Страница:
равнодушным голосом: "Мня это как-то совершенно не волнует". Выйдя из
туалета, он чувствовал себя неловко, словно плюнул парню в лицо. Было это в
глубоко имперское время. Но он все-таки сумел понять: ИХ ЭТО ВОЛНУЕТ ВСЕГДА!
Но именно с момента прозрения вместо сочувствия в душе Георга нарастало
раздражение. Так вот, значит, вы какие, думал он. Мы к вам со всей душой, а
вы к нам со всей жопой, только и мечтаете о своей маленькой отчизне, вам и
дела нет до всей огромной страны, вы так, да? эгоисты проклятые... Может,
кому-то покажутся наивными его гневные филиппики, но душевные переживание
человека не могут быть наивными.
Он изменил тактику поведения. Теперь он демонстративно говорил
по-русски - в магазине, в кафе, в транспорте. Ему вежливо отвечали. Никто не
хамил, не отворачивался с презрением. И это при том, что многие русские
женщины, побывавшие в Прибалтике, часто жаловались: дескать, местные
продавцы на их вопросы не отвечают, не понимая, что во многом виноваты сами.
Георг тоже не ответил бы этим растрепанным бабам с сумками, ошалело бегавшим
по магазинам. Георг подавал себя таким, каков он есть. Он - русский, и
точка. Не нравится? перетерпете. Но имя свое он все-таки урезал. Его
раздражало, когда уже появившиеся друзья начинали произносить его имя, беря
разгон от ратуши, для мягкости заворачивая языком согласные, да так и не
доезжали до конца.
Он исколесил всю Прибалтику по их прекрасным дорогам, похожим на
немецкие автобаны. Был, и не раз, в Риге, Таллинне и других крупных городах.
Побывал и в маленьких, игрушечных городках, часто очень отдаленных, таких
как Вентспилс, дальше которого было только море.
Лежа в постели, в каком-нибудь крохотном отеле, приятно ощущая, как
усталость обратно вытекает через ноги, вслушиваясь сквозь открытое окно в
чужую ночь, в отзывчивую каменную тишину, откуда доносились то эхо одиноких
шагов, то вдруг пьяный вопль: "Йога-а-ан!.." - и рассыпалась дробь
непонятного говора, думал про себя: "Заразы, говорят как фашисты".
Но за некоторые качества национального характера он испытывал уважение
к прибалтам. За их спокойную рассудительность, за истинно нордическую
сдержанность. Например, стоя в автобусе, удивлялся непривычной тишине,
царившей в салоне, словно пассажиры сговорились играть в молчанку. Невольно
сравнивал он эту культурную тишину с громогласной вакханалией краснодарских
автобусов, когда грудастые и толстозадые бабищи с узлами, корзинами,
сумками, с пьяными мужьями, с визжащими детьми и молодыми поросятами
штурмовали салон на остановках.
Постепенно он познавал искусство жить в чужой стране.
Были и учителя. В Таллинне, его мимолетный сосед по отелю, рассказывал:
"Эстонки, чтоб ты знал, очень алчные. Если ты в первый день знакомства
потратил на нее в ресторане меньше пятидесяти рублей, она тебе ни за что не
даст..."
(Тогда пятьдесят рублей - это были большие деньги. За пятерку можно
было козырем посидеть в кафе, за десятку - в ресторане. А за двадцатку тебя
на руках вынесет метрдотель и посадит в такси...)
Потом у него были разной протяженности любовные романы и с эстонкой, и
с латышкой... И здесь, в Литавии, а затем и в Леберли, тоже были женщины.
Нет, это не стоит воспринимать как нечто грязное, недостойное упоминания в
приличном обществе. Это были приличные, европейские отношения, иногда
довольно красивые.
Но правда и то, что он меньше всего думал о женитьбе, заводя
знакомства.
Итак, он жил. Порой, выйдя из столовой, где обычно обедал и где ему
особенно нравились взбитые сливки с шоколадной крошкой и то, что кисель
подавали в тарелках, как и положено, и надо было его хлебать ложкой, - он
застывал на маленькой площади, куда выходили несколько улиц треугольными
клиньями, говорил себе: "Вот уже год я живу здесь. Чудно!"
Вскоре он освоил литавский язык, с его мягкостью, а то неожиданной
жесткостью, придыханием и растяжкой, и перестал совершенно испытывать
комплекс неполноценности, как, впрочем, и чувство имперского превосходства.
И наконец-то сам стал немного проникаться их любовью к уютной, маленькой
родине и, собираясь в отпуск, домой, он уже загодя испытывал боязнь к дурной
бесконечности огромного пространства России.
Приезжая домой, он говорил по-русски с акцентом, которого не замечал, и
удивлялся, когда мама, смеясь, делала ему замечание: "Ты стал говорить, как
немец". (Немцев она не любила еще со времен оккупации. Девочкой она жила в
Крыму. Потом товарищ Сталин всех болгар, греков, армян и представителей
других "народов-предателей" выслал на Урал.)
Георг так привык к укладу жизни в Прибалтике, что перестал замечать ее
особенности по сравнению с жизнью в России. И был однажды неприятно удивлен,
когда по переезде границы (тогда условной), в Ленинграде, зайдя в гостиницу
"Московская", был встречен дикими возгласами: "Куда?! Это что такое?!" Георг
застыл посреди вестибюля, не понимая, что от него хотят. "Сигарета!
Немедленно уберите сигарету!" - указали ему. Он все понял, произнес: "О!
Узнаю Россию..." - "Что значит "узнаю Россию?" - гневно вопрошала
администраторша. - У нас не курят в помещении".
Заядлые курильщики и кофеманы, прибалты пьют кофе и курят везде, за
исключением общественного городского транспорта.
Из гостиницы он ушел ни с чем, чего в Прибалтике не случалось с ним
никогда...
Георг свернул на тихую улочку, которую в этом городе любил больше
всего. Наверное, потому что она чем-то напоминала ему улицу родного города,
улицу его отрочества. Где он, розовощекий эфеб - юноша вступающий в пору
зрелости, в том числе и половой, - прожил очень важный, наиболее интенсивный
в творческом отношении отрезок жизни.
Там и сям, в соседних кварталах выделялись, подпирая небо, новые
высотки, выстроенные в стиле "техно", похожие на стартовые комплексы
"Шатлл", - а здесь все осталось по-старому.
По правой руке потянулся длиннющий старинный (набоковский) забор с
пятнами граффитти. Цоемания докатилась и сюда. На заборе белой краской было
написано: "Улица Виктора Цоя", ну и прочие изречения из цитатника фанатов
группы "Кино", как то: "Он любил ночь", "Смерть стоит того, чтобы жить", и
прочая. Кто-то из старичков-злопыхателей не удержался и красным мелом
дописал свое: "Он любит день", и подпись - "Иосиф Кобзон".
Впрочем, видно было, что культ Цоя давно пошел на убыль. Надписи
потускнели и больше не обновлялись повзрослевшими фанатами. И уже
представители новой генерации рок-движения заявляют о себе во весь голос.
Правда, декларации их по большей части состоят из коротких трехбуквенных
слов: "ЛОХ", "РОК", "КАЛ", "RAP". Причем, если в детстве Георга это было
одно единственное словечко (на "х"), то словарный запас нынешней молоди
значительно расширился, в том числе и за счет слов англоязычных. Такое
смешение языков говорило о том, что городская цивилизация
космополитизируется, а, значит, неизбежно катится к закату. И все-таки в
этой краткости просматривается некая концептуальность. Мы бы в детстве
написали просто: "говно", а они пишут "кал". Согласитесь, есть тут какая-то
своя эстетика.
Некончающийся забор все-таки закончился, и тут Георгу вдруг привиделся
его старый двухэтажный дом. Это походило на сон, на морок, на загробную
грезу. Удивленный, он даже пересек пустынную улицу и вошел во двор.
Задрав голову, взглянул на окна бывшей своей квартиры, располагавшейся
на верхнем этаже, пытаясь там разглядеть светлое прошлое. Большое
трехстворчатое окно их с сестрой комнаты теперь было забрано решеткой
(словно мечту посадили в тюрьму). Потом шли два простых окна комнаты
родителей и младшего брата, замыкали анфиладу комнат окна кухни, очень
большой по нынешним меркам.
В своей комнате Георгий был хозяином, а сестра квартирантом. Она больше
обитала в комнате родителей или на кухне, или на улице. Сюда заходила лишь
ночевать. А Георгий часами высиживал в кресле, дедовской работы, за столом,
который сделал отец, и рисовал: карандашами, акварелью, иногда тушью...
Георгий погладил теплый ствол клена. Помнится, это был хилый прутик,
росший возле дома. А теперь он вымахал выше крыши.
В глубине двора стоял знакомый деревянный флигель, на деревянное
крыльцо которого часто выходил встречать зарю старый чекист на пенсии. На
крыльце имелась узкая лавочка, но чекист не любил на ней сидеть, потому что
тогда приходилось бы смотреть, да еще с близкого расстояния, на глухую
кирпичную стену, разделявшую соседствующие дворы. А старый чекист не любил
созерцать стенку, это право он предоставлял своим подопечным. Вот почему он
выносил из своей трехкомнатной квартиры стул, садился лицом к востоку и,
глядя поверх покосившихся сараев, принадлежащих местным пролетариям,
встречал алую зарю наступающего утра
На вопрос Георгия, почему он, старый чекист, в такую рань выполз на
крыльцо, старый чекист ответил: "Это для тебя, сони, 10 часов утра - рано, а
я встаю в 6 часов, а то и в пять, чтобы встретить солнышко". - "А зачем его
встречать, дедушка?- спрашивал наивный Георгий. - Оно и так само встанет". -
"Когда доживешь до моих лет, тогда поймешь..." - отвечал седовласый чекист,
тяжело опираясь трясущимися худыми руками на загнутую крюком ручку своей
трости.
Георгию эта ручка почему-то напоминала склоненную голову человека,
которому так отполировали затылок, что он уже давно ни на кого и ни на что
не ропщет и которому позволено только одно - быть стойкой опорой для рук
чекиста.
В правой части двора находился все тот же маленький палисадник. Только
теперь вместо деревянного столика были клумбы с жирной землей, на которой
густо росли багряные георгины. Это очень кстати, подумал влюбленный
художник. Он придерживался того мнения, что дарить купленные цветы женщине
вовсе не романтично, банально, пошло. Настоящий мужчина их добывает с риском
для жизни, как древний охотник. Таковы древние правила ухаживания.
Понимая, что совершает преступление, он не удержался и сорвал одним
махом сразу пять стеблей, усыпанных яркими цветами.
Сейчас же с натужным рыданием открылась дверь во флигеле и наружу
высунулась легендарная трость, а потом и голова старика. Зеленоватая плесень
покрывала его впалые щеки, а лысину - белые пятна лишаев. Георга аж мороз
продрал по коже от страха. Пока старик стряхивал паутину со своей личины,
набирал воздуха в дырявые легкие и вспоминал бранные слова, чтобы дать отпор
непрошеному гостю, Георг проворно ретировался на улицу.
Он хотел вернуться к кафе тем же маршрутом, но оказалось, что туда путь
отрезан. На парадное крыльцо соседнего дома, возле которого дремали
припаркованные машины, вышел мужчина с брюшком, и стал играть цепочкой с
ключами. Мужчина очень подозрительно уставился на Георга.
"Ухожу-ухожу, - пробормотал приблудный художник и, не теряя
достоинства, медленно двинулся вниз по направлению к местному "Бродвею".
Напоследок он оглянулся. Крыша его старого дома, теперь покрытая новенькой
нержавейкой, ослепительно ярко блестела на солнце. И Георг с удивлением
понял, что это вовсе не его дом, как он мог так плениться хитрой подменой. И
старик совсем другой. Тот чекист вовремя умер в шикарном госпитале обкома
КПСС для ветеранов партии. А юный мечтатель давно превратился в старого
брюзгу, заплутавшего в чужих кварталах, в поисках утраченного времени.
Чтобы замкнуть кольцо путешествия, ему теперь надо было идти кружным
путем. О, этот кружной путь!
Георг взглянул на часы. "Е-мое! Уже - 4-30!"
Он бросился бежать. Он опаздывал.
3
Запыхавшись, Георг подбежал ко входу в кафе. И все же он опоздал. Инга
стояла у дверей, одиноко оглядываясь по сторонам, и уже, кажется, собиралась
уходить.
- Опаздываете, маэстро! - сказала она нарочито строгим голосом, но не
доиграла роли до конца, улыбка тронула ее перламутровые губы, когда увидела
она цветы. - Привет!.. Это мне?
- Здравствуй, дорогая! - ответил Георг, тяжело дыша и вручая букет
своей возлюбленной.
- Ой-ей-ей, какая прелесть! - Она погрузила лицо в цветы, словно
припала к роднику. - Спасибо.
- Прошу великодушно простить меня. Случайно перепутал остановки, сошел
на станции "Детство", а враги отрезали дорогу. Пришлось бежать в обход.
- Загадками изъясняешься? - сказала Инга, склонив голову к плечу.
Что-то случилось?
- Можешь меня поздравить. Сегодня украли мою картину из салона мадам
Нюры.
- Да ты что! О Боже! Как же это... а деньги?
- Что деньги - тлен. Впрочем, с деньгами все в порядке. - Георг
похлопал ладонью по карману. - Главное, что украли мою картину... Словно
работу какого-нибудь Ван Гога или другой знаменитости. Надеюсь, что она
попала в руки настоящего любителя искусства.
- Ты так радуешься, просто странно...
- По-моему, лучшего признания таланта художника быть не может. Кое-кто,
узнай он об этом происшествии со мной, лопнул бы от зависти. Ведь многие их
картины даром никому не нужны!
- Хвастаешься? - глаза Инги искрились.
- Ну, разве что чуть-чуть, - засмущался Георг. - Себя не похвалишь -
сто лет будешь ходить оплеванным.
- Странные вы люди - художники... Ну что, мы так и будем стоять у
входа?
- Пардон! - воскликнул художник и с силой хозяина жизни рывком
распахнул тяжелую дверь. - Войдем же, любимая, и воздадим должное Бахусу!
Отметим сие торжественное событие!.. Боже! я совсем забыл сказать тебе: ты
просто потрясающе выглядишь!
- Наконец-то ты заметил мое новое платье...
КАФЕ "НОСТАЛЬГИЯ"
1
Они оказались в маленьком холле, где располагалась раздевалка, закрытая
по случаю лета. Вымыли руки, над раковиной, причесались, глядя в настенное
зеркало, и прошли в полупустой зал.
Здесь все изменись. Сильно. Что называется, полная перемена декораций.
Спартанская простота дизайна конца 60-х и непритязательные интерьеры 70 -
80-х годов сменились кричащим шиком и излишней роскошью 90-х, обычно
свойственной всем эпохам периода упадка. Той роскошью, что подавляет
новичков, заставляя их деревянно сидеть на кончике стула, робко поглядывая
по сторонам.
Георг, не бывший здесь черт знает с каких времен, инстинктивно
направился в сторону всегдашнего своего места. Где-то там, за решетчатым
стеллажом, на полках которого громоздились горшки с растениями, у
предпоследнего окна, недалеко от музыкального ящика, стоял ЕГО стол. С того
места весь зал был как на ладони, а тебя, укрытого стеллажом, видели только
избранные. Но здесь все стало по-другому. Все старое, привычное, родное:
музыкальный автомат, стеллаж и многое другое выброшено было на свалку
истории.
Он усадил подругу и сел сам, спиной к зашторенному окну. Инга положила
цветы поперек стола. Тут же возник официант, как чертик из коробочки. Только
что его не было, и вот он есть. Стоит, приняв полупочтительную,
полупрезрительную позу, нервно теребит блокнотик. Эта двусмысленность в его
позе сразу исчезнет и приобретет вполне определенную направленность
(по-хамски пренебрежительную или лакейски угодливую, смотря по тому, каким
будет заказ клиента).
- Что будем заказывать? - легкий реверанс гибким станом в сторону
стола.
- Вот что... - сказал Георг, закрывая глянцевую книжечку меню, потому
что все равно ничего не мог прочесть без очков. - Вы, пожалуйста, зачитайте
нам списочек, а мы выберем, хорошо?
Официант закатил выпуклые глаза под потолок и стал шпарить
скороговоркой, словно читал меню с листа:
- Из первых блюд имеются: стерляжья уха, сборная солянка "Слава
КПСС!"... - Георг сделал знак рукой - пропустить. - ...Из горячих блюд
имеются: антрекоты - антрекоты надо подождать, - шашлык на ребрышках,
телячье контр-филе, ромштекс по-монастырски, ростбиф с кровью и без, свиные
отбивные с косточкой, гамбургеры...
- Хам-бур-херов нам не надобно, а возьмем мы, пожалуй... - Георг
задумался и вопросительно глянул на Ингу.
Она выбрала телячье филе.
- А мне ростбиф, - заказал Георг, - только, пожалуйста, без крови.
- Слушаюсь, - тоном расторопного адъютанта командующего ответил
официант и деловито осведомился у дамы: - Филе с белым перцем или с черным?
- Без разницы, - ответила клиентка.
- Из холодных закусок имеются... - продолжил свою арию официант, -
имеются: икра черная, икра красная, лососина копченая, язык говяжий, балык,
ветчина английская, шампиньоны с крабами, креветки, омары из Сингапура...
- Простите, - поднял палец клиент, - откуда, вы сказали, омары?
- Из Сингапура... а что?
- Ничего-ничего, продолжайте, пожалуйста.
- Из рыбных блюд: осетрина по-купечески, севрюжина с хреном... Все из
России, - на всякий случай уточнил официант.
- Немного красной икры, немного копченой лососины, - сказал Георг, -
Бутылку шампанского, какой-нибудь тоник... Да! и плитку шоколада.
- Шампанское - только французское, другого еще не подвезли - сказал,
как отрезал паренек с полотенцем через руку.
- Сойдет.
- Водка, коньяк, виски, ликеры желаете?
- "Старый Каузинас" есть?.. Двести грамм, пожалуйста.
- Фрукты какие прикажите подать? Правда, выбор небольшой: ананасы,
бананы, да яблоки. Сами знаете - прежних-то поставщиков разогнали, а новые
еще не совсем вошли в курс дела...
- Шампанское с ананасами употребляли только недорезанные большевиками
буржуи, - засмеялся Георг, - а мы люди простые, согласны и на яблоки.
Инга молча кивнула головой, а потом попросила официанта как-нибудь
пристроить ее цветы.
Официант ответил, что не извольте, мол, беспокоиться, все записал и
чинно удалился. Инга придвинулась ближе и сказала, улыбаясь:
- Мы не буржуи, говоришь? А сам французское шампанское заказываешь.
Наверняка, у них есть "Советское шампанское" или Крымское, "Князь Голицын".
- Да ладно. Гулять так гулять. У меня сегодня удачный день - деньги за
картину получил. Как никак - три "орла" все-таки дали, думаю, хватит. А если
нет - брошу живопись к чертовой матери и пойду торговать с лотка. Если
какой-то паршивый ужин в кабаке ценится выше искусства!..
- Ничего ты не бросишь, - опять засмеялась Инга, - кто творчеством
заболел, тот до конца жизни обречен корпеть над столом, мольбертом,
верстаком или над чем вы там корпите.
- Ты права, я обречен.
Георг взял ее руку в свои, погладил по ладони. Он отвлекся на минуту,
оглядывая зал, по-прежнему полупустой в этот час. Дневные клиенты, отобедав,
разошлись, вечерние завсегдатаи еще не явились и, очевидно, не появятся, в
связи с надвигающимся комендантским часом. Если не считать скромного дядечку
в очках, по-заячьи уплетавшего зеленые листья салата в своем дальнем уголке,
почти у двери, была еще только одна компания. Зато гуляли они во всю ширь,
занимая весь огромный центральный стол, предназначавшийся обычно для
банкета.
Одного взгляда было достаточно, чтобы определить - перед вами хозяева
жизни сей: рэкетиры и проститутки. Плечистые, как на подбор, парни все были
одеты в свою любимую униформу - кожанки, пестрые спортивные костюмы,
кроссовки гигантских размеров. Несколько раз они снисходительно бросали
косые взгляды в сторону Инги. Проститутки, скорее раздетые, чем одетые,
естественно, посматривали нагловатыми глазками на Георга.
Вот же времена пошли, с горечью думал он, простому человеку теперь
никуда нельзя зайти, посидеть, отдохнуть без того, чтобы не встретить
этих... Эту волчью породу. Нет, против женщин он ничего не имел. Каждый
зарабатывает на жизнь как может. Женщина продает свое тело за деньги,
рискует своим здоровьем, терпит унижения - это, безусловно, плохая и весьма
сомнительная в нравственном отношении, но все же работа. Их можно понять,
пожалеть и простить, как пожалел Господь блудницу. Но этих волков в кожанках
Георг на дух переносить не мог. Они же ничего не могут и не умеют делать,
только избивать, грабить, насиловать и убивать. Они, как чума, обрушившая на
родные дома. Они хуже чумы. От любой чумы, в конце концов, можно найти
лекарство. Какими же химикатами вывести эту чуму? Они ударили по щеке
Отечество, и уже многие спешат подставить другую щеку. Сколько же это
унижение будет продолжаться?.. Когда же Адам сдержит свои предвыборные
обещания - очистить город от этих тварей? Или все не так просто, как думают
наивные граждане? Подхватить заразу очень легко, вылечиться трудно.
2
- Эй, ты где? - окликнула его Инга.
- Здесь я, дорогая, здесь, - ответил Георг и постарался придать своему
лицу веселое выражение, но, по-видимому, это ему никогда не удавалось в
достаточной мере - и раньше, и особенно в последние годы.
- Отчего у тебя такой грустный вид?
Этот вопрос, кажется, написан был у него на лбу. Все женщины, которых
он знал близко, задавали его. И он уже автоматически отвечал:
- Не обращай внимания. Таково, очевидно, анатомическое строение моего
лица. И тут уж ничего не поделаешь. Знаешь, есть люди, у которых рот до ушей
и уголки губ загнуты кверху. Сама природа повелела им быть комиками. А у
меня - все наоборот.
- Я поняла тебя. Ты трагик в жизни, но комик в душе.
- А ведь верно. Это ты здорово подметила! Страсть как люблю анекдоты,
всякие хохмы и приколы. Вот дежурный анекдот моего отца. Посетитель
спрашивает официанта: "Что у вас на десерт?" Официант отвечает: "Ромовая
баба". Посетитель тогда говорит: "Мне, пожалуйста, ром отдельно, бабу
отдельно".
Появился официант с бутылкой шампанского, профессионально ее открыл с
умеренным хлопком, наполнил бокалы, поставил бутылку в центр стола, зажег
свечи и удалился. Инга подняла свой бокал и сказала:
- Хочу нарушить традицию и выпить первый тост за тебя, за рыцаря
печального образа!
- О, это такая честь. Я не стою того. Из всех его характерных черт,
разве что худоба мне соответствует. Безрассудной храбростью не обладаю, увы!
Потому что слишком эгоистичен и тщеславен. Это, наверное, мои главные грехи.
Очевидно, каждый бы хотел быть праведником, но не каждому это дано.
- Не было бы грешников, не было бы и спасения. Терпеть не могу
праведников! - воскликнула Инга, подставляя пустой бокал для новой порции
шампанского. - И словечка этого не выношу. Я тебя люблю именно за то, что ты
грешен. Я сама грешница, вот и выбираю, что ближе моей душе...
- Ты вправду меня любишь? Мне ведь скоро полтинник отвалится...
- Это ничего, лишь бы что-нибудь другое не отвалилось... Шучу. А
вообще-то, я из тех женщин, которым нравятся зрелые мужчины. Такие вот, как
ты: мужественного вида, умные... талантливые!
- Слушай, я сейчас провалюсь сквозь землю... - Георг в смущении закрыл
лицо бокалом и опрокинул в себя шипяще-ледяной хмельной напиток.
- Не проваливайся, не надо. Не то ты многое потеряешь... Я когда тебя
увидела в первый раз, тогда, на выставке, сразу сказала себе: Почему бы
этому симпатичному мужчине не стать моим...
- Значит, ты из тех женщин, которые сами выбирают? А мне казалось, что
инициатором знакомства был я.
- Господи, выбирают все женщины! Только делают это боле тонко, чем вы.
Было бы глупо, пускать такое ответственное дело на самотек, надеясь только
на мужчину.
- Мне здорово повезло, что ты выбрала именно меня, ведь там были
художники и помоложе. Я благодарен судьбе... и тебе лично. Именно твоя
любовь мне нужна сейчас, как никогда. Я тоже тебя люблю. И еще я благодарю
тебя за то, что ты поможешь мне вылечиться от одной ужасной болезни...
- От какой еще болезни? - вскинула длинные ресницы Инга.
- От ностальгии... Хотя, если разобраться: моя тоска по родине лишь
своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству. Хочется домой, в
1955-й год, к деду на печку... Бывало, заберемся туда с сестрой, там тепло,
пахло пылью, нагретыми кирпичами, сушеными травами; сидим и смотрим в
окошко, сквозь морозные узоры. За окошком виднелось широкое поле, занесенное
снегом, ослепительно белое. И, если это было воскресение, по этому полю, как
по скатерти, скользили далекие фигурки лыжников, направлявшиеся к близкому
лесу...
Георг словно очнулся.
- Я понимаю, - сказал он смущенно, - это первые признаки наступающей
старости. Порой эти приступы бывают сладостны и желанны, но чаще приносят
лишь ненужные страдания и запоздалые сожаления.
- Пойми и прими как факт тройственную формулу человеческого бытия:
невозвратимость, несбыточность, неизбежность. Прошлое прошло, будущее
туманно, если оно вообще наступит. У нас есть только настоящее. Hic et nuns
- "здесь и сейчас". И этим будем жить.
- Женщинам легче постигнуть эту мудрость. Потому что женщина живет
настоящим, "hic et nuns", как ты говоришь, а мужчина - прошлым... стареющий
мужчина.
- Вообще-то, жить прошлым не так плохо, - пожалев художника, пошла на
попятную Инга. - Иногда приятные воспоминания, особенно детства, лечат душу
лучше всякого бальзама... Хуже всего жить будущим. Все откладывать на потом.
Для примера, сравни лозунг еврейства - "все очень хорошо" и лозунг русского
- "все будет хорошо". Чувствуешь разницу?
- У тебя ума палата.
- Как-никак я окончила три курса историко-философского факультета в
Каузинасском университете.
- А почему бросила?
- Ланард заставил. Говорит: "Слишком для меня умная будешь".
- Крепко же он тебя держал.
Георг замолчал, наблюдая, как его женщина мелкими глотками пьет
шампанское из широкого хрустального бокала.
- Почему ты так странно на меня смотришь?
- Это прозвучит банально, - смущенно ответил Георг, - но я все пытаюсь
решить одну загадку моей памяти, будто силюсь подковырнуть тяжелый гладкий
предмет. Еще немного, и мне откроется... Я абсолютно уверен, что где-то тебя
туалета, он чувствовал себя неловко, словно плюнул парню в лицо. Было это в
глубоко имперское время. Но он все-таки сумел понять: ИХ ЭТО ВОЛНУЕТ ВСЕГДА!
Но именно с момента прозрения вместо сочувствия в душе Георга нарастало
раздражение. Так вот, значит, вы какие, думал он. Мы к вам со всей душой, а
вы к нам со всей жопой, только и мечтаете о своей маленькой отчизне, вам и
дела нет до всей огромной страны, вы так, да? эгоисты проклятые... Может,
кому-то покажутся наивными его гневные филиппики, но душевные переживание
человека не могут быть наивными.
Он изменил тактику поведения. Теперь он демонстративно говорил
по-русски - в магазине, в кафе, в транспорте. Ему вежливо отвечали. Никто не
хамил, не отворачивался с презрением. И это при том, что многие русские
женщины, побывавшие в Прибалтике, часто жаловались: дескать, местные
продавцы на их вопросы не отвечают, не понимая, что во многом виноваты сами.
Георг тоже не ответил бы этим растрепанным бабам с сумками, ошалело бегавшим
по магазинам. Георг подавал себя таким, каков он есть. Он - русский, и
точка. Не нравится? перетерпете. Но имя свое он все-таки урезал. Его
раздражало, когда уже появившиеся друзья начинали произносить его имя, беря
разгон от ратуши, для мягкости заворачивая языком согласные, да так и не
доезжали до конца.
Он исколесил всю Прибалтику по их прекрасным дорогам, похожим на
немецкие автобаны. Был, и не раз, в Риге, Таллинне и других крупных городах.
Побывал и в маленьких, игрушечных городках, часто очень отдаленных, таких
как Вентспилс, дальше которого было только море.
Лежа в постели, в каком-нибудь крохотном отеле, приятно ощущая, как
усталость обратно вытекает через ноги, вслушиваясь сквозь открытое окно в
чужую ночь, в отзывчивую каменную тишину, откуда доносились то эхо одиноких
шагов, то вдруг пьяный вопль: "Йога-а-ан!.." - и рассыпалась дробь
непонятного говора, думал про себя: "Заразы, говорят как фашисты".
Но за некоторые качества национального характера он испытывал уважение
к прибалтам. За их спокойную рассудительность, за истинно нордическую
сдержанность. Например, стоя в автобусе, удивлялся непривычной тишине,
царившей в салоне, словно пассажиры сговорились играть в молчанку. Невольно
сравнивал он эту культурную тишину с громогласной вакханалией краснодарских
автобусов, когда грудастые и толстозадые бабищи с узлами, корзинами,
сумками, с пьяными мужьями, с визжащими детьми и молодыми поросятами
штурмовали салон на остановках.
Постепенно он познавал искусство жить в чужой стране.
Были и учителя. В Таллинне, его мимолетный сосед по отелю, рассказывал:
"Эстонки, чтоб ты знал, очень алчные. Если ты в первый день знакомства
потратил на нее в ресторане меньше пятидесяти рублей, она тебе ни за что не
даст..."
(Тогда пятьдесят рублей - это были большие деньги. За пятерку можно
было козырем посидеть в кафе, за десятку - в ресторане. А за двадцатку тебя
на руках вынесет метрдотель и посадит в такси...)
Потом у него были разной протяженности любовные романы и с эстонкой, и
с латышкой... И здесь, в Литавии, а затем и в Леберли, тоже были женщины.
Нет, это не стоит воспринимать как нечто грязное, недостойное упоминания в
приличном обществе. Это были приличные, европейские отношения, иногда
довольно красивые.
Но правда и то, что он меньше всего думал о женитьбе, заводя
знакомства.
Итак, он жил. Порой, выйдя из столовой, где обычно обедал и где ему
особенно нравились взбитые сливки с шоколадной крошкой и то, что кисель
подавали в тарелках, как и положено, и надо было его хлебать ложкой, - он
застывал на маленькой площади, куда выходили несколько улиц треугольными
клиньями, говорил себе: "Вот уже год я живу здесь. Чудно!"
Вскоре он освоил литавский язык, с его мягкостью, а то неожиданной
жесткостью, придыханием и растяжкой, и перестал совершенно испытывать
комплекс неполноценности, как, впрочем, и чувство имперского превосходства.
И наконец-то сам стал немного проникаться их любовью к уютной, маленькой
родине и, собираясь в отпуск, домой, он уже загодя испытывал боязнь к дурной
бесконечности огромного пространства России.
Приезжая домой, он говорил по-русски с акцентом, которого не замечал, и
удивлялся, когда мама, смеясь, делала ему замечание: "Ты стал говорить, как
немец". (Немцев она не любила еще со времен оккупации. Девочкой она жила в
Крыму. Потом товарищ Сталин всех болгар, греков, армян и представителей
других "народов-предателей" выслал на Урал.)
Георг так привык к укладу жизни в Прибалтике, что перестал замечать ее
особенности по сравнению с жизнью в России. И был однажды неприятно удивлен,
когда по переезде границы (тогда условной), в Ленинграде, зайдя в гостиницу
"Московская", был встречен дикими возгласами: "Куда?! Это что такое?!" Георг
застыл посреди вестибюля, не понимая, что от него хотят. "Сигарета!
Немедленно уберите сигарету!" - указали ему. Он все понял, произнес: "О!
Узнаю Россию..." - "Что значит "узнаю Россию?" - гневно вопрошала
администраторша. - У нас не курят в помещении".
Заядлые курильщики и кофеманы, прибалты пьют кофе и курят везде, за
исключением общественного городского транспорта.
Из гостиницы он ушел ни с чем, чего в Прибалтике не случалось с ним
никогда...
Георг свернул на тихую улочку, которую в этом городе любил больше
всего. Наверное, потому что она чем-то напоминала ему улицу родного города,
улицу его отрочества. Где он, розовощекий эфеб - юноша вступающий в пору
зрелости, в том числе и половой, - прожил очень важный, наиболее интенсивный
в творческом отношении отрезок жизни.
Там и сям, в соседних кварталах выделялись, подпирая небо, новые
высотки, выстроенные в стиле "техно", похожие на стартовые комплексы
"Шатлл", - а здесь все осталось по-старому.
По правой руке потянулся длиннющий старинный (набоковский) забор с
пятнами граффитти. Цоемания докатилась и сюда. На заборе белой краской было
написано: "Улица Виктора Цоя", ну и прочие изречения из цитатника фанатов
группы "Кино", как то: "Он любил ночь", "Смерть стоит того, чтобы жить", и
прочая. Кто-то из старичков-злопыхателей не удержался и красным мелом
дописал свое: "Он любит день", и подпись - "Иосиф Кобзон".
Впрочем, видно было, что культ Цоя давно пошел на убыль. Надписи
потускнели и больше не обновлялись повзрослевшими фанатами. И уже
представители новой генерации рок-движения заявляют о себе во весь голос.
Правда, декларации их по большей части состоят из коротких трехбуквенных
слов: "ЛОХ", "РОК", "КАЛ", "RAP". Причем, если в детстве Георга это было
одно единственное словечко (на "х"), то словарный запас нынешней молоди
значительно расширился, в том числе и за счет слов англоязычных. Такое
смешение языков говорило о том, что городская цивилизация
космополитизируется, а, значит, неизбежно катится к закату. И все-таки в
этой краткости просматривается некая концептуальность. Мы бы в детстве
написали просто: "говно", а они пишут "кал". Согласитесь, есть тут какая-то
своя эстетика.
Некончающийся забор все-таки закончился, и тут Георгу вдруг привиделся
его старый двухэтажный дом. Это походило на сон, на морок, на загробную
грезу. Удивленный, он даже пересек пустынную улицу и вошел во двор.
Задрав голову, взглянул на окна бывшей своей квартиры, располагавшейся
на верхнем этаже, пытаясь там разглядеть светлое прошлое. Большое
трехстворчатое окно их с сестрой комнаты теперь было забрано решеткой
(словно мечту посадили в тюрьму). Потом шли два простых окна комнаты
родителей и младшего брата, замыкали анфиладу комнат окна кухни, очень
большой по нынешним меркам.
В своей комнате Георгий был хозяином, а сестра квартирантом. Она больше
обитала в комнате родителей или на кухне, или на улице. Сюда заходила лишь
ночевать. А Георгий часами высиживал в кресле, дедовской работы, за столом,
который сделал отец, и рисовал: карандашами, акварелью, иногда тушью...
Георгий погладил теплый ствол клена. Помнится, это был хилый прутик,
росший возле дома. А теперь он вымахал выше крыши.
В глубине двора стоял знакомый деревянный флигель, на деревянное
крыльцо которого часто выходил встречать зарю старый чекист на пенсии. На
крыльце имелась узкая лавочка, но чекист не любил на ней сидеть, потому что
тогда приходилось бы смотреть, да еще с близкого расстояния, на глухую
кирпичную стену, разделявшую соседствующие дворы. А старый чекист не любил
созерцать стенку, это право он предоставлял своим подопечным. Вот почему он
выносил из своей трехкомнатной квартиры стул, садился лицом к востоку и,
глядя поверх покосившихся сараев, принадлежащих местным пролетариям,
встречал алую зарю наступающего утра
На вопрос Георгия, почему он, старый чекист, в такую рань выполз на
крыльцо, старый чекист ответил: "Это для тебя, сони, 10 часов утра - рано, а
я встаю в 6 часов, а то и в пять, чтобы встретить солнышко". - "А зачем его
встречать, дедушка?- спрашивал наивный Георгий. - Оно и так само встанет". -
"Когда доживешь до моих лет, тогда поймешь..." - отвечал седовласый чекист,
тяжело опираясь трясущимися худыми руками на загнутую крюком ручку своей
трости.
Георгию эта ручка почему-то напоминала склоненную голову человека,
которому так отполировали затылок, что он уже давно ни на кого и ни на что
не ропщет и которому позволено только одно - быть стойкой опорой для рук
чекиста.
В правой части двора находился все тот же маленький палисадник. Только
теперь вместо деревянного столика были клумбы с жирной землей, на которой
густо росли багряные георгины. Это очень кстати, подумал влюбленный
художник. Он придерживался того мнения, что дарить купленные цветы женщине
вовсе не романтично, банально, пошло. Настоящий мужчина их добывает с риском
для жизни, как древний охотник. Таковы древние правила ухаживания.
Понимая, что совершает преступление, он не удержался и сорвал одним
махом сразу пять стеблей, усыпанных яркими цветами.
Сейчас же с натужным рыданием открылась дверь во флигеле и наружу
высунулась легендарная трость, а потом и голова старика. Зеленоватая плесень
покрывала его впалые щеки, а лысину - белые пятна лишаев. Георга аж мороз
продрал по коже от страха. Пока старик стряхивал паутину со своей личины,
набирал воздуха в дырявые легкие и вспоминал бранные слова, чтобы дать отпор
непрошеному гостю, Георг проворно ретировался на улицу.
Он хотел вернуться к кафе тем же маршрутом, но оказалось, что туда путь
отрезан. На парадное крыльцо соседнего дома, возле которого дремали
припаркованные машины, вышел мужчина с брюшком, и стал играть цепочкой с
ключами. Мужчина очень подозрительно уставился на Георга.
"Ухожу-ухожу, - пробормотал приблудный художник и, не теряя
достоинства, медленно двинулся вниз по направлению к местному "Бродвею".
Напоследок он оглянулся. Крыша его старого дома, теперь покрытая новенькой
нержавейкой, ослепительно ярко блестела на солнце. И Георг с удивлением
понял, что это вовсе не его дом, как он мог так плениться хитрой подменой. И
старик совсем другой. Тот чекист вовремя умер в шикарном госпитале обкома
КПСС для ветеранов партии. А юный мечтатель давно превратился в старого
брюзгу, заплутавшего в чужих кварталах, в поисках утраченного времени.
Чтобы замкнуть кольцо путешествия, ему теперь надо было идти кружным
путем. О, этот кружной путь!
Георг взглянул на часы. "Е-мое! Уже - 4-30!"
Он бросился бежать. Он опаздывал.
3
Запыхавшись, Георг подбежал ко входу в кафе. И все же он опоздал. Инга
стояла у дверей, одиноко оглядываясь по сторонам, и уже, кажется, собиралась
уходить.
- Опаздываете, маэстро! - сказала она нарочито строгим голосом, но не
доиграла роли до конца, улыбка тронула ее перламутровые губы, когда увидела
она цветы. - Привет!.. Это мне?
- Здравствуй, дорогая! - ответил Георг, тяжело дыша и вручая букет
своей возлюбленной.
- Ой-ей-ей, какая прелесть! - Она погрузила лицо в цветы, словно
припала к роднику. - Спасибо.
- Прошу великодушно простить меня. Случайно перепутал остановки, сошел
на станции "Детство", а враги отрезали дорогу. Пришлось бежать в обход.
- Загадками изъясняешься? - сказала Инга, склонив голову к плечу.
Что-то случилось?
- Можешь меня поздравить. Сегодня украли мою картину из салона мадам
Нюры.
- Да ты что! О Боже! Как же это... а деньги?
- Что деньги - тлен. Впрочем, с деньгами все в порядке. - Георг
похлопал ладонью по карману. - Главное, что украли мою картину... Словно
работу какого-нибудь Ван Гога или другой знаменитости. Надеюсь, что она
попала в руки настоящего любителя искусства.
- Ты так радуешься, просто странно...
- По-моему, лучшего признания таланта художника быть не может. Кое-кто,
узнай он об этом происшествии со мной, лопнул бы от зависти. Ведь многие их
картины даром никому не нужны!
- Хвастаешься? - глаза Инги искрились.
- Ну, разве что чуть-чуть, - засмущался Георг. - Себя не похвалишь -
сто лет будешь ходить оплеванным.
- Странные вы люди - художники... Ну что, мы так и будем стоять у
входа?
- Пардон! - воскликнул художник и с силой хозяина жизни рывком
распахнул тяжелую дверь. - Войдем же, любимая, и воздадим должное Бахусу!
Отметим сие торжественное событие!.. Боже! я совсем забыл сказать тебе: ты
просто потрясающе выглядишь!
- Наконец-то ты заметил мое новое платье...
КАФЕ "НОСТАЛЬГИЯ"
1
Они оказались в маленьком холле, где располагалась раздевалка, закрытая
по случаю лета. Вымыли руки, над раковиной, причесались, глядя в настенное
зеркало, и прошли в полупустой зал.
Здесь все изменись. Сильно. Что называется, полная перемена декораций.
Спартанская простота дизайна конца 60-х и непритязательные интерьеры 70 -
80-х годов сменились кричащим шиком и излишней роскошью 90-х, обычно
свойственной всем эпохам периода упадка. Той роскошью, что подавляет
новичков, заставляя их деревянно сидеть на кончике стула, робко поглядывая
по сторонам.
Георг, не бывший здесь черт знает с каких времен, инстинктивно
направился в сторону всегдашнего своего места. Где-то там, за решетчатым
стеллажом, на полках которого громоздились горшки с растениями, у
предпоследнего окна, недалеко от музыкального ящика, стоял ЕГО стол. С того
места весь зал был как на ладони, а тебя, укрытого стеллажом, видели только
избранные. Но здесь все стало по-другому. Все старое, привычное, родное:
музыкальный автомат, стеллаж и многое другое выброшено было на свалку
истории.
Он усадил подругу и сел сам, спиной к зашторенному окну. Инга положила
цветы поперек стола. Тут же возник официант, как чертик из коробочки. Только
что его не было, и вот он есть. Стоит, приняв полупочтительную,
полупрезрительную позу, нервно теребит блокнотик. Эта двусмысленность в его
позе сразу исчезнет и приобретет вполне определенную направленность
(по-хамски пренебрежительную или лакейски угодливую, смотря по тому, каким
будет заказ клиента).
- Что будем заказывать? - легкий реверанс гибким станом в сторону
стола.
- Вот что... - сказал Георг, закрывая глянцевую книжечку меню, потому
что все равно ничего не мог прочесть без очков. - Вы, пожалуйста, зачитайте
нам списочек, а мы выберем, хорошо?
Официант закатил выпуклые глаза под потолок и стал шпарить
скороговоркой, словно читал меню с листа:
- Из первых блюд имеются: стерляжья уха, сборная солянка "Слава
КПСС!"... - Георг сделал знак рукой - пропустить. - ...Из горячих блюд
имеются: антрекоты - антрекоты надо подождать, - шашлык на ребрышках,
телячье контр-филе, ромштекс по-монастырски, ростбиф с кровью и без, свиные
отбивные с косточкой, гамбургеры...
- Хам-бур-херов нам не надобно, а возьмем мы, пожалуй... - Георг
задумался и вопросительно глянул на Ингу.
Она выбрала телячье филе.
- А мне ростбиф, - заказал Георг, - только, пожалуйста, без крови.
- Слушаюсь, - тоном расторопного адъютанта командующего ответил
официант и деловито осведомился у дамы: - Филе с белым перцем или с черным?
- Без разницы, - ответила клиентка.
- Из холодных закусок имеются... - продолжил свою арию официант, -
имеются: икра черная, икра красная, лососина копченая, язык говяжий, балык,
ветчина английская, шампиньоны с крабами, креветки, омары из Сингапура...
- Простите, - поднял палец клиент, - откуда, вы сказали, омары?
- Из Сингапура... а что?
- Ничего-ничего, продолжайте, пожалуйста.
- Из рыбных блюд: осетрина по-купечески, севрюжина с хреном... Все из
России, - на всякий случай уточнил официант.
- Немного красной икры, немного копченой лососины, - сказал Георг, -
Бутылку шампанского, какой-нибудь тоник... Да! и плитку шоколада.
- Шампанское - только французское, другого еще не подвезли - сказал,
как отрезал паренек с полотенцем через руку.
- Сойдет.
- Водка, коньяк, виски, ликеры желаете?
- "Старый Каузинас" есть?.. Двести грамм, пожалуйста.
- Фрукты какие прикажите подать? Правда, выбор небольшой: ананасы,
бананы, да яблоки. Сами знаете - прежних-то поставщиков разогнали, а новые
еще не совсем вошли в курс дела...
- Шампанское с ананасами употребляли только недорезанные большевиками
буржуи, - засмеялся Георг, - а мы люди простые, согласны и на яблоки.
Инга молча кивнула головой, а потом попросила официанта как-нибудь
пристроить ее цветы.
Официант ответил, что не извольте, мол, беспокоиться, все записал и
чинно удалился. Инга придвинулась ближе и сказала, улыбаясь:
- Мы не буржуи, говоришь? А сам французское шампанское заказываешь.
Наверняка, у них есть "Советское шампанское" или Крымское, "Князь Голицын".
- Да ладно. Гулять так гулять. У меня сегодня удачный день - деньги за
картину получил. Как никак - три "орла" все-таки дали, думаю, хватит. А если
нет - брошу живопись к чертовой матери и пойду торговать с лотка. Если
какой-то паршивый ужин в кабаке ценится выше искусства!..
- Ничего ты не бросишь, - опять засмеялась Инга, - кто творчеством
заболел, тот до конца жизни обречен корпеть над столом, мольбертом,
верстаком или над чем вы там корпите.
- Ты права, я обречен.
Георг взял ее руку в свои, погладил по ладони. Он отвлекся на минуту,
оглядывая зал, по-прежнему полупустой в этот час. Дневные клиенты, отобедав,
разошлись, вечерние завсегдатаи еще не явились и, очевидно, не появятся, в
связи с надвигающимся комендантским часом. Если не считать скромного дядечку
в очках, по-заячьи уплетавшего зеленые листья салата в своем дальнем уголке,
почти у двери, была еще только одна компания. Зато гуляли они во всю ширь,
занимая весь огромный центральный стол, предназначавшийся обычно для
банкета.
Одного взгляда было достаточно, чтобы определить - перед вами хозяева
жизни сей: рэкетиры и проститутки. Плечистые, как на подбор, парни все были
одеты в свою любимую униформу - кожанки, пестрые спортивные костюмы,
кроссовки гигантских размеров. Несколько раз они снисходительно бросали
косые взгляды в сторону Инги. Проститутки, скорее раздетые, чем одетые,
естественно, посматривали нагловатыми глазками на Георга.
Вот же времена пошли, с горечью думал он, простому человеку теперь
никуда нельзя зайти, посидеть, отдохнуть без того, чтобы не встретить
этих... Эту волчью породу. Нет, против женщин он ничего не имел. Каждый
зарабатывает на жизнь как может. Женщина продает свое тело за деньги,
рискует своим здоровьем, терпит унижения - это, безусловно, плохая и весьма
сомнительная в нравственном отношении, но все же работа. Их можно понять,
пожалеть и простить, как пожалел Господь блудницу. Но этих волков в кожанках
Георг на дух переносить не мог. Они же ничего не могут и не умеют делать,
только избивать, грабить, насиловать и убивать. Они, как чума, обрушившая на
родные дома. Они хуже чумы. От любой чумы, в конце концов, можно найти
лекарство. Какими же химикатами вывести эту чуму? Они ударили по щеке
Отечество, и уже многие спешат подставить другую щеку. Сколько же это
унижение будет продолжаться?.. Когда же Адам сдержит свои предвыборные
обещания - очистить город от этих тварей? Или все не так просто, как думают
наивные граждане? Подхватить заразу очень легко, вылечиться трудно.
2
- Эй, ты где? - окликнула его Инга.
- Здесь я, дорогая, здесь, - ответил Георг и постарался придать своему
лицу веселое выражение, но, по-видимому, это ему никогда не удавалось в
достаточной мере - и раньше, и особенно в последние годы.
- Отчего у тебя такой грустный вид?
Этот вопрос, кажется, написан был у него на лбу. Все женщины, которых
он знал близко, задавали его. И он уже автоматически отвечал:
- Не обращай внимания. Таково, очевидно, анатомическое строение моего
лица. И тут уж ничего не поделаешь. Знаешь, есть люди, у которых рот до ушей
и уголки губ загнуты кверху. Сама природа повелела им быть комиками. А у
меня - все наоборот.
- Я поняла тебя. Ты трагик в жизни, но комик в душе.
- А ведь верно. Это ты здорово подметила! Страсть как люблю анекдоты,
всякие хохмы и приколы. Вот дежурный анекдот моего отца. Посетитель
спрашивает официанта: "Что у вас на десерт?" Официант отвечает: "Ромовая
баба". Посетитель тогда говорит: "Мне, пожалуйста, ром отдельно, бабу
отдельно".
Появился официант с бутылкой шампанского, профессионально ее открыл с
умеренным хлопком, наполнил бокалы, поставил бутылку в центр стола, зажег
свечи и удалился. Инга подняла свой бокал и сказала:
- Хочу нарушить традицию и выпить первый тост за тебя, за рыцаря
печального образа!
- О, это такая честь. Я не стою того. Из всех его характерных черт,
разве что худоба мне соответствует. Безрассудной храбростью не обладаю, увы!
Потому что слишком эгоистичен и тщеславен. Это, наверное, мои главные грехи.
Очевидно, каждый бы хотел быть праведником, но не каждому это дано.
- Не было бы грешников, не было бы и спасения. Терпеть не могу
праведников! - воскликнула Инга, подставляя пустой бокал для новой порции
шампанского. - И словечка этого не выношу. Я тебя люблю именно за то, что ты
грешен. Я сама грешница, вот и выбираю, что ближе моей душе...
- Ты вправду меня любишь? Мне ведь скоро полтинник отвалится...
- Это ничего, лишь бы что-нибудь другое не отвалилось... Шучу. А
вообще-то, я из тех женщин, которым нравятся зрелые мужчины. Такие вот, как
ты: мужественного вида, умные... талантливые!
- Слушай, я сейчас провалюсь сквозь землю... - Георг в смущении закрыл
лицо бокалом и опрокинул в себя шипяще-ледяной хмельной напиток.
- Не проваливайся, не надо. Не то ты многое потеряешь... Я когда тебя
увидела в первый раз, тогда, на выставке, сразу сказала себе: Почему бы
этому симпатичному мужчине не стать моим...
- Значит, ты из тех женщин, которые сами выбирают? А мне казалось, что
инициатором знакомства был я.
- Господи, выбирают все женщины! Только делают это боле тонко, чем вы.
Было бы глупо, пускать такое ответственное дело на самотек, надеясь только
на мужчину.
- Мне здорово повезло, что ты выбрала именно меня, ведь там были
художники и помоложе. Я благодарен судьбе... и тебе лично. Именно твоя
любовь мне нужна сейчас, как никогда. Я тоже тебя люблю. И еще я благодарю
тебя за то, что ты поможешь мне вылечиться от одной ужасной болезни...
- От какой еще болезни? - вскинула длинные ресницы Инга.
- От ностальгии... Хотя, если разобраться: моя тоска по родине лишь
своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству. Хочется домой, в
1955-й год, к деду на печку... Бывало, заберемся туда с сестрой, там тепло,
пахло пылью, нагретыми кирпичами, сушеными травами; сидим и смотрим в
окошко, сквозь морозные узоры. За окошком виднелось широкое поле, занесенное
снегом, ослепительно белое. И, если это было воскресение, по этому полю, как
по скатерти, скользили далекие фигурки лыжников, направлявшиеся к близкому
лесу...
Георг словно очнулся.
- Я понимаю, - сказал он смущенно, - это первые признаки наступающей
старости. Порой эти приступы бывают сладостны и желанны, но чаще приносят
лишь ненужные страдания и запоздалые сожаления.
- Пойми и прими как факт тройственную формулу человеческого бытия:
невозвратимость, несбыточность, неизбежность. Прошлое прошло, будущее
туманно, если оно вообще наступит. У нас есть только настоящее. Hic et nuns
- "здесь и сейчас". И этим будем жить.
- Женщинам легче постигнуть эту мудрость. Потому что женщина живет
настоящим, "hic et nuns", как ты говоришь, а мужчина - прошлым... стареющий
мужчина.
- Вообще-то, жить прошлым не так плохо, - пожалев художника, пошла на
попятную Инга. - Иногда приятные воспоминания, особенно детства, лечат душу
лучше всякого бальзама... Хуже всего жить будущим. Все откладывать на потом.
Для примера, сравни лозунг еврейства - "все очень хорошо" и лозунг русского
- "все будет хорошо". Чувствуешь разницу?
- У тебя ума палата.
- Как-никак я окончила три курса историко-философского факультета в
Каузинасском университете.
- А почему бросила?
- Ланард заставил. Говорит: "Слишком для меня умная будешь".
- Крепко же он тебя держал.
Георг замолчал, наблюдая, как его женщина мелкими глотками пьет
шампанское из широкого хрустального бокала.
- Почему ты так странно на меня смотришь?
- Это прозвучит банально, - смущенно ответил Георг, - но я все пытаюсь
решить одну загадку моей памяти, будто силюсь подковырнуть тяжелый гладкий
предмет. Еще немного, и мне откроется... Я абсолютно уверен, что где-то тебя