавились бы и от страстей.
— Тогда прекратилась бы жизнь.
Он сказал с мягким укором:
— Речь идет не о любви. — И я почему-то почувствовал стыд. Цинизм — это дешевка, его можно купить в любом магазине стандартных цен, им начиняют всякий хлам.
— Ну что ж, сейчас вы едете в вегетарианскую страну, — сказал я.
— В каком смысле, мистер Браун?
— Девяносто пять процентов жителей не могут себе позволить ни мяса, ни рыбы, ни яиц.
— Но разве вы не замечали, мистер Браун, что во всех наших неурядицах виновата не беднота? Войны затевают политические деятели, капиталисты, интеллигенты, бюрократы, хозяева Уолл-стрита или коммунистические боссы, а никак не бедняки.
— А богатые и имеющие власть не бывают вегетарианцами?
— Нет. Как правило, не бывают.
И я снова устыдился своего цинизма. Когда я глядел в эти светло-голубые, не знающие страха и сомнений глаза, мне на минуту даже показалось, что он прав. Сбоку вырос стюард.
— Мне не надо супа, — сказал я.
— Обедать еще рано, сэр. Капитан покорнейше просит вас, сэр, зайти к нему.
Капитан был у себя в каюте — в помещении, таком же строгом и до блеска надраенном, как он сам; без единой личной вещи, если не считать кабинетной фотографии пожилой дамы, у которой был такой вид, будто она только что из парикмахерской, где ей высушили под феном все, даже характер.
— Присядьте, мистер Браун. Хотите сигару?
— Нет, спасибо.
— Я хочу поговорить с вами без обиняков. Я вынужден просить вашего содействия. Дело очень щекотливое.
— Да?
Тон у него был мрачный.
— Терпеть не могу сюрпризов во время плавания!
— А я-то думал, на море... всегда бури...
— Я, конечно, говорю не о море. Насчет моря — все понятно. — Он передвинул на другое место пепельницу, потом ящик с сигарами, а потом чуточку придвинул к себе фотографию женщины с невыразительным лицом и волосами, словно отлитыми из серого бетона. Может быть, ему она придавала уверенность — у меня бы она парализовала волю.
Он спросил:
— Вы знакомы с нашим пассажиром майором Джонсом? Он именует себя майором.
— Да, я с ним беседовал.
— Какое он на вас произвел впечатление?
— Затрудняюсь сказать... Я об этом как-то не думал...
— Я только что получил каблограмму из нашей конторы в Филадельфии. Просят сообщить, где и когда он сойдет на берег.
— Но вы же знаете по его билету...
— Они хотят удостовериться, что он не изменит своих намерений. Мы идем в Санто-Доминго... Вы же сами, например, объясняли мне, что оплатили проезд до Санто-Доминго только на тот случай, если в Порт-о-Пренсе... У него могут быть такие же соображения.
— О нем запрашивает полиция?
— Возможно, хотя это только мое предположение, что полиция им интересуется. Вы должны понять, что лично я ничего не имею против майора Джонса. Очень может быть, что там затеяли проверку, потому что какой-то делопроизводитель... Но я решил... Вы тоже англичанин и живете в Порт-о-Пренсе... Я со своей стороны вас предостерег, а вы со своей стороны...
Меня раздражала его безупречная корректность, его крайняя осторожность и крайняя прямолинейность. Неужели капитан ни разу в жизни не споткнулся — в юности или в пьяном виде, в отсутствие жены с парикмахерской прической? Я сказал:
— Вы так говорите, будто он — карточный шулер. Уверяю вас, он ни разу не предлагал сыграть в карты.
— Да я ничего подобного не говорю...
— Вы хотите, чтобы я смотрел в оба и держал ухо востро?
— Так точно. И все. Если за ним было бы что-нибудь серьезное, они бы, конечно, попросили, чтобы я его задержал. Может быть, он сбежал от кредиторов. Кто знает? Или что-нибудь по женской линии, — добавил он брезгливо, встретившись взглядом с непреклонной женщиной в каменной прическе.
— Капитан, при всем моем к вам уважении должен сказать, что я никогда не был осведомителем.
— Я ни о чем таком вас и не прошу, мистер Браун. Не могу же я обратиться к такому старому человеку, как мистер Смит... по поводу майора Джонса... — И снова меня поразили эти три фамилии, взаимозаменяемые, как комические маски в фарсе.
— Если я что-нибудь замечу, о чем стоило бы вам сообщить... но имейте в виду, я не собираюсь за ним следить!
Капитан сокрушенно вздохнул:
— Мало человеку и без этого хлопот в таком рейсе...
Он начал рассказывать длинную историю о том, что случилось два года назад в порту, куда мы шли. В чае ночи раздались выстрелы, и через полчаса к трапу подошли офицер и двое полицейских — они хотели обыскать судно. Капитан, естественно, этого не разрешил. Судно пароходной компании Королевства Нидерландов пользуется экстерриториальностью. Поднялся спор. Капитан полностью доверял своему вахтенному — как оказалось, зря: матрос заснул на вахте. Отправившись на поиски вахтенного штурмана, капитан заметил кровавые следы. Они привели его к одной из спасательных шлюпок, где он и обнаружил беглеца.
— И что вы с ним сделали? — спросил я.
— Ему оказал помощь судовой врач, а потом я, натурально, сдал его надлежащим властям.
— А может, он искал политического убежища?
— Не знаю, чего он искал. И откуда мне это знать? Он был совершенно неграмотный, и к тому же у него не было денег на проезд.
Когда после разговора с капитаном я снова увидел Джонса, я сразу почувствовал к нему ничем не оправданную симпатию. Если бы в эту минуту он предложил сыграть в покер, я бы, не раздумывая, согласился и с удовольствием ему проиграл, только чтобы выказать ему доверие и избавиться от дурного вкуса во рту. Я пошел по палубе вдоль правого борта, чтобы не встретиться с мистером Смитом, и меня обдало волной; не успев нырнуть к себе в каюту, я лицом к лицу столкнулся с мистером Джонсом. Меня обуревало чувство вины, словно я уже выдал все его тайны. Он остановился и предложил угостить меня пивом.
— Пожалуй, рановато... — сказал я.
— В Лондоне как раз открывают кабаки.
Я поглядел на часы — на них было без пяти одиннадцать — и покраснел, словно попросил у него документы. Пока Джонс ходил разыскивать стюарда, я взял книгу, которую он оставил в баре. Это было дешевое американское издание с голой девицей на обложке, развалившейся задом кверху на роскошной постели. Заголовок гласил: «Теперь или никогда!» На титульном листе было нацарапано карандашом: «Р.Дж.Джонс». Устанавливал ли он этой подписью свою личность или сохранял книгу? Я открыл ее наудачу. «Верить? — голос Джеффа хлестнул ее, как удар бича...» — В это время вернулся Джонс с двумя кружками светлого пива в руках. Я положил книгу и пробормотал с неуместным смущением:
— Sortes Virgilianae. [Вергилиевы прорицания (лат.); гадание по книге Вергилия «Энеида»]
— Чего-чего? — Джонс поднял кружку и, перелистав в уме свой словарь, по-видимому, отверг, как совсем устаревшее, «дай бог не последнюю» и выдал более современное: — Пошли-поехали? — Отпив глоток, он добавил:
— Видел, как вы беседовали с капитаном.
— Да?
— К этому старому черту не подступишься! Желает общаться только со сливками общества. — «Сливки общества» явно отдавали нафталином: на этот раз словарь его подвел.
— Ну, какие же я — сливки общества?
— Не обижайтесь. Для меня эти слова имеют особый смысл. Я делю весь мир на две части: на сливки общества и на его подонки. Сливки могут обойтись без подонков, а вот подонкам без сливок не прожить. Я — подонок.
— А что именно вы подразумеваете под этим словом? Наверно, и в него вы вкладываете свой особый смысл?
— У сливок общества — постоянный заработок или верный доход. Они на что-то сделали ставку, ну, как вы, например, на вашу гостиницу. А мы, подонки, добываем на жизнь где придется — в кабаках, в барах. Держим ушки на макушке и глазами не хлопаем.
— Значит, изворачиваетесь по мере сил, чтобы прожить?
— Частенько от этого и помираем.
— А что, сливкам общества изворотливости не хватает?
— Зачем им изворотливость? У них есть здравый смысл, ум, характер. А вот мы, подонки, иногда живем без оглядки, себе на горе.
— А остальные пассажиры, как, по-вашему, они подонки или сливки общества?
— Не могу определить мистера Фернандеса. Он может быть и тем, и другим. Да и аптекарь еще себя ничем не проявил. Ну, а вот мистер Смит — это уж настоящие сливки общества, первый сорт!
— У вас такой тон, будто эти самые сливки вам очень по вкусу.
— Нам всем хочется быть сливками общества, но бывают же такие минуты — признайтесь, старина! — когда вы завидуете подонкам? Временами, когда не хочется подводить баланс и заглядывать далеко вперед.
— Да, такие минуты бывают.
— И тогда вы думаете: почему мы должны за все отвечать, а они живут в свое удовольствие?
— Надеюсь, вы получите хоть какое-то удовольствие там, куда вы едете. Вот где полным-полно подонков — начиная с президента и до самых низов.
— Тем для меня опаснее. Подонок подонка чует издалека. Пожалуй, придется разыгрывать сливки общества, чтобы сбить их с толку. Надо приглядеться к мистеру Смиту.
— А разве вам мало приходилось разыгрывать из себя сливки общества?
— Не так уж часто, слава тебе господи. Для меня это самая трудная роль. Вечно смеюсь невпопад. Неужели это я, Джонс, — и рассуждаю в такой компании? Иногда даже пугаюсь. Теряю почву под ногами. В чужом городе страшно потеряться. А вот когда теряешься сам... Выпейте еще пива.
— Теперь я плачу.
— Я не уверен, что правильно вас определил. Когда я вас увидел там... с капитаном: заглянул в окно, проходя мимо... вид у вас был какой-то оробелый... Скажите, а вы часом не подонок, который разыгрывает из себя сливки общества?
— Разве знаешь себя? — Вошел стюард и стал расставлять пепельницы. — Еще два пива, — заказал я.
— Вы не возражаете, если я на этот раз возьму джин? От пива меня пучит.
— Два джина.
— В карты играете? — спросил он, и я подумал, что час искупления настал. Я осторожно осведомился:
— В покер?
Он что-то уж чересчур разоткровенничался. Почему он со мной так открыто говорил о подонках и о сливках общества? Наверно, догадывается о том, что сказал капитан, и прощупывает меня, пользуясь своей откровенностью как лакмусовой бумажкой. Может быть, он решил, что мои симпатии в данном случае не будут на стороне сливок общества. А возможно, и моя фамилия — Браун — показалась ему такой же липовой, как его собственная.
— Я не играю в покер, — осадил он меня, и его карие глазки весело заблестели: «Вот я тебя и поймал!» — Я не умею блефовать: в своей компании мне трудно хитрить. Единственное, во что я люблю играть, — это рамс. — Он произнес название игры, словно это была детская забава — свидетельство его невинности. — Вы играете в рамс?
— Раз или два играл.
— Я не настаиваю. Но нам бы это скоротало часы до обеда.
— Почему же не сыграть?
— Стюард, дайте карты. — Он бегло улыбнулся мне, словно хотел сказать: «Видите, я не ношу с собой крапленую колоду».
В общем, это и правда была по-своему невинная игра. Жульничать тут было не просто. Он спросил:
— Почем играем? Десять центов сотня?
У Джонса, как он мне потом рассказывал, в игре была своя система. Сперва надо заметить, как неопытный противник держит карты, которые собирается сбросить, и сообразить, можно ли выиграть кон. По тому, как противник раскладывает карты и сколько времени обдумывает ход, Джонс угадывал, хорошие у него карты, плохие или средние, и, если, по его соображениям, карты были хорошие, он предлагал пересдать, будучи заранее уверен в отказе. Это давало противнику ощущение превосходства и безопасности, отчего он начинал зарываться или затягивал игру в надежде сорвать банк. Даже то, как его противник брал карту и сбрасывал, говорило ему очень многое.
— Психология сильнее арифметики, — как-то сказал мне Джонс, и он действительно почти всегда меня обыгрывал. Мне надо было иметь на руках готовую комбинацию, чтобы выиграть кон.
Прозвонил гонг к обеду, Джонс выиграл у меня долларов шесть. Он, собственно, и не стремился к большему, чтобы партнер не отказался играть с ним снова. Шестьдесят долларов в неделю — доход скромный, но зато, по его словам, надежный, и он окупал курево и выпивку, Конечно, иногда он срывал куш и побольше — бывало, его противник презирал детскую игру по маленькой и требовал ставки в 50 центов за очко. Как-то раз в Порт-о-Пренсе я стал свидетелем такой игры. Если бы Джонс проиграл, сомневаюсь, мог ли бы он заплатить свой долг, однако и в двадцатом веке удача иногда улыбается смелым. Его противник два кона подряд объявлял capot [без взятки (фр.)], и Джонс встал из-за стола, разбогатев на две тысячи долларов. Но даже и тут он проявил умеренность. Он предложил партнеру отыграться и потерял на этом пятьсот долларов с небольшим.
— Нельзя забывать вот что, — как-то поведал он мне. — Женщины, как правило, не будут играть с вами в покер. Их мужья этого не любят — в этой игре есть что-то распутное и опасное. Ну, а в рамс по десять центов за сотню — тут можно обойтись карманными деньгами! И поэтому число возможных партнеров значительно увеличивается.
Даже миссис Смит, которая, я уверен, отнеслась бы неодобрительно к покеру, иногда заходила поглядеть на наши карточные бои.
В тот день за обедом — не помню, как об этом зашла речь, — мы заговорили о войне. Кажется, разговор затеял фармацевт; он сообщил, что был бойцом гражданской обороны, и не мог удержаться, чтобы не рассказать обычных историй о бомбежках, таких же тягучих и нудных, как чужие сны. На лице мистера Смита застыло выражение вежливого внимания, миссис Смит вертела вилку, а фармацевт все говорил и говорил о бомбежке общежития еврейских девушек на Стор-стрит (»Мы так были заняты в ту ночь, что никто даже и не заметил, как его не стало»), пока Джонс безжалостно его не прервал:
— Да, я сам однажды потерял целый взвод.
— Как это произошло? — обрадованно спросил я, подзадоривая Джонса.
— Не знаю. Никто не вернулся, некому было рассказать.
Бедный фармацевт только рот открыл. Он едва дошел до половины рассказа, а уже потерял всех своих слушателей; бедняга напоминал морского льва, обронившего свою добычу. Мистер Фернандес взял еще кусок копченой селедки. Он один не проявлял ни малейшего интереса к рассказу Джонса. Даже мистер Смит заинтересовался и попросил:
— Расскажите поподробнее, мистер Джонс.
Я заметил, что все мы неохотно прибавляли к его имени военное звание.
— Дело было в Бирме, — сказал Джонс. — Нас сбросили в тылу у японцев для диверсии. И взвод, о котором я говорю, потерял связь с моим штабом. Командовал взводом мальчишка, он не умел воевать в джунглях. А в таких условиях всегда sauve qui peut [спасайся кто может (фр.)]. Как ни странно, у меня, помимо этого, не погибло ни одного солдата, а вот этот взвод исчез целиком, словно ветром сдуло. — Он отломил кусочек хлеба и положил в рот. — Пленные никогда не возвращались.
— Вы воевали у Уингейта? [Уингейт (1903-1944) — английский генерал, воевал во время второй мировой войны в Бирме против японцев; знаток партизанской войны] — спросил я.
— Тот же род войск, — ответил он с обычной для него уклончивостью.
— И долго вы пробыли в джунглях? — спросил казначей.
— Да, понимаете, я как-то быстро приноровился, — сказал Джонс. И скромно добавил: — В пустыне я бы, наверно, сплоховал. Обо мне, знаете ли, шла слава, будто я издалека чую воду, как туземец.
— Ну, такой дар мог бы пригодиться и в пустыне, — сказал я, и он кинул на меня через стол мрачный, укоризненный взгляд.
— Как это ужасно, — сказал мистер Смит, отодвигая тарелку с остатками котлеты — котлеты из орехов, специально для него приготовленной, — что столько мужества и знаний тратится на то, чтобы убивать своих ближних.
— Когда мой муж выставлял свою кандидатуру в президенты, он пользовался в нашем штате поддержкой людей, которые отказывались нести военную службу.
— Неужели никто из них не ел мяса? — спросил я, и на этот раз миссис Смит поглядела на меня с укоризной.
— Тут не над чем смеяться, — сказала она.
— Это законный вопрос, детка, — мягко попрекнул ее мистер Смит. — Но если вдуматься, мистер Браун, неудивительно, что вегетарианство и отказ от военной службы часто идут рядом. Вот вчера я вам рассказывал о кислотности и о том, как она влияет на наши страсти. Избавьтесь от кислотности, и, фигурально выражаясь, вашей совести станет просторнее. Ну, а у совести есть потребность расти... В один прекрасный день вы не захотите, чтобы из-за вашей прихоти убивали ни в чем не повинных животных, а потом — может быть, неожиданно для самого себя — вы с ужасом откажетесь убивать себе подобных. А за этим уже возникает расовый вопрос и проблема Кубы... Скажу, что меня поддерживали и многие теософские организации.
— И Лига бескровного спорта, — подсказала миссис Смит. — Конечно, не вся организация. Но многие ее члены голосовали за мистера Смита.
— С таким количеством сторонников... — начал я. — Удивляюсь...
— В наш век прогрессивные люди всегда будут в меньшинстве, — сказала миссис Смит. — Но мы по крайней мере выразили свой протест.
И тут, как и следовало ожидать, началась обычная томительная перепалка. Ее затеял фармацевт; он тоже оказался представителем определенных кругов, хотя и не столь возвышенных. В качестве бывшего бойца противовоздушной обороны он считал себя фронтовиком. К тому же он был обижен: ему не дали досказать о бомбежках.
— Не понимаю этих пацифистов, — заявил он. — Они ведь не против, чтобы их защищали простые смертные, вроде нас...
— А вы нас об этом не спрашиваете, — мягко поправил его мистер Смит.
— Трудно понять, кто принципиально отказывается от военной службы, а кто просто трусит.
— Трус не пойдет за свои убеждения в тюрьму, — сказал мистер Смит.
Неожиданно его поддержал Джонс:
— Многие пацифисты мужественно несли службу в Красном Кресте. И спасли не одного из нас от верной гибели.
— Там, куда вы едете, маловато пацифистов, — сказал судовой казначей.
Но фармацевт настаивал пронзительным от обиды голосом:
— А если кто-нибудь нападет на вашу жену, что вы тогда будете делать?
Кандидат в президенты поглядел через стол на тучного фармацевта с нездоровым, бледным лицом и обратился к нему внушительно и серьезно, будто тот прервал его речь на политическом диспуте:
— Я никогда не утверждал, сэр, что с удалением избытка кислотности мы полностью избавляемся от всяких страстей. Если бы напали на миссис Смит, а у меня было бы в руках оружие, не поручусь, что я не пустил бы его в ход. Мы еще не доросли до того, чтобы следовать своим собственным принципам.
— Браво, мистер Смит! — воскликнул Джонс.
— Но я буду очень сожалеть, если поддамся своему порыву. Глубоко сожалеть.
В тот вечер, не помню зачем, я зашел перед ужином в каюту судового казначея. Он сидел за письменным столом и надувал презерватив, пока тот не стал величиной с полицейскую дубинку. Завязав конец ленточкой, он вынул его изо рта. Стол был завален громадными раздутыми фаллосами и напоминал свиную бойню.
— Завтра на судне концерт, — объяснил он, — а у нас нет воздушных шаров. Мистер Джонс посоветовал, чтобы мы пустили в ход вот эти штуки. — Я увидел, что на некоторых презервативах цветными чернилами намалеваны смешные рожи. — У нас на борту только одна дама, и я не думаю, чтобы она догадалась, из чего они...
— Вы забываете, что она — женщина прогрессивная.
— Тогда она не рассердится. Эти штуки — символ прогресса.
— Хоть мы сами и страдаем от избытка кислотности, нам не следует передавать ее по наследству нашим детям.
Он захихикал и принялся разрисовывать цветным карандашом одну из чудовищных рож. Под его пальцами надутая пленка жалобно пищала.
— Как вы думаете, в котором часу мы придем в среду?
— Капитан рассчитывает причалить под вечер.
— Надеюсь, мы сойдем на берег до того, как выключат свет. Его, наверно, еще выключают?
— Да, вы сами увидите, там лучше не стало. Наоборот, еще хуже. Теперь нельзя выехать из города без разрешения полиции. На всех дорогах из Порт-о-Пренса заставы. Боюсь, что вам не добраться до вашей гостиницы без обыска. Мы предупредили команду, что если они пойдут в город, то только на свой страх и риск. Конечно, они все равно пойдут. У матушки Катрин всегда открыто.
— А что слышно новенького о Бароне? — Так для разнообразия иногда называли президента вместо Папы-Дока: мы оказывали честь этой нелепой, убогой особе, наградив его титулом Барона Субботы — героя негритянских поверий, который бродит по кладбищам во фраке и цилиндре, дымя большой сигарой.
— Говорят, его не видно уже месяца три. Даже не подходит к дворцовым окнам поглазеть на оркестр. Кто знает, может, он давно умер. Если, конечно, он может умереть своей смертью, а не от серебряной пули. В прошлое и позапрошлое плавание нам пришлось отменить остановку в Кап-Аитьене. В городе военное положение. Он слишком близко к доминиканской границе, и нас туда не пускают. — Он набрал воздуху и стал надувать следующий презерватив. Кончик вздулся, как опухоль на черепе, и каюту наполнил больничный запах резины. — А что вас заставляет туда возвращаться?