Грин Грэм. Комедианты

   — Позднее нам, конечно, придется посоветоваться с казначейством. И с таможенниками. Весь импорт проходит через таможню.
   — Но ведь у вас не взимается пошлина с продуктов питания?
   — А кинофильмы?..
   — Просветительные фильмы?
   — Знаете что, обсудим все это потом. Раньше всего надо выбрать участок. И определить его стоимость.
   — А вы не думаете, что правительство могло бы выделить нам участок безвозмездно? Поскольку мы вложим деньги в строительные работы. Я полагаю, что земля здесь вряд ли особенно дорога.
   — Земля принадлежит народу, а не правительству, мистер Смит, — заметил министр с мягкой укоризной. — А впрочем, вы увидите, что для нового Гаити нет ничего невозможного. Если хотите знать мое мнение, я бы со своей стороны предложил внести за участок сумму, равную стоимости строительства...
   — Но это же ерунда, — сказал мистер Смит. — Одно к другому не имеет никакого отношения.
   — ...которая будет возвращена по окончании работ.
   — Значит, вы полагаете, что участок предоставят бесплатно?
   — Совершенно бесплатно.
   — Тогда я не понимаю, для чего нужен этот залог.
   — Для обеспечения оплаты рабочих, мистер Смит. Многие иностранные предприятия неожиданно лопались, и в платежный день рабочий не получал ни гроша. Для бедной семьи это настоящая трагедия. А у нас в Гаити все еще много бедных семей.
   — Может быть, гарантия банка...
   — Наличные всегда лучше, мистер Смит. Гурды — устойчивая монета уже не один десяток лет, а вот у доллара положение напряженное...
   — Мне придется написать домой, в мой комитет. Сомневаюсь...
   — Напишите домой, мистер Смит, и скажите им, что наше правительство приветствует все прогрессивные начинания и сделает все, что в его силах.
   Министр поднялся из-за стола, давая понять, что беседа окончена; его широкая зубастая улыбка показывала, что он считает разговор плодотворным для обеих заинтересованных сторон. Он даже обнял мистера Смита за плечи, подтверждая, что они теперь соратники в великом деле прогресса.
   — А участок?
   — У вас будет большой выбор, мистер Смит. Может, где-нибудь возле собора? Или колледжа? Или театра? Вы сможете выбрать любой, лишь бы это вписывалось в пейзаж Дювальевиля. Такой красивый город. Вот увидите. Я сам вам его покажу. Завтра я, к сожалению занят. Делегации одолевают. Ничего не поделаешь — демократия, но вот в четверг...
   В машине мистер Смит сказал:
   — Он, кажется, всерьез заинтересовался этим проектом.
   — Будьте поосторожнее с залогом.
   — Но ведь его возвратят?
   — Только по окончании строительства.
   — А что вы думаете насчет кирпичей в гробу? Как вам кажется, это правда?
   — Нет.
   — В конце концов, — сказал мистер Смит, — ведь никто не видел тела доктора Филипо своими глазами. Не стоит судить чересчур поспешно.
 
   С тех пор как я был в посольстве, прошло уже несколько дней, а я ничего не слышал о Марте, и это меня беспокоило. Я снова и снова мысленно разыгрывал ту сцену, стараясь припомнить, были ли произнесены роковые слова, но, по-моему, ничего такого сказано не было. Когда наконец от нее пришла короткая сухая записка, я вздохнул с облегчением. Хоть и не без досады: Анхелу стало лучше, боли прошли, она может встретиться со мной, если я захочу, у памятника. Я отправился на свидание и выяснил, что ничего не изменилось.
   Но даже и то, что все было по-прежнему, даже ее нежность обижали меня. Ну да, теперь, когда ей удобно, она готова мне отдаться...
   — Мы не можем жить в машине, — сказал я.
   — Я тоже много об этом думала. Мы совсем изведемся, если будем все время прятаться. Я готова поехать в «Трианон», лишь бы не попасться на глаза твоим постояльцам.
   — Сейчас Смиты наверняка уже спят.
   — Поедем на всякий случай в разных машинах... Я всегда могу сказать, что привезла тебе записку от мужа. Приглашение. Что-нибудь в этом роде. Ты поезжай вперед. Я выеду минут через пять.
   Я ожидал, что мы будем препираться всю ночь, как вдруг дверь, в которую я так долго ломился, распахнулась. Я прошел в эту открытую дверь и почувствовал только разочарование. Она хитрее меня, подумал я. И опытнее, знает что к чему.
   Смиты меня удивили. Когда я приехал в гостиницу, они еще не ложились спать: слышно было, как звякают ложки, консервные банки, доносились приглушенные голоса. Сегодня, как назло, они решили поужинать своим истролом и бармином на веранде. Я иногда гадал, о чем они говорят, когда остаются одни. Перебирают в памяти былые битвы? Я поставил машину и остановился внизу, прислушиваясь.
   — Детка, ты уже положила две ложки, — раздался голос мистера Смита.
   — Нет, что ты! И не думала.
   — А ты сперва попробуй, сама увидишь.
   Ее молчание подтвердило, что он оказался прав.
   — Я часто задаю себе вопрос, — сказал мистер Смит, — куда девался тот бедняк, который спал в бассейне в ту ночь, когда мы приехали. Помнишь, детка?
   — Конечно, помню. И очень жалею, что не спустилась к нему, — ответила миссис Смит. — На следующий день я спросила о нем Жозефа, но, по-моему, он мне наврал.
   — Наврал, детка? Ну что ты, просто он тебя не понял.
   Я поднялся по ступенькам, и они поздоровались со мной.
   — Вы еще не спите? — задал я глупый вопрос.
   — Мистер Смит запустил свою переписку, и нам пришлось покорпеть.
   Я не знал, как поскорее спровадить их до приезда Марты.
   — Зря вы так поздно засиживаетесь, — сказал я. — Ведь завтра утром министр повезет вас в Дювальевиль. Выедем рано.
   — Ничего, — сказал мистер Смит. — Жена не поедет. Я не хочу, чтобы она тряслась по таким дорогам на солнцепеке.
   — Раз ты можешь ехать, могу и я.
   — Мне поневоле приходится ехать, детка. А тебе незачем. Ты сможешь подогнать свои занятия французским по самоучителю.
   — Но и вам нужно выспаться, — вставил я.
   — Я вообще мало сплю, мистер Браун. Помнишь, детка, вторую ночь в Нашвилле?..
   Я заметил, что Нашвилл то и дело всплывает в их воспоминаниях — может быть, потому, что это была их самая славная битва.
   — Знаете, кого я видел сегодня в городе? — спросил мистер Смит.
   — Кого?
   — Мистера Джонса. Он выходил из дворца с каким-то толстяком в военной форме. Часовой отдал им честь. Я, правда, не думаю, что он отдавал честь мистеру Джонсу.
   — Ему видно, повезло, — заметил я. — Из тюрьмы прямо во дворец! Это даже лучше, чем из хижины — в Белый дом.
   — Я всегда считал, что мистер Джонс — человек незаурядный. Очень рад, что он пошел в гору.
   — Только бы не на чужом горбу...
   Даже от такого легкого неодобрения по адресу ближнего лицо мистера Смита сразу окаменело. Он нервно помешивал свой истрол, у меня появилось сильное искушение рассказать ему о телеграмме, полученной капитаном «Медеи». Может быть, страстная вера в непорочность мира — все-таки признак слабости?
   От искушения меня спас шум подъезжающей машины, и через минуту по ступеням поднялась Марта.
   — Смотрите, это же очаровательная миссис Пинеда! — с облегчением воскликнул мистер Смит.
   Он вскочил и принялся ее усаживать. Марта посмотрела на меня с отчаянием.
   — Уже поздно, — сказала она. — Я только на минутку, привезла вам записку от мужа...
   Она достала из сумочки конверт и сунула мне.
   — Выпейте немножко виски, — сказал я.
   — Нет, нет. Мне действительно нужно домой.
   Миссис Смит заметила — по-моему, чуточку сухо, но, может быть, мне это только почудилось:
   — Не торопитесь из-за нас, миссис Пинеда. Мы с мистером Смитом идем спать. Пошли, голубчик.
   — Мне все равно пора домой. Понимаете, у моего сына свинка... — И чего вдруг она пустилась в объяснения?
   — Свинка? — переспросила миссис Смит. — Да, это неприятно, миссис Пинеда. В таком случае вы, конечно, торопитесь поскорее домой.
   — Я провожу вас до машины, — сказал я и увел Марту.
   Мы проехали до конца аллеи и остановились.
   — Что случилось? — спросила Марта.
   — Зря ты дала мне письмо, адресованное тебе, да еще моим почерком.
   — Я растерялась. Но у меня в сумке не было другого. Разве она могла заметить?
   — Она все замечает. Не то что ее муж.
   — Прости. Что же теперь делать?
   — Подождем, пока они лягут.
   — А потом крадучись поднимемся наверх и увидим, как дверь отворяется и миссис Смит...
   — Они на другом этаже.
   — Тогда мы наверняка встретим ее на площадке. Не могу.
   — Еще одна встреча испорчена.
   — Милый, в тот вечер, когда ты вернулся, у бассейна... Я так хотела...
   — Они все еще живут в номере-люкс «Джон Барримор» над самым бассейном.
   — Мы можем спрятаться под деревьями. Свет повсюду потушен. Сейчас темно. Даже миссис Смит в темноте ничего не увидит.
   Непонятно почему, но мне вдруг расхотелось.
   — Москиты... — начал я, пытаясь оправдать свою неохоту.
   — Черт с ними, с москитами.
   В прошлый раз мы поссорились потому, что заупрямилась она. Теперь наступил мой черед. Я подумал с досадой: ее дом нельзя осквернять, а чем мой хуже? Но потом я подумал: что можно здесь осквернить? Труп в бассейне?
   Мы вышли из машины и направились к бассейну, стараясь как можно меньше шуметь. В номере-люкс «Барримор» еще горел свет, и тень одного из Смитов промелькнула на москитной сетке, которой было затянуто окно. Мы легли в неглубокий овражек под пальмами, словно трупы в братскую могилу, и я вспомнил еще одну смерть — Марселя, повесившегося на люстре. Ни я, ни она не умерли бы от любви. Мы погоревали бы, разошлись и нашли бы другую любовь. Наша стихия — комедия, а не трагедия. Среди деревьев носились светлячки и бросали дрожащий свет на мир, в котором мы были чужими. Мы — белые — были здесь слишком далеко от родного дома. Я лежал так же неподвижно, как Monsieur le Ministre [господин министр (фр.)].
   — В чем дело, родной? Ты на меня за что-нибудь сердишься?
   — Нет.
   — Ты меня не хочешь, — покорно сказала она.
   — Не здесь. Не сейчас.
   — В прошлый раз я тебя рассердила. Но я хотела это загладить.
   — Я так и не рассказал тебе, что произошло в ту ночь. Почему я отослал тебя с Жозефом.
   — Я думала, ты не хотел, чтобы меня видели Смиты.
   — Доктор Филипо лежал мертвый в бассейне, вон там, совсем рядом. Где сейчас лунный блик...
   — Его убили?
   — Он перерезал себе горло. Чтобы не попасть в руки тонтон-макутам.
   Она слегка отстранилась.
   — Понимаю. Боже мой, до чего ужасно все, что здесь происходит. Живешь точно в кошмаре.
   — Только кошмары здесь стали реальностью. Гораздо большей реальностью, чем мистер Смит с его вегетарианским центром. Большей реальностью, чем мы с тобой.
   Мы тихо лежали рядом в нашей могиле, и я любил ее так, как никогда не любил в «пежо» или в спальне над лавкой Хамита. Слова сблизили нас больше, чем любые прикосновения.
   — Я завидую тебе и Луису, — сказала она. — Вы во что-то верите. Еще можете что-то объяснить себе.
   — Ты думаешь? Ты думаешь, что я еще во что-то верю?
   — Мой отец тоже верил, — сказала она (впервые в разговоре со мной она упомянула об отце).
   — Во что? — спросил я.
   — В лютеранского бога, — сказала она. — Он был лютеранином. Набожным лютеранином.
   — Счастливый человек, если он во что-то верил.
   — А люди в Германии тоже перерезали себе глотки, чтобы не попасть к нему в руки.
   — Ничего тут нет странного. Так устроена жизнь. Жестокость — как прожектор. Она шарит, нащупывая жертву. Мы ускользаем от нее только на время. Сейчас мы с тобой прячемся от нее под пальмами.
   — Вместо того чтобы действовать?
   — Вместо того чтобы действовать.
   Она сказала:
   — Тогда я, кажется, предпочитаю отца.
   — Ну уж нет.
   — Ты о нем знаешь?
   — Мне рассказал твой муж.
   — Он по крайней мере не был дипломатом.
   — Или хозяином гостиницы, который зависит от туристов?
   — В этом нет ничего дурного.
   — Капиталистом, который только и ждет, чтобы в страну опять потекли доллары...
   — Ты говоришь, как коммунист.
   — Иногда я жалею, что я не коммунист.
   — Но ведь вы с Луисом католики...
   — Да, нас обоих воспитали иезуиты, — сказал я. — Они научили нас размышлять, и мы по крайней мере знаем, какую играем сейчас роль.
   — Сейчас?
   Мы долго лежали, крепко обнявшись. Порой мне кажется, что это были наши самые счастливые минуты. Впервые мы доверили друг другу нечто большее, чем свои тела.
 
   На следующий день мы отправились в Дювальевиль — мистер Смит, я и министр; за рулем сидел тонтон-макут — может быть, он должен был нас охранять, может быть, за нами шпионить, а может быть, помогать нам пробираться через заставы; это была дорога на север, по которой, как надеялось большинство жителей Порт-о-Пренса, в один прекрасный день придут танки из Санто-Доминго. И я подумал: что толку тогда будет от трех захудалых милиционеров у дорожной заставы?
   На рынок в столицу направлялись сотни женщин, они сидели, свесив ноги, на своих bourriques [осликах (фр.)] и смотрели по сторонам на поля, не обращая на нас никакого внимания: для них мы не существовали. Проносились автобусы, выкрашенные красными, желтыми и голубыми полосами. В стране могло не хватать еды, но зато красок было хоть отбавляй. Склоны гор одевали темно-синие тени, море отсвечивало золотом и зеленью. Зелень была повсюду, все ее оттенки: ядовитая бутылочная зелень сизаля, пересеченная черными полосами; бледная зелень банановых деревьев, желтевших на макушке под цвет песка на кромке тихого зеленого моря. В стране буйствовали краски.
   По скверной дороге на бешеной скорости промчалась большая американская машина, обдав нас пылью, — и только пыль была бесцветной. Министр вытащил ярко-красный носовой платок и протер глаза.
   — Salauds! — воскликнул он.
   Мистер Смит пригнулся к моему уху и прошептал:
   — Вы видели, кто проехал?
   — Нет.
   — По-моему, один из них был мистер Джонс. Но я мог и ошибиться. Они ехали так быстро.
   — Ну, это маловероятно, — сказал я.
   На плоской неприглядной равнине между горами и морем построили несколько белых однокомнатных коробок, цементированную спортивную площадку и огромную арену для петушиных боев — рядом с маленькими домишками она выглядела почти так же величественно, как Колизей. Все это было расположено во впадине, наполненной пылью, которая, когда мы вышли из машины, вихрем закружилась вокруг нас, поднятая порывом ветра, предвещавшим грозу; вечером пыль снова превратится в грязь. И, стоя в этой цементной пустыне, я удивлялся, откуда могли тут взяться кирпичи для гроба доктора Филипо.
   — Это что, античный театр? — с интересом спросил мистер Смит.
   — Нет. Здесь убивают петухов.
   Рот у мистера Смита страдальчески передернулся, но он поборол свое чувство: ведь оно было бы тоже своего рода осуждением.
   — Что-то здесь не видно людей, — сказал он.
   Министр социального благоденствия с гордостью ответил:
   — На этом месте проживало несколько сот человек. Ютились в убогих землянках. Необходимо было расчистить площадку. Это была операция крупного масштаба.
   — Куда же они переселились?
   — Некоторые, наверно, ушли в город. Другие — в горы. К своей родне.
   — А они вернутся, когда город будет построен?
   — Да видите ли, мы хотим поселить здесь людей поприличнее.
   По ту сторону арены для петушиных боев стояли четыре дома с опущенными, как у мертвых бабочек, крыльями; они напоминали дома Бразилиа, если их разглядывать в перевернутый бинокль.
   — А кто будет жить там? — спросил мистер Смит.
   — Это дома для туристов.
   — Для туристов? — переспросил мистер Смит.
   Даже моря отсюда не было видно; кругом не было ничего, кроме гигантской арены для петушиных боев, цементной площадки, пыли и каменистого склона. У одной из белых коробок сидел на стуле седой негр; вывеска над его головой сообщала, что он — мировой судья. Это было единственное тут человеческое существо; наверно, он обладал немалыми связями, чтобы так быстро здесь обосноваться. Нигде не было и признака рабочих, хотя на цементной площадке стоял бульдозер без одного колеса.
   — Ну да, для посетителей, которые приезжают осматривать Дювальевиль, — разъяснил министр.
   Он подвел нас поближе к одному из четырех домов, который ничем не отличался от прочих коробок, если не считать бесполезных крыльев — я представил себе, как они отвалятся в сезон проливных дождей.
   — Один из этих домов — их проектировал наш лучший архитектор — вполне подойдет для вашего центра. И вам не придется начинать на голом месте.
   — Мне казалось, что помещение должно быть побольше.
   — А вы можете взять все четыре дома.
   — Куда же тогда денутся ваши туристы? — спросил я.
   — Мы построим другие дома вон там, — ответил он, махнув рукой в сторону иссохшей, невзрачной равнины.
   — Глуховатое место, — мягко заметил мистер Смит.
   — Мы поселим здесь пять тысяч человек. Для начала.
   — Где они будут работать?
   — Мы перебазируем сюда промышленность. Наше правительство стоит за децентрализацию промышленности.
   — А где же будет собор?
   — Вон там, за бульдозером.
   Из-за угла большой арены выползло, раскачиваясь, еще одно человеческое существо. Мировой судья, как видно, был не единственным обитателем нового города. Город имел уже и своего нищего. Он, верно, спал на солнышке, пока его не разбудили наши голоса. А может, ему померещилось, что мечта архитектора сбылась и в Дювальевиль нагрянули туристы. У него были очень длинные руки, но зато не было ног, и он приближался к нам рывками, как игрушечная лошадь-качалка. Увидев нашего водителя, его темные очки, револьвер, он замер на месте, потом что-то монотонно забормотал, вытащил из-под дырявой, как сито, рубахи маленькую деревянную статуэтку и протянул нам.
   — Значит, здесь уже есть и нищие, — сказал я.
   — Это не нищий, — объяснил министр, — это скульптор.
   Он что-то сказал тонтон-макуту, тот пошел и принес статуэтку; это была фигурка полуголой девушки, ничем не отличавшаяся от десятков таких же фигурок в сирийских лавках, где они дожидались легковерных туристов, которые больше не приезжали.
   — Позвольте преподнести вам подарок, — сказал министр, вручая статуэтку мистеру Смиту; тот смутился. — Образец гаитянского искусства.
   — Я должен с ним расплатиться, — сказал мистер Смит.
   — В этом нет никакой необходимости. О нем заботится правительство.
   Министр повернул назад к машине, поддерживая мистера Смита под локоть, чтобы тот не оступился на разрытой площадке. Нищий раскачивался взад и вперед, издавая звуки, полные горечи и отчаяния. Слов нельзя было разобрать; кажется, у него была повреждена верхняя челюсть.
   — Что он говорит? — спросил мистер Смит.
   Министр сделал вид, что не слышит.
   — Со временем, — сказал он, — мы здесь воздвигнем настоящий дворец искусств, где художники смогут жить, созерцая природу и черпая в ней вдохновение. Гаитянское искусство славится во всем мире. Многие американцы коллекционируют наши картины, кое-какие из них даже выставлены в Музее современного искусства в Нью-Йорке.
   Мистер Смит сказал:
   — Что бы вы ни говорили, я заплачу этому человеку.
   Он стряхнул с себя руку министра социального благоденствия, побежал обратно к калеке, вытащил пачку долларовых бумажек и протянул ему. Калека смотрел на него со страхом и недоверием. Наш шофер двинулся было, чтобы вмешаться, но я преградил ему дорогу. Мистер Смит нагнулся к калеке и всунул деньги ему в руку. Нищий с огромным трудом закачался назад к арене. Может, у него там была какая-нибудь дыра, где он мог спрятать деньги...
   Лицо шофера исказилось от бешенства — будто его ограбили. По-моему, он собирался вытащить револьвер (пальцы у него так и дернулись к поясу) и прикончить хотя бы одного художника, но мистер Смит возвращался, заслоняя ему мишень.
   — Ну, вот, теперь он не прогадал, — с удовлетворением улыбнулся мистер Смит.
   Мировой судья привстал около своей коробки, наблюдая за сделкой, — теперь, когда он поднялся на ноги, видно было, какой это гигант. Он прикрыл рукой глаза от яркого солнца. Мы заняли места в машине, и на мгновение воцарилось молчание. Потом министр спросил:
   — Куда бы вы хотели поехать еще?
   — Домой, — лаконично ответил мистер Смит.
   — Я могу показать вам участок, который мы наметили для колледжа.
   — На сегодня достаточно, — сказал мистер Смит. — Если вы не возражаете, я хотел бы поехать домой.
   Я оглянулся. Мировой судья огромными прыжками мчался через спортивную площадку, а калека, отчаянно раскачиваясь, уходил от него к петушиной арене; он напомнил мне краба, удирающего в свою нору. Ему оставалось всего каких-нибудь двадцать шагов, но дело его было гиблое. Когда минуту спустя я оглянулся, Дювальевиль скрылся в облаке пыли, поднятом нашей машиной. Я ничего не сказал мистеру Смиту, он благодушно улыбался, совершив доброе дело; по-моему, он уже предвкушал, как расскажет эту историю миссис Смит — историю, которой она вместе с ним порадуется.
   Когда проехали несколько миль, министр заметил:
   — Туристский участок, конечно, находится и в ведении министра общественных работ; придется также посоветоваться с министром по делам туризма, но он мой личный друг. Если бы вы договорились со мной, я позаботился бы, чтобы и остальные были удовлетворены.
   — В каком смысле «удовлетворены»? — спросил мистер Смит.
   Не так уж он был прост: хотя его веру и не поколебали нищие на почтамте, город Дювальевиль, по-моему, раскрыл ему глаза.
   — Вы же вряд ли пожелаете участвовать в бесконечных совещаниях, — продолжал министр, доставая коробку сигар из-за спинки сиденья. — А я изложу вашу точку зрения моим коллегам. Возьмите, профессор, парочку сигар.
   — Благодарю вас, я не курю.
   Водитель курил. Увидев эту сцену в зеркальце, он перегнулся назад и перехватил две сигары. Одну он закурил, другую сунул в карман рубашки.
   — Мою точку зрения? — сказал мистер Смит. — Что ж, если угодно, я ее изложу. Я не думаю, что ваш Дювальевиль станет подлинным центром прогресса. Он слишком далеко расположен.
   — Вы бы предпочли участок в столице?
   — Я начинаю подумывать о пересмотре всего проекта вообще, — сказал мистер Смит так решительно, что даже министр смущенно замолчал.
 
   И все-таки мистер Смит медлил с отъездом. Может быть, когда он обсудил все события этих дней с миссис Смит, помощь, которую он оказал калеке, возродила в нем надежду — надежду, что он еще в состоянии помочь страждущему человечеству. Может быть, миссис Смит укрепила в нем веру и поборола его сомнения (она была более стойким бойцом, чем он). Мы провели больше часа в мрачном молчании, но, когда мы подъезжали к «Трианону», мистер Смит уже явно начал смягчать свои суровые оценки. Его угнетала мысль, что вдруг он был несправедлив. Он холодно, но вежливо попрощался с министром социального благоденствия, поблагодарив его «за очень интересную экскурсию», но, уже стоя на ступеньках веранды, покаялся:
   — Я, кажется, слишком резко напустился на него за эту фразу «все были удовлетворены». Она вывела меня из себя, но ведь английский — не родной для него язык. Может, он не имел в виду...
   — Он имел в виду именно то, что вы думаете, хоть и не хотел высказываться так откровенно.
   — Должен признаться, что это строительство не произвело на меня благоприятного впечатления, но, знаете, даже Бразилиа... а у них там сколько хотите специалистов... ведь к чему-то стремиться — уже похвально, даже если терпишь неудачу.
   — Боюсь, что они здесь еще не созрели для вегетарианства.
   — Мне тоже это приходило в голову, но, может быть...
   — Наверно, им сперва надо вволю наесться мяса.
   Он взглянул на меня с укором.
   — Мы обсудим все это с миссис Смит.
   Потом он оставил меня одного, вернее, так я думал, пока, зайдя к себе в кабинет, не застал там британского поверенного в делах. Жозеф успел поднести ему своего знаменитого ромового пунша.
   — Какой красивый цвет, — сказал поверенный, подняв на свет бокал.
   — Тут гренадин.
   — Я еду в отпуск, — сказал он, — на будущей неделе. Пришел попрощаться.
   — Небось будете счастливы, что выбрались отсюда.
   — Почему, здесь интересно, — сказал он, — очень интересно. Бывают места и похуже.
   — Разве что Конго. Но там люди умирают быстрее.
   — А я все же рад, — продолжал поверенный, — что не оставляю в тюрьме соотечественника. Заступничество мистера Смита увенчалось успехом.
   — Не знаю, помог ли тут мистер Смит. У меня создалось впечатление, что Джонс выбрался бы сам, так или иначе.
   — Хотел бы я знать, в чем его сила. Не стану от вас скрывать, что я наводил справки...
   — Он, как и мистер Смит, привез рекомендательное письмо, и я подозреваю, что оно, как и у мистера Смита, было адресовано не тому, кому надо. Вот почему, мне кажется, его и арестовали, когда обнаружили у него в порту письмо. Я думаю, что письмо было к одному из армейских офицеров.
   — Он явился ко мне позавчера вечером, — сказал поверенный. — Я его не ждал. Было очень поздно. Я уже собирался спать.
   — Я не виделся с ним с того вечера, когда его освободили. По-моему, его друг, капитан Конкассер, считает, что я не заслуживаю доверия. Ведь я присутствовал при том, как Конкассер сорвал похороны Филипо.
   — Джонс дал мне понять, что работает над каким-то правительственным проектом.
   — Где он живет?
   — Его поселили на Вилле Креоль. Вы знаете, что правительство ее конфисковало? Когда уехали американцы, там поселили польскую миссию. Пока что других постояльцев у них не было. А поляки тоже вскоре сбежали. Джонсу дали машину и шофера. Шофер, конечно, одновременно может быть и его тюремщиком. Это тонтон-макут. Вам известно, что это за проект, над которым работает Джонс?