Страница:
Она улыбалась:
— Ладно, ладно. Через минуту мы займемся этим. Но сначала давай поговорим.
Каллахан вздохнул с облегчением.
— Я могу говорить только десять минут, потом все, крах.
— Какие планы на понедельник?
— Как обычно, восемь часов ничего не значащих дебатов о будущем Пятой поправки, затем комиссия отберет предложенный на конференцию доклад, который никто не одобрит. Еще больше дебатов во вторник, другой доклад, возможно, ссора, и не одна, потом мы объявим перерыв, ничего толком не завершив, и отправимся домой. Я буду поздно вечером во вторник и хотел бы назначить свидание в каком-нибудь хорошем ресторане, после чего мы вернемся ко мне для интеллектуальной беседы и животного секса. Где пицца?
— Здесь, в коробке. Я достану.
Он поглаживал ее ноги.
— Не двигайся. Я ни капельки не голоден.
— Зачем ты ездишь на эти конференции?
— Я профессор, а мы как раз такие люди, которые, по мнению многих, скитаются по всей стране, посещая разные собрания с другими образованными идиотами и утверждая доклады, которые никто не читает. Если я перестану бывать там, то декан подумает, что я не вношу вклад в академическую среду.
Она снова наполнила бокалы.
— Ты как натянутая струна, Томас.
— Знаю. Это была трудная неделя. Мне невыносима даже мысль о куче неандертальцев, переписывающих Конституцию. Через десять лет мы будем жить в полицейском государстве. Я ничего не могу поделать с этим, потому, возможно, и ищу спасение в алкоголе.
Дарби небольшими глотками пила вино и смотрела на него. Мягко звучала музыка, свет был неярким.
— У меня уже шумит в голове, — сказала она.
— Это как раз то, что тебе нужно. Бокал-полтора, и ты готова. Если бы ты была ирландкой, ты могла бы пить всю ночь напролет.
— Мой отец наполовину шотландец.
— Недостаточно.
Каллахан скрестил ноги на кофейном столике и расслабился. Мягко поглаживал ее лодыжки.
— Я могу покрасить твои ногти на ногах. Она ничего не сказала. Он фетишизировал ее ноги и настаивал, чтобы она покрывала ногти ярко-красным лаком как минимум дважды в месяц. Они видели это в “Бул Дэхеме”, и, хотя он не был таким аккуратным и трезвым, как Кевин Кёстнер, близость с ним приносила удовольствие.
— Без пальчиков сегодня? — спросил он.
— Может быть, позже. Ты выглядишь усталым.
— Я отдыхаю, но рядом с тобой чувствую сильное желание, и ты не отделаешься от меня, утверждая, что я выгляжу усталым.
— Выпей еще.
Каллахан выпил и забрался поглубже на диван.
— Итак, мисс Шоу, кто сделал это?
— Профессионалы. Ты разве не читаешь газет?
— Разумеется. Но кто стоит за этими профессионалами?
— Не знаю. После взрывов последней ночью, по единодушному мнению, по-видимому, это дело рук “Подпольной армии”.
— Но ты не уверена.
— Нет. Не было арестов. Я не убеждена.
— И у тебя есть несколько неприметных подозреваемых, не известных всем остальным в стране.
— У меня есть один, но теперь я не уверена. Я провела три дня за наведением справок. Даже систематизировала все по-настоящему, отлично и аккуратно, в своем маленьком компьютере и вывела на распечатку черновой вариант дела. Но теперь отказываюсь от него.
Каллахан посмотрел на нее.
— Ты говоришь мне, что пропустила три дня занятий, избегала меня, работала сутки напролет, изображая из себя Шерлока Холмса, и теперь все отбрасываешь?
— Посмотри вон там, на столе.
— Я не могу поверить. Я дулся в одиночестве целую неделю. Знаю, для этого была причина. Знаю, что мои страдания были на пользу стране, потому что ты пропустишь все через сито и скажешь мне сегодня или, возможно, завтра, кто это сделал.
— Этого нельзя сделать, по крайней мере, законным путем. Нет прототипа, нет обычной ниточки к убийцам. Я почти сожгла компьютеры в юридической школе.
— Ха! Я говорил тебе. Ты забываешь, дорогая, что я гений по конституционному праву, и я знал сразу, что у Розенберга и Дженсена не было ничего общего, кроме черных мантий и угроз смерти. Нацисты, арийцы, ку-клукс-клан, мафия или какая-то другая группа убрала их, потому что Розенберг был Розенбергом, а Дженсен — самой легкопоражаемой мишенью и чем-то вроде препятствия.
— Хорошо, почему ты тогда не позвонишь в ФБР и не поделишься с ними своими мыслями? Я уверена, они сидят у телефона.
— Не сердись. Виноват. Извини меня, пожалуйста.
— Ты глупец, Томас.
— Да, но ты любишь меня, правда?
— Не знаю.
— Мы все еще можем лечь в постель? Ты обещала.
— Посмотрим.
Каллахан поставил бокал на столик и пошел в атаку.
— Послушай, бэби. Я прочитаю твое дело, согласен. А потом мы поговорим о нем. Но прямо сейчас я не могу четко соображать и не смогу продолжать, пока ты не возьмешь меня за слабую и дрожащую руку и не поведешь к постели.
— Забудь о моем маленьком деле.
— Пожалуйста, к черту его, Дарби, пожалуйста. Она обхватила его за шею и пригнула к себе. Их поцелуй был продолжительным и крепким. Пьяный, почти страстный поцелуй.
— Ладно, ладно. Через минуту мы займемся этим. Но сначала давай поговорим.
Каллахан вздохнул с облегчением.
— Я могу говорить только десять минут, потом все, крах.
— Какие планы на понедельник?
— Как обычно, восемь часов ничего не значащих дебатов о будущем Пятой поправки, затем комиссия отберет предложенный на конференцию доклад, который никто не одобрит. Еще больше дебатов во вторник, другой доклад, возможно, ссора, и не одна, потом мы объявим перерыв, ничего толком не завершив, и отправимся домой. Я буду поздно вечером во вторник и хотел бы назначить свидание в каком-нибудь хорошем ресторане, после чего мы вернемся ко мне для интеллектуальной беседы и животного секса. Где пицца?
— Здесь, в коробке. Я достану.
Он поглаживал ее ноги.
— Не двигайся. Я ни капельки не голоден.
— Зачем ты ездишь на эти конференции?
— Я профессор, а мы как раз такие люди, которые, по мнению многих, скитаются по всей стране, посещая разные собрания с другими образованными идиотами и утверждая доклады, которые никто не читает. Если я перестану бывать там, то декан подумает, что я не вношу вклад в академическую среду.
Она снова наполнила бокалы.
— Ты как натянутая струна, Томас.
— Знаю. Это была трудная неделя. Мне невыносима даже мысль о куче неандертальцев, переписывающих Конституцию. Через десять лет мы будем жить в полицейском государстве. Я ничего не могу поделать с этим, потому, возможно, и ищу спасение в алкоголе.
Дарби небольшими глотками пила вино и смотрела на него. Мягко звучала музыка, свет был неярким.
— У меня уже шумит в голове, — сказала она.
— Это как раз то, что тебе нужно. Бокал-полтора, и ты готова. Если бы ты была ирландкой, ты могла бы пить всю ночь напролет.
— Мой отец наполовину шотландец.
— Недостаточно.
Каллахан скрестил ноги на кофейном столике и расслабился. Мягко поглаживал ее лодыжки.
— Я могу покрасить твои ногти на ногах. Она ничего не сказала. Он фетишизировал ее ноги и настаивал, чтобы она покрывала ногти ярко-красным лаком как минимум дважды в месяц. Они видели это в “Бул Дэхеме”, и, хотя он не был таким аккуратным и трезвым, как Кевин Кёстнер, близость с ним приносила удовольствие.
— Без пальчиков сегодня? — спросил он.
— Может быть, позже. Ты выглядишь усталым.
— Я отдыхаю, но рядом с тобой чувствую сильное желание, и ты не отделаешься от меня, утверждая, что я выгляжу усталым.
— Выпей еще.
Каллахан выпил и забрался поглубже на диван.
— Итак, мисс Шоу, кто сделал это?
— Профессионалы. Ты разве не читаешь газет?
— Разумеется. Но кто стоит за этими профессионалами?
— Не знаю. После взрывов последней ночью, по единодушному мнению, по-видимому, это дело рук “Подпольной армии”.
— Но ты не уверена.
— Нет. Не было арестов. Я не убеждена.
— И у тебя есть несколько неприметных подозреваемых, не известных всем остальным в стране.
— У меня есть один, но теперь я не уверена. Я провела три дня за наведением справок. Даже систематизировала все по-настоящему, отлично и аккуратно, в своем маленьком компьютере и вывела на распечатку черновой вариант дела. Но теперь отказываюсь от него.
Каллахан посмотрел на нее.
— Ты говоришь мне, что пропустила три дня занятий, избегала меня, работала сутки напролет, изображая из себя Шерлока Холмса, и теперь все отбрасываешь?
— Посмотри вон там, на столе.
— Я не могу поверить. Я дулся в одиночестве целую неделю. Знаю, для этого была причина. Знаю, что мои страдания были на пользу стране, потому что ты пропустишь все через сито и скажешь мне сегодня или, возможно, завтра, кто это сделал.
— Этого нельзя сделать, по крайней мере, законным путем. Нет прототипа, нет обычной ниточки к убийцам. Я почти сожгла компьютеры в юридической школе.
— Ха! Я говорил тебе. Ты забываешь, дорогая, что я гений по конституционному праву, и я знал сразу, что у Розенберга и Дженсена не было ничего общего, кроме черных мантий и угроз смерти. Нацисты, арийцы, ку-клукс-клан, мафия или какая-то другая группа убрала их, потому что Розенберг был Розенбергом, а Дженсен — самой легкопоражаемой мишенью и чем-то вроде препятствия.
— Хорошо, почему ты тогда не позвонишь в ФБР и не поделишься с ними своими мыслями? Я уверена, они сидят у телефона.
— Не сердись. Виноват. Извини меня, пожалуйста.
— Ты глупец, Томас.
— Да, но ты любишь меня, правда?
— Не знаю.
— Мы все еще можем лечь в постель? Ты обещала.
— Посмотрим.
Каллахан поставил бокал на столик и пошел в атаку.
— Послушай, бэби. Я прочитаю твое дело, согласен. А потом мы поговорим о нем. Но прямо сейчас я не могу четко соображать и не смогу продолжать, пока ты не возьмешь меня за слабую и дрожащую руку и не поведешь к постели.
— Забудь о моем маленьком деле.
— Пожалуйста, к черту его, Дарби, пожалуйста. Она обхватила его за шею и пригнула к себе. Их поцелуй был продолжительным и крепким. Пьяный, почти страстный поцелуй.
Глава 11
Полицейский надавил большим пальцем на кнопку рядом с фамилией Грея Грентэма и держал ее двадцать секунд. Короткая пауза. И еще двадцать секунд. Пауза. Двадцать секунд. Пауза. Двадцать секунд. Он подумал, что это смешно, потому что Грентэм был ночным гулякой и, возможно, спал менее трех или четырех часов, а сейчас еще этот надоедливый звонок, эхом отдающийся по всему коридору. Он нажал снова и посмотрел на свою патрульную машину, незаконно стоящую на краю тротуара под светофором. Почти рассвело. Наступало воскресенье, и улица была еще пустынной. Двадцать секунд. Пауза. Двадцать секунд.
Может быть, Грентэм умер? Или, может быть, находился в коматозном состоянии после попойки и ночного блуждания по городу? Может быть, у него какая-то женщина и он не собирается отвечать на звонок? Пауза. Двадцать секунд.
Щелчок микрофона:
— Кто там?
— Полиция! — ответил полицейский. Он был чернокожим и делал ударение на первом слоге, просто ради удовольствия.
— Что тебе надо? — требовательно спросил Грентэм.
— Может, я получил ордер. — Полицейский готов был рассмеяться.
Голос Грентэма смягчился, но звучал обиженно.
— Это Клив?
— Он самый.
— Который час, Клив?
— Почти половина шестого.
— Самое время.
— Не знаю. Садж не сказал. Понимаешь? Он просто попросил разбудить тебя, потому что хочет побеседовать.
— Почему он всегда хочет поговорить до того, как взойдет солнце?
— Глупый вопрос, Грентэм. Небольшая пауза.
— Да, согласен. Полагаю, он хочет встретиться прямо сейчас.
— Нет. У тебя есть тридцать минут. Он попросил быть там в шесть.
— Где?
— На Четырнадцатой возле Тринидад Плейграунд есть небольшой кафетерий. Там темно и безопасно, и поэтому Садж облюбовал его.
— Где он находит такие местечки?
— Знаешь, для репортера ты задаешь глупейшие вопросы. Это место называется “У Гленды”, и думаю, тебе следовало бы отправиться, иначе опоздаешь.
— Ты будешь там?
— Зайду. Просто, чтобы убедиться, что у вас все в порядке.
— Кажется, ты сказал, что там безопасно.
— Безопасно. Для данного района города. Ты сможешь добраться туда?
— Да. Я отправлюсь туда, как только смогу.
Садж мог разглядеть даже невидимое. Его территорией было Западное крыло здания, где он занимался уборкой вот уже тридцать лет. Убирал и слушал. Убирал и смотрел. Он прибирал за несколькими ужасно важными персонами, которые часто бывали слишком заняты, чтобы следить за своими словами, особенно в присутствии бедного старого Саджа. Он знал, какие двери оставались открытыми, и какие стены были тонкими, а также какие вентиляционные каналы передавали звук. Он мог исчезнуть в одно мгновение, потом снова появиться в тени, там, где страшно важные персоны не могли увидеть его.
Большую часть информации он хранил в себе. Но время от времени он становился обладателем каких-то пикантных сведений, которые можно было объединить с какой-то другой информацией. И тогда Садж мог бы позвонить в суд и сообщить много чего интересного. Но он был очень осторожен. Оставалось три года до пенсии, а он так ни разу и не воспользовался ни одним шансом.
Никто даже не подозревал Саджа в связи с прессой. Внутри любого Белого дома всегда находилось достаточное количество больших ртов, которые обвиняли друг друга. Было занятно, на самом деле. Садж поговорит с Грентэмом из “Пост”, потом с волнением дождется развития событий, затем услышит причитания, когда полетят головы.
Он был безупречным источником и говорил только с Грентэмом. Его сын Клив, полицейский, организовывал встречи. Всегда в необычное время, в темных и не привлекающих внимания местах. Садж носил солнцезащитные очки. Грентэм тоже надевал такие же, только со шляпой или какой-нибудь шапочкой. Клив обычно сидел с ними и рассматривал публику.
Грентэм вошел в кафетерий “У Гленды” в несколько минут седьмого и сразу направился к отдельной кабинке в глубине зала. Кроме них было еще трое посетителей. Сама Гленда запекала яйца в гриле возле стойки. Клив сидел на высоком табурете, наблюдая за ней.
Они пожали друг другу руки. Для Грентэма была налита чашка кофе.
— Извини, что опоздал, — сказал он.
— Нет проблем, мой друг. Рад видеть тебя, — у Саджа был скрипучий звучный голос. Но никто не слушал.
Грентэм жадно пил кофе.
— Много работы на этой неделе в Белом доме?
— Я думаю! Много возбуждения. Много счастья.
— И не говори.
Грентэму нельзя было делать записи во время таких встреч. Было бы слишком очевидно, сказал Садж, когда изложил основные требования.
— Да. У Президента и его ребят приподнятое настроение от новости о судье Розенберге. Она сделала их очень счастливыми.
— А как насчет судьи Дженсена?
— Как ты заметил. Президент присутствовал на заупокойной службе, но не выступал. Он планировал произнести надгробную речь, но отказался от такой мысли, потому что ему пришлось бы говорить только очень хорошее о гомосексуалисте.
— Кто писал надгробную речь?
— Составители речей. В основном, Мабри. Работал над ней весь день в четверг, а потом от нее отказались.
— Он ходил также на службу по Розенбергу?
— Да. Но не хотел. Сказал, лучше бы отправился к черту аа весь день. Но в конце концов созрел и все-таки пошел. Он абсолютно счастлив, что Розенберга убили. Целый день в среду у него было почти праздничное настроение. Судьба одарила его чудесной возможностью. Теперь он собирается перестроить суд и поэтому находится в крайне возбужденном состоянии.
Грентэм напряженно слушал. Садж продолжал:
— Составлен небольшой список кандидатов. Первоначально в нем было двадцать кандидатов или что-то около этого. Потом список урезали до восьми.
— Кто это сделал?
— Кто бы ты думал? Президент и Флетчер Коул. Они приходят в ужас при мысли об утечке информации. Очевидно, в списке только одни молодые консервативно настроенные судьи, большинство из которых малоизвестны.
— Какие-то конкретные имена?
— Только два. Один по фамилии Прайс из Айдахо и некто Мак-Лоренс из Вермонта. Это все, что мне известно относительно фамилий. Думаю, они оба являются федеральными судьями. Больше ничего по этому вопросу.
— А как насчет расследования?
— Многого не слышал, но как обычно держу глаза открытыми. По-видимому, дела идут не слишком успешно.
— Что-нибудь еще?
— Нет. Когда ты запустишь это?
— Утром.
— Будет весело.
— Спасибо, Садж.
Солнце уже взошло, и в кафе становилось многолюднее. Легкой походкой подошел Клив и сел рядом с отцом.
— Как, парни, насчет того, чтобы закругляться?
— Уже закончили, — сказал Садж. Клив оглядел помещение.
— Думаю, нам надо уходить. Первым уходит Грентэм, за ним я, а отец может оставаться здесь сколько захочет.
— Очень любезно с твоей стороны, — отреагировал Садж.
— Спасибо, друзья, — произнес Грентэм, направляясь к двери.
Может быть, Грентэм умер? Или, может быть, находился в коматозном состоянии после попойки и ночного блуждания по городу? Может быть, у него какая-то женщина и он не собирается отвечать на звонок? Пауза. Двадцать секунд.
Щелчок микрофона:
— Кто там?
— Полиция! — ответил полицейский. Он был чернокожим и делал ударение на первом слоге, просто ради удовольствия.
— Что тебе надо? — требовательно спросил Грентэм.
— Может, я получил ордер. — Полицейский готов был рассмеяться.
Голос Грентэма смягчился, но звучал обиженно.
— Это Клив?
— Он самый.
— Который час, Клив?
— Почти половина шестого.
— Самое время.
— Не знаю. Садж не сказал. Понимаешь? Он просто попросил разбудить тебя, потому что хочет побеседовать.
— Почему он всегда хочет поговорить до того, как взойдет солнце?
— Глупый вопрос, Грентэм. Небольшая пауза.
— Да, согласен. Полагаю, он хочет встретиться прямо сейчас.
— Нет. У тебя есть тридцать минут. Он попросил быть там в шесть.
— Где?
— На Четырнадцатой возле Тринидад Плейграунд есть небольшой кафетерий. Там темно и безопасно, и поэтому Садж облюбовал его.
— Где он находит такие местечки?
— Знаешь, для репортера ты задаешь глупейшие вопросы. Это место называется “У Гленды”, и думаю, тебе следовало бы отправиться, иначе опоздаешь.
— Ты будешь там?
— Зайду. Просто, чтобы убедиться, что у вас все в порядке.
— Кажется, ты сказал, что там безопасно.
— Безопасно. Для данного района города. Ты сможешь добраться туда?
— Да. Я отправлюсь туда, как только смогу.
* * *
Садж был старым, с очень черной кожей и множеством блестящих белых волос, торчащих во все стороны. Он носил толстые солнцезащитные очки, с которыми, по-видимому, никогда не расставался, кроме сна, и большинство его сослуживцев в Западном крыле Белого дома считали его полуслепым. Он всегда ходил с наклоненной в сторону головой и улыбался совсем как Рей Чарлз. Иногда он наталкивался на дверные рамы и столы, когда выгружал мусорные ящики или вытирал пыль с мебели. Он ходил медленно и осмотрительно, как будто считал шаги. Он работал терпеливо, всегда с улыбкой, всегда имел доброе слово для каждого, кто готов был ответить тем же. Одна, большая, часть его не замечала и игнорировала, тогда как для другой он был добрым, старым, немного покалеченным чернокожим уборщиком.Садж мог разглядеть даже невидимое. Его территорией было Западное крыло здания, где он занимался уборкой вот уже тридцать лет. Убирал и слушал. Убирал и смотрел. Он прибирал за несколькими ужасно важными персонами, которые часто бывали слишком заняты, чтобы следить за своими словами, особенно в присутствии бедного старого Саджа. Он знал, какие двери оставались открытыми, и какие стены были тонкими, а также какие вентиляционные каналы передавали звук. Он мог исчезнуть в одно мгновение, потом снова появиться в тени, там, где страшно важные персоны не могли увидеть его.
Большую часть информации он хранил в себе. Но время от времени он становился обладателем каких-то пикантных сведений, которые можно было объединить с какой-то другой информацией. И тогда Садж мог бы позвонить в суд и сообщить много чего интересного. Но он был очень осторожен. Оставалось три года до пенсии, а он так ни разу и не воспользовался ни одним шансом.
Никто даже не подозревал Саджа в связи с прессой. Внутри любого Белого дома всегда находилось достаточное количество больших ртов, которые обвиняли друг друга. Было занятно, на самом деле. Садж поговорит с Грентэмом из “Пост”, потом с волнением дождется развития событий, затем услышит причитания, когда полетят головы.
Он был безупречным источником и говорил только с Грентэмом. Его сын Клив, полицейский, организовывал встречи. Всегда в необычное время, в темных и не привлекающих внимания местах. Садж носил солнцезащитные очки. Грентэм тоже надевал такие же, только со шляпой или какой-нибудь шапочкой. Клив обычно сидел с ними и рассматривал публику.
Грентэм вошел в кафетерий “У Гленды” в несколько минут седьмого и сразу направился к отдельной кабинке в глубине зала. Кроме них было еще трое посетителей. Сама Гленда запекала яйца в гриле возле стойки. Клив сидел на высоком табурете, наблюдая за ней.
Они пожали друг другу руки. Для Грентэма была налита чашка кофе.
— Извини, что опоздал, — сказал он.
— Нет проблем, мой друг. Рад видеть тебя, — у Саджа был скрипучий звучный голос. Но никто не слушал.
Грентэм жадно пил кофе.
— Много работы на этой неделе в Белом доме?
— Я думаю! Много возбуждения. Много счастья.
— И не говори.
Грентэму нельзя было делать записи во время таких встреч. Было бы слишком очевидно, сказал Садж, когда изложил основные требования.
— Да. У Президента и его ребят приподнятое настроение от новости о судье Розенберге. Она сделала их очень счастливыми.
— А как насчет судьи Дженсена?
— Как ты заметил. Президент присутствовал на заупокойной службе, но не выступал. Он планировал произнести надгробную речь, но отказался от такой мысли, потому что ему пришлось бы говорить только очень хорошее о гомосексуалисте.
— Кто писал надгробную речь?
— Составители речей. В основном, Мабри. Работал над ней весь день в четверг, а потом от нее отказались.
— Он ходил также на службу по Розенбергу?
— Да. Но не хотел. Сказал, лучше бы отправился к черту аа весь день. Но в конце концов созрел и все-таки пошел. Он абсолютно счастлив, что Розенберга убили. Целый день в среду у него было почти праздничное настроение. Судьба одарила его чудесной возможностью. Теперь он собирается перестроить суд и поэтому находится в крайне возбужденном состоянии.
Грентэм напряженно слушал. Садж продолжал:
— Составлен небольшой список кандидатов. Первоначально в нем было двадцать кандидатов или что-то около этого. Потом список урезали до восьми.
— Кто это сделал?
— Кто бы ты думал? Президент и Флетчер Коул. Они приходят в ужас при мысли об утечке информации. Очевидно, в списке только одни молодые консервативно настроенные судьи, большинство из которых малоизвестны.
— Какие-то конкретные имена?
— Только два. Один по фамилии Прайс из Айдахо и некто Мак-Лоренс из Вермонта. Это все, что мне известно относительно фамилий. Думаю, они оба являются федеральными судьями. Больше ничего по этому вопросу.
— А как насчет расследования?
— Многого не слышал, но как обычно держу глаза открытыми. По-видимому, дела идут не слишком успешно.
— Что-нибудь еще?
— Нет. Когда ты запустишь это?
— Утром.
— Будет весело.
— Спасибо, Садж.
Солнце уже взошло, и в кафе становилось многолюднее. Легкой походкой подошел Клив и сел рядом с отцом.
— Как, парни, насчет того, чтобы закругляться?
— Уже закончили, — сказал Садж. Клив оглядел помещение.
— Думаю, нам надо уходить. Первым уходит Грентэм, за ним я, а отец может оставаться здесь сколько захочет.
— Очень любезно с твоей стороны, — отреагировал Садж.
— Спасибо, друзья, — произнес Грентэм, направляясь к двери.
Глава 12
Верхик, как обычно, опаздывал. За двадцать три года их дружбы он еще ни разу не пришел вовремя, да и никогда не возникало проблем из-за опоздания на несколько минут. Он не чувствовал времени, оно его совершенно не волновало. Он носил часы, но никогда не смотрел на них. “Поздно” в понятии Верхика означало опоздание как минимум на час, иногда два, особенно если ожидавший являлся его другом, который рассчитывал на поздний приход и обязательно простил бы.
Поэтому Каллахан просидел примерно час в баре, и это было для него как нельзя лучше. После восьмичасовых ученых дебатов он ни во что не ставил Конституцию и тех, кто преподавал ее. Его венам нужен был “Chivas”, и после двух двойных со льдом он почувствовал себя лучше. Он смотрел на себя самого в зеркало за рядами бутылок с ликером. Смотрел и ждал Гэвина Верхика. Неудивительно, что его друг не мог найти себя в частной практике, где жизнь была расписана по часам.
Когда подали третью двойную порцию, это было после часа и одиннадцати минут ожидания, в начале восьмого вечера, Верхик вошел в бар и заказал себе пива.
— Извини за опоздание, — произнес он после того, как они обменялись рукопожатием. — Знаю, ты не теряешь время, попивая в одиночестве свой “Chivas”.
— Ты выглядишь усталым, — сказал Каллахан, окинув его продолжительным взглядом. — Старым и усталым. — Верхик быстро старел и набирал вес. Его лоб увеличился на дюйм со времени их последней встречи, а бледная кожа под глазами собиралась в глубокие складки.
— Сколько ты весишь?
— Не твое дело, — ответил он и взял пиво. — Где наш столик?
— Он заказан на восемь тридцать. Я прикинул, что ты опоздаешь как минимум на девяносто минут.
— Тогда я пришел рано.
— Кто бы говорил, только не ты. Ты прямо с работы?
— Я живу теперь на работе. Директор хочет, чтобы мы работали не менее ста часов в неделю, пока что-нибудь не сломается. Я сказал жене, что появлюсь домой к рождеству.
— Как она?
— Чудесно. Очень терпеливая леди. Мы ладим лучше, когда я живу в офисе.
Она была женой номер три. За семнадцать лет.
— Я бы хотел встретиться с ней.
— Нет, не надо. Я женился на первых двух из-за секса. А они так наслаждались им, что делили его с другими. В третий раз я женился из-за денег, и на нее не очень приятно смотреть. Ты не будешь впечатлен. — Он опорожнил бутылку. — Сомневаюсь, смогу ли я продержаться, пока она умрет.
— Сколько ей лет?
— Не спрашивай. Я действительно любил ее. Честно. Но через два года я стал понимать, что мы не имеем ничего общего, кроме острого ощущения фондовой биржи.
Он посмотрел на бармена.
— Еще пива, пожалуйста.
Каллахан фыркнул, потягивая свой напиток.
— Сколько она стоит?
— Ничего похожего на то, о чем я думал. В действительности я не знаю. Полагаю, что где-то около пяти миллионов. Она обчистила мужей номер один и номер два, и, мне думается, ее притягивал ко мне вызов: а не выйти ли замуж за простого среднего парня. Это, и еще великолепный секс, сказала она. Они все говорят так, ты знаешь.
— Ты всегда выбирал пострадавших, Гэвин, даже в юридическом колледже; Тебя привлекают неврастенички и женщины в состоянии депрессии.
— И их привлекает ко мне, — он открыл бутылку и осушил наполовину. — Почему мы всегда обедаем в этом заведении?
— Не знаю. Что-то типа традиции. Навевает мысли о юридическом колледже.
— Мы ненавидели колледж, Томас. Каждый ненавидит юридический колледж. Каждый, ненавидит юристов.
— Ты в прекрасном настроении.
— Извини. Я спал всего шесть часов с тех пор, как обнаружили трупы. Директор кричит на меня по меньшей мере пять раз в день. Я воплю на любого, кто ниже меня по должности. Сплошной крик повсюду.
— Допивай, большой мальчик. Наш столик готов. Давай выпьем, поедим и поговорим. Попытаемся развлечься вместе за эти несколько часов.
— Я люблю тебя больше, чем свою жену, Томас. Ты знаешь это?
— Не стоит говорить много об этом.
— Ты прав.
Вслед за метрдотелем они прошли к столику в углу, тому самому столику, который всегда заказывали. Каллахан заказал выпивку по второму кругу и объяснил, что они не будут торопиться с едой.
— Ты видел эту проклятую штуковину в “Пост”? — спросил Верхик.
— Видел. Кто проболтался?
— Кто знает? Директор получил краткий список утром в субботу, из собственных рук Президента, с довольно четкими инструкциями в отношении секретности. Он никому не показывал его за выходные, а этим утром статья ударила именами Прайса и Мак-Лоренса. Войлс пришел в неистовство, когда увидел ее, а спустя несколько минут его вызвал Президент. Он помчался в Белый дом, и там имела место, черт бы ее побрал, колоссальная битва. Войлс пытался атаковать Флетчера Коула, но его сдерживал К. О. Льюис. Очень неприятно.
Каллахан жадно впитывал каждое слово.
— Это очень хорошо.
— Да. Я расскажу тебе почему, позже, когда больше выпьем. Ты будешь ждать, что я проболтаюсь тебе, кто еще в этом списке, а я не должен этого делать. Я пытаюсь быть другом, Томас.
— Продолжай.
— В любом случае нет пути, по которому утечка произошла бы от нас. Невозможно. Она должна была исходить из Белого дома. Там полно людей, которые ненавидят Коула, и информация растекается подобно потоку через ржавые трубы.
— Возможно, утечка произошла из-за Коула.
— Может быть. Он грязный ублюдок, и согласно одной версии он выпустил информацию о Прайсе и Мак-Лоренсе, чтобы напугать всех, а потом объявить фамилии двух кандидатов, которые кажутся более умеренными. Это похоже на него.
— Я никогда не слышал о Прайсе и Мак-Лоренсе.
— Вступи в клуб. Они оба очень юны, тридцать с небольшим, с совсем небогатым судейским опытом. Мы их не проверяли, но, по-видимому, они радикально консервативны.
— А остальные в списке?
— Слишком рано спросил. Пропустил два пива и уже выстрелил вопрос.
Принесли напитки.
— Я хотел бы немного грибов, фаршированных мясом крабов, — сказал Верхик официанту. — Чтобы пожевать что-нибудь. Я умираю от голода.
Каллахан протянул свой пустой стакан.
— Повторите заказ.
— Не спрашивай опять, Томас. Может быть, ты вынесешь меня отсюда через три часа, но я никогда не скажу. Ты это знаешь. Скажем, по-видимому, Прайс и Мак-Лоренс отражают весь список.
— Все неизвестные?
— В основном, да.
Каллахан сделал медленный глоток шотландского напитка и покачал головой. Верхик снял пиджак и развязал галстук.
— Давай поговорим о женщинах.
— Нет.
— Сколько ей лет?
— Двадцать четыре, но очень развитая.
— Ты мог бы быть ее отцом.
— Мог бы. Кто знает.
— Откуда она?
— Из Денвера. Я говорил тебе.
— Люблю девушек с запада. Они такие независимые, непретенциозные. Похоже, все носят “Ливайзы” и у всех длинные ноги. Я мог бы жениться на такой. У нее есть деньги?
— Нет. Ее отец погиб в авиакатастрофе четыре года назад. Мать получила компенсацию.
— Тогда у нее есть деньги.
— Она чувствует себя комфортно.
— Пари, что она в порядке. У тебя есть ее фотография?
— Нет. Она не внучка и не пудель.
— Почему ты не привез фотографию?
— Закажу, чтобы выслать тебе одну. Почему это так развлекает тебя?
— Забавно. Великий Томас Каллахан, любитель свободных женщин, влюбился по уши.
— Я не влюбился.
— Это рекорд. Сколько? Девять, десять месяцев? Почти год ты фактически поддерживаешь постоянную связь, не так ли?
— Восемь месяцев и три недели, но никому не рассказывай, Гэвин. Для меня это не просто.
— Твой секрет в надежных руках. Расскажи мне все подробности. Какой у нее рост?
— Сто семьдесят, сто двенадцать фунтов, длинноногая, джинсы “Ливайз” в обтяжку, независимая, непритязательная, типичная в твоем понимании западная девушка.
— Я должен подыскать себе кого-нибудь. Ты собираешься жениться на ней?
— Конечно, нет! Кончай свое пиво.
— Похоже, ты теперь исповедуешь моногамию?
— А ты?
— Черт возьми, нет. И никогда ранее. Но мы говорим не обо мне. Томас, мы говорим о Питере Пене сейчас, Каллахане — Холодной Руке, человеке с версией самой блестящей женщины в мире. Скажи мне, Томас, и не лги своему лучшему другу, просто посмотри мне в глаза и признайся, что ты не устоял перед моногамией.
Верхик слегка наклонился через стол, глядя на Томаса и глупо ухмыляясь.
— Не так громко, — сказал Каллахан, оглядываясь вокруг.
— Ответь мне.
— Назови мне другие имена в списке, и я отвечу тебе.
Верхик отодвинулся.
— Отличная попытка. Думаю, что ответом будет “да”. Мне кажется, ты влюблен в эту девушку, но слишком труслив, чтобы признаться в этом. Считаю, она твой выигрыш, парень.
— Ладно, пусть будет так. Тебе от этого легче?
— Да, намного легче. Когда я смогу увидеть ее?
— Когда я смогу встретиться с твоей женой?
— Ты запутался, Томас. Тут есть основное различие. Ты не хочешь встречаться с моей женой, а я хочу увидеть Дарби. Вот видишь. Уверяю тебя, они совершенно непохожи.
Каллахан улыбался и продолжал неторопливо пить. Верхик расслабился и скрестил ноги в проходе. Поднес к губам зеленую бутылку.
— Ты возбужден, приятель, — сказал Каллахан.
— Извини. Я пью так быстро, как только могу. Подали грибы в булькающих кастрюльках с длинной ручкой. Верхик бросил в рот два кусочка и стал яростно жевать. Каллахан наблюдал. “Chivas” отдавался голодной болью, ему нужно было подождать несколько минут. Все-таки он предпочитал алкоголь после еды.
Четыре араба с шумом уселись за соседний столик, смеясь и болтая на своем языке. Все четверо заказали виски.
— Кто их убил, Гэвин?
Он пожевал минуту, затем с трудом проглотил.
— Если бы я и знал, то все равно не сказал бы. Но, клянусь тебе, я не знаю. Непостижимо. Убийцы исчезли, не оставив следа. Все было тщательно запланировано и отлично исполнено. Ни одной улики.
— Почему такая комбинация?
Он отправил в рот еще один кусочек.
— Совсем просто. Это так просто, так легко объяснить. Они были такой естественной мишенью. У Розенберга не было охранной системы в городской квартире. Любой вполне прилично одетый грабитель мог войти и выйти. А бедный Дженсен околачивался в таких местах в полночь. Они были брошены на произвол судьбы. В соответствующий момент каждый умер. Другие семь представителей Верховного суда имели агентов в своих домах. Вот почему выбрали их. Они были глупцами.
— Тогда кто выбрал?
— Кто-то, у кого много денег. Убийцы были профессионалами, и, возможно, за несколько часов они покинули страну. Мы считаем, их было трое, возможно, больше. Неприятность с Розенбергом мог доставить один из них. Предполагаем, что с Дженсеном расправились как минимум двое. Один или больше стояли на стреме в то время, когда парень с канатом делал свое дело. Даже несмотря на то, что это было небольшое грязное заведение, оно было открыто для публики и, естественно, существовал большой риск. Но они сработали хорошо, очень хорошо.
— Я прочитал версию убийцы-одиночки.
— Забудь о ней. Невозможно одному убить двоих. Невозможно.
— Во сколько могут оцениваться эти убийцы?
— В миллионы. И много денег ушло на планирование всего этого.
— И у тебя нет никаких идей?
— Послушай, Томас. Я не участвую в расследовании, поэтому тебе надо спросить у других. Я уверен, черт побери, что они знают намного больше, чем я. Я простой юрист низшего звена в правительстве.
— Да, который, так получается, оказывается на одном уровне с Главным судьей.
— Это случайность. Надоело. Давай вернемся к женщинам. Я ненавижу разговоры юристов.
— Ты разговаривал с ним в последнее время?
— По мелочи, Томас, всегда по мелочи. Да, мы поболтали немного сегодня утром. Он заставил всех двадцать семь сотрудников суда вдоль и поперек просмотреть список дел, назначенных к слушанию, в поисках улик. Бесполезно. И я сказал ему это. В каждом случае, который поступает в Верховный суд, имеется две стороны, и каждая задействованная сторона, разумеется, внесет свой вклад, если один судья, двое или трое исчезнут, а вместо них придет один, двое или трое новых, более сочувственно относящихся к этому делу. Имеются тысячи апелляций, конец которым в итоге будет положен здесь. И ты не можешь просто выхватить одну и сказать: “Вот это дело! Именно этот человек убил их”. Глупо.
— Что он сказал?
— Конечно, он согласился с моим блестящим анализом. Думаю, он позвал меня после ознакомления со статьей в “Пост”, чтобы проверить, не удастся ли ему выжать что-нибудь из меня. Ты можешь поверить нервному человеку?
Поэтому Каллахан просидел примерно час в баре, и это было для него как нельзя лучше. После восьмичасовых ученых дебатов он ни во что не ставил Конституцию и тех, кто преподавал ее. Его венам нужен был “Chivas”, и после двух двойных со льдом он почувствовал себя лучше. Он смотрел на себя самого в зеркало за рядами бутылок с ликером. Смотрел и ждал Гэвина Верхика. Неудивительно, что его друг не мог найти себя в частной практике, где жизнь была расписана по часам.
Когда подали третью двойную порцию, это было после часа и одиннадцати минут ожидания, в начале восьмого вечера, Верхик вошел в бар и заказал себе пива.
— Извини за опоздание, — произнес он после того, как они обменялись рукопожатием. — Знаю, ты не теряешь время, попивая в одиночестве свой “Chivas”.
— Ты выглядишь усталым, — сказал Каллахан, окинув его продолжительным взглядом. — Старым и усталым. — Верхик быстро старел и набирал вес. Его лоб увеличился на дюйм со времени их последней встречи, а бледная кожа под глазами собиралась в глубокие складки.
— Сколько ты весишь?
— Не твое дело, — ответил он и взял пиво. — Где наш столик?
— Он заказан на восемь тридцать. Я прикинул, что ты опоздаешь как минимум на девяносто минут.
— Тогда я пришел рано.
— Кто бы говорил, только не ты. Ты прямо с работы?
— Я живу теперь на работе. Директор хочет, чтобы мы работали не менее ста часов в неделю, пока что-нибудь не сломается. Я сказал жене, что появлюсь домой к рождеству.
— Как она?
— Чудесно. Очень терпеливая леди. Мы ладим лучше, когда я живу в офисе.
Она была женой номер три. За семнадцать лет.
— Я бы хотел встретиться с ней.
— Нет, не надо. Я женился на первых двух из-за секса. А они так наслаждались им, что делили его с другими. В третий раз я женился из-за денег, и на нее не очень приятно смотреть. Ты не будешь впечатлен. — Он опорожнил бутылку. — Сомневаюсь, смогу ли я продержаться, пока она умрет.
— Сколько ей лет?
— Не спрашивай. Я действительно любил ее. Честно. Но через два года я стал понимать, что мы не имеем ничего общего, кроме острого ощущения фондовой биржи.
Он посмотрел на бармена.
— Еще пива, пожалуйста.
Каллахан фыркнул, потягивая свой напиток.
— Сколько она стоит?
— Ничего похожего на то, о чем я думал. В действительности я не знаю. Полагаю, что где-то около пяти миллионов. Она обчистила мужей номер один и номер два, и, мне думается, ее притягивал ко мне вызов: а не выйти ли замуж за простого среднего парня. Это, и еще великолепный секс, сказала она. Они все говорят так, ты знаешь.
— Ты всегда выбирал пострадавших, Гэвин, даже в юридическом колледже; Тебя привлекают неврастенички и женщины в состоянии депрессии.
— И их привлекает ко мне, — он открыл бутылку и осушил наполовину. — Почему мы всегда обедаем в этом заведении?
— Не знаю. Что-то типа традиции. Навевает мысли о юридическом колледже.
— Мы ненавидели колледж, Томас. Каждый ненавидит юридический колледж. Каждый, ненавидит юристов.
— Ты в прекрасном настроении.
— Извини. Я спал всего шесть часов с тех пор, как обнаружили трупы. Директор кричит на меня по меньшей мере пять раз в день. Я воплю на любого, кто ниже меня по должности. Сплошной крик повсюду.
— Допивай, большой мальчик. Наш столик готов. Давай выпьем, поедим и поговорим. Попытаемся развлечься вместе за эти несколько часов.
— Я люблю тебя больше, чем свою жену, Томас. Ты знаешь это?
— Не стоит говорить много об этом.
— Ты прав.
Вслед за метрдотелем они прошли к столику в углу, тому самому столику, который всегда заказывали. Каллахан заказал выпивку по второму кругу и объяснил, что они не будут торопиться с едой.
— Ты видел эту проклятую штуковину в “Пост”? — спросил Верхик.
— Видел. Кто проболтался?
— Кто знает? Директор получил краткий список утром в субботу, из собственных рук Президента, с довольно четкими инструкциями в отношении секретности. Он никому не показывал его за выходные, а этим утром статья ударила именами Прайса и Мак-Лоренса. Войлс пришел в неистовство, когда увидел ее, а спустя несколько минут его вызвал Президент. Он помчался в Белый дом, и там имела место, черт бы ее побрал, колоссальная битва. Войлс пытался атаковать Флетчера Коула, но его сдерживал К. О. Льюис. Очень неприятно.
Каллахан жадно впитывал каждое слово.
— Это очень хорошо.
— Да. Я расскажу тебе почему, позже, когда больше выпьем. Ты будешь ждать, что я проболтаюсь тебе, кто еще в этом списке, а я не должен этого делать. Я пытаюсь быть другом, Томас.
— Продолжай.
— В любом случае нет пути, по которому утечка произошла бы от нас. Невозможно. Она должна была исходить из Белого дома. Там полно людей, которые ненавидят Коула, и информация растекается подобно потоку через ржавые трубы.
— Возможно, утечка произошла из-за Коула.
— Может быть. Он грязный ублюдок, и согласно одной версии он выпустил информацию о Прайсе и Мак-Лоренсе, чтобы напугать всех, а потом объявить фамилии двух кандидатов, которые кажутся более умеренными. Это похоже на него.
— Я никогда не слышал о Прайсе и Мак-Лоренсе.
— Вступи в клуб. Они оба очень юны, тридцать с небольшим, с совсем небогатым судейским опытом. Мы их не проверяли, но, по-видимому, они радикально консервативны.
— А остальные в списке?
— Слишком рано спросил. Пропустил два пива и уже выстрелил вопрос.
Принесли напитки.
— Я хотел бы немного грибов, фаршированных мясом крабов, — сказал Верхик официанту. — Чтобы пожевать что-нибудь. Я умираю от голода.
Каллахан протянул свой пустой стакан.
— Повторите заказ.
— Не спрашивай опять, Томас. Может быть, ты вынесешь меня отсюда через три часа, но я никогда не скажу. Ты это знаешь. Скажем, по-видимому, Прайс и Мак-Лоренс отражают весь список.
— Все неизвестные?
— В основном, да.
Каллахан сделал медленный глоток шотландского напитка и покачал головой. Верхик снял пиджак и развязал галстук.
— Давай поговорим о женщинах.
— Нет.
— Сколько ей лет?
— Двадцать четыре, но очень развитая.
— Ты мог бы быть ее отцом.
— Мог бы. Кто знает.
— Откуда она?
— Из Денвера. Я говорил тебе.
— Люблю девушек с запада. Они такие независимые, непретенциозные. Похоже, все носят “Ливайзы” и у всех длинные ноги. Я мог бы жениться на такой. У нее есть деньги?
— Нет. Ее отец погиб в авиакатастрофе четыре года назад. Мать получила компенсацию.
— Тогда у нее есть деньги.
— Она чувствует себя комфортно.
— Пари, что она в порядке. У тебя есть ее фотография?
— Нет. Она не внучка и не пудель.
— Почему ты не привез фотографию?
— Закажу, чтобы выслать тебе одну. Почему это так развлекает тебя?
— Забавно. Великий Томас Каллахан, любитель свободных женщин, влюбился по уши.
— Я не влюбился.
— Это рекорд. Сколько? Девять, десять месяцев? Почти год ты фактически поддерживаешь постоянную связь, не так ли?
— Восемь месяцев и три недели, но никому не рассказывай, Гэвин. Для меня это не просто.
— Твой секрет в надежных руках. Расскажи мне все подробности. Какой у нее рост?
— Сто семьдесят, сто двенадцать фунтов, длинноногая, джинсы “Ливайз” в обтяжку, независимая, непритязательная, типичная в твоем понимании западная девушка.
— Я должен подыскать себе кого-нибудь. Ты собираешься жениться на ней?
— Конечно, нет! Кончай свое пиво.
— Похоже, ты теперь исповедуешь моногамию?
— А ты?
— Черт возьми, нет. И никогда ранее. Но мы говорим не обо мне. Томас, мы говорим о Питере Пене сейчас, Каллахане — Холодной Руке, человеке с версией самой блестящей женщины в мире. Скажи мне, Томас, и не лги своему лучшему другу, просто посмотри мне в глаза и признайся, что ты не устоял перед моногамией.
Верхик слегка наклонился через стол, глядя на Томаса и глупо ухмыляясь.
— Не так громко, — сказал Каллахан, оглядываясь вокруг.
— Ответь мне.
— Назови мне другие имена в списке, и я отвечу тебе.
Верхик отодвинулся.
— Отличная попытка. Думаю, что ответом будет “да”. Мне кажется, ты влюблен в эту девушку, но слишком труслив, чтобы признаться в этом. Считаю, она твой выигрыш, парень.
— Ладно, пусть будет так. Тебе от этого легче?
— Да, намного легче. Когда я смогу увидеть ее?
— Когда я смогу встретиться с твоей женой?
— Ты запутался, Томас. Тут есть основное различие. Ты не хочешь встречаться с моей женой, а я хочу увидеть Дарби. Вот видишь. Уверяю тебя, они совершенно непохожи.
Каллахан улыбался и продолжал неторопливо пить. Верхик расслабился и скрестил ноги в проходе. Поднес к губам зеленую бутылку.
— Ты возбужден, приятель, — сказал Каллахан.
— Извини. Я пью так быстро, как только могу. Подали грибы в булькающих кастрюльках с длинной ручкой. Верхик бросил в рот два кусочка и стал яростно жевать. Каллахан наблюдал. “Chivas” отдавался голодной болью, ему нужно было подождать несколько минут. Все-таки он предпочитал алкоголь после еды.
Четыре араба с шумом уселись за соседний столик, смеясь и болтая на своем языке. Все четверо заказали виски.
— Кто их убил, Гэвин?
Он пожевал минуту, затем с трудом проглотил.
— Если бы я и знал, то все равно не сказал бы. Но, клянусь тебе, я не знаю. Непостижимо. Убийцы исчезли, не оставив следа. Все было тщательно запланировано и отлично исполнено. Ни одной улики.
— Почему такая комбинация?
Он отправил в рот еще один кусочек.
— Совсем просто. Это так просто, так легко объяснить. Они были такой естественной мишенью. У Розенберга не было охранной системы в городской квартире. Любой вполне прилично одетый грабитель мог войти и выйти. А бедный Дженсен околачивался в таких местах в полночь. Они были брошены на произвол судьбы. В соответствующий момент каждый умер. Другие семь представителей Верховного суда имели агентов в своих домах. Вот почему выбрали их. Они были глупцами.
— Тогда кто выбрал?
— Кто-то, у кого много денег. Убийцы были профессионалами, и, возможно, за несколько часов они покинули страну. Мы считаем, их было трое, возможно, больше. Неприятность с Розенбергом мог доставить один из них. Предполагаем, что с Дженсеном расправились как минимум двое. Один или больше стояли на стреме в то время, когда парень с канатом делал свое дело. Даже несмотря на то, что это было небольшое грязное заведение, оно было открыто для публики и, естественно, существовал большой риск. Но они сработали хорошо, очень хорошо.
— Я прочитал версию убийцы-одиночки.
— Забудь о ней. Невозможно одному убить двоих. Невозможно.
— Во сколько могут оцениваться эти убийцы?
— В миллионы. И много денег ушло на планирование всего этого.
— И у тебя нет никаких идей?
— Послушай, Томас. Я не участвую в расследовании, поэтому тебе надо спросить у других. Я уверен, черт побери, что они знают намного больше, чем я. Я простой юрист низшего звена в правительстве.
— Да, который, так получается, оказывается на одном уровне с Главным судьей.
— Это случайность. Надоело. Давай вернемся к женщинам. Я ненавижу разговоры юристов.
— Ты разговаривал с ним в последнее время?
— По мелочи, Томас, всегда по мелочи. Да, мы поболтали немного сегодня утром. Он заставил всех двадцать семь сотрудников суда вдоль и поперек просмотреть список дел, назначенных к слушанию, в поисках улик. Бесполезно. И я сказал ему это. В каждом случае, который поступает в Верховный суд, имеется две стороны, и каждая задействованная сторона, разумеется, внесет свой вклад, если один судья, двое или трое исчезнут, а вместо них придет один, двое или трое новых, более сочувственно относящихся к этому делу. Имеются тысячи апелляций, конец которым в итоге будет положен здесь. И ты не можешь просто выхватить одну и сказать: “Вот это дело! Именно этот человек убил их”. Глупо.
— Что он сказал?
— Конечно, он согласился с моим блестящим анализом. Думаю, он позвал меня после ознакомления со статьей в “Пост”, чтобы проверить, не удастся ли ему выжать что-нибудь из меня. Ты можешь поверить нервному человеку?